В пятницу вечером Платон заявил за семейным ужином, что на выходных они с Володей намерены белить и клеить обои у Марты и Риммы Михайловны. "Прямо в день рождения?" - удивился Яков Платонович. "Так не отмечают же, - ответил сын. - Сегодня же только поминали опять, девять дней. Какое там празднование... А на ремонт согласились сразу". Штольман кивнул, логика в этом была, пусть и не очевидная. Во-первых, предписание "Делом займитесь!" в сложных жизненных ситуациях никто не отменял. Во-вторых, ремонт был активным совместным времяпрепровождением на все выходные, к нему прилагались общие обеды, ужины и разговоры, желанные для всех участников. Вот только объём работ с учётом сжатых сроков был, пожалуй, великоват. "Помощь не нужна?" - поинтересовался он. Сын ответил не сразу, сперва покосился на мать, которая последние пару минут что-то упорно разглядывала в своей тарелке. "Я же на день рождения тоже был приглашён, так что готов принять участие и в эрзац-мероприятии" - продолжил Штольман. "Если так, то все только рады будут", - отозвался сын.
Ася так и промолчала до конца трапезы. Платон поблагодарил и ушёл в свою комнату, бросив  на мать сочувственный взгляд. Штольман ждал, набравшись терпения, пока жена сама изволит прения открыть. Когда хотела молча встать с тарелками, ласково удержал за руку и получил в ответ взгляд, полный самых разнообразных эмоций. Ответил с улыбкой:
- Ну, выскажись уже, душа моя...
- Что бы я ни сказала, ты всё равно сделаешь то, что считаешь нужным, - сказала Ася сердито.
- А ты всё равно скажи, что хочется.
- Теперь не только Платон, теперь и ты у них по выходным пропадать будешь?!
- Только на эти выходные.
- И зачем это нужно?
- Видишь ли, Асенька, - Штольман поднёс руку жены к губам и нежно поцеловал её запястье. После этого, как и предполагалось, жена вырываться перестала, и даже взгляд немного потеплел. - В нашем последнем расследовании Римма Михайловна нам очень помогла, причём даже в ущерб своему здоровью. А долг, как известно, платежом красен.
- Я так понимаю, что тебе не только эта девочка, тебе и её тётя понравилась? - задала жена давно ожидаемый вопрос.
- Мартина тётя, действительно, показалась мне хорошим человеком, - Он не мог не улыбаться. То, что после двадцати трёх лет брака его  молодая и дивно красивая жена по-прежнему всерьёз ревновала его к любой женщине, оказавшейся от него в радиусе менее пятисот метров, и льстило, и смешило, и придавало жизни остроты и красок. - Но тебе беспокоится совершенно не о чем.
Ася, однако, так не считала:
- Она красивая?
- Очень. Капитан Сальников оценил в полной мере.
- Что это значит?
- То, что у Риммы Михайловны с Володей роман. Такой, что от работы отвлекает.
Ася коротко задумалась, потом пробормотала:
- Значит, он не шутил...
Штольман не вполне представлял, в какой ситуации Володя мог рассказать Асе о своём любовном увлечении, но предпочёл не заострять на этом внимания:
- Шутит он по-прежнему много, и тем не менее с Мартиной тётей у них всё серьёзно... Как и у нашего сына с Мартой.
Ася снова вскинулась, посмотрела гневно. Ещё бы, почти успокоив её в одном вопросе, он немедленно задел другое больное место. Яков Платонович снова не спеша поднёс её тонкую руку к губам.
- Незачем сердиться, душа моя, и обманываться не стоит. Всё идёт к тому, что внуки у нас будут рыжими и веснушчатыми...
- Mein Gott, Jakob, wie kannst du so etwas sagen?! Das ist doch krank! - Ася вспыхнула и снова попыталась отнять у него руку.
- Послушай меня, Асенька, и подумай на досуге спокойно над тем, что я скажу. Там нет ничего больного, всё очень естественно и светло. Марту сын уже никуда не отпустит и никому не отдаст, и правильно сделает. Вот ты, душа моя, маешься уже который месяц, да так, что смотреть больно, и совершенно напрасно. Не бояться тут надо, а радоваться...
- Чему радоваться, Яков? - проговорила тихо Ася.
В глазах её плескался сейчас не гнев уже, а то самое мучительное беспокойство и ещё... надежда?  И это было уже совсем хорошо, потому что значило, что она слушает его и слышит. Он снова поцеловал ей руку, а потом и притянул жену к себе на колени, и когда она обвила его руками за шею, продолжил:
- Тому, что сын хорошую девочку нашёл. Чудо-девочка. И уже сейчас нашёл, молодым совсем, не мыкался до тридцати с лишним в поисках, как это с другими мужчинами в нашей семье случалось, не тратил жизнь на чужих и пустых. И смог распознать, что обрёл свою, не испугался, что юная совсем. А ведь это значит, Асенька, что семья прирастёт совсем скоро, причём хорошими людьми. Мы не теряем сына, как тебе всё мнится, совсем наоборот, мы можем приобрести дочь. И не только внуков дождаться, но и увидеть, как они взрослеют. А это очень-очень дорогого стоит, душа моя. Я, признаться, и не рассчитывал.
- Не смей так говорить, - выдохнула Ася и прижалась к нему ещё теснее. - Ты должен жить долго, ты мне обещал - помнишь?
- А я ничего такого и не говорю, родная, - улыбнулся Штольман. - Я как раз собираюсь жить долго и счастливо, и другим того же желаю.
- Володе, к примеру? - спросила неожиданно Августа.
- Конечно. Сколько лет уже, как Тани не стало, а он всё один, а ведь по натуре не одиночка совсем.
- Сначала он не мог просто, - сказала жена тихо и серьёзно, удивив и обрадовав его ещё больше, - потом из-за Маши, а позже просто привык, мне кажется. К плохому тоже можно привыкнуть, и даже убедить себя, что всё в порядке. Пусть эта... Мартина тётя встряхнёт его как следует. Твоя мама была бы рада.
---------------------------------------------------
В субботу договорились на девять утра, но Штольман чуть опоздал, пришлось на телефонный звонок по работе ответить. Дверь ему открыла Римма Михайловна и его появлению удивилась, видимо Володя с Платоном её не предупредили, пожалуй, что и нарочно, развлекались, обормоты. Впрочем, выражение лица женщины, когда она поняла, что он тоже собирается её потолок белить, дорогого стоило. "Римм, мы Якова не звали, он сам, - донёсся откуда-то из глубины квартиры голос Володи. - А он у нас начальство, так что пришлось смириться". Римма Михайловна невольно улыбнулась.
