- Красиво здесь, - сказала Римма, выходя из машины. Сальников хотел сам открыть ей дверцу, но она его опередила. - Я люблю хвойный лес. Он прозрачный, даже если очень густой. Света много. Запах хвои. Хорошо...
В Комарово действительно было живописно, но он любовался сейчас не лесом, а женщиной. Оделась Римма нарочито неброско, не для свидания, но  и это простое бежевое платьице очень ей шло. Впрочем, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что ему на ней сейчас и власяница из козьей шерсти понравилась бы.
- "Во всех ты, душенька, нарядах хороша..." - процитировал он себе под нос. Римма, кажется, не расслышала, но взглянула вопросительно. - Здесь дом 18, напротив впереди - 23. Значит, нам туда, - сказал Владимир Сергеевич хрипловато и махнул рукой вперёд. - Машину здесь оставим, хорошо стоит, а можно ли будет у Печалина во двор заехать, неизвестно...
Они медленно пошли вдоль по дороге под руку. Не хотелось торопиться, а тем более думать об убийстве. Ему не хотелось, а вот Римма задумалась сейчас именно об этом, потому что на лице её вдруг отразилась глубокая печаль. Он осторожно накрыл ладонью её пальцы у себя на локте:
- Они же не знают ещё, что Ирины Владимировны больше нет? - спросила она тихо.
- Не знают, - вздохнул он в ответ. - Телефона же нет, не позвонишь... Римма, я сам расскажу. У меня большой опыт подобных разговоров.
- Спасибо, но нет, - неожиданно отказалась она, - лучше я. Они меня давно знают, а ты чужой совсем...
Римма наверняка ничего такого в виду не имела, но её слова неприятно царапнули. Он больше не хотел быть ей чужим, наоборот, хотел быть как можно ближе.  Разобраться с тем, что ей мешает, и вперёд. Были у них в Крыму уже и ода с серенадой, и прогулки под луной, вот с этого места можно было и продолжить. Хотелось уже большего, но тут гусарствовать, брать наскоком не следовало. То особенное и стоящее, что возникло между ними, требовало времени, терпения и чуткости.
Нужный зелёный дом, не новый, но ухоженный, с пристроенной верандой, с белыми оконными ставнями они разглядели за строем молодых сосен одновременно.  Римма остановилась, видимо, собираясь с духом, и он остановился вместе с ней. Приносить чёрные вести - тяжело. Хотя за тридцать лет работы в милиции делать такое ему приходилось много раз, но рутиной это так и не стало. Яков как-то сказал, что и не должно: если стал безразличен к человеческому горю - значит, выгорел и теперь профнепригоден. Но всё равно, рассказать Печалину и Лялиной о смерти Флоринской ему было бы гораздо проще, чем Римме. Выходит, зря он её сюда притащил.
- Риммочка, это и правда вы? - раздался глубокий низкий голос откуда-то сзади. - Что-то случилось?
Позади в десятке шагов стоял мужчина мощного, прямо-таки богатырского телосложения. Когда они обернулись, он подошёл ближе. Несмотря на изрядный вес, двигался он не грузно, а упруго. Густые седеющие волосы, борода и усы, высокий рост, гордая стать, необъятные плечи - внешне Печалин напоминал Илью Муромца. Очень внушительный человек, как и говорила Римма.
- Здравствуйте, Алексей Ильич, - тихо сказала Римма. - К сожалению, действительно случилось. Ирину Владимировну убили...
Лицо Печалина застыло и как будто потемнело.
- Вот, значит, как... - произнёс он медленно и добавил после длинной паузы: - Выходит, не зря Олюшка третий день мается... А молодой человек с вами, как я полагаю, из милиции?
- Старший оперуполномоченный областного УГРО капитан Сальников, - представился Владимир Сергеевич.
Печалин кивнул, посмотрел испытующе, сказал:
- Пойдёмте в дом. Разговор нам, похоже, предстоит долгий...
------------------------------------------------
Алексей Ильич попросил их подождать на веранде, пока он поговорит с женой. "С женой?" - переспросила Римма. - "Ольга Петровна Лялина - теперь Печалина. Мы поженились в марте", - ответил он и ушёл вглубь дома. Предоставленные сами себе, они было сели у круглого, накрытого белой скатертью стола, но Римма и трёх минут на месте не выдержала. Встала, прошлась туда-сюда, поправила полевые цветы в вазе, а потом и пёстрые самодельные коврики на деревянных стульях, отсортировала по размеру разнокалиберные подушки на видавшем виды диване...
- Римм? - позвал он.
Она обернулась к нему, будто очнувшись:
- Ты же не подозреваешь его? - спросила она голосом, полным живого беспокойства. - Мне кажется, он не виноват ни в чём. И ему сейчас очень тяжело. Им обоим...
Сальников встал, подошёл к Римме, отобрал последнюю из подушек, пристроил её, - на всякий случай по ранжиру, - присел на диван и усадил женщину рядом с собой.
- У нас пока нет оснований их подозревать, - сказал он успокаивающе, но в этот момент из дома отчётливо донёсся женский плач, и выражение лица у Риммы стало совсем уж страдальческим.
- Надо помочь, - выдохнула она, порываясь встать.
- Печалин позовёт, если ему помощь понадобится.
- Ты думаешь?
- Конечно. Ты же сама четверть часа назад сказала, что такие новости лучше услышать от близкого человека, а ближе Алексея Ильича у Ольги Петровны сейчас нет никого... - Римма кивнула, вроде бы соглашаясь, не сводя, однако, глаз с закрывшейся за Печалиным двери. - Я ещё хотел спросить: ты не знаешь, в каком он звании?
- Алексей Ильич? - удивилась она. - Разве он военный?
- Судя по выправке, да.
Римма задумалась. Сальников был рад, что удалось хоть немного отвлечь её.
- Я никогда об этом не думала, но, наверное, ты прав, - сказала она некоторое время спустя. - Он точно воевал и на фронте как раз с Ириной Владимировной познакомился. Я видела его в военной форме на старых фотографиях в её альбоме. Но фотографии эти более поздние - где-то середины, а то и конца пятидесятых годов. Значит, он ещё довольно долго служил после войны. Но что было на погонах, я не помню...
- Это хорошо, - сказал Владимир Сергеевич.
- Почему?
- Если бы помнила, я бы начал тебя бояться.
Римма улыбнулась, но как-то слабо и даже, как ему показалось, виновато. И глаза отвела. Но подумать над этим он не успел, потому что дверь открылась, и Печалин действительно позвал:
- Риммочка, вы мне не поможете? А то Олюшка что-то расклеилась совсем...
-------------------------------------------------
Алексей Ильич вернулся на веранду один спустя где-то двадцать минут. В руках у него была бутылка водки и гранёный стакан, которые он  поставил на стол, после чего прихватил с блюда на комоде яблоко, вынул из кармана складной офицерский нож и принялся нарезать его на дольки прямо на скатерти. Делал он это не спеша и молча. Закончив, налил в стакан водки на два пальца, опрокинул в себя и прокомментировал уже пост фактум:
- Тебе не предлагаю, капитан, ты на работе, да и за рулём, а мне надо: Ирину помянуть, и вообще... - Он закусил тремя дольками яблока, потом спросил: - Ничего, что я на ты?
Сальников неопределённо мотнул головой:
- Вы в каком звании, Алексей Ильич?
- Вышел в отставку в шестьдесят втором в звании подполковника, - ответил Печалин хмуро. - До этого много лет был начальником Минского окружного Дома офицеров. Ты бы, прежде чем допрашивать, в двух словах рассказал мне, что именно случилось...
- Если в двух словах, - сказал Сальников, - то убийство и ограбление.
- Не будешь докладывать, стало быть, - прищурился Печалин. - Не боишься, значит, субординацию нарушить.
- При всём уважении, Алексей Ильич, дело тут серьёзное и не до церемоний.
- Алиби, небось, хочешь?
- Не помешало бы. Что вы делали вечером в четверг, десятого августа?
- В четверг? - Печалин налил себе ещё раз и выпил, на этот раз не закусывая. - В четверг мы у соседей в гостях были, в преферанс играли и шашлыки жарили. Это неподалёку здесь, на углу 2й Дачной и Косой улиц. Можешь прямо сейчас проверить.
- Проверю, но чуть позже...  Когда вы видели Ирину Владимировну Флоринскую последний раз?
- Давно. В прошлом году на ноябрьские праздники к ней приезжал. А звонил я ей три дня назад, в среду, и до этого еще несколько раз. Мы с женой  хотели её пригласить к нам на дачу, чтобы наконец помириться.
- Когда и из-за чего вы с ней поссорились?
- Это не мы с ней, это она с нами... - Печалин опять налил себе водки.
- Вы б не частили, Алексей Ильич.
- Не волнуйся, капитан, не захмелею. Вес позволяет, - Он опорожнил стакан, перевернул его и надел на горлышко бутылки. - Так вот, после Нового года Ирина узнала, что мы с Ольгой собираемся пожениться, и отреагировала она на это неправильно и некрасиво. Ревность в ней, видите ли, взыграла.
- А у  вас с ней были отношения?
- Отношениям нашим - тем, на которые ты намекаешь - сто лет в обед, и прервала их Ирина по собственной инициативе. Было это, как сейчас помню, весной  пятьдесят первого года. И больше никогда она никаких отношений со мной, кроме дружеских, не хотела. Я предлагал, но нет. Так что я с тех пор и жениться успел, и двумя дочерьми обзавестись, и овдоветь. И всё это ей дружить со мной нисколько не мешало... А тут вдруг она Оле скандал безобразный устроила. Чёрт её знает, зачем. Характер у неё всегда непростой был, а с возрастом... - Печалин резко замолчал и отвернулся, посмотрел на сосны за окном. - Когда я ей позвонил первый раз после ссоры на прошлой неделе, она вроде бы обрадовалась, но виду особо не подала. Она никогда мириться не умела, прощения просить - какое там! Если окончательной ссоры, разрыва не хотела, то через некоторое время просто делала вид, что ничего не произошло. А тут так бы не вышло. Я ей сказал, давай, мы к тебе приедем поговорить, или ты к нам на дачу приезжай. Она фыркнула, что подумает. Второй раз сказала, что не решила ещё ничего, чтобы мы к ней ни ногой, а она - если созреет - сама приедет. Я думал, просто хочет, чтобы последнее слово за ней осталось, но всё-таки приедет, не допустит, чтоб столько лет дружбы коту под хвост.  В пятницу мы её ждали, не дождались, теперь ясно, почему. И ведь не узнаешь даже, собиралась она мириться или нет...
