Как важно быть везучим

1872 г.
Петербург.

Старуха редкозубо ухмыльнулась и лукаво прищурилась - славные котятки, гладенькие. В сметане выкупанные. Ушки развесистые, а глазки - м-м-м - пустые, как девичьи слёзы.
Гадать таким одно удовольствие, какую чушь не скажешь - всёму верят, да ещё и благодарят.

Барышни, ещё час назад настроенные решительно, при виде цыганки оробели, притихли.
Из-за бордовых ушей Порфирия выглядывали ещё две головы: блондинистая с косицей, невозможной красоты, и другая, цвета спелой ржавчины, с прической в виде ручки корзины и круглых очках.
Обе выглядели невольницами, покорными милости хазарского хана. Точно были полонёны на ступенях гимназии и притащены за косы, а не оказались тут волей своей глупости.
Вот актрисы!
Лже-невольницы бежали в плен вприпрыжку, обгоняя хазарина, более того, хихикали и подскакивали на поворотах. Хан Порфирий тому свидетель, он за ними еле поспевал.
Зато сейчас девицы острыми коготками цеплялись за плечи кавалера, загребали гимнастёрку и придушивали главную голову Горыныча.
Центральная фигура композиции багровела, оттягивала гимнастёрку вперед, пыталась вздохнуть и удержать лезущие из орбит глаза.
При этом полонянки ещё и пагубно влияли на ум юноши. Шептали в разные уши, вносили какофонию и винегрет ума.
Мусинда, рыжая барышня в поношенной соломенной шляпке с унылыми полями, давила рассудительностью. В ход шла мешанина из мира физики, химии, женской логики и здравого смысла. Ассорти, сыплющееся из барышни, Штольц пытался сортировать и систематизировать, но безуспешно.
К несчастью окружающих, Мусинда Мышезуб больше всего на свете любила учиться. Имелась у барышни ещё одна страсть, голубоглазая, но о ней речь пойдёт чуть позже.
Каша из различных наук в Мусинде перебродила и колосилась налётом заумной плесени, поэтому зачастую выражалась она академическим сумбуром. Ещё Мусинда владела ударной акупунктурой, то есть знала все штольцевы больные места (в данном случае - самолюбие), и била в них прицельно.
Вторая девушка именовалась возвышенно и прекрасно - Молли. Мол-ли.
Или Молечкой. Если полностью - Мольгой Перламутровной Нафталиновой.
Причудливое имя необыкновенно шло миловидной блондинке с завитушкой на кончике косицы. Шляпку она носила упругую, оптимистичную, задорно сдвинув набок. Коричневую ленту, опоясывающую тулью, Молечка свернула розочкой.
Молли тоже влияла на бедолагу Штольца, но иными способами.
Грациозными ухищрениями и взмахами ресниц смущала внутренний уклад благородного устройства. Молли так навострилась хлопать глазищами цвета шоколада, что Порфирий, стукнув себя в грудь, слышал лязг доспехов и ощущал неодолимую потребность вскарабкаться на коня. И под топот "тур-нир, тур-нир" скакать, куда глядят копыта лошади.
Сейчас Молечка перебивчато дышала в девственное мужское ухо. Подойди, мол, Порфирий, к ней первым, вспомни, что ты какой-никакой, а шевалье. Вылитый Дрантаньян из книги, а не трусливая каналья или мамочкин Пуффель-туфель-каблучок.
- Дождёмся Генку, - хриплым шёпотом предложил он в сторону левого плеча.
Где-то там, за пылающим ухом, гнездились губы Молечки. Если крутануть шеей чуть дальше, то...
О святые канарейки!
Впрочем, он не особенно рассчитывал быть услышанным. Или целованным.
Когда невыносимо приспичивало, как сегодня, его приятельницам было абсолютно апофигейно, чей игнорировать глас: Штольца или разума.
В такие моменты Порфирию ничего не оставалось, как поддаваться на уговоры, тягостно вздыхать, навьючивать ответственность и таскаться на ними. Тройную порцию ответственности, а то и семерную, если рядом был Генка.
Воздействовать на дам Порфирию удавалось не очень авторитетно.
Да никак не удавалось, не слушались его противоположные особи. По причине рыцарского душевного сложения он не мог цыкнуть, стукнуть кулаком по столу или хлестнуть словом им по совестя̀м.
А барышни, хитренькие лисички, во всю пользовались его политичностью. Бестрепетно вертели им, как тряпичным петрушкой на руке: хлюпали носами и жалобно заглядывали в глаза.
И он поддавался, хотя каждый раз ругал и зарекался впредь быть с ними решительнее. Гаркнуть или хотя бы строго-настрого нахмуриться. Пусть знают.
А то привыкли подчиняться только крепкому словцу.
На Генке девочки свои фигли-мигли испытывать даже не пытались: он с ним не церемонился - мог убедительно напомнить о последствиях с осложнениями.
"Убедительным" словом - это для Молечки. Для Мусинды у него имелись иной, братский, словарный запас.
В дамском обществе Генка куртуазничал: последствия с осложнениями именовал по-французски загадочно "жё поболь". При этом он смотрел многозначительно и тёр спину ниже поясницы.
Молечка верила во живительную силу "жё поболи". Мусинда закатывала глаза.
А как не верить, коли приятель был признанным озорником и не единожды испытывал сие французское лакомство на своей шкуре.
Тем более, с "парле ву франсе" у обеих девиц было далеко не блестяще, скорее, тускло и мрачно, как в потёмках души одного юного шевалье по имени Штольцтаньян.
Женской гимназии с учителями французского ужасно не везло. Возможно, по причине заочной влюблённости мадемуазелей в любого, даже с внешними погрешностями, заграничного кавалера. Учителя фланировали над гимназией, как стая перелётных пингвинов, оставляя после себя первородный хаос в умах воспитанниц и хромающий на обе ноги французский.
Мусинда откопала из слоев пыли братов учебник, вызубрила от корки до корки и таки смогла перевести загадочные "жё попоболи" как "отец выдрал".
Дамское нежелание признавать мужскую правоту Генка симпатично обзывал "курья блажь". Имелось у него некое тайное расположение к данным птицам. Но и об этом чуть позже.

А глас разума не умолкал, старался перекричать попугайш, что болтались на плечах Штольца. Безуспешно. Из-под фуражки за левое ухо сбегали ручейки пота - Молечкины завитки искушали слуховой проход.
Разгоряченное ухо пылало, требовало срочно приложиться к сосульке или отдалить смущающий объект. Иначе за последствия оно не отвечает - свернётся в трубочку.
Где ж в середине мая взять сосульку или хотя бы кусочек льда?  Правильно, только в ресторации. А туда гимназистам вход закрыт, до полного и бесповоротного изучения школьной программы.

Штольцу вовсе не улыбалось встречаться с цыганкой, но от ощущения тонких пальчиков Молечки на своей спине он позорно размяк и сделался готовым на любой абсурд.
Из-под косо повязанного, цветастого платка гадалки в разные стороны лезли лохматые космы. Вкупе с черными глазами они придавали ей сходство с Горгоной, той, что сильно подпортила существование древним грекам. И самому Штольцу.
Уши старухи оттягивали огромные золотые серьги-бублики, размером с чайные блюдца, какие у матушки в буфете хранились для праздников.
В бытность молочных зубов Порфирий отчаянно боялся Медузы из мифов. В подаренной отцом книге обитала как раз такая, с острым взглядом и дурным характером. Сплетница, к тому же.
Художник, словно заранее возненавидев юного Штольца, изобразил её портрет особенно глазасто и крупно, во всю страницу. Мальчик уважал её, как владычицу книги, и испрашивал позволения, чтобы почитать.
Горгона пучила глаза прямо в душу, будто знала всё наперёд. Змеи качались над её головой, шебуршали чешуйками и жаждали исповеди, что же сотворил Пуффель за сегодняшний день.
И он, как кружевной простофиля, рассказывал гадюкам обо всём.
Каялся про кашу, которую вывалил в окно, как застрял в заборе и порвал штанишки, что фунт изюма слопал он, а не растащили мыши, как решила кухарка.
Аспиды ужасались:"Так это были не мыш-шы, а ты, несносный ш-шалун? Поз-зор тебе, Пуфлик. Вот Персей никогда бы не полез в соседский з-забор и не рискнул новыми ш-штанишками. Не смей открывать наш-шу книгу, пока не извиниш-шься перед мыш-шами".
На радость слушателям, что таились за дверью и ласково посмеивались, история про Персея была любимой, и избежать ежевечерней исповеди не получалось.
Приходилось идти к отцу, который еле успевал отбежать от двери и занять место в кресле у окна. Вместе с ним - к матери, объясняться. Потом к кухарке каяться за изюм. И напоследок - к мышам, нести дары и извинения.
Мыши Штольцев были прекрасно воспитанными и понятливыми, и совсем чуть-чуть продажными. Индульгенцию Порфирию выправляли тут же, в чулане, буквально за три корочки хлеба и плошку молока.
Власть Медуза над Порфирием имела ровно до того момента, когда он поступил в гимназию и обжился там.
Проучившись неделю в первом классе, он узнал столько нового, исключительно мужского, сколько не знал за всю жизнь. Особенно скверных слов и альтернативных названий частей организма.
Новые знания бурлили и искали выхода. Предусмотрительному Пуфлику хватило ума поделиться тем, чего он понабрался от третьегодника Серомухина, не с матерью, а с отцом. Бедная матушка либо сама не пережила бы экстренного погружения сыночка в реальный мир, либо изъяла бы Порфирия из приятного общества.
По тому, как отец хмыкал и отводил глаза, мальчик понял, что Америки родителю не открыл. Ну и что, зато у них завелась общая тайна, мужская. Мать долго не могла понять, что заставляет её мужчин перемигиваться, а младший требует к любой пище хрен. Даже к каше. И по-отцовски хихикает в кулачок.
За разъяснениями матушка обратилась к отцу, но он лишь пожал плечами. Нечего дам впускать на мужские территории, а то понаведут там своих беспорядков и всё завесят кружевами.
А уж когда Серомухин научил Порфирия плевать сквозь зубы, то горгона и вовсе приуныла - кануло домашнее воспитание туда, куда приличная змея хвоста не сунет.
Скинув иго, Пуфлик совсем осмелел - чернилами живописно подправил жуткий портрет.
Путь к Персею стал свободен!
Художество вышло таким ладным, что Медуза оказалась вылитой Верой Георгиевной, дачной маминой приятельницей.
От матушки ему тогда знатно влетело.
За горгону она сына, а заодно и развесёлого супруга, распекала и совестила с чувством и глубоким трагизмом. Будто всю жизнь провела в репетициях и, наконец, дождалась бенефиса.
Она заглядывала в четыре одинаковых голубых глаза и интересовалась, каково было бы этим невозможным людям, вздумай сын Верочки пририсовать Медузе черты их жены и матери? Неужели им было бы приятно, если их жену и мать вот так размалюют? А у Станислава, сына Верочки, тоже есть книга про горгону, она видела.
Вот Станислав не догадался изобразить чудовищу ещё более мерзкую рожу, потому что уважает приятельниц матери.
А наш Пуффель - выпрямись и не дёргай манжету - шалун и озорник, раз без стыда малюет козьи морды приличным дамам.
Порфирий и отец заговорщицки переглядывались: с логикой матушка не всегда была дружна, но спорить с ней не следовало, могло выйти боком.
Например, у безжалостной жены и матери не дрогнула бы рука лишить единственную, ненаглядную кровиночку сладкого.
Отец тоже помалкивал, на него у коварной жены и матери тоже находились рычаги давления.
Зрители оценили вклад мадам Штольц в искусство воспитания - со всем стыдливым видом, который смогли выдавить из себя, дружно ёрзали на диване. Едва не аплодировали.
Горничная Груня, девушка добрейшей души, таилась в прихожей и вытирала влажные глаза уголком косынки - переживала за хозяев и своего любимчика. Радовалась, что припасла для него петушка на палочке.
Отец во время исполнения арии обиженной подруги старался сдерживать расползающиеся уголки рта и хмыкать в кулак. Когда мать замолчала и мужчинам стало ясно, что требуется ответ и раскаяние, он взял на себя ответственность:
- Если бы наша жена и мать перебирала вишнёвого ликёра так, что не могла попасть в калитку, а падала и болталась на заборе, как куча белья, то мы, да, сын? - Порфирий согласился: - Мы бы не стали ждать, пока Станислав разразится карикатурным художеством. Дабы наше порицание нетрезвой жене и матери не кануло всуе, и не обошло взоры зрителей, мы бы отвели для сей благородной цели не несчастную горгону, а наш семейный портрет. Вот этот...
Мать покосилась на рояль, где на кружевной салфеточке главенствовала бесценная реликвия - фотографическая карточка их фамилии.
Она сама выглядела недвижимой мумией, изобильно замотанной в кружева. Французская широкополая шляпа кренилась вправо под тяжестью дюжины пионов.
Позади неё отец, прямой, как телеграфный столб, старался не дышать, дабы не отскочили пуговицы от модного сюртука. Он согласился разодеться павлином только ради запечатлевания для потомков.
На передний план выставили самого потомка. Долгожданную и выстраданную радость, наследника, надежду, опору и прочая, и прочая...
Упитанный трехлетний малыш в бордовом (по рассказам матери) костюмчике с пышным кружевным жабо важно дул щёки и складывал ротик в бантик. Старался выглядеть министром молочных дел. Вокруг головы вопросительным ореолом топорщились кудряшки.
Выглядел он до того умильно, что Элла Витальевна не выдержала, пощекотала круглое пузико сына - кто у нас тут мамочкин одуванчик? - и подула на кудрявый пушок на макушке.
Их жена и мать не имела острого пристрастия к наливкам, как Вера Георгиевна, но на всякий случай спрятала портрет на груди. Неизвестно, как могут трактовать даже самый невинный визит приятельницы эти двое.
Эта парочка способна творить проказы на голубом глазу. На четырёх голубых глазах.
- Любезная моему сердцу ватрушечка, вам известно, что лучше упредить болезнь, чем её лечить? - поинтересовался отец.
Мать настороженно согласилась и по привычке напомнила:
- Гастрономические эпитеты запрещены в этом доме.
Она пока ещё не поняла, к чему клонит Платон Алексеич, но подозревала, что вряд ли к чему-то путному. Всё-таки годы брака с отпетым шалуном не могут пройти бесследно для интуиции.
- На всякий случай, вдруг наша жена и мать когда-нибудь вздумает разделить судьбу и рюмочку-другую-десятую ликёра с любимой подругой, а потом вдвоём с Верой Горгоновной каруселить на калитке и горланить песни...
Так она и знала, чутьё не подвело! Вот сейчас, сейчас...
- Сударыня, дайте-ка, буквально на одну секунду то, что вы прячете под шалью...
- Платон Алексеич, уймитесь, - потребовала мать и отбежала за рояль, - какой пример вы подаёте сыну?
Надвигалось что-то забавное, Порфирий подыграл отцу:
- Замечательный пример, мам, я тоже люблю ватрушки.
- Пуфф, даже если очень-очень любишь ватрушки, не обязательно на них жениться, - поделился опытом отец. - Запомни сын, намотай на свой аппетит, - ты один, а ватрушек множество.
Матушкина логика воспротивилась:
- Платон Алексеич, чему вы учите ребёнка? Пуфлик, слушай маму: вырастешь, встретишь прекрасную ватрушку с зелёными глазами...
- Хочу с коричневыми, как шоколад...
Отец с протянутыми руками подкрался к матери, обернулся к сыну и уголком рта громко шепнул:
- Пуфф, неси краски.
Элла Витальевна, актриса домашнего очага, в тот день была в особенном ударе.
Она в мольбе складывала руки, а потом вздымала их к небесам и мученически вопрошала у ворон, пролетающих над домом: "За какие грехи мне всё это?"
Птицы о её прегрешениях имели поверхностное представление: свои бы счесть, да в гнёзда снесть.
Актриса рванулась к окну, распахнула настежь и жадно глотнула воздух Старо-Якорной.
Отдышалась и пригрозила Штольцам бросить их на произвол, забрать Груню и умчаться с ней на целую неделю в деревню.
И там, шалунам назло, таки себе и ей, конечно, вылечить нервное расстройство парным молоком и...
- Огурцами, - подсказал отец.
Элла Витальевна охнула и пошла на второй тур танца рук: заламывала, вздымала, и жалобно просила у ворон в небе чудес:
- Карету мне, карету!
Муж растерянно в наигранном недоумении пожал плечами:
- Кларету? Так нет у нас. Давеча Верочка Горгоновна все запасы истребить изволили. Груня, срочно беги в лавку, хозяйке надобно кларету! И калитку не запирай, кататься будем.
- Конфету? - Пуффель вторил отцу и радостно скакал вокруг родителей, - Груня, срочно беги в лавку, маме надобно конфету! Пять фунтов покупай, объедаться будем.
Груня, с улыбкой от уха до уха, показалась в дверях гостиной:
- Котлету желаете? В какую лавку бежать: в мясную или рыбную?
- В музыкальную! - радостно буянил отец. - Хозяйка изволят кларету и кларнету. И Верочку Горгоновну зови, напьёмся и плясать станём.
Порфирий уродился истинным сыном господина Штольца:
- И Станислава зови, козьи лица малевать станем!

Компания остановились в пятидесяти шагах, не решаясь подойти к цыганке ближе. Её соплеменники по кочевому бытию, славились чародейством и иным махинациями. Больше с конями и золотом, но вдруг они и гимназистами не брезгуют. Загипнотизирует всех троих и умыкнёт в табор.
Барышни вот уже неделю изнемогали от желания разведать свою планиду, но до сего дня терпели, побаивались. И вдруг решились на гадание.
Штольц и сам бы мог им предсказать ближайшее будущее - переводные экзамены в седьмой класс Мусинда выдержит на отлично, а Молечка...
Из класса в класс её оставляли на осень, этот год неожиданности вряд ли принесёт. Впрочем, некоторые верят, что чудеса случаются.
Порфирий был не из их числа, он уже родился скептиком и очень глубоким материалистом.

Пару недель назад завелась гадалка у входа в сквер, где они привыкли встречаться после уроков, фланировать вечерами и коротать время за иными делами, коих у гимназистов была масса. И все, по большей части, пустяковые.
Обе гимназии, мужская и женская, уже посетили специалистку по чтению будущего. Мусинда и Молечка отстали и торопились запрыгнуть в последний вагон.
Жизненный опыт им подсказывал, что цыганке вот-вот предстояло сменить дислокацию, поскольку содержимое карманов и копилок уже перекочевало в казну табора.
Клиенты от гадалки уходили в глубокой задумчивости. На всё расспросы либо отшучивались, либо, шарахнутые новостями, краснели и бессмысленно хихикали.
Но, к удивлению, о потраченных финансах не жалели.
Из этого Порфирий сделал вывод: если гадалка стоящая, то лучше заранее не знать своей судьбы, вдруг предскажет ужасное и жить уже не захочется, а если лгунья - тем более незачем ей отдавать с трудом скопленные деньги.
Он пытался донести до девочек открывшиеся ему истины, но и Молечка, и Мусинда остались глухи к голосу рассудка. Им во что бы то не стало требовалось сунуть носы в запретное.
Будь это только Молечкина "курья блажь", Порфирий мог бы уразуметь: глупостей в её характере хватило бы на десятерых. То, что Мусинда, которая взбалмошности считала за недомогание, была солидарна с подругой, его сбивало с толку и делало ведомым невесть в какие дали.

Их сад был хорош. Вообще-то он имел настоящее название - Македонский сквер, но среди обывателей именовался просто "садом", и все понимали, о каком месте идёт речь.
К центру сада венами и артериями, довольно густо, сходились аллеи. Они переплетались, создавая укромные уголки, вечерами пользующиеся особым почётом. Вдоль дорожек росли многочисленные кусты сирени. В данный момент они имели пышный, мажорный вид, по причине наступившего мая.
Центральной фигурой сада, сердцем или камнем за пазухой (смотря с какой стороны любоваться), был удивительный по красоте фонтан.
Каменный бортик, высотой с аршин, окружал скульптурнообразное сооружение.
На первый, деликатный, взгляд, несколько шокирующее взгляд обывателя.
А если откровенно говорить, то довольно жуткое, до колик во внутреннем мире.
Люди паниковали при первой встрече с экспонатом. После десятого созерцания глаза адаптировались к художественному уродству и начинали спасительно косить в кусты - избегать столкновения с прекрасным.
И тут же прохожие озарялись пониманием, почему сие рукоприкладство скульптора не нашло приюта на центральных площадях.
Раздвигая земные, водные и воздушные тверди, а также глаза зрителей, рыча от напряжения, на поверхность из-под земли лез могучий конь. И тащил на себе всадника.
Разрушая норы и укладывая в обморок кротов, они почти вырвались из чрева планеты.
Чтобы окончательно сорваться с цепей, не хватало лишь задних ног Буцефала, увязших в каменной глыбе. С расстояния постамент напоминал огромного крота. Грызун обнял лошадь за круп, впился зубами в окорок и затягивал жертву в нору.
Передние ноги замерли в чудовищном вздрыге, будто укушенный кротом, конь собирался взвиться к небу.
Парению мешала лишь бронзовая сущность коня. Он плотоядно смотрел вверх, на пролетающих птиц, рвал узду, мышцы шеи и проклинал зубастую нечисть.
Из открытой пасти Буцефала, сквозь клыкастый оскал, хлестали струи воды.
Всадник, как сообщала памятная табличка на фонтане, фамилию имел Македонский, а имя - Александр Филиппыч.
Судя по первозданному виду, античного царя внезапно извлекли из бани, усадили на лошадь и заставили лезть сквозь землю.
Не очень понимая, как из бани и вдруг оказался среди городского парка, Александр Филиппыч, неестественно вывернул голову - озирался в поисках потерянной в пути лоханки.
От долгого сидения верхом бедолага захворал запором. Мучился, но конфуз держал в себе. Сверхъестественно выпученные, глазные яблоки выдавали глубину его страданий.
С эффектом могучего ужаса, что наносил прохожим Филиппыч, диссонировала жалко протянутая рука с ладошкой-ковшиком. "Мы сами не местные, - униженно просил Филиппыч, - подайте, люди добрые, копеечку на билет до Македонии".
Кроме ужаса, скульптура обладала и воспитательным эффектом. Мамки-нянки вместо набившего оскомину "бабайки" приладились запугивать воспитанников "Буцефалкой". Малышня верила - Буцефалка и глазом не моргнёт: забёрет, задёрет и слопает.

Днём в сквере под присмотром нянек и гувернанток выгуливались совсем несмышлёные обыватели, а вечерами собиралась взрослая публика, играл оркестр, а по отдаленным аллеям бродили сосредоточенные старшеклассники. Самые отчаянные осмеливались вальсировать.
Дабы моральные устои оставались неколебимы, за вечерними променадами следили дежурные надзиратели обеих гимназий. Они вечерами шныряли по аллеям, выискивали нарушителей и записывали фамилии в журнал позора, а по утрам, после общей молитвы, оглашали списки.
Это повторялось изо дня в день, поскольку располагался сад на редкость удобно: между двумя гимназиями и жилыми кварталами, где проживали учащиеся.

- Штольц, - скомандовала Молечка, - подойди к цыганке и спроси...
Порфирий изначально был против, поскольку не верил в предсказания, но барышням приспичило и ему пришлось повиноваться - силы были не равны: две против одного. Скорей бы пришёл Генка, в конце концов, Мусинда именно ему приходится сестрой, пусть сам её и вразумляет.
В паре подруг именно Генкина сестра отвечала за разум и упрямство. И перевразумить на нужный лад то, что однажды уже вразумилось в искажённом виде в её голову, было категорически невозможно.
Вернее, невозможно всем, кроме одного человека, но в данный момент он бессильно топтался рядом с барышнями.
Делами красоты и прочей дамской чуши заведовала Молечка.
Первая красавица класса - да что там, всей варваринской гимназии - была страшно привлекательной, но при этом отчаянной глупышкой и лентяйкой. Училась из-под палки или за мзду, мечтала о фантазийных приспособлениях для облегчения её существования в стенах гимназии.
В будущем Молечка видела себя при дворе в роли фрейлины. Или при театре в роли балерины. Но это на худой конец, если не примут во дворец.
Она считала, что сие занятие ей подходит как ни одно другое: книг читать не надо, если только в охотку; Закона Божьего там отродясь не придерживались; математикой и географией голову ломать не надо, как и рукоделием. На такие случаи во дворце полно прислуги.
Она бы наметилась и в царицы, амбиций хватало, но вот свободных тронов пока не было. А во дворец её тянуло отчаянно. Фрейлине, считала Молечка, всего-то требуется ходить по дворцу из угла в угол, да красоваться в зеркалах. Если мимо идёт царь - делать реверансы.
И вот какая загадка: почему-то не рассудительная Мусинда, что было бы логично и объяснимо, а именно мадемуазель Нафталинова, с пустопорожним мышлением, обосновалась в сердце Штольца.
Он знал её недостатки как облупленные, но все они жалко кукожились перед достоинствами.
Косица цвета муки с задорной завитушкой на конце, карие глаза с поволокой, курносость и капризный ротик коромыслицем, перевешивали и затмевали недостаток эрудиции и махровую лень.
Позапрошлой осенью Порфирий, неожиданно для себя, начал снисходительно посматривать на Молечкины изъяны, не находя их чем-то ужасным.
Напротив, они казались пикантными нотками, придающими ей интересность. Чуть раздражали, но не сильно, как муха в вазочке с малиновым вареньем.
Нюансы барышни его больше не волновали, наоборот, интриговали, забавляли и веселили. Обнаруженную сентиментальность он списывал на физические свойства магнетизма - притягивать противоположные полюса.
Противоположнее полюсов, чем Штольц и Молечка, не бывало на всём белом свете, поэтому они оказались лакомыми объектами для эксперимента на магнетизм.
Так решил Порфирий. Вздохнул и смирился.  Раз Мироздание решило их смагнитить, кто он такой, чтобы спорить с Высшими силами?
Единственное, что не давало ему покой - желание Молечки служить при дворе. Что ему, примагниченному к ней по самые уши, делать во дворце? С его-то инженерными устремлениями?
Нечто незнакомое, напоминающее жадность или любовную скаредность, заставляло переживать и злиться, порой доводило до отчаяния.
Ночами ему мерещились графы и князья всех мастей, со всех волостей, тянущие к фрейлине Нафталиновой сальные губы и пальцы. Напоминающие баварские сосиски, унизанные перстнями.
Высокородные прохвосты звали её полным именем - Мольга Перламутровна - и обещали, обещали...
Аристократы наперебой боготворили фрейлину, манили в омут роскошного быта и она, по доверчивости своей, охотно принимала предложения.
Прагматичный Порфирий понимал, что даже если родители распродадут все семейное имущество, полученных денег не хватит, чтобы пробудить в Молечке ответные переживания. А без богатства ему придется дряхлый возраст встретить в одиночестве или с Мусиндой.
Ну почему, он выпытывал у Мироздания, никто, кроме мадемуазель Нафталиновой, не задевал струн его души? Лишь она блямкала на них свою какофонию. Прекрасная балалаечница.
Например, чем плоха Мусинда? Она умна, правда, дерётся. К тому же - сестра друга. И к нему расположена. Порфирий порой чувствовал, что ему под силу пробудить в Мусинде романтический интерес. Но не будил, наоборот, на мягких лапах обходил его стороной.

- Молли, это неразумно, - перебила подругу Мусинда, - она гадает по руке, мы же не можем оторвать и послать ей наши ладони.
Молечка задумалась:
- Когда-нибудь придумают такую штуку, что можно будет гадать по отпечаткам ладони. Макнешь руку в краску, приложишь к чистому листу бумаги и готово - читай судьбу, как по-писаному. Штольц, ты изобретешь?
- Вряд ли смогу, - повинился юноша.
Порфирий и Мусинда переглянулись: Молечка бесконечно фонтанировала глупыми идеями, вроде закопчённого стекла, на котором проявляются картинки и буквы или коробочки с личным телеграфом внутри, чтобы можно было слать телеграммы, не выходя из дома.
- Молли, это невозможно с технической точки зрения, - юноша для убедительности понизил голос и потряс перед её носом учебником по механике. Он всюду таскал его с собой, считал настольной книгой, цитировал и готовился продолжать обучение на инженерном факультете.
Серьёзного Штольца одноклассники и приятели уважали за цельность натуры и аскетичность характера. А также за то, что всегда давал списывать и не задирал нос.
Никто на всём белом свете не знал, что таилось в глубинах его души.
А там было очень-преочень мрачно, как в ночном переулке. Даже злоумышленник водился, и звали его Порфирий Штольц.
Во мраке ночи, закрывшись в комнате и укутавшись одеялом с головой, неискушённый Штольц видел себя не инженером, как мечтали родители, а... тсс!... настоящим, человеческим доктором.
Он мечтал, как однажды, лет через -дцать, овдовелая, но ещё прекрасная княгиня Молечка заболеет.
И постигнет её страшный недуг - лошадиный сап или кошачий цап, или, на худой конец, крысиное косоглазие.
Покрытая островками синюшной болезни, графиня Молечка будет сипеть и метаться в горячечном бреду, сминать простыни и раскидывать по спальне подушки. Толпы докторов (даже из заграницы выпишут) станут в бессилии топтаться за дверьми её будуара и виновато отводить глаза от зеркал. Стыдно потому что.
И вот очередной эскулап, выражая нахмуренным лицом трагичность момента, покинет чертоги болезни, закроется руками и разрыдается.
Коллеги в фальшивом утешении похлопают его по спине, но неубедительно - каждый из них побывал на его месте и не смог спасти бриллиант всего высшего общества Петербурга.
Ни один из них не найдёт сил, чтобы признаться прекрасной княгине, что годы её сочтены, она обречена на старость и угасание.
"Ей стоит приготовиться к неотвратимой осени жизни и предупредить родных".
"Как это нет родных, совсем-совсем никого? Это преступление против её очарования. Вот почему она мечется в одиночестве. Бедная, бедная фрейлина".
"Тогда стоит открыться друзьям. И друзей нет? Стоит позвать к одру хороших знакомым, хоть с кем-то княгиня имеет сердечную связь?"
"Нет. Даже с покойным супругом у неё не было духовного родства. Говорят, в школьные годы один юноша испытывал к ней тёплые чувства, но фрейлина не смогла распознать их, так всю жизнь и промыкалась без любви, бедняжка".
"К сожалению - сэ ля ви. Так бывает. Когда свет горит, мухи к нему слетаются, но стоит источнику потухнуть, рядом оказываются только обожжённые трупы", - скажет старый мудрый врач.
И все печально склонят головы - согласятся - трупы. Когда ни крыльев, ни души - это люди-мухи.
Кто-то встрепенётся: "В таком случае стоит дать объявление в газету, высший свет вот-вот осиротеет, а никому до этого нет дела".
Когда отчаяние достигнет апогея, до Петербурга дойдут слухи, что где-то в провинции, или даже в далёкой Сибири есть чудо-врач, который ставит верные диагнозы, исцеляет лишь добрым словом и наложением стетоскопа.
Все кинутся на поиски доктора, ведь нельзя допустить, чтобы закатилась звезда, озаряющая императорский двор.
Со дня на день она встанет со смертного одра и омрачит настроение самого государя!
Этого никак нельзя допустить. Кем он будет услаждать свой взор, чьей завитушкой на конце косицы он станет любоваться, если искра померкнет?
И вот, наконец, спустя год или два, найдут чудо-доктора.
Ко всеобщему удивлению, им окажется Порфирий.
Все с удивлением станут спрашивать: "Как так получилось, ты же не расставался с книжкой по механике и вдруг оказался доктором?"
Он скромно потупится и скажет что-то банальное, вроде "неисповедимы пути судьбы".
Сначала он откажется ехать в Петербург, сошлётся, что не на кого бросить своих пациентов, но когда узнает, что речь идёт о графине Молли, согласится уделить ей толику медицинского внимания в память о детском приятельстве.
Он войдёт в тёмную комнату и больная, не узнав его, в мольбе протянет истончившиеся руки: "Доктор, не спасайте меня, моя миссия в этом мире свете исполнена, я должна начать умирать. Во мне не осталось света и красоты, нечем озарять общество и услаждать взоры".
Хоть сердце и защемит от самоотверженности княгини, он печально склонит голову, достанет из саквояжа верный стетоскоп, приложит трубочку к её...
Дальше Порфирий краснел ушами и смущался совестью, представляя в красках, как тычется верным стетоскопом в то, что обычно скрыто под корсажем форменного платья и белой пелеринкой.
Кудесник заглянет ей в рот: "скажите а-а-а" и оттянет веки, а там... полная беспросветность и тьма, сродни его потёмкам.
И всё ему станет ясно. Осторожно подбирая слова, он объявит пациентке: "Голубушка, будучи в прижизненном здравии, ваш престарелый супруг исчерпал вашу молодость до дна и заразил либрохондризией. Чтобы протянуть ещё несколько лет вам необходимо срочно, в течение часа, вновь выйти замуж за человека полного сил и здоровья. Он станет для вас донором."
Неудачливые коллеги за его спиной начнут шептаться про совершённое на их глазах чудо и умолять:
"Порфирий Платоныч, исцелите нашу прелесть, не допустите, не оставьте наши взоры без услады. Мы бы и сами, но увы, повязаны по рукам и ногам уже имеющимися брачными обстоятельствами. Опасаемся, что жёны станут возражать и навредят княгиньюшке. Они у нас все, как одна, имеют темперамент Мусинды, чуть что не по ним - бьют в глаз. Вот видите, мы все, словно пираты, ходим в повязках, это потому что имеем повреждения в органах зрения. Деток, опять же, не можем бросить. Не оставлять же кровиночек на произвол Мусиндам. Вы единственный из нас сохранили себя в безбрачии до тридцати пяти лет, а, значит, вам и вступать в брак с Мольгой Перламутровной".
Откуда ни возьмись, появится сам государь (почему-то Порфирию виделся Иоанн Грозный в кафтане до полу и меховой шапке), стукнет посохом об пол и повелит ему срочно обвенчаться с пышной ватрушкой всего петербургского бомонда. Исключительно ради её безопасности...
 
- Пойдёмте все вместе, - предложила Мусинда.
Порфирий дернул её за рукав и строго-настрого нахмурился, предупреждая, чтобы кое-кто не забывал, что мужчина тут он.
Мусинду в крещении нарекли МариВанной, а в быту - Мусенькой.
К её первому дню рождения стало понятно, что путной Мусеньки из девочки не выйдет и её быстро переименовали в Мусинду. Имя необыкновенно ей шло, как и круглые очки.
Седьмая дочь в семье Мышезубов, Мусинда, была всего на десять месяцев старше Генки, но, казалось, что на целый век.
Она родилась, когда Мышезубы отчаялись заполучить наследника желанного пола, поэтому всё мужское, что приберегалось для надежды и опоры, родители оторвали от сердца - эх, не пропадать же добру - получай, Мусенька.
О чём пожалели менее, чем через год.
Из всех детей Мышезубов она была самой боевой, рациональной, рыжей, лопоухой. И самой конопатой. При необходимости Мусинда могла, не раздумывая, пнуть, дать в глаз или отвесить оплеуху. Била она расчетливо, до крови. За что почтительно именовалась Кровавой Мэри.
Генке пришлось довольствоваться наследственными крохами, но он не унывал, жил весело. Так же, с улыбкой, огребал от старшей сестрицы стукушки и оплеухи. За дело, конечно.
В отличие от подруг, она не страдала от невзрачностей внешности, не старалась произвести благоприятного впечатления на кавалеров. Да и шансов благоприятно произвести его у Мусинды не было, поскольку все знакомые юноши ещё в детстве испробовали на себе крепость её гнева.
Все, кроме Порфирия. Он получил только однажды, но от души.
Выглаженный, в начищенных до зеркального блеска ботинках, голубоглазый приятель брата буквально лучился аккуратностью, чем приводил Кровавую Мэри в умиление.
Во всей Старо-Якорной Мусинда не колошматила лишь его.
Порой Порфирий отчаянно жалел об этом и умолял соседку задать и ему трёпку. Предпочтительно - на глазах всей улицы.
Девочка была на редкость сообразительна - быстро разгадывала его хитрости и вместо тумаков награждала милостью: отряхивала костюмчик или приглаживала кудряшки. Он смиренно сносил её симпатии, не хотел обидеть.
К несчастью, окрестным мальчишкам высокая духовность была чужда - они за милую душу дразнили их женихом и невестой. Правда, близко подходить боялись, кричали с большого расстояния.
Но Мусинде так даже больше нравилось: прохожие оборачивались, и она гордо приосанивалась. Мол, смотрите, какого жениха я себе отхватила, и приглаживала мальчику макушку. Или за руку волокла его в подворотню.
В пять лет Порфирию было всё равно, в десять - это задевало. И в двенадцать.
А в четырнадцать он открытыми глазами взглянул на Молечку и пропал.
Вот тогда Мусинда (изумительно проницательная барышня!) поняла всё раньше него самого и с размаху осчастливила Штольца по затылку. Он совсем не обиделся и еще долго щеголял венцом из искр.
Теперь почти взрослая Мусинда одумалась и принялась тяготеть не к брачным цепям, а к образованию и личностной свободе.
И ещё немного к Порфирию. Совсем чуть-чуть. Больше по привычке. Объясняла себе это остаточным явлением, мол, со временем пройдёт, с глаз долой - из сердца вон.
Несмотря на интерес Штольца к подруге, Мусинда украдкой всё же иногда мечтала о нём, исключительно как о духовном друге и соратнике.
То, что Молечка в упор не видела блеска в Порфирьевых глазах, давало Мусинде некоторые надежды.
Генкина сестра имела высшую цель, почти несбыточную - мечтала сбежать из домашнего хаоса, выучиться и примкнуть к научным дамам. Она была убеждена, что на свете встречаются и такие, как она.
Восьмого ребёнка и единственного сына, наследника, внезапную неожиданность и доказательство мужественности, их батюшка от прилива фантазии нарёк Генрихом Восьмым. Вот прямо так взял и нарёк: Генрих-Восьмой Иванович Мышезуб.
Генрих-Восьмой Мышезуб в миру именовался Генкой или Осьмушкой, характер имел дружелюбный и незлобивый, расположенный к приключениям. В неважных вопросах слушался Мусинду, в важных - своё сердце.
Куда лучше было бы наоборот, тогда многих катавасий Восьмой мог избежать.
А сердце Генке досталось пылкое, склонное к проказам и озорству. И красноречивое, умеющее убеждать хозяина.
"Бесполезно спорить если всем известно, что сердцу не прикажешь".  Это было Генкиным девизом.
Коли велит сей шкодный орган нести крысу в класс или во время Закона Божьего чирикать воробьем, то лучше ему уступить в малом. Потому как, не получив удовлетворения, сердце могло подвигнуть Генку на более безрассудные подвиги. Например, влезть в класс через каминную трубу, перепачкаться в саже и до смерти напугать отца Фемистокла явлением нечисти.
Иногда в почти безобидном Генке просыпался Генрих Восьмой и тогда он задумчиво замирал, разглядывая привлекательную барышню. Как ученая собака, он так и эдак склонял голову и вдруг выдавал жуткие познания:
- Если курице отрубить голову, она еще некоторое время может бегать и даже летать.
Говорил это Генка задумчиво, с выражением, словно примеривался, а рукой нащупывал невидимый топор.
В такие моменты Мусинда отвешивала Осьмушке звонкий подзатыльник и королевская особа в нём на некоторое время уползала в спячку.
Порфирий оправдывал слабость приятеля избытком многочисленных сестёр и племянниц. Сотня или даже тысяча женщин в одном доме кого угодно подтолкнут думать о греховном.
Сестры Мышезубы, с первой по шестую, уже все повыходили замуж, обзавелись потомством своего пола и обосновались в пешей доступности от отчего дома.
Иван Иваныч Мышезуб звал жену и дочерей амёбами. Не за вялый характер, с ним как раз обстояло замечательно: дамочки происходили на свет шустрые и боевые. Звал так за умение плодиться и размножаться исключительно по своему образу и подобию, словно делением.
С каждым годом дам Мышезубов становилось всё больше, и Генка, за что Порфирий его бесконечно уважал, различал новобранок и знал, какой сестре принадлежит конкретный ребёнок.
Мусинда такими подробностями свою голову не утруждала. Зачем, если к следующей осени она намеревается упорхнуть из родительского гнезда и больше не возвращаться. Сестер она ещё помнила, а всех племянниц, дабы не запутаться, ласково именовала "козявочками".
Как удрать из дома на законных основаниях, чтобы отец не пустился в погоню, Мусинда не знала. Вернее - знала, точнее - у неё были кое-какие мысли на этот счёт. Но это не точно.
Порфирий знал Мышезубов с раннего детства, поскольку они все жили на одной улице и дружил с обоими.
Двух более разных барышень, чем Мусинда и Молечка, сыскать было трудно. Непонятно, что их сближало, наверное, и тут сыграл свою роль природный магнетизм. По причине различных характеров, точек соприкосновения интересов (кроме Штольца) у них не водилось, но дружили они крепко и отчаянно.

Цыганка насмехалась, наблюдая за их маневрами: одна барышня, писаная красавица, пихала юношу в её сторону, вторая рвалась впёред, но он держал за рукав.
- Эй, кучерявенький, - окликнула старуха, вся троица обернулась на зов, - позолоти ручку, всю правду скажу.
Штольц огляделся, надеясь, что призыв относится не к нему. Откуда она узнала, что он кучерявый, если волосы коротко стрижены? Точно, колдовство или гипноз.
Напрасно он искал, к кому она обращалась, - цыганка смотрела прямо в его душу.
Молечка ещё раз пихнула его в спину:
- Иди же. И про нас спроси.
Мусинда была согласна с подругой:
- Иди один, она только тебя зовёт. Я буду рядом, если что...
Барышня хрустнула пальцами, приготовилась к бою. Порфирий закатил глаза: опять она забыла, кто тут мужчина.
Юноша, обнимая книжку по механике, черепашьим шагом двинулся на зов.
Он еле брёл и ругал себя за то, что не нашёл подходящих слов, чтобы отговорить девчонок. Неизвестно, чем кончится их затея. Заколдуют их всех, превратят в козлов и всё, прощай университет и инженерный факультет.
Или того хуже, обратят в цыганскую веру, и  некому будет напомнить девчонкам, как он предупреждал, что авантюра с гаданием плохо кончится.
Нет, колдовство невозможно, это лженаучно.
А если возможно? Нет, вряд ли, если бы гипнотизёрство имело массовый характер, то все им пользовались, хотя бы ради женитьбы на Молечке.
Вдруг у конкретно этой цыганки есть гипноз, и она как шлёпнет своим магнетизмом ему в третий глаз. Кстати, где он находится? Мусинда что-то говорила, но Штольц слушал вполуха: у Молечки тогда вскочил прыщик на носу, и он, как чудо-доктор, изыскивал методы спасения от хвори.
Прыщи, как и все остальные её проблемы, лечились только браком с доктором Порфирием.
Неохота остаток жизни провести в таборе. Надо будет рядиться в красную рубаху, красть лошадей и плясать на площади, а он не умеет ни того, ни другого. И красный цвет ему не к лицу.
А если мать узнает, что он украл коня?
Лучше бы не узнала, она его потом до смерти засовестит. Уляжется в гостиной с мокрым полотенцем на лбу, станет пить сердечные капли и пилить, пить и пилить...
А отец, хоть и противник телесных наказаний, ради сына-вора поступится принципами - выпорет, это уж как пить дать. Не избежать тогда Генкиной "жё поболи".
Однажды, давно, лет в шесть, он без спроса на одну ночь одолжил у Генки оловянного драгуна. Утром обязательно вернул бы, но отец слушать не стал, увесистым шлепком по мягкому месту навсегда вакцинировал от желания брать чужое.
А если цыгане узнают, что он неспособен красть, то его пустят в расход? Отведут в дремучий лес, в тайгу, и оставят там на погибель. Или ещё хуже, заставят на ярмарке плясать с медведем. Молечка придёт на ярмарку, а там он выкаблучивается, вот сраму-то будет.
Стоп. Какая Молечка? Она и Мусинда тоже будут в таборе. Станут трясти юбками, да гадать гимназистам. Придут к Македонскому скверу, а к ним выстроится очередь со свиньями-копилками. И он рядом пляшет. Или и того хуже, пока кучера зазеваются, он уворуют всех лошадей. Его непременно схватят, запишут в книгу позора, а утром, после молитвы, ославят на всю гимназию.
Вот будет сраму!
- Иди, не съем, - облизнулась цыганка и похвалила его, - какой ты ладненький, маленький фараончик.
"Причем тут египетские фараоны?" - лоб Порфирия под гимназической фуражкой опять вспотел, но поскольку обе руки были заняты учебником, утереться он не мог.
Цыганка облюбовала рабочее место в тени, под покровом цветущего куста, почти у самого входа в сад. Сирень цвела буйно, как фантазия Молечки.
Старуха ухмылялась и стихотворно манила:
- Иди, всю правду скажу, дорогу к счастью покажу.
У Мусинды кончилось терпение.
Невозможно было смотреть, как Порфирий по-пингвиньи семенит, еле- еле переставляя ноги. Девушка догнала его и так шлёпнула по спине, что все двадцать метров до старухи Штольц пробежал, почтительно согнувшись и балансируя учебником.
У подножия цыганки он щипнул цветок мать-и-мачехи. Выпрямился и, от близкого ужаса, вручил букет даме.
Старухе редко кланялись, цветы дарили ещё реже, поэтому она кокетливо обнажила почти пустые десна:
- Не надо серебра и злата, дай, что не жалко - судьбу предскажу, дорогу к счастью укажу. А любезным будешь, то и невестой награжу.
Не знал Штольц, что предстоит встреча, не захватил ничего ценного, кроме учебника. Оглянулся - Молечка тянула тоненькую шейку, высматривала подробности. Он вздохнул: "ещё наживёт растяжение шейных позвонков, лечи её потом". Штольц протянул цыганке книгу:
- Вот, возьмите, это самое ценное, больше ничего нет.
Женщина взяла книгу, повертела в заскорузлых скрюченных пальцах:
- Как называется?
- "Механика для самоваров".
- Лудильщиком, что ли, хочешь стать?
- Почему "лудильщиком"? - удивился Порфирий. Вот он образчик женской логики - бессмыслица на постном масле.
- Сам сказал, что тут про самовары.
- Ах, вы об этом. В данном контексте "самовар" имеет другое значение. Это человек, который мало, что понимает в этом деле, дилетант.
- Даже лудить не умеет? Значит, книга для бездельников. Что в книге писано?
- Всякое, - растерялся Порфирий, - техническое. Про Ньютона и его законы, например.
- Нуйтон это кто, такой царь, чтоб жить по его указам?
- Это учёный, - юноша принялся путано объяснять неграмотной старухе про физические явления, - мы все живём по законам Ньютона. Ему яблоко упало на голову, и он сделал открытие про земное притяжение.
- Тьфу, - цыганка сплюнула себе под ноги, - одного дурака шибануло яблоком по темечку, он понёс чушь, а остальные сразу признали в нём пророка?
Порфирий не нашёлся, что сказать, глупо таращился на ожившее невежество. Слова наружу не шли. Зато у старухи не было подобных затруднений: слова не шли, а лились рекой. И что самое удивительное, Порфирию в данный момент они казались разумными.
Точно, гипноз. Интересно, чтобы сказал об этом Ньютон?
- Своей головой думай, а этих, яблоками ушибленных, оставь другим адиётам, - женщина вернула, почти отбросила дар. - Не твоё это.
- Моё, как вы можете обвинять незнакомого человека, - возмутился Штольц и сразу предупредил насчёт коней и красных рубах, - я вообще не могу брать чужое! И плясать тоже не могу.
- Тьфу, горластый какой, вопишь, свистка не надо, - она изъяснялась мудрёно, юноша логики не улавливал. - Дай своё, что тебе дорого.
- У меня дороже ничего нет.
Он не лгал - кроме книги, яблока, десяти копеек, сломанного велосипедного звонка, который всё собирался починить, да руки не доходили, почти пустой банