Теми днями стало мне понятно, что к прежней жизни мы более не вернёмся. А как вернуться, когда господин Чириков своими писаниями не только Герасима, но и Наталью Дмитриевну на всю Казань прославил? И потянулись в дом прежние знакомцы господ Вербицких – кто со словом, кто с делом, кто просто из любопытства. Такой-то Такойтович вдругоядь являлся, ногами в гостиной топал, бушевал, Наталью Дмитриевну корил, что столько лет хулу терпела, сразу к нему «по старой дружбе» не обратилась. Уж он бы вмиг разобрался! Ну так, после драки кулаками помахать – милое дело.
Сам господин Чириков тоже с визитом приходил, среди прочих. Долго перед Натальей Дмитриевной извинялся, что прямо там, на Разгуляе, господина Волженина не окоротил. Герасима поминал, спрашивал, сильно ли Анна Викторовна гибель слуги переживала. Сокрушался – «чувствую, мол, свою вину за случившееся!». А я тот разговор сдаля краем уха слушала и думала, чего же мне больше хочется: пожалеть господина Чирикова да поблагодарить за то, что барыни моей доброе имя вернуть постарался – или ухватом прибить за наших гостей, что ныне неведомо где мыкаются. И за тот балаган, что его трудами в тихом нашем доме завелся.
К концу недели я уже не выдержала – взмолилась со смехом:
- Барыня, милостивица, Христом-богом молю - нанимайте еще кого-нито! Хоть девку кухонную. А то Настасья как белка в колесе одна крутится, а годы её уже почтенные. Ну как не сдюжит? И я ничегошеньки не успеваю, кроме как вашим гостям чай носить да опосля чашки перемывать! А по углам пыль копится.
Я-то шутейно болтала, боле чтобы душу отвести – но Наталья Дмитриевна приняла всерьёз. И на меня взглянула почти виновато.
- Клаша, придётся тебе потерпеть. Надеюсь, что надолго эта ситуация не затянется. Я вам с Настасьей обязательно прибавку положу за этот месяц. Дальние комнаты… Бог с ними, весной подёнщиц найму, чтобы убрали, но сейчас я точно никого не могу взять в дом.
Хозяйка губы поджала и лицо сделалось тревожное. Такое, что мне сразу вспомнилось, с чего нынешняя история началась. Охти, а за хлопотами-то и из головы вылетело! Вот верно поп в церкви твердит, что «довлеет дневи злоба его».
От волнения я аж тряпку сронила.
- Нешто подбирались к нам?
- Нет… Пока нет, - Наталья Дмитриевна вроде бы смутилась. - Может, я и зря придумываю…
Но я уже вспомнила, как она в ту ночь из бурана появилась – с Герасимом-разбойником и Анной Викторовной бесчувственной у него на руках. И как тот Герасим-Гофман на ночь пистоль под подушку клал.
- Не зря, - говорю. – Времени-то всего ничего прошло.
- Да. А кажется – вечность… Клаша, вот сегодня вы с Настасьей можете отдохнуть. Гостей не будет. Меня пригласили на званый вечер.
Я первым делом чуть было не ляпнула, что не грех ли оно - в Великий Пост вечера да приёмы устраивать? - но тут же язык прикусила. Не только люди к Наталье Дмитриевне потянулись, но и она к ним – чего мне еще надо? Хотя барыня из кресла поднялась с таким лицом, словно не в гости собиралась, а – прости меня Господи! – на плаху.
Позвала меня хозяйка в свои комнаты, к дальнему гардеробному шкапу, что на моей памяти ни разу не открывался.  Оказалось – платья там висели, в чехлах. Наталья Дмитриевна перед тем шкапом долго думала, потом всё же указала на одно. Достали мы его, чехол сняли, на кровати целиком разложили, и тут я не выдержала – руками всплеснула:
- Охти, красотища какая!
Платье и впрямь оказалось не чета тем серым да черным, что Наталья Дмитриевна в обыкновении носила. Фасон вроде как простой - оборок с кружевами почти нет и складок мало-мало заложено, - но с первого взгляда видно было, что портниха не один день над ним трудилась. Шелковое, и тот шелк так и переливался: то синий, то зеленый. С одной стороны посмотришь - чернью идёт, а с другой уже небесной голубизной. Я даже названия тому цвету не знала. В лавках галантерейных на него похожие разно звали – кто муреновым, кто офитовым, а кто – електрон; но мне иное в голову пришло – русалий цвет… С единого боку веселый, с другого уже тревожный, правым взглядом холодный, а левым – манкий… Тряхнула я головой, в которую ненужное полезло и говорю:
- Ну, в таком хоть к самому Государю на именины!