- Собиралась, Алексей Ильич, - сказал Сальников. - Мы вас нашли, потому что Флоринская Римме с Мартой сказала, что в гости поедет и на пятницу заказала такси в Комарово. - Печалин кивнул, с тоской посмотрел на бутылку водки, вдруг резко поднялся и отошёл открыть окно.
- Эх, Ира, Ира... Ты не думай, капитан, не была она законченной стервой. Разной бывала - сильная, смелая, гордая. Ярко горела... Земля пухом. - При последних словах голос его дрогнул. - Я тебе расскажу сейчас историю нашего знакомства. К делу ты это не пришьёшь, но про Иру Флоринскую поймёшь больше. Такое на поминках обычно рассказывают, но мне нельзя будет, не надо, чтобы Олюшка это слышала. Началось всё в июле 1944 года. Служил я тогда в 13-й отдельной моторизированной инженерной бригаде, которая в составе 3-го Белорусского фронта участвовала в освобождении Минска. Задача у нас была - разминировать Окружной Дом Красной армии, который фашисты собирались взорвать при отступлении, но не сложилось у них.  Начинёно здание было знатно - авиабомбы, взрывчатка пакетами по 15 - 20 килограмм с зажигательными трубками, несколько хорошо замаскированных взрывателей натяжного действия, - в общем, всё, что душе угодно. И один такой замаскированный взрыватель сработал-таки, как мы не осторожничали. В правом крыле рвануло, начался пожар во все три этажа, а водопровод разрушен, воды нет. Пожарную машину для забора воды прямо на берегу Свислочи установили. Тушили пожарные и добровольцы, а мы в это время продолжали разминирование, таскали взрывчатку и боеприпасы из подвала. Всю ночь с третьего на четвертое июля тушили и таскали. А под утро одинокий бомбардировщик фрицев сбросил над нами фугасные бомбы. По Дому не попало, прилетело рядом, но от сотрясения в повреждённом пожаром крыле рухнуло одно из перекрытий, и мою группу - меня и ещё двух ребят - завалило. Благо, вытащили нас быстро, пожарникам низкий поклон, но очнулся я уже в госпитале с тремя переломами и обширными ожогами второй степени. Лицо чудом не пострадало почти. А уже двенадцатого июля приехала в освобождённый город группа артистов из Москвы, в той группе и Ирина была. Она вообще очень много с фронтовыми бригадами ездила, больше трёхсот выступлений на её счету. Вот и в Минске тогда два выступления было - одно на площади перед спасённым Домом Красной армии, а второе - как раз в госпитале. Все, кто мог, на концерт приковыляли, некоторых тяжёлых перетащили вместе с койками. И я тоже на койке лежал, весь загипсованный, с ожоговой болезнью, в жару, но слушал и слышал. Как она пела! У меня голова плыла и сознание путалось, так что отчётливо я помню только "Синий платочек" и "В лесу прифронтовом". Всю душу она мне тогда перевернула, вспомнил, как плакать. Я ведь на войну добровольцем ушёл, пацаном зелёным после техникума, даже не влюблялся ни разу. Потом на фронте было уже - когда со смертью рядом ходишь, очень любви хочется. А тут... что-то такое она во мне разбудила, я и не знал, что оно есть. После концерта пошла она от койки к койке, с бойцали разговаривала. Ну, и ко мне подсела. Я дара речи сперва лишился, хотя вообще-то всегда бойким был. Она и подумала, что я тяжёлый совсем, спросила медсестру, что со мной и как меня зовут. И сказала мне с улыбкой: "Ты не грусти, Лёша Печалин, гляди веселей. Ты вон какой красавец-богатырь, после войны все девушки твои будут". И тут я ожил: "И вы тоже?" - говорю. Она рассмеялась: "Да ты хват! Какая же я девушка? Я давно уже - тётенька". - А я ей: "Вы самая красивая. Я теперь о вас мечтать буду..." Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом вдруг в губы поцеловала прямо при всех и ушла. От этого поцелуя я то ли умер, то ли заново родился, ты и сам молодой был, знаешь, как это бывает...
