В отделении было непривычно пусто. В кабинете тоже. Штольман вошел, пристроил котелок на вешалку, а трость – в подставку, кинул взгляд на стол Бойцова. Стало неуютно, словно попал на покинутый всеми корабль. Вот и чай еще не остыл, а человека нет. Тут скрипнула дверь, и Штольман вздохнул с невольным облегчением.
- Здравия желаю, Яков Платоныч!
- День добрый! А где все?
- Сегодня ярмарка открывается, полицмейстер забрал наших городовых в помощь своим. Присмотрят, чтоб с первого дня спокойно было. В прошлом году, говорят, местные лиходеи хозяйничали, и товар сбывали, и душу отводили. Ну а на этот раз не допустим.

Штольман кивнул. Бойцов уселся за стол, глотнул чаю.
- Что в больнице, происшествие?
- Потапова выписали.
- Это который ксендза просил?
- Он самый.
- Но сюда его не привозили?
- Я отослал его в тюрьму, - и в ответ на невысказанный вопрос добавил: - Мы от него ничего не добьемся.
- Что так?
- Спокоен и доволен жизнью. По всему выходит, ксендз в больнице у него побывал.

Николай Ефремович поднял брови. Штольман пояснил:
- Охраны там нет. Пришел под видом чернеца, отодвинул засов и попал в палату.

Бойцов с досадой крякнул. Штольман дернул головой:
- Согласен, прошляпили.
- Что ж это за ксендз особый? Потапов так его добивался, словно судьба его решалась.
- Может, и решалась, - неопределенно сказал Яков Платоныч. – Если этот поп – посредник, все может быть.
- Мало похоже на правду, - возразил Бойцов. – Допустим, ксендз сует на лапу, кому надо, и приговор смягчают. Но, во-первых, откуда у Потапова деньги, а во-вторых, откуда они у него в больнице?
- И еще. У него кровать черным воском закапана.

Николай Ефремович протяжно присвистнул, что позволял себе крайне редко.
- Да. По-прежнему мистика, - сказал Штольман.
- Колдовство, что ли?
- Черт его знает, - Штольман открыл дверцу шкафа для вещественных доказательств и вынул камень. Подержал, вновь удивляясь его тяжести.
- Кстати, я надпись с камня показал Красновскому.
- Журналисту?!
- Без подробностей. Он узнал алфавит, но не язык. Обещал проконсультироваться с Красновским-старшим, востоковедом. Я отдал ему копию надписи.

Хотя Штольман и ожидал чего-то подобного, волна захлестнувшей его ярости буквально оглушила. Глаза налились кровью, челюсти сжались до зубовного скрежета. Камень оттянул руку, нагрелся, просился в полет – в чужую голову. Да кто этот Бойцов такой, как посмел распоряжаться?! Вмешиваться в личное?! Жалкий старикашка!

Ощущение собственной власти и вседозволенности было столь полным, что Штольман словно бы воспарил. Собственные принципы, мораль – все казалось незначительным, словно увиденное в перевернутый бинокль. Все это такая ерунда. Главное – сила, власть чина и должности, превосходство в уме и возрасте. Он вправе.

Как хочется поддаться соблазну! Всего-навсего маленькая уступка желанию унизить того, кто много лет был выше. Почему бы нет? «Однажды» распахнет двери для «всегда». Он будет делать это снова и снова, наслаждаясь крепнущей мощью. И совесть тут ни при чем. Подчиненные должны терпеть, так заведено. Надо указать ему на место, он мнит о себе лишнее. Штольман поднял руку, но в последний момент успел перехватить собственное движение.

Серая молния на миг перечеркнула воздух, но не взметнулась, а канула в другой конец кабинета, в дальний угол. Штольман зажмурился, отшвырнул от себя бешенство и высокомерие вслед за камнем и заметался в поисках слова, чувства, зацепки за реальность. В голове полыхал горячечный сумбур, не осталось ни логики, ни ясности, и лишь одно только имя всплывало из хаоса. Анна, Анна, Анна! Он повторял и повторял его до тех пор, пока не увидел ее лицо, словно воочию, услышал голос, ощутил прохладное касание ее руки.  И тогда, держась за нее, как за единственную истину, он начал выбираться из наваждения.

С неимоверным трудом Яков делал шаг за шагом, отбиваясь от подбрасываемых «разрешенных» поступков и услужливо подсунутых оправданий. Он шел и шел против пыльного урагана «кто без греха», «ничто человеческое», «ты не железный». Мысленно глядя Анне в глаза, он отбрасывал липкий искус и паутину мелких «авось получится». В этом поединке она была не только его любовью, но и честью. Поддаться – изменить себе, а значит, ей. Никогда!

Все силы души Штольман вкладывал в эту борьбу. Последние ушли на то, чтобы отвергнуть сомнения. Разве не нужно вовремя осадить лишнее рвение? Даже если впоследствии Штольман окажется неправ, что в этом такого? Все ошибаются, это простительно. Или нет?

Яков оскалился. Проваливайте, велел он сомнениям. Бывают ошибки, которые прощать нельзя. Прежде всего самому себе. Потому что после них чья-то жизнь меняется навсегда.

Подействовало. Атака, наконец, захлебнулась.

Это было похоже на отлив. Медленно, но бесповоротно морок начал отступать. Исчезли навязанные чувства. Бесследно растаяли порочные желания. В голове посветлело. Осела поднятая ветром пелена, мир вернул себе прежние очертания. И только Анна по-прежнему стояла перед мысленным взором.

Яков судорожно вздохнул раз, другой, с трудом проталкивая воздух в легкие. Кулаки разжались. Сведенные напряжением плечи опустились. Еще мгновение, и он решился открыть глаза и взглянуть на побледневшего Николая Ефремовича.

Сидящий перед ним больше не вызывал ни злобы, ни высокомерия. Это снова был старый друг и учитель. Облегчение, пришедшее на смену ярости, было почти невыносимым. Яков вслепую нащупал стул и успел рухнуть на него, прежде чем ноги окончательно отказались его держать. Он впервые одержал полную победу над наваждением, но далась она ему очень нелегко.