Но Наталья Дмитриевна отчего-то сникла.
- Думаешь? А я ведь его так и не одела ни разу…
Подошла ближе, подол расправила. Шелк в свете так и вспыхнул.
- Алексею Ивановичу этот цвет не приглянулся. Слишком затейливый, так он сказал. А мне – очень. Обычно я с мужем не спорила, но тогда всё же настояла на своём. Так мне захотелось это платье… Его закончили буквально за неделю до смерти мужа. И носить его мне не пришлось, оно ведь вечернее… А теперь оно совсем вышло из моды… Клаша! – повернулась она ко мне. – Хочешь, тебе его отдам?
Только этого, думаю, не хватало! Хоть платье в том вовсе не виновато, но коли барыня и впрямь надумает мне его отдать, так ему одна дорога будет – к старьёвщику. Да я лучше утоплюсь, чем платье одену, от которого мне русалки вспоминаются.
Но хозяйке я иное сказала:
- А и отдайте! В самый раз в нём ковры чистить али холодец разбирать. Или вот еще полы мести – даже метлы не надо, подолом подмету начисто. Охти, Наталья Дмитриевна, не гневите вы Бога, ну куда мне в таком? Пишите лучше записку для модистки, пусть придёт и за пару часов прямо на вас все переставит да переколет. Мода модой, а то я не знаю, как иные барыни ухитряются по двадцать лет одно и то же платье перешивать?
- Нет, Клаша, пары часов не хватит. Сколько покойная Агата Григорьевна с ним возилась… А другая портниха может и не справиться.
- Денег вдвойне посулите – справится, - говорю. - Жалко, коли пропадёт, платье-то красивое какое. Королевишной в нём будете! Ежели не сегодня, так ино когда. Не последний раз, чай, вас в гости зовут!
Госпожа на это только произнесла задумчиво:
- Это точно, что не последний. Вот только уже не знаю, нужно ли оно мне… Хорошо, Клаша, записку я напишу. Сбегай в ателье.
За два часа модистка с тем русальим платьем и впрямь не управилась. Забрала с собой. Не хуже меня поохала-поахала над редкой тканью: «Потрясающий громуар, изумительный оттенок! У мадам великолепный вкус!» - но потом сказала, что больно крой сложный, ежели подгонять по моде как следует, то всё платье распороть придётся и наново собрать. Наталья Дмитриевна снова заколебалась, надо ли оно ей, но я, сил не жалея, в оба уха ей пела, что надо. И сомневаться не след. Агата Григорьевна, Царствие её Небесное, выходит – зря старалась? Хозяйка меня послушалась.
Я еще про то напомнила, что денег тоже жаль, что за то платье плочены, хотя в душе чувствовала, что дело не в деньгах. А в чём – толком обсказать не могла. Блазнилось смутно, что жизнь свою Наталья Дмитриевна ныне заново строит, из кусков старой собирая. Вот и платье, ни разу ненадёванное в ту же строку пришлось. Это мне оно ни к чему, а для барыни моей самая пора его распороть – да новыми нитками сшить.
На вечер званый хозяйка всё же в другом платье поехала. Из того же шкапа. Тож нарядное, кубовое, но попроще. С ним портниха живой рукой совладала, мигом переставила по моде. Сокрушалась только, что «мадам за время траура несколько похудела, потому придется сделать пару лишних защипов. О, не беспокойтесь, мадам, они ничуть не испортят ваш наряд, но право - без них было бы лучше!» А я знай булавки подавала, да на Наталью Дмитриевну любовалась. Такая уж она была красивая! Только глаза тревожные, но то я понимала. Легко ли после стольких лет затворничества не по своей воле наново к людям выйти? Тишком расспросила, к кому едет, да малость подуспокоилась – давние знакомцы к себе госпожу позвали. Как она фамилию назвала, так оказалось, что дом тот я малость знаю, с кухаркой ихней знакома. О господах своих та кухарка всегда говорила - люди душевные. Надо думать, и Наталью Дмитриевну не обидят.
Как хозяйка уехала, мы со старой Настасьей по её слову передых себе устроили – на кухне сели чаи гонять. Я Настасье первым делом рассказала про прибавку к жалованию, барыней обещанную. Потом про платье русалье – очень уж оно мне в душу запало, - и особо про то, какой раскрасавицей наша хозяйка в гости поехала. Кухарка только хмыкнула.
- Эх, Клаша, не видала ты её тому лет десять, когда барин жив был! Ныне то как ни крути, а повяла. 
Я в долгу не осталась:
- А вот посмотрим, Настасья Лиодоровна, что ты скажешь, когда барыня наша вдругоядь замуж выйдет!
Но Настасья только головой покачала, чаек прихлёбывая.
- Не выйдет. Помяни мое слово. Господин полковник - он ить на руках её носил. Всё для Наташеньки своей. Где второго такого найдёшь? Уж точно не средь тех, кто ныне сбежались на неё поглазеть, словно на каку тёлку двухголовую. Верно говорю тебе - опосля барина Наталья Дмитриевна и сама наново замуж не восхочет. Так оно и к лучшему. Что в мир вернулась – хорошо, а прочее – суета.
Сказала – как приговорила. И замолчала, принялась дальше свой чай, молоком забеленный, хлебать. Хоть и знала я, что Настасья не шибко говорить любит, но тут мне за барыню обидно стало, что я не сдержалась – насела:
- Почему это к лучшему?
Настасья повздыхала молча, потом всё ж поняла, что я не отступлюсь – махнула рукой досадливо.
- Так годы, Клаша! Тут все мужики одинаковы, из простых они или из господ – всем нужна жена молодая, чтобы деток рожала. А к Наталье Дмитриевне в её года разве вдовец какой посватается. Да и то не по большой любви, а чтобы хозяйка в доме была, да евонным дитям сопли утирала. Или того хуже – на деньги барынины кто польстится. Хозяйка-то наша по мужу наследство богатое получила. Это еще диво, что разные ухари, до чужих кусков лакомые, за пять лет про то толком не прознали. От энтих самая дурная слава не спасет. Так ныне прознают, как пить дать.
Из упрямства я всё же поспорила малость – что не все же до чужих денег охочи, есть, мол, и приличные люди! Только потом, когда чай мы допили и пошла я в барыниных комнатах убирать, всё тот разговор в голове крутила. Да выходило, что как ни крути, а права старая Настасья со всех сторон. Вот батюшка мой, он что – от великой любви тётку Аграфену в дом привёл? Ради щей да квашни, да полов метенных. Это еще повезло, что с моими сестрёнками да братишкой Аграфена в большом ладу жила, а случается ведь по-всякому. Не только пасынкам от мачехи достается, бывает и наоборот. Тому Настасья как раз живой свидетель, знает, о чём говорит.
Мне покойная тётка Матрёна рассказывала: кухарку нашу в молодости за вдовца и выдали.  Девка неказистая, мешкотная, из небогатого житья – а мужик посватался хоть и в летах, но справный, так что же не отдать? Да только у него своих детей было не то четверо, не то трое. Вот Настасья их и растила, своих не завела. Только благодарности за то не дождалась. Как муж помер, так пасынки подросшие на третий день свою мачеху за порог выставили с одним узелком. Хорошо, добрые люди пропасть не дали, помогли устроится в кухарках.
И про деньги Настасья верно сказала. Я-то об том и не подумала, а она хоть и смотрится старухой сонной, а жизнь то знает. Да и сама я, хоть без году неделя в Казани живу – мало ли всякого разного слыхала? Про то, как жена мужние денежки до копейки промотала али муж-прохиндей вместе с деньгами от богатой жены утёк? Воистину, не приведи Господь нашей хозяйке подобного счастья…
Тут и впрямь одна надежда – что сердце Наталью Дмитриевну остережет и не глянется ей кто недостойный, Ежели и впрямь с покойным мужем в большой любви жила, если он на неё смотрел хоть вполовину эдак, как давешний Герасим-Дубровский на свою Анну Викторовну.
Это у меня в голове мысли зайцами скачут, как у всех девок водится: барыня всего-то в гости поехала, а я уж её к алтарю провожаю. А мне самой-то оно нать? Хозяин, ежели вдруг – так какой еще случиться; да хоть и золотой - мне-то от него прибытку, что курице от грамоты. Худо ли мне живется при вдовой хозяйке, доброй, щедрой да ласковой? Особенно теперь, когда с неё наветы лживые прахом слетели, да тоска наведённая ушла? Вот только что с гостями нашими невпопад вышло…
С тех самых пор, как уехали они в ночь тёмную, Наталья Дмитриевна ни разу о спасителях своих ни словечком не обмолвилась. Я сама един раз не утерпела, завела про них речь – где они ныне, всё ли у них ладно? - но хозяйка лишь глянула на меня строго и велела замолчать. И снова спросила – помню ли я, что говорить должно? А про остальное, сказала, хорошо бы мне и вовсе забыть.
Я заверила, что всё помню, хотя доселе никто ни о чём не спрашивал. Да и кому спрашивать - из дому то я, почитай и не выхожу ныне, в лавки Ванька бегает.
Иного беспокойства барыня не выказала, потому я решила, что и промеж себя тревожится не след. И подступали ли к самой Наталье Дмитриевне с разговорами и расспросами – она не сказала.
   
Из дому барыня хоть и чаще выбираться начала, да всё одно не всякий день. В гости два, много три раза и съездила. К ней, правда, наезжали, но куда реже, чем в первые дни после того газетного шуму. Больше письма да записки слали. Порой Наталья Дмитриевна глянет на пачку писем, что я ей с утра вместе принесу, вздохнёт и скажет: секретаря, мол, пора нанимать. Но читала всё аккуратно, хоть и улыбалась порой невесело, и ответы писала прилежно. Иной раз по полдня теперь сидела с чернильницей.
В то утро я как обычно после завтрака барыне в гостиную кофию со сливками подала, а к нему поднос со стопкой писулек разных. Сама тем временем в столовой прибралась, скатерть поменяла, ножи да вилки серебряные глянула – не пора ли чистить? Наталья Дмитриевна потихоньку бумагами шуршала; потому, когда в дверь позвонили, первым делом я и подумала – еще каку записку примчали. Для гостей-то рано… Оттого и открыла дверь, не взглянув допрежь в щёлку – кто там стоит.
Только за дверью вовсе не мальчишка-посыльный оказался. Барин, вовсе незнакомый. Рослый - в потёмках встретишь, так сумление возьмёт, не колокольня ли по земле пошла. Мне, козявке, ажно голову задрать пришлось. В шубе долгополой, в усах седина пробивается, а глазищи до того чёрные, что и не у всякого природного татарина бывают.
- Это ли, - спросил. – Дом госпожи Вербицкой?
- Точно так.
Врать тут глупо было, но ответила я осторожно. Потому как по голосу смекнула – чужой он. У простого народа проще, там по говору враз смекнёшь не то, что губернию, а и вовсе деревню; но господа, хоть и учатся в гимназиях по-книжному едино изъясняться, тож отличку в словах имеют. Вот господин Дубровский по-своему говорил, и Анна Викторовна – чуток иначе, но всё одно не по-здешнему, не казанским обычаем. И этот господин незнаемый тож.  И откуда его к нам занесло?
А он тем временем на меня глянул в упор и спрашивает:
- В таком случае, могу ли я увидеть госпожу Миронову Анну Викторовну? Мне стало известно, что она гостит в этом доме.
Охти, думаю, вот и долетела весть худая куда не след!
Что тут гадать: чужак, в летах, одет богато, трость золочёная. Но главное – взгляд. Такой, что до самых печенок пробирает. Кому эдак смотреть, окромя природного-то князя?!
Нашёл-таки. Подавай ему госпожу Миронову. Что же - он её до сих пор в барышнях числит? Ныне то она Дубровская. Чужая жена. Но то ли его сиятельство об том не знает, то ли ему на сии мелочи с маковки евонного княжьего особняка плевать….
- Дык нетути ей тута, - отвечаю. - Ежели вы, господин хороший, про ту Анну Викторовну, что барыне моей дальней роднёй приходится. Уехамши совсем. Да давненько уж.
- В таком случае, могу ли я поговорить с самой госпожой Вербицкой?
Прости меня Господь и Царица Небесная! Я голову вскинула, уставилась прямо в черные его глаза, да и говорю:
- И барыни нет! На богомолье отправилась в Ильинский скит, что за Елабугой, к святым источникам. Ранее Крестопоклонной недели никак не вернётся.
Князь на это пальцами по трости эдак пристукнул - ну, думаю, прибьет со злости. Но он только прищурился вроде как насмешливо:
- Какая жалость, - говорит. Вот только досады в голосе ни на грош. – В таком случае могу ли я переговорить с той неизвестной дамой, что в данный момент читает корреспонденцию, сидя у окна вашей гостиной?
Вот жеж прохвост! Князь-князем, а туда же - в окна тайком заглядывать, точно побродяжка, что у добрых людей куски клянчит! Не получилось, выходит, у меня соврать. Но стыда за то я не почувствовала, вот ни капельки. Собралась, говорю сурово:
- Что же вы такой непонятливый, господин хороший? Не принимает барыня моя! Никого пускать не велено.
Он снова на меня поглядел – ажно мурашки по спине пошли.
- А ты всё же спроси. Вдруг да примет?
И шагнул в прихожую. Так, что мне и оставалось только что в сторону отскочить. А что еще делать? Такой рукой махнёт – так от меня одно пятно на стене и останется. Но кое как взяла себя в руки.
- Доложусь, - говорю. – Здесь ждите. Но сильно не обнадёживайтесь. Госпожа моя который день никого видеть несогласная, поскольку нездорова и хандрит.
Князь только зубами блеснул.
- Да, это определённо в Елабугу надо. К святым источникам.
К дверям гостиной я не пошла – побежала. Про себя думаю, а хватит ли ухвата, дабы эту заразу сиятельную из дому выставить? Вот когда пожалеешь, что барыня совета моего не послушала и привратника поздоровее не завела!
Вломилась в двери, говорю:
- Беда у нас, Наталья Дмитриевна! Князь пожаловал! Невесту свою беглую ищет.
Хозяйка поначалу никак не могла в толк взять, что случилось, но, когда поняла – не испугалась. Хотя я, по правде сказать, её отговаривала. Клялась-божилась, что ежели надо - гостя я выпровожу. Хоть поленом, хоть метлой! И вину на себя возьму. Отсижу, думаю, в холодной, сколь потребуется, лишь бы Наталье Дмитриевне с этим типом не встречаться. Но хозяйка лишь лицом посуровела, из-за стола поднялась и велела мне не блажить и гостя незваного к ней вести.
Князь подле дверей смирнёхонько ждал. И вроде как даже повеселел – пока мне шубу да шапку с тростью отдавал, в глазах черти так и прыгали. Но не сказал ничего, только на пороге гостиной обернулся – и подмигнул:
- А ухват ты приготовь. На всякий случай.
У меня прямо шуба из рук выпала. Это откуда он? Или слышал, как я Наталью Дмитриевну уговаривала, да разную околесицу при том несла? Да как он услышал, коли дверь закрыта была? Двери у нас притёрты плотно, разве что ухо в скважину замочную всунуть… Ну, думаю, и князь! Разбойник, почище того Герасима!
Плюнула я на всё, сама к дверям подкралась, ухо к замочной скважине прижала. Но толком ничего не услышала. Видать, у стола встали, где Наталья Дмитриевна письма читала. Говорили оба негромко и вежество покуда соблюдали – и хозяйка моя, и главное - князь. Только и разобрала я, как Анну Викторовну пару раз помянули, и Дубровского.
Помаялась я эдак под дверью, потом решила, что семь бед – один ответ. Проберусь тишком в столовую, там дверь похлипче, лучше можно разобрать, что в гостиной говорят. Потому - как Наталья Дмитриевна с гостем нынешним совладает, ежели что? Мужик могутный – шубу снял, так под той шубой, сюртук щегольской, кургузый, а под сюртуком-то плечищи - иному молотобойцу на зависть. То-то он впрямую мне велел ухват готовить! Ему тот ухват что медведю портновская булавка.
В столовую я и впрямь пошла, еще с собой поднос с чашками помытыми с кухни прихватила. Дверь-то, что из столовой в гостиную ведет, не сплошь деревянная, а с морозным стеклом, увидеть меня могут. А так - вроде уже не нарочно я под теми дверями торчу, заделье есть.
Но из столовой я тоже ничего не услышала. Вообще ни словечка, сколь не прислушивалась. Боязно мне стало: подошла всё же к дверям, вгляделась сквозь стекло – комнату хоть смутно, но видно вот только никакого шевеления в ёй нет. Тут уж я дверь распахнула, думаю, ежели что – отоврусь.
- Барыня! – позвала. Да только тут же увидела, что в комнате то никого. Ни барыни, ни князя. Точь-в-точь, как в тот раз, когда Герасим-Гофман господина Волженина угаром да чадом из дому выжывал. Только что на этот раз печка не дымила, догорала себе тихонько. Что за напасть, думаю, или ныне барыня с князем тоже в кабинет пошли?
Раздумывала я, надо ли мне за ними тишком иттить – или более похоже на то, что всё миром уладится? – как дверной колокольчик снова звякнул. Да нехорошо, зло так. Тут уж я сразу поняла – не посыльный то пришел.
 
Содержание