Больше я Ирину в тот раз не видел, они в ночь уже дальше поехали. Я же три месяца тогда в госпитале провалялся, да и потом с полгода ещё сильно хромал, от части своей отстал, фронт откатился, и оставили меня в Минске, разминировать и отстраивать. Работы невпроворот было, потому что там, как в песне, сначала рушили до основанья, а уж затем только строили... После победы я остался в армии, так в Минске и служил, и к сорок седьмому году был уже капитаном, замначальника Дома офицеров, того самого бывшего Дома Красной армии. Тогда и свёл нас с Ириной случай вновь:  на вторую годовщину Победы приехала она к нам на гастроли со своим инструментальным ансамблем. Двадцать майских дней, десять концертов. А город ещё по большей части в руинах был, коробки да пепелища, строители в бараках и землянках ютились, но новые дома росли как грибы и сирень цвела. И я на каждом концерте в первом ряду с букетом этой самой сирени сидел. В конце карабкался на сцену, букет Ирине и... всё, ни слова из себя выдавить не мог.  Примелькался я ей быстро - фигура-то заметная, и на четвёртый или пятый раз поманила она меня пальчиком наклониться и шепнула на ухо: "Некрасиво поступаете, товарищ поклонник: что же, вся сирень в городе - мне одной?" Я растерялся совсем, а она смеётся: "В гримёрку зайди, хоть познакомимся..." Еле дошёл до гримёрки, ноги подгибались - сколько воевал, так страшно не было. Ирина меня встретила словами: "Что же ты, Лёша Печалин, сразу не сказал мне, что мы уже знакомы?" Она меня не узнала, конечно, без бинтов, с волосами и усами - совсем же другой человек, но спросила обо мне у кого-то из работников сцены, и когда ей назвали имя и фамилию, вспомнила. Попросила она меня тогда город ей показать, ну, я и повёл. Полдороги молчал ещё, она только искоса на меня посматривала, но потом меня прорвало, наконец. Десять дней мы с ней по городу ходили и разговаривали. В ресторан я её позвать не мог - не было ресторанов, карточки продуктовые не отменили ещё. К себе тоже не мог -  в казарме жил. На танцы позвал - один вальс мне всего и достался, а потом она не танцевала, а пела - люди попросили. В последний день, накануне отъезда, Ира вдруг меня спросила: "Когда у тебя отпуск?" - "В октябре". - "Приедешь ко мне, если позову?" - "Приеду". - "Даже не спросишь, куда?"- "Неважно". И снова она меня поцеловала на прощанье и ушла, а я остался стоять, едва дыша.
И она действительно позвала. В сентябре пришло письмо, а в письме два адреса - этот самый Ленинградский на первую половину октября и Дом культуры железнодорожников в Ростове-на-Дону на вторую. А кроме того два слова всего: "Жду тебя". И я поехал в Ростов, через год в Ленинград, потом в Алма-Ату, в Харьков. Она тоже приезжала ко мне несколько раз в перерывах между гастролями, когда я уже отдельную комнату получил. Три с половиной года пролетели, как сон. Ни от кого мы не прятались, ничего не скрывали, мне тогда казалось - это мой предел мечтаний, лучше просто не бывает. А потом всё закончилось - там же, где и началось: в Минске, в мае. Весной пятьдесят первого она провела у меня две недели, а под конец, уже собираясь на вокзал, вдруг сказала: "Не приеду я больше, Алёша. И ты не приезжай, не надо... " Я остолбенел просто: "Ира, ты что?!!" - "Жениться тебе пора..." - "Так выходи за меня!" - "У меня уже есть муж". - "Ты что, какой муж? Где?!" - "Бывший. В Караганде". Оказалось, это она всерьёз. Есть бывший муж, отбывший восемь лет в лагерях, освободившийся несколько месяцев назад и обосновавшийся в Казахстане. И Ирина собиралась к нему, ссылку с ним разделить. Я не знал, что сказать, да и не мог, у меня как будто снова речь отнялась, как в самом начале нашего знакомства. И не было времени говорить, ей уже на вокзал надо было. Три дня я ходил как пьяный, потом взял неделю за свой счёт и полетел самолётом в Москву, где она жила большую часть времени - в "богемном доме" на улице Щукина, 8а. Но опоздал: застал в квартире только страшно расстроенную Олечку Лялину, Ирину гримёршу-костюмершу, а сама Ира уже собралась и уехала. Стал я Олю выспрашивать, что это за бывший муж и за что он сидел. И рассказала она мне страшным шёпотом историю о том, что этот муж, до войны известный музыкант-джазист Александр Шапошников, был арестован в 1943 году, когда репетировал со своим оркестром, где Ира в то время была солисткой, концерты для американских моряков северных конвоев. Арестован по доносу, потому что якобы готовился немцев в Москве с оркестром встречать. Спустя годы я узнал, что всё было гораздо проще и прозаичнее. Оказалось, что в семье второй жены Шапошникова прятали дезертира, и это в военное время, и он об этом знал и не донёс, а вот на него - донесли. Тогда же я просто испугался за Иру, которой её порыв мог стоить не только карьеры, но и чего похуже. Но об этом я зря волновался: Не успел я назад в Минск улететь, как Ирина вернулась - чёрная совершенно, на себя не похожая, будто постаревшая на десять лет. Вошла, бросила чемодан, скользнула по мне взглядом: "Зачем ты здесь?", рухнула в спальне на кровать и пролежала сутки, ни на что не реагируя - мы с Олей рукой махнули, только заглядывали каждые полчаса, проверяли, дышит ли. Потом вышла на кухню, выставила Олю движением брови и попросила меня: "Можешь мне одолжение сделать?" - "Что угодно..." - "Уезжай. Что у нас хорошее было, уже закончилось. Теперь я могу только сломать тебе жизнь". - "Ира, я люблю тебя..." - "Пройдёт. Тебе нужен нормальный дом, жена и обязательно дети. А я уже