- Спасибо, конечно, но... - вздохнула она. - Хорошо, хоть соседей нет, а то разговоров опять на полгода было бы.
- Ага, - выглянула из-за угла сияющая Мартуся, - экскурсии водили бы посмотреть на ремонт, который товарищ генерал делал... - В комнате заржали. Явно довольная произведённым эффектом, девочка продолжила: - Доброе утро, Яков Платонович! Вам тоже сделать шапку из газеты?
- Буду благодарен, - ответил Штольман.
- С вами не соскучишься, - покачала головой Римма Михайловна.
- Да, это вряд ли, - согласился Штольман. Марта прыснула и убежала, а он решил прояснить один интересовавший его вопрос. - Римма Михайловна, вы насчёт письма Шапошникову что решили?
Мартина тётя немедленно посерьёзнела и кивнула ему в сторону кухни. Он последовал за женщиной, не разуваясь, всё равно весь пол в квартире был газетами застелен. Женщина остановилась у окна. Выглядела она сегодня много лучше, чем когда он её в последний раз видел и в сознание приводил, и ни спортивный костюм, ни завязанная на затылке косынка совершенно её не портили. Хороша была Володина избранница, так что Ася всё равно будет нервничать.
- Я прочитала письмо, - сказала она напряжённо, - поняла, что должна. - Он кивнул. Отправить письмо непрочитанным тут значило, по сути, умыть руки. - Ирине Владимировне было очень важно убедить Шапошникова в том, что к его аресту она никакого отношения не имела.  Мне кажется, ей до сих пор это важно, - добавила она, понизив голос.
- Это вполне возможно, - ответил он задумчиво. - Анна Викторовна рассказывала, что духи, приходившие к ней, не всегда стремились изобличить своего убийцу. Часто у них были совсем иные мотивы: кого-то спасти, исправить ошибку, довести начатое дело до конца... А были и такие, кому до живых и вовсе никакого дела больше не было, так что они вообще не хотели на вопросы медиума отвечать. Однако Флоринская, похоже, не из таких.
Римма кивнула:
- Но ведь письма не хватит, чтобы убедить его. Если Шапошников все эти годы считал, что Ирина Владимировна виновна во всех его бедах, если не поверил ей, даже когда она приехала к нему в ссылку, то он и сейчас не поверит.
- Считаете, мадам Флоринская хочет, чтобы вы провели расследование, вычислили доносчика и предъявили его Шапошникову? - Штольман поднял левую бровь.
- А разве это возможно после стольких лет?
- Возможно всё. К примеру, военных преступников ищут и находят до сих пор. Я могу попробовать поднять из архива дело Шапошникова. Там должен быть тот самый донос. Если его написали от руки, то можно будет сличить почерки, хотя бы даже с этим письмом, можно и эксперта-почерковеда привлечь для убедительности. Доносчика не определим, так хоть Флоринскую обелить получится. А кроме того, можно попробовать ещё раз с Ольгой Петровной Лялиной поговорить, ведь она с Флоринской давно.
- Тридцать лет, - уточнила Римма.
- А если недостаточно давно, - продолжил Штольман, - то может знать, кто был до неё.
- Это было бы просто замечательно, - сказала женщина горячо.
- Я сделаю запрос в понедельник, Римма Михайловна. Попробуем исполнить последнюю волю, в завещании не прописанную...
В этот момент в кухню вбежала Марта со свёрнутой из газеты шляпой в руках.
- Вот, - протянула она ему своё произведение, - я очень старалась.
От озорства и предвкушения у девочки подрагивали губы и крылья носа. Штольман покрутил изделие в руках, решил, что наполеоновский бикорн будет уже чересчур, и надел шляпу наподобие пилотки. Девочку, да и её тётю, порадовал всё равно. Платон, как раз появившийся в дверях, его вид тоже явно оценил.
- Пап, мы с тобой тогда начинаем белить с коридора и ванной, известь развели уже, а после обеда в кухню перебираемся, а дядя Володя с Серёгой белят в комнате, а потом клеят газеты на стены. Обои точно сегодня не успеем, их завтра уже.
- А мы отвечаем за обед, ужин, варим клейстер для обоев, и так, на подхвате, - отрапортовала Марта.
- План завизировать или устного согласия хватит? - поинтересовался Штольман, в очередной раз вызвав приступ искреннего веселья у всех присутствующих.
----------------------------------------------------------
Мартуся, естественно, оказалась на подхвате у обоих Штольманов, а сама Римма помогала Володе с Сергеем Лепешевым. Когда она поняла, что Володя привлёк к их ремонту своего подчинённого, она чуть не возмутилась вслух. Заметив её настроение, он немедленно утащил её на кухню и там, улыбаясь, объяснил, что Лепешев сам из Новгорода, в северной столице только полгода, ещё толком не освоился, живёт в общежитии, днюет и ночует на работе, так что ему только на пользу будет провести два дня в хорошей компании, в неформальной обстановке, познакомиться как следует с Платоном, с которым они почти ровесники, ну, а в придачу два чудесных домашних обеда и два ужина - так вообще за счастье. Пока Римма переваривала полученную информацию, Володя вдруг подхватил её в охапку, оторвал от пола, чмокнул почему-то в нос, шепнул: "Я соскучился" и ушёл показывать Серёже "фронт работ".
Потом появился Штольман-старший, чего она совсем уж не ожидала. Хотя почему, собственно? Кажется, после того, как она полежала на половичке, пока Яков Платонович ей чай готовил, удивляться уже было нечему.  Когда она рассказала о тех событиях Володе, - он как раз забрал её с работы и они полтора часа просидели в его машине, - он так смеялся, что она уже почти пожалела о своей откровенности, а потом вдруг сказал: "Хорошо, что ты в него не влюбилась, а ведь могла бы. Просто повезло, что ты уже успела влюбиться в меня". От смеха и возмущения она так дёрнула чёртика на зеркале заднего вида, что он остался у неё в руке. "Оторвала? - обрадовался Володя, заметив учинённое ею безобразие. - Если хочешь, можешь себе оставить. Дурацкий, конечно, первый подарок, но памятный". Римме было в самый раз. Чёртика она теперь постоянно носила с собой в сумке. Вот правда, как школьница...
Она уже почти закончила с обедом, а Мартуся сварила мучной клейстер. В очередной раз выполоскав под краном кисть, Римма отнесла её работникам. Красили мужчины по очереди: один стоял на стремянке высоко под потолком, другой страховал, придерживал эту самую, не слишком устойчивую стремянку. Пока она была на кухне, они опять поменялись местами и Володя оказался внизу. Подойдя и отдав кисточку, она замерла, увидев у него на предплечье кровь. Довольно много, десяток капель уже сбежали от длинной царапины к локтю.
- Володя, это что? - спросила она. - Откуда?
- Где? - не понял он. Пришлось ткнуть пальцем. - Ерунда, где-то наверху на стремянке зацепился, наверное...
- Это надо немедленно обработать, - сказала озабоченно Римма.
- Да ладно, Римм, - отмахнулся он, - тоже мне, нашла ранение боевое... Потом промою и все дела.
- Прямо сейчас, - стала настаивать она. -  Стремянка ржавая местами. Только столбняка нам не хватало.
- Капитан Сальников, отставить спорить с Риммой Михайловной,  - донёсся из коридора насмешливый голос Штольмана.
Володя фыркнул и обратился к Лепешеву:
- Слышь, Серёга, начальство требует, чтобы я оставил тебя одного в таком вот неустойчивом положении.
- Ну, Яков Платонович лёгкой жизни никогда никому не обещает, - ответил немного меланхолично парень под потолком.
В коридоре засмеялись. Смеялись Штольманы чуть ли не хором, старший сдержанней, конечно, но всё равно очень похоже. Римма с Мартусей уже и удивляться их необыкновенному сходству перестали.
Очутившись с Володей в кухне, Римма аккуратно промыла под краном царапину, в одном месте довольно глубокую и рваную. Как это можно было не заметить, скажите на милость? Обработала перекисью водорода по всей длине. "Щиплет?" - "Не то слово... Подуешь?" Он опять её дразнил. Он постоянно это делал. Они стояли у раковины очень близко друг к другу, Римма чувствовала и исходящее от Володи тепло, и запах его кожи, и одеколона, и как будто даже стук его сердца слышала, хотя этого же не могло быть на таком расстоянии. Она никуда не стала дуть, просто заклеила пластырем место глубокого пореза, но не удержалась, - она же живая! - провела по предплечью пальцами, нежно обвела царапину, произнесла привычное: "До свадьбы заживёт..." и замерла, поняв, что только что сказала. "Ты за этим меня с лестницы сняла? - поинтересовался Володя с той самой бесконечно будоражащей певучей интонацией, которая, как она теперь знала, появлялась у него во вполне определённых ситуациях. - Чтобы предложение сделать? Ты, главное, не передумай потом, когда заживёт..." Пусть это будет сейчас всерьёз, подумала Римма. Это безумие, но пусть это будет всерьёз! Она уткнулась лбом куда-то ему в шею и пожаловалась: "Володечка, у нас полный дом людей..." -  "Вот именно! - немедленно согласился он. - Вот поэтому-то я и не хотел идти, но вы со Штольманом меня уговорили. Теперь придётся целоваться на свой страх и риск..." Это было невозможно... просто невероятно... сладко.
--------------------------------------------------
День рождения прошёл хорошо, даже замечательно, как и предыдущий день. Мартуся не могла не радоваться, хотя и устала, конечно, немножечко. В комнате у них с Риммочкой теперь стало ещё лучше, светлее. Симпатичные обои с ромбиками девочке просто ужасно нравились, хотелось их погладить, но трогать не разрешалось, пока не просохнут окончательно. Самое главное было, конечно же, не в обоях, сияющих потолках, свежевыкрашенных батареях и сантехнике, которую они с Риммочкой отмыли до какого-то совершенно невиданного блеска. Главное было в людях, с которыми они все эти два дня провели вместе. Эти люди уже казались ей... семьёй, хотя она и побаивалась пока так думать. Но ничего, она привыкнет. Дядя Володя и раньше ей очень нравился, а сейчас ещё больше, сейчас она готова была любить его просто за то, что у них стало получаться с Риммочкой, за то, с каким выражением лица тётечка убегала по вечерам на свидания и с каким возвращалась. И Якова Платоновича Мартуся больше не робела, даже странно было вспоминать, как она запаниковала десять дней назад, когда Платон сказал, что придёт на её день рождения с отцом. Достаточно оказалось почувствовать, что сходство у отца с сыном явно не только внешнее, и подумать, что вот таким её Платон, наверное, станет через тридцать лет, чтобы всякий страх как рукой сняло.  Вот только Мартуся всё сделает для того, чтобы Платон и через тридцать лет больше улыбался, и не только глазами. Она очень-очень постарается.
Хоть и решили они день рождения не праздновать, но за ужином дядя Володя всё-таки поднял тост за именинницу. Сказал: "Пусть всегда будет солнце!" Наверное, она покраснела, так это было приятно! А потом, когда все стали чокаться чаем и лимонадом, она встретилась глазами с Платоном, который сидел напротив, и он произнёс очень тихо, одними губами, только для неё: "Солнышко..." И сердце грохнулось опять куда-то вниз, ох, мамочки! После тоста Платон поднялся, сказал с улыбкой, что пойдёт за подарком, и ушёл. И пока не вернулся, хотя прошло уже целых полчаса и все почти закончили ужинать. Последние десять минут Марта уже и слушать не могла, о чём говорили взрослые, хотя до этого ей было очень интересно и весело. В конце концов она тихонечко выбралась из-за стола и вышла в коридор, Риммочка проводила её сочувственным взглядом. Вот куда он делся? За полчаса можно два раза дойти до его дома и обратно, а не дойти, так добежать. Платон, конечно, бегать не будет, ещё не хватало, но если через пять минут он не появится, то она пойдёт ему навстречу. А почему, собственно, только через пять минут? Потому что Риммочка сказала ей вчера, что она должна вести себя с Платоном поосторожней? А что изменят эти пять минут? И вообще, тётечка имела в виду, что она не должна бежать к Платону и бросаться ему на шею, а она и так не собирается этого делать. Она пойдёт потихонечку и Гиту заодно выгуляет. Правда, Гиту ещё попробуй, вымани из кухни, где столько вкусного и все с ней делятся.
Пока Мартуся раздумывала, из кухни выглянула Риммочка:
- Ты чего тут, ребёнок? Не можешь дождаться? - Марта медленно покачала головой. - Но ты же точно знаешь, что он вернётся.
- А вдруг что-нибудь случилось?
- Ничего не случилось, - улыбнулась тётя. - Просто, наверное, подарок большой и его трудно нести.
- Риммочка, можно, я выйду? - попросила Марта нерешительно. После вчерашнего разговора она как-то немножко растерялась.
- Конечно, можно, что за вопрос!
Марта просияла и кинулась переобуваться. Сбежала по лестнице во двор и тут же буквально в десятке шагов увидела Платона, катившего рядом с собой... новый велосипед. Она так и замерла прямо у двери, просто остолбенела.
- Извини, что ждать заставил, - сказал Платон. - Пришлось шины подкачать, вчера не успел уже. - Он остановился, приподнял велосипед и развернул его к ней боком, чтобы она могла полюбоваться им во всей красе. - С днём рождения, Марта!
Она рванулась с места, сделала пару шагов и снова остановилась, пронзённая ужасной мыслью:
- Тоша, но это же, наверное, очень дорого, так что я не...
- Нет, - оборвал её решительно Платон, - ничего не дорого. Он же не новый. Это же Машина "Ласточка", ей лет двенадцать, мне её дядя Володя отдал весной, и я просто привёл её в порядок. Новые здесь только камеры, седло и звонок, ну, и пару спиц заменить пришлось, покрасить, смазать. Получился просто чудо-конь, лучше нового. И Римма Михайловна в курсе, она не против.
Марта медленно подошла к подарку, погладила седло, провела двумя пальцами по раме, тронула приветливо отозвавшийся звонок. Да, этот велосипед был лучше нового. Намного лучше. Он был... просто чудо. И всё, что происходило, было чудом, вершиной замечательного дня. В горле стояли какие-то дурацкие слёзы, с которыми ей было трудно справиться:
- Спасибо тебе огромное, но я... совсем не умею ездить, - выговорила она кое-как. - Я только давным-давно на маленьком каталась, трехколёсном.
- Так это же замечательно! - обрадовался Платон. - Я только рад буду тебя научить. Ты ловкая, равновесие держать умеешь, на коньках вон лучше меня катаешься, так что через пару недель уже гонять будешь. Сможем с тобой на выходных на природу выбираться. Цезарь будет рядом бежать, а для Гиты я думал прикрепить корзинку к багажнику... Марта, ты что? Малыш?
Она всё-таки не смогла ничего с собой поделать. Просто чувство внутри было слишком огромным, и оно вырвалось на свободу вместе с брызнувшими из глаз слезами. Марта сжала руки на руле, запрокинула голову, прикрыла глаза. Ну, как же глупо! Платон точно не такой реакции ожидал на свой подарок. Тёплые ладони накрыли её пальцы.
- Ты чего, малыш? Не пугай меня...
Она помотала головой:
- Да всё хорошо, просто... чудесно. Но иногда так сильно, что не помещается у меня внутри, - Марта очень-очень глубоко вздохнула, выдохнула и открыла глаза. - Видишь, я уже не плачу.
- Пока не вижу, - вздохнул Платон. - Давай-ка присядем.
Он прислонил велосипед к дереву, потом отвёл Марту за руку к скамейке и сел рядом. Она тут же обняла его за локоть, прижалась щекой к плечу.  Спохватившись, тут же опять выпрямилась и посмотрела на него беспомощно.
- Извини, пожалуйста. Риммочка вчера мне сказала, чтобы я вела себя с тобой осторожней, а я...
Платон нахмурился:
- Римма Михайловна сказала тебе, чтобы ты была со мной осторожнее?
- Ну, да, - виновато кивнула Марта. - Потому что я очень к тебе льну, а ты не железный. И ещё ты старше, ты мужчина, тебе сложнее, вся ответственность за наши отношения на тебе, поэтому я должна тебя щадить и не осложнять всё ещё больше. А у меня не получается ничего, ты же видишь...
Платон медленно покачал головой, потом поднял руку, отвёл прилипшую длинную прядь с её влажной щеки и сказал хрипловато:
- Ну, это... не совсем так.
- Не совсем?
- Мне... хорошо с тобой, Марта. Иногда это действительно непросто, но я совершенно точно ни за что и ни с кем не поменялся бы.
--------------------------------------------------
- ...Римма Михайловна, вы... не ругайте Марту. Она совершенно точно ни в чём не виновата.
- А я ни в чём её и не виню. Просто она слишком эмоциональна, открытая, щедрая душа. Но рано или поздно ей всё равно придётся учиться свои порывы сдерживать.
- Со мной?
- Я понимаю, что с тобой это труднее всего. Но как раз вашим отношениям на данном этапе немного больше сдержанности не помешало бы. У меня и в мыслях нет как-то вам мешать или ограничивать ваше общение, но период у вас очень деликатный: ты - взрослый мужчина, она - ещё школьница, и при этом уже всем заметно, что вы не просто друзья.
- Я это хорошо понимаю.
- Я вижу и ценю твоё отношение, и очень тебе доверяю, иначе давно вмешалась бы. Но, Платон, болтают уже сейчас, пока ещё снисходительно, но Марта растёт. Ты этих сплетен и не заметишь, мне давно уже нет до них никакого дела, а по ней может ударить, и больно, даже в школе. У нас класная руководительница - редкая поборница морали. Я прошу тебя...
- Я вам обещаю. Римма Михайловна, я... люблю Марту и будущего своего без неё не представляю. Я ей этого ещё не говорил, потому что - вы правы - пока рано. Говорю вам, чтобы вы не сомневались.
-----------------------------------------------------
"Здравствуй, Саша, как живёшь? Говорят, неплохо: Москва, жена, музыка для кино и мультипликации. Твои мелодии по-прежнему талантливы и узнаваемы, мне, к примеру, и в титры смотреть не надо. Ты, конечно, не поверишь, но я рада, что ты жив и не сдаёшься, иногда я даже горжусь тобой. Забавно, тебя подводят глаза, меня - ноги, но музыканту больше нужен его слух, а певице - голос, так что, наверное, можно сказать, что высшие силы милостивы к нам обоим.