никому не рожу. Ты же мужик, не учись унижаться. Уезжай!" И я уехал. Тяжко было... Тоска волчья, душу рвущая. То ли в запой уйти, то ли застрелиться. Мать покойная всё снилась, пальцем грозила: "Не смей!" Ну, перемогся как-то. Работой тоску глушил, не водкой. Уже к зиме ближе обратил внимание на девочку-машинистку в Доме офицеров, птичку-Галочку. Трогательную, смешную, с косой. Обратил, потому что смотрела на меня исподтишка влюбленными глазами, а если заговаривал с ней, даже по работе, смущалась невыразимо, просто до немоты. Знакомо это было и немного грустно, как на самого себя прежнего смотрел. И вот не смог я пройти мимо этой её любви, зацепила Галя меня. Несколько месяцев присматривался к ней, потом погулять пригласил одни раз, второй, на сеанс в новый помпезный кинотеатр "Победа". Разговорил, слушал, как щебечет, и было мне... тепло. Ни полёта, ни надрыва, просто доброе и необходимое тепло, как зимой на фронте, если удавалось после долгого дня спиной к натопленной печке прислониться. Когда понял, что хочу, чтобы это тепло всегда со мной было, пошёл с её бабушкой знакомиться, потому что родители Гали в войну погибли. Крохотная оказалась старушка, смотрела на меня почти с ужасом: "Ты ж целый медведь! Не обидишь мою птичку?" - "Не обижу..." В тот же вечер и поцеловал Галю в первый раз по-настоящему, и руки попросил. Ровно год спустя, день в день, родились у нас дочки-близнецы. Когда забирал Галчонка из роддома с двумя свёртками, думал, что люблю её и счастлив. Другая любовь, другое счастье. Совсем другое. Действительно ли Ирина понимала, что мне нужно, когда гнала меня? Мне нравится думать, что понимала.
Когда девчонкам моим, Вале с Лидой, было по пять лет, получил я вдруг от Ирины письмо. Странное, длинное, таких она мне никогда не писала. Раньше она была сама краткость, и письма её больше походили на телеграммы, только без "тчк" и "зпт". А тут... пять страниц мелким почерком обо всём: о гастролях, новом репертуаре, общих знакомых, о том, как она ногу на сцене сломала, о поездке с сестрой Никой на Байкал. Такие письма пишут старым друзьям, только разве мы расстались друзьями? Дней десять я это письмо в кармане носил, не знал, что с ним делать, а потом его Галя нашла, когда мою куртку чистила. Думал, умру на месте от стыда, когда она мне его на кухню принесла. Жена знала о моём прежнем "романе с артисткой", пол-Минска знало, но до того случая мы никогда об Ирине не говорили. "Ты ей ответил?" - "Нет, и не буду". - "Почему?" - "Как почему, Галя?!" - "Но ведь ты не выбросил письмо". - "Рука не поднялась..." - "Я понимаю. Ты напиши ей, Алёша. Мне кажется, она ничего плохого не хочет. Она как будто прощения у тебя за что-то просит. Тебе виднее, за что". Я помаялся ещё несколько дней, а потом ответил-таки Ирине. Написал про женитьбу, про девчонок своих, про новую двухкомнатную квартиру при военной части, где мы жили впятером с бабушкой и которая казалась нам настоящими хоромами, про очередное звание и про то, что подумываю в отставку выйти. В ответ через месяц пришла посылка с двумя одинаковыми плюшевыми медведями, замечательными, тогда таких не достать было, девчонки мои много лет с ними не расставались. Так и повелось, переписка регулярной стала. В шестидесятом Ирина прислала нам четыре контрамарки на свой юбилейный концерт. Я сомневался, но Галя сказала: "Давай поедем, посмотрим Ленинград". После концерта - превосходного, кстати - нас уже в фойе перехватила Олечка Лялина, позвала к Ирине в гримёрку. Было немного неловко, но не настолько, как я опасался, а дочкам моим и вовсе - чистая радость, фотографии с автографами. Ещё через год я организовал Ирине гастроли в Минске, и она несколько раз побывала у нас дома. Тогда же пригласила нас к себе в Москву... 
После этих слов Печалина возникла длинная пауза. Владимир Сергеевич подумал было, что вот и закончилась эта неожиданная исповедь, рождённая горем и хмелем, рассказанная чужому служивому человеку именно потому, что самому близкому не расскажешь. Но это был ещё не конец:
- Галя умерла зимой шестьдесят восьмого года после тяжёлого гриппа, уже вроде бы на поправку пошла, а потом просто утром не проснулась. Сказали, сердце.  Ощущение было, будто свет выключили. Ирина прилетела на следующий день после моей телеграммы, вместе с Олей и с палкой, на которую стала опираться при ходьбе, - её догнали фронтовые болячки. Они очень помогли мне и с похоронами, и с поминками, да и дочек по возможности отвлекли. Когда в семидесятом девчонки закончили школу с отличием, Ирина стала уговаривать меня отпустить их поступать к ней в Москву. Я был против, не хотел так рано с ними расставаться. В результате уехала только Лида, а Валя осталась со мной. Через два года Лида вышла замуж, ускользнув от слишком плотной Ирининой опеки, впрочем, на Ирину она была не в обиде. Когда мы приехали на свадьбу, я заметил, как сильно Ирина сдала. Физически, я имею в виду, потому что решительности и властности в ней стало как будто бы даже больше. Она еле выстояла церемонию в загсе, но когда я предложил ей сесть... у-ух, как она на меня посмотрела! Примерно так же она посмотрела на меня, когда я предложил ей выйти за меня замуж и переехать ко мне в Минск. Сказала: "Алексей, не буди во мне зверя". Позже добавила: "Я иногда раскаивалась, что отказала тебе в пятьдесят первом. Но сейчас смешить людей мы не будем..." Я не обиделся на неё за этот отказ. Предложение моё было сделано отчасти из жалости, а таких, как она, жалеть надо молча.
С тех пор я навещал Ирину так часто, как только мог, сначала в Москве, потом в Ленинграде. Выступил третейским судьёй в её конфликте с сестрой и зятем. А прошлым летом в первый раз снял у приятеля на полтора месяца эту дачу, чтобы она на воздухе побыла. И тут неожиданно случилось со мной, на что я по возрасту совсем уж не рассчитывал. Олю я знаю давно, она с Ириной больше тридцати лет и работала, и даже жила . Вот только поговорить с ней о чём-нибудь, кроме Ирининых дел, мне почти не доводилось. А здесь нашлось и время, и место... - Печалин вдруг замолчал и прислушался. - Ну, вот и она. Почувствовала, должно быть, что я о ней говорю...
----------------------------------------------------
Дверь открылась и на веранду вышла немолодая сухощавая  женщина с простым милым лицом. Её густые русые волосы были уложены тяжёлым узлом на затылке, зелёные глаза заплаканы. Вместе с женщиной на веранду вернулась и Римма.
- Как ты, Олюшка? - спросил Печалин с совершенно непередаваемой интонацией, не оставляющей никакого сомнения в его отношении к жене.
- Ничего, - вздохнула она.
- А давление?
- Низкое, - ответила Римма. - Надо бы чаю крепкого или кофе.
- Сейчас самовар раскочегарим, - кивнул Алексей Ильич, - и будем пить чай вместо водки.
Он поднялся, переставил бутылку водки на комод, поднял стоявший тут же пузатый блестящий самовар и унёс его в дом.
- За водой пошёл, - прокомментировала Ольга Петровна. Она тоже подошла к комоду, открыла его створки и вместе с Риммой они буквально за минуту накрыли стол к чаю.
Вернулся Печалин с полным самоваром и включил его. Сел за стол рядом с женой, сказал: "Придётся немного подождать".
- Я не могу поверить, что Иры больше нет, - с болью проговорила Ольга Петровна. - Не могу... Как же так? Может, если бы я была с ней, то...
- Так, - прервал её Печалин довольно строго, - вот ты даже не начинай об этом, Олюшка. Никакой твоей вины нет в том, что тебя не было с Ириной.
- Мне кажется, - вдруг вмешалась Римма, - что вы никак не смогли бы помешать убийце, Ольга Петровна. Ещё и сами... пострадали бы. Его ничто не остановило бы. Он ведь и дом хотел поджечь, следы заметая.
Ольга Петровна испуганно ахнула, а Алексей Ильич посмотрел на Сальникова вопросительно.
- Это верно, - подтвердил Владимир Сергеевич. - Оставил включённым утюг в ворохе газет. Большая удача, что утюг неисправен оказался.
- А каких-нибудь ещё подробностей мы от тебя дождёмся, капитан? - спросил, прищурившись, Печалин. - Ты сказал: ограбление. Что украли-то?
- Содержимое сейфа и другие ценные вещи, - ответил Сальников.
- Коллекция... - протянул Печалин хмуро. - Понятное дело. А ведь я говорил Ире, чтобы она поменьше о ней распространялась. Немного у Ирины было слабостей, но эта...
- Алексей Ильич, - снова вступила Римма, - я уже рассказала милиции всё, что знаю о коллекции Ирины Владимировны. Но я знаю не слишком много. Следователь спрашивал, нет ли каталога.
- Прошлым летом мы как раз здесь в Комарово и сделали полную опись. И я сфотографировал все пятьдесят четыре Ириных камеи... В ноябре привёз ей фотографии. Не нашли? - Сальников отрицательно покачал головой.
- Алёша, фотографии тоже были в сейфе, - вздохнула Ольга Петровна. - Ира всё собиралась альбом приобрести, чтобы их наклеить, но возможно, так и не собралась.
- Ну, у меня тоже остались и фотографии, и опись, - сказал Алексей Ильич. - Сегодня же дочке позвоню, чтобы отправила их авиапочтой, заказной бандеролью. Адрес следователя черкнёшь, капитан?
- Само собой, - ответил Владимир Сергеевич задумчиво. - А ещё в квартире перерыто всё. Так, будто что-то небольшое искали. Что бы это могло быть, не знаете?
- Если приходили за коллекцией, то могли искать малахитовую камею. Её Ирина обычно отдельно от остальных хранила.
- Что за камея?
- Якобы из свадебной парюры шведской королевы Дезидерии, - сказал Печалин и тут же объяснил, отвечая на незаданный вопрос: - Парюра - это такой набор драгоценностей, сделанных в одном стиле с похожими камнями, в данном случае из золота с малахитом. На малахите вырезаны сценки из греческого эпоса, боги и герои. Парюра Дезидерии состояла из семи предметов: диадемы с гребнем, ожерелья, большой броши, браслетов и серёг. Сейчас она хранится в музее в Стокгольме. Так вот, там у одной из серёг нижней подвески не хватает. Согласно семейной легенде, у Ирины хранилась именно эта нижняя подвеска, когда-то утерянная и несколько раз перепроданная.
- Ничего себе, - присвистнул Сальников, и Римма посмотрела на него укоризненно. - И сколько же такая штучка может стоить?
- Если она подлинная, то очень дорого. Но я никогда не был до конца уверен в её подлинности. К экспертам Ирина обращаться не хотела, говорила: "Пусть будет королевская камея. Легенда красивая..." Кроме этого в её коллекции было ещё две по-настоящему ценных камеи Викторианской эпохи - одна на розовом перламутре с изображением трёх граций, другая на голубоватом с чудным девичьим профилем, обе в золотых оправах. Всё остальное она называла "мои красивые побрякушки"...
- И сколько это всё могло стоить? - спросил Владимир Сергеевич.
- Сколько могла стоить малахитовая камея, если она подлинная, я не слишком хорошо себе представляю. Ирина как-то сказала: "Волгу наверняка можно купить". Викторианские камеи стоили по полторы-две тысячи рублей каждая. Всё остальное вместе - рублей двести.
- В общем, целое состояние, - констатировал Сальников. - И всё это хранилось в металлическом ящике, который, по большому счёту, даже вскрывать на месте необязательно было, а можно было, к примеру, в чемодане с собой унести... М-да.
- И хранилось, - подтвердил Печалин язвительно. - У нас всё-таки Северная столица СССР, а не какой-нибудь гангстерский Чикаго.
- Алёша, - Ольга Петровна положила руку на запястье мужа, - ты же сам первый неоднократно говорил Ирине, что нужен более серьёзный сейф и дополнительный замок на входную дверь.
- Ну, говорил, - пробурчал Алексей Ильич. - А она возражала, что как раз серьёзные замки и запоры воров и привлекают. У неё всегда и на всё свои резоны были.
- В целом это имеет смысл, - признал Сальников. - Вот только дверь в квартиру Флоринской не взламывали. Вероятнее всего, она открыла дверь убийце сама или у него был ключ.
- То есть это кто-то свой? - уточнил Печалин грозно.
- Свой или по крайней мере знакомый. Или же среди своих был наводчик. Разбираемся пока.
- Белкина проверили?
- Алёша, ну... Ты же сам всегда считал, что он не так плох, как думала Ирина.
- С зятем Ирины Владимировны мы уже побеседовали. У них с женой на время убийства хорошее алиби. Хотя навести на квартиру он всё равно мог, даже непреднамеренно, так что мы ещё поинтересуемся его окружением... Алексей Ильич, Ольга Петровна, а других наследников, кроме Белкиных, у Ирины Владимировны не было?
Супруги переглянулись.
- Вообще-то, - начала Ольга Петровна, - Ира в последние годы всерьёз подумывала о том, чтобы завещать свою коллекцию вам, Римма, и Марте.
- Нет, что вы! - вскинулась Римма. - Этого ещё не хватало. Зачем?!
- Не сердитесь, Риммочка, - сказал Алексей Ильич умиротворяюще. -  Мы знаем, что вы никогда её денег не хотели. Но Ирина терпеть не могла Белкина. Она считала, и тут я был с ней согласен, что коллекцию он немедленно продаст, а вы наверняка оставите хотя бы часть на память.
- Я бы ничего никогда не взяла, - отчеканила Римма. Такой сердитой Сальников её никогда не видел.
- Она предполагала, что вы так отреагируете, - вздохнула Ольга Петровна, - поэтому хотела написать в завещании, что это Мартусино приданое. Считала, что с этим вы могли бы... смириться.
- Нет, - сказала Римма по-прежнему резко. - Какое ещё приданое? Я сама в лепёшку разобьюсь, но у Мартуси будет всё, что нужно. Наше будет, а не чужое. А эта коллекция после смерти Ирины Владимировны принадлежит Веронике, и точка.
- Я предупреждал Ирину, что всё именно так и будет, - развёл руками Печалин, - но её было трудно переубедить.
- Ещё у Иры был вариант подарить голубую камею с девичьим профилем Мартусе на восемнадцатилетие... - добавила Ольга Петровна. - Она даже считала, что девочка на камее похожа на вашу племянницу, Римма.
- Это ничем не лучше. Мартуся не могла бы принять такой подарок. Что это за подарок - в тысячу рублей?!
- Не сочтите за обиду, Риммочка, - покачал головой Печалин, - но вы очень упрямы. Этим вы тоже на Ирину походите...
- Что значит "тоже"? - возмутилась Римма.
- Это значит, что у вас с Ириной много общего. Только вы гораздо, гораздо добрее... А так тоже всё сами-сами, и решаете, и делаете. Стойкий оловянный солдатик.
Тут Римма на время лишилась дара речи. А Владимир Сергеевич подумал, что сравнение с солдатиком удивительно меткое. Не в бровь, а в глаз.
- Ну, Алексей Ильич... - выдавила Римма наконец.
- Риммочка, Ирина любила и вас, и Марту, и очень за вас переживала, - продолжил Печалин. - Она, конечно, никогда вам этого не говорила, но это так. Вы были теми дочкой и внучкой, которых у неё не было, но иметь которых ей очень хотелось. Но после смерти вашей матери Ирина, видимо, что-то сделала неправильно, взялась опекать вас слишком рьяно, переступила какую-то чувствительную для вас границу. И вы закрылись от неё раз и навсегда. Ира это понимала, поверьте, и позже с моей дочерью Лидой она уже вела себя тоньше, тактичнее. А у вас ей просто следовало попросить прощения, но она совершенно не умела этого делать...
Когда он замолчал, возникла пауза.
- Извините, - выдохнула с трудом Римма и встала. - Я... Мне нужно выйти на воздух.
Женщина выбежала во двор и немедленно скрылась за углом дома. Сальникову очень хотелось пойти за ней, но он понимал, что делать этого сейчас нельзя. У них пока не те отношения, чтобы она в любой ситуации могла принять от него утешение. А жаль...
- Ну вот, обидел девочку, - сказал Алексей Ильич расстроенно.
- Не обидел, Алёша, - покачала головой Ольга Петровна, вытирая набежавшие на глаза слёзы. - Просто ей тоже тяжело, как и нам. Пусть поплачет... - Печалин тут же достал из кармана пиджака и протянул жене чистый платок, который был с благодарностью принят.
- Так было завещание или нет? - спросил Сальников, вынужденно нарушая эту семейную идиллию.
Печалины снова переглянулись.
- А мы не знаем, - сказал Алексей Ильич. - В прошлом году это ещё были только Иринины размышления, но ведь с тех пор порядочно времени прошло. 
- Если завещание существует, - подхватила Ольга Петровна, - то составляла его нотариус Татьяна Исааковна Блоштейн из Первой нотариальной конторы на Невском, 44. Она ещё из блокадных нотариусов. Ира очень давно её знала и никому другому такое важное дело не доверила бы.
Сальников записал данные нотариуса в блокнот. Теперь оставался ещё один непростой вопрос.
- В минувший понедельник Флоринская всерьёз поссорилась со своей сестрой. Её помощница по хозяйству, ставшая невольной свидетельницей этой ссоры, рассказала мне, что сестра в числе прочего упрекнула Ирину Владимировну в том, что она - дословно - "сначала развелась со своим мужем, а потом отправила его в лагеря на восемь лет". Что вы можете об этом сказать?
Реакция не заставила себя ждать:
- Знаешь что, капитан... - побагровел Алексей Ильич.
- Подожди сердиться, Алёша, - сказала Ольга Петровна. - Товарищ капитан же не для удовольствия это... А вот Веронику я не понимаю. Как только можно повторять подобные гнусности?
- Повторять? - переспросил Сальников.
- Ну, не сама же она это придумала. Ходили в околоартистической среде подобные слухи в середине пятидесятых, когда бывший муж Ирины вернулся в Москву после реабилитация. Вот только к реальности они никакого отношения не имели. Мерзость и зависть, больше ничего. Молчали бы лучше. Уже после лагерей, из ссылки, Шапошников написал несколько писем своим друзьям-артистам, известным, маститым. Их привёз в столицу  по его просьбе какой-то НКВДшник, мелкая сошка. Явился с ними в Радиокомитет. Так вот никто ссыльного музыканта тогда ответом не удостоил, даже привет передать посчитали опасным. Только Ира осмелилась. Она и тогда ему посылку собрала, и через пару месяцев в Караганду к нему поехала. Вот только вернулась ни с чем...
Печалин поймал вопросительный взгляд Сальникова и последний вопрос задал жене сам:
- Олюшка, а ты так и не знаешь, что у них тогда случилось?
- Нет, - Ольга Петровна сокрушённо покачала головой. - Она, мне кажется, никогда и никому об этом не рассказывала... Правда, несколько лет назад я сопровождала Ирину на какую-то музыкальную премьеру, и в антракте в буфете мы чуть не столкнулись с Шапошниковым и его нынешней женой. Ирину он не узнал, он теперь вообще плохо видит совсем - очки огромные, а вот его жена - узнала и увела мужа в сторону. Ира тогда замерла, наверное, на целую минуту, а потом сказала: "Похоже, они до сих пор думают, что это я во всём виновата..." Я спросила её: "В чём, Ира?", но она мне не ответила и вообще сделала вид, что ничего не произошло... - Ольга Петровна глубоко вздохнула, встала, подошла к открытому окну и выглянула наружу. - Товарищ капитан, будьте добры, позовите Риммочку. Уже можно, наверное. Самовар вскипел, будем чай пить...
--------------------------------------------------
Следующая глава     Содержание

Отредактировано Isur (21.11.2024 11:03)