Помнишь, Саша, как всё начиналось? Мы познакомились где-то в конце двадцатых. Не могу припомнить ни точной даты, ни обстоятельств, потому что сначала мы почти не обратили друг на друга внимания. Ты учился в Гнесинке, потом заведовал музыкальной частью в Театре миниатюр, я окончила Оперную студию Станиславского и с благословения мастера начала вокальную карьеру. Тебя не интересовали мои романсы и песни народов мира, меня - твой джаз, которым ты буквально заболел после гастролей американцев и англичан в 1926 году. Мы вращались тогда вокруг одной планеты на разных орбитах, но время от времени встречались, к примеру, дома у моего душки-дядюшки Евгения Блюма, знаменитого конферансье. Странно вспомнить, но поначалу нас с дядей даже забавлял твой энтузиазм, когда ты говорил, что джаз - твоя жизнь, что он у тебя в крови. А потом ты основал свой собственный вокальный джазовый квартет и за несколько месяцев стал знаменитым. Помню, дядюшка вернулся тогда с одного из концертов, где он конферировал, а у тебя было несколько номеров, и сказал: "Никогда бы не подумал, но Шурка Шапошников вырос. Сегодня я аплодировал ему громче всех". С тех пор ты стал бывать у дяди чаще, и я заметила, как ты изменился, служа своему призванию. В тебе появился настоящий огонь, откуда-то взялось яркое, победительное обаяние, ты стал красив, твой энтузиазм заразителен. Тобой начали интересоваться мои приятельницы, но не я - я тогда считала себя очень взрослой и не склонной к авантюрам, а ты был авантюрой в чистом виде. Но  весной тридцатого года у дядюшки случился день рождения и меня угораздило по его просьбе спеть в твоём присутствии несколько романсов. И ты влюбился - в меня, в мой голос, в мой тембр, в мою мелодию, как ты говорил. Меня ты завоевал в три дня, мне совершенно нечего оказалось противопоставить твоему напору, твоему страстному зову, твоей жажде обладания. Я сдалась, стала твоей любовницей и твоей солисткой. За неделю ты написал для меня несколько композиций, ещё месяц мы их репетировали. Это было удивительно. Это было, пожалуй, самое удивительное из всего, что мне довелось с тобой пережить. Я тогда уже умела петь, у меня были прекрасные учителя, но ты заставил меня подняться, даже воспарить над собой. Ты говорил: "Пой для меня! Пой, как будто мы наедине. Пой, как будто мы одни на этом свете". И у меня получилось, я пела, как никогда в жизни. Твоя музыка, мой голос, танго-джаз, наше безумное притяжение, взаимодействие на тонком уровне, слияние талантов, синергия. Успех превзошёл все наши ожидания. Ты был так счастлив, что сделал мне предложение. Я согласилась, и мы поженились. Это была страшная, чудовищная ошибка.
Очень скоро оказалось, что ты не способен вдохновляться тем, что тебе принадлежит. Тебе были необходимы трудности, дистанция, тайна. Ты жаждал приходить и уходить под покровом ночи, ревновать и срывать поцелуи, ссориться и снова завоёвывать. Мой утренний вид в халате и бигудях шокировал тебя до тошноты, а когда я болела, мой простуженный гундосый голос обращал тебя в паническое бегство. Ты стал уходить, когда я ещё спала, приходить, когда я уже спала, задерживаться после концертов, ночевать у приятелей, уезжать без меня на гастроли, и наконец, через полгода после свадьбы, ты нашёл другой источник вдохновения. Прекрасная темнокожая Целестин, удивительная в наших северных широтах жемчужина, покорила тебя так же, как в своё время я. Её голос был куда слабее моего, но ты уже услышал её мелодию, и снова случилось чудо, взаимопроникновение, синергия. Я была слишком горда, чтобы оплакивать наш разваливающийся на глазах брак, но впервые услышав, как она поёт для тебя, я рыдала как безумная, понимая, что всё кончено. То, что я могла иметь только с тобой, ты мог повторить с любой, чей голос коснулся бы твоей души. Я не стала устраивать сцен, просто собрала вещи и ушла, ты безоговорочно и с облегчением согласился на развод. Думаю, ты даже не понял, как больно сделал мне тогда, что я чуть не потеряла голос, почти сломалась и едва выжила. Ты был занят. После Целестин случилась белокурая Марго, затем огненно-рыжая Инга... На своих солистках ты больше не женился. В тридцать четвёртом, незадолго до своей смерти, дядюшка рассказал мне, что ты тихо женился на своей верной поклоннице, готовой обеспечивать тебе тыл и прощать одну синергию за другой. Знаешь, я даже уважаю её после стольких лет, в конце концов, она прошла с тобой весь путь и сейчас поддерживает тебя на плаву.
Тем временем я постепенно оправилась от удара и вполне успешно строила свою собственную карьеру. Мы снова стали вращаться на разных орбитах, пересекаясь разве что случайно. Я не знаю и никогда уже не узнаю, какой странный случай привёл тебя на мой концерт в тридцать девятом, но после концерта ты вдруг вломился ко мне в гримерку, и у тебя был пугающе безумный вид. Я думала, что ты пьян, но нет - ты был влюблён, опять влюблён в меня, как и девять лет назад, ты единственный когда-либо встретившийся мне человек, умудрившийся дважды войти в одну и ту же реку. В тот день я выставила тебя, как могла резко и безжалостно. Я не простила тебя, я вообще не умею прощать, и мне не хотелось возвращаться назад в кошмарный сон. Ты не принял моего отказа. Ты не способен отступиться от женщины, пока слышишь её мелодию. Поняв, что стремительным штурмом тебе цели не достичь, ты перешёл к длительной осаде. Целый год ты появлялся везде, куда бы я не пошла, если шёл дождь, ты раскрывал зонтик, если я хотела прикурить, ты подносил зажигалку. Но это всё ни к чему не привело бы, если бы не твоя музыка, которую ты снова начал писать для меня. Ты снова и снова присылал мне ноты и записи. За этот мучительный для нас обоих год я вдохновила тебя на большее количество мелодий, чем все твои остальные пассии вместе взятые. Ты не останавливался, а мне казалось, что я схожу с ума, так сильно я хотела избавиться от тебя и одновременно так страстно я жаждала опять петь с тобой и для тебя. Наконец я согласилась выступать с твоим оркестром "Ритм", при условии, что ты оставишь свои ухаживания и у нас будут чисто рабочие отношения. В тот день ты был намного счастливее, чем когда я согласилась выйти за тебя замуж.
Впрочем, скоро оказалось, что я опять допустила ошибку. Да, на сцене ты снова творил со мной волшебство, отказаться от которого было выше моих сил, но рабочими отношениями ты удовлетворяться не желал. Ты стал навязчив и деспотичен, ревновал меня агрессивно и бессмысленно, не имея на это никакого права. Ты снова желал меня во всех смыслах, и желание твоё было так откровенно, что я стала бояться ночевать одна, на все гастроли меня теперь сопровождала моя костюмерша Дуня Лялина. Не знаю, сколько бы я так продержалась, но летом сорокового тебе предложили возглавить лучший джаз-оркестр страны. Это был потрясающий успех и признание твоих заслуг, ты оказался очень занят, отвлёкся и на время потерял ко мне интерес.
Началась война. Я почти сразу уехала с фронтовой бригадой, сначала был огромный душевный подъём, потом страх, отчаяние, когда несколько  месяцев спустя враг оказался под Москвой, и наконец, новый прилив сил, когда и Москва, и мой родной Ленинград оказались чертовым фрицам не по зубам. Осенью сорок второго я сильно простудилась, так что пришлось на несколько месяцев вернуться в Москву, где мы и встретились снова. Почти все музыканты Госджаза погибли в октябре 1941 года в чудовищном Вяземском котле, но тебе повезло, ты выжил и во вторую военную зиму пытался восстановить твой любимый симфоджаз, твой оркестр "Ритм". Тебе поставили задачу подготовить программу для иностранных моряков Северных конвоев, тебе была нужна певица для исполнения оркестрованных тобой песен на английском и французском языках, по сути, тебе была нужна именно я, и я - какая удача! - случайно оказалась под рукой. Ты попытался уговорить меня сам, но я и слушать тебя не захотела. Тогда ты нашёл человека, который, по сути, смог мне приказать, а на войне приказы не обсуждаются.
Мы снова стали работать вместе, и в этот раз, как мне казалось, у нас на самом деле сложились неплохие, вполне рабочие отношения, которые через месяц-другой даже стали почти дружескими. Я сама не поняла, как это получилось, но получилось. Именно как другу ты рассказал мне о том, что родители твоей второй жены, которую ты отправил в эвакуацию в Свердловск, прячут её двоюродного брата-дезертира. Это очень пугало тебя, потому что могло разрушить всю твою жизнь и, в конце концов, разрушило. 
Между тем тот человек, который приказал мне работать с тобой, заинтересовался мной как женщиной. Нет, он не приказывал мне стать его любовницей, это было ниже его достоинства: он помог мне с квартирой, помог моей матери и сестре вернуться из эвакуации в Москву, был галантен и нежен, не требовал слишком многого, а на малое я согласилась добровольно. Отношения наши были непубличны и долгое время ты ничего о них не знал. А когда узнал, совершенно обезумел. В тот день мой покровитель вернулся из командировки и единственный раз за всё время забрал меня после концерта. Мы поехали прямо ко мне. Он привёз мне консервы и хорошее зимнее пальто, всё это ты и нашёл в моей квартире, когда ворвался ко мне после его ухода. Оказалось, что ты три часа караулил на улице, чтобы подняться, когда он уйдёт. Ты был вне себя, бесновался, выкрикивая площадные оскорбления. Я не гордилась этой своей связью, но ты не имел ни малейшего права меня судить. Ты меньше, чем кто-либо другой на всём белом свете. Когда я сказала тебе об этом, ты ударил меня кулаком в лицо, и этим ударом сломал мне нос. Я упала, захлёбываясь кровью. Я не очень хорошо помню, что произошло потом. Кажется, ты стоял надо мной и выл, как раненый зверь. Это было очень страшно и дико. Потом ты опрометью выбежал из квартиры, а я потеряла сознание. Где-то через полчаса после твоего ухода меня нашла Дуня, которая жила со мной, но всегда уходила к приятельнице, когда меня навещал покровитель. Она вызвала врачей, поехала со мной в больницу, осталась со мной в палате в качестве сиделки и окончательно поставила меня на ноги дома. Я ни одной живой душе не рассказала о том, кто меня ударил, и Дуне, и милиции, и покровителю я сказала, что на меня напали двое и я не узнала нападавших. Я до сих пор сама не понимаю до конца, почему промолчала тогда, возможно потому, что в ту ночь ты был совершенно не в себе, а после несколько раз приходил ко мне в больницу, но я, естественно, не пожелала тебя видеть. А потом всё это стало неважно, потому что через неделю после той истории тебя арестовали. Уже после выздоровления я узнала, что тебя забрали прямо с репетиции: просто выкрутили в зале пробки и увели тебя с тёмной сцены. Последовал быстрый, почти молниеносный процесс и тебя приговорили к восьми годам за оказание помощи дезертиру, недонесение и контрреволюционную деятельность. Слухи ходили самые дикие, но я всё узнала точно от своего покровителя, когда решилась его об этом спросить. Только к весне я снова смогла петь и при первой возможности снова уехала с фронтовой бригадой. Оркестр "Ритм" выступал в Мурманске и Архангельске с другим руководителем и другой солисткой.
Прошло восемь лет. Всё это время я жила и пела, была любима хорошим человеком и даже думала, что люблю его. О тебе, Саша, я старалась не вспоминать, просто запретила себе думать о страшном и унизительном. Только иногда ты мне снился, жалкий, осунувшийся, на себя не похожий, и я просыпалась в комом в горле. Наконец, зимой пятьдесят первого какой-то молодой чекист привёз от тебя письма в Москву, только от него я узнала, что ты после освобождения из лагеря находишься в ссылке в Караганде. Ты написал два десятка писем - всем своим бывшим друзьям-артистам, всем, кто имел известность и вес, кто мог замолвить за тебя словечко. Мне письма не было, но это меня не удивило: после того, что ты сделал, ты вряд ли мог рассчитывать на помощь с моей стороны. Когда я поняла, что ответа ты ни от кого не дождёшься, никто не станет рисковать своим положением ради уже всеми забытого ссыльного, то просто собрала тебе посылку. Писать тебе я не стала, просто не знала, о чём. Но после этого я никак не могла перестать думать о тебе. Это было что-то навязчивое, почти болезненное. Причём мне вспоминалось не плохое, не ужасный конец, а начало наших отношений. Тот первый, удивительный, эйфоричный период. И вспоминая, я с ужасом поняла, что после тебя так больше никогда никого и не любила. Я вспоминала о тебе, даже будучи рядом с человеком, который любил меня, предавала его и ничего не могла с этим поделать. Это стало для меня потрясением. Решение ехать к тебе в ссылку было самым странным, самым необъяснимым моим порывом. Я ехала в поезде и хотела сойти на каждой станции, ехала и боялась столкнуться у тебя с твоей женой, той самой, что обеспечивала тыл, я ведь ничего не знала о её судьбе. Это было какое-то бессмысленное паломничество в прошлое, бессмысленное, потому что я понимала, что нас с тобой прежних больше нет и быть не может.
Я пришла к тебе в этот двухэтажный дом, похожий на барак, такие строили и в таких жили немецкие военнопленные. Как сейчас помню длинный коридор и детей, играющих на полу под окном в торце. Ты открыл мне дверь и замер, не веря своим глазам, а я не верила своим, так ты изменился: это была только тень тебя былого. Уставшая, постаревшая, серая тень. Твой вид отозвался такой острой болью в сердце и... нежностью. Я помню этот особенный момент лучше, чем всё, что произошло потом. Прийдя в себя, ты первым делом вытолкал меня во двор. В тот раз ты не кричал на меня, а шипел, брызгая слюной. Уже позже я поняла, что ты просто не хотел шуметь, привлекая к себе внимания, ссыльному это ни к чему. Мне показалось, ты обрушил на меня тогда всю свою горечь и ненависть, накопленные за восемь лет.  Меня потрясло тогда, что ты все эти годы считал, что это я написала на тебя донос или же просто рассказала о дезертире своему покровителю, чтобы рассчитаться за сломанный нос. Я мало что помню из того разговора, только хлещущую мне в лицо злобу. Не знаю, как добиралась после того разговора на вокзал, а потом в Москву. В этом месте в моей жизни чёрная дыра.
Я много думала о том, как ты мог додуматься до такого. Ты же хорошо меня знал! Моего отца в двадцатые годы дважды арестовывали по доносу: первый раз разобрались и отпустили, а во второй его спасло лишь какое-то чудо. Уже просто поэтому я никогда и ни на кого не стала бы писать донос! Тогда, лёжа в больнице, я собиралась достать пистолет, чтобы ты больше никогда не приблизился ко мне. Вероятно, я скорее способна была бы застрелить тебя, чем отправить в лагерь. Знаешь, Саша, до чего я додумалась в конце концов? Кто-то из великих римлян сказал: "Тех, кого мы обидели, мы обычно ненавидим". Ты всегда был неплохим человеком, со своими сильными и слабыми сторонами, но подонком ты никогда не был. Уверена, что ни до, ни после той единственной безумной ночи ты ни разу не поднял руку на женщину или ребёнка. Не сомневаюсь, что после того, что ты со мной сделал, тебе было безумно стыдно. Думаю, ты приходил тогда ко мне в больницу, чтобы попросить прощения. Ты не мог найти себе никакого оправдания, а с таким человеку очень трудно жить. Поэтому в конце концом ты нашёл выход - возненавидеть меня, а также причину для своей ненависти. Я не виню тебя за это, тебе нужно было выжить и не сойти с ума там, а ненависть может быть топливом, поддерживающим жизнь, недолго, но может.
Я не виню тебя больше ни в чём. Я рада, что ты не погиб, что барахтаешься, что сохранил свой талант. Ты не звал меня к себе в Казахстан, не заставлял прогонять того, кто любил меня и мог бы составить моё счастье. Я всё сделала сама. Я всегда всё делала сама, поэтому винить мне некого. Мне понадобились годы, чтобы снова стать самой собой, но я справилась и с этим. Единственное, чего я хочу от тебя, это чтобы ты знал: Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛА. Не мстила тебе, не предавала, не пыталась погубить. Бог знает, почему мне это до сих пор важно. Прощай, Саша."
--------------------------------------------------
- ... Зачем, зачем вы мне это привезли?! Это же всё слова, только слова... Что с того, что сейчас они на бумаге? Это не я, это Ирина полжизни ненавидела меня за то, что она со мной сделала. Что бы она теперь ни писала, я знаю, что это была она, потому что больше просто некому. Я ни одной живой душе не рассказывал больше о том несчастном дезертире, только Ирине, только ей.
- Вы ошибаетесь, Александр Арсеньевич. Вы рассказвали только Ирине Владимировне, но вас мог слышать кто-то другой.
- Да кто? Это было поздно вечером у неё в гримёрке.
- Вероятно, вас слышала Евдокия Лялина, та самая Дуня-костюмерша.
- Да что вы придумываете!
- Я ничего не придумываю. Следователь, который вёл дело об убийстве Ирины Владимировны, помог мне разобраться в той старой истории. Он поднял ваше уголовное дело из архива, вот тут фотокопия того самого доноса. Невооружённым глазом видно, что донос и письмо Ирины Владимировны написаны двумя разными людьми, но чтобы вы не сомневались, вот здесь заключение эксперта-почерковеда. Более того, мы обратились к Ольге Лялиной, дочери покойной Евдокии, которая работала с Ириной Владимировной с сорок седьмого года, после того, как её мать вышла на пенсию, и Ольга Петровна, к своему ужасу, опознала почерк своей матери. Это, на самом деле, очень печальная история. Евдокия Лялина была при Ирине Владимировне чуть ли не с детства и очень её любила, не меньше, чем собственных детей. Мы пришли к выводу, хотя это сейчас уже невозможно доказать, что в сорок третьем она догадалась, кто избил её Ирочку - вы ведь приходили в больницу, а Ирина Владимировна наотрез отказалась вас видеть - и отомстила. 
- Да какое, в конце концов, имеет теперь значение, кто написал этот чёртов донос: Ирина, Дуня, Дуня по просьбе Ирины... Зачем вы пришли сюда, заставили меня вспоминать? Вы даже представить себе не можете, что мне пришлось пережить! Уходите!..
--------------------------------------------------
Римма вышла от Шапошникова в совершенно растрёпанных чувствах, почти выбежала. К жалости, которой она не могла не испытывать, примешивались горечь и злость. Надо же, "Это всё слова, только слова..." И ведь не поверит, если не захочет, несмотря на все предоставленные доказательства, придумает свою версию, лишь бы не отказываться от ненависти. "Поверит, нет ли, в глубине души он теперь будет знать. Просто у этой истории нет счастливого конца, сестрёнка, поэтому тебе и не по себе..." Да, Женька прав, ей было муторно от всего этого дела: убийца найден, но человека не вернёшь, справедливость вроде бы восстановлена, но никому из живых от этого точно не легче. Бедная Ольга Петровна, как она расстроилась, когда почерк матери узнала, да и Шапошникову, если он всё-таки поверит в невиновность Ирины Владимировны, придётся ведь как-то со всем этим жить. А самой Римме после всего случившегося хотелось  откровенно и спокойно, по душам, поговорить с Ириной Владимировной, ей казалось, что теперь, когда она узнала о женщине так много, они смогли бы найти общий язык. Но кроме брата ей пока никто из-за черты не отвечал. Римма поёжилась. Может, это и к лучшему.
Она сбежала по ступенькам, один пролёт за другим. Хотелось быстрее на воздух. Нет, к Володе ей хотелось, конечно же. Ей теперь всё время к нему хотелось. Как хорошо, что он не отпустил её в Москву одну. Теперь она сможет рассказать ему всё, пожаловаться, а потом они пойдут гулять по вечернему городу. Выйдя во двор, она огляделась. Ну, где же он? Дверь подъезда за её спиной открылась снова. Она сразу поняла, кто это, и не стала оборачиваться. Дождалась, пока его руки легли на плечи.
- Не замечаете меня, девушка. Я вас у лифта караулю, а вы проноситесь мимо по лестнице, "дыша шелками и туманами", - Он поправил рукав её платья.
- Это крепдешин, - сказала она.
- Замёрзнешь ты сейчас в этом крепдешине.
- С тобой? Вряд ли, - Она обернулась и увидела, как он снимает пиджак, чтобы накинуть ей на плечи. Накинул, придержал за лацканы, заглянул в глаза.
- Как прошло?
- Он не хотел меня слушать, уговаривать пришлось. А потом верить не хотел... Ему так проще.
- Надо было мне с тобой пойти.
- Зачем? Ничем бы ты мне там не помог. С тобой меня бы ещё решительней выставили. А так - хрупкую женщину силой в ночь - неловко...
- Римм, - Володя опять смотрел тепло и чуть иронично, - я всё равно буду тебе помогать, сколько ты не сопротивляйся. Не потому, что ты без меня не справишься, а потому, что хочется.
- Как встречать и провожать? - вздохнула она.
- Вот именно. И сегодня от меня наверняка была бы польза: я умею быть очень убедительным...
- Я знаю, - сказала Римма, положив руки ему на плечи. - Ты и сейчас убедителен. Вот только понимаешь, в чём дело: ведь тогда и я буду тебе помогать - всем, чем смогу. Потому что мне тоже хочется. Ты готов не сопротивляться?
Володя ничего на это не ответил, просто смотрел. О, смотреть он умел, это она уже в поезде поняла. Можно было собирать коллекцию этих взглядов.  Постепенно под его взглядом у неё загорелись щёки, хорошо, что уже стемнело.
- Я бы тебя сейчас поцеловал, - сказал он наконец, - но на площадке дети, а ещё любопытный курильщик в партере.
Римма не заметила ни площадки, ни детей, ни курильщика, но Володя, видимо, как и Платон, привык повсюду, где бывал, проводить рекогносцировку местности.
- Ничего не поделаешь, - сказала она, не скрывая сожаления, - значит, не будем пока целоваться. Пойдём гулять?
Он кивнул и подставил ей локоть:
- На Красную площадь поедем, или куда ты хочешь? Ты же Москву, наверное, лучше меня знаешь.
Римма уютно взяла Володю под руку и улыбнулась. Ей было всё равно, куда, лишь бы с ним.
- Может, просто пешком в гостиницу пойдём?
- Пешко-ом? Тут прилично, вообще-то. Часа два, наверное...
- А ты торопишься? Соскучился по своему соседу по комнате?
- Я его не видел ещё, только портфель. С воблой...
- В смысле?
- В прямом. Из портфеля торчала большая вобла, в газету завёрнутая. Так что сосед у меня - любитель пива.
Римма окончательно развеселилась:
- А ты предпочёл бы любителя водки? Или футбола?
- Высокой поэзии, - проворчал Володя и вдруг добавил: - Я предпочёл бы тебя...
Она немного растерялась от такой прямоты. Конечно, они оба уже давно взрослые люди, но всё же...
- Можем гулять всю ночь, - продолжил он тем временем. - Доедем до Красной площади и уже оттуда отправимся пешком в гостиницу. К утру дойдём, наверное. Заберём вещи и на вокзал, в поезде отоспимся. Как тебе такой план?
Получается, он ничего такого в виду не имел и она его превратно поняла? Или всё-таки имел? Володя смотрел с определенным лукавством, так что второе вернее. И что с ним делать?
- Замёрзнем, - сказала она, не в силах сдержать улыбку. - У нас же всего один пиджак на двоих.
- Мы с тобой? Вряд ли, - повторил он её собственные слова. - Чем мы с тобой ближе, тем нам жарче. Почему это так, не знаю, даже предположить не берусь. Надо будет Платона спросить, он объяснит с физической точки зрения.
Римма не выдержала, рассмеялась. Потом потянула Володю со двора на улицу:
- Пойдём уже, а то до утра не успеем. Расскажешь мне что-нибудь?
- Девушка, вы так любите мои истории, что с вами я чувствую себя буквально Шахерезадой. Давайте, я вам лучше сегодня спою.
- Нет, лучше не надо.
- Не надо?
- Нет. Если ты начнёшь петь, то соберёшь публику, а я хочу тебя только для себя.
- Хм, жадина? Впрочем, я тоже хочу себя только для тебя, хотя бы на сегодняшний вечер... Собственно, за этим я и приехал в Москву.
--------------------------------------------------
Следующая глава     Содержание

Отредактировано Isur (21.11.2024 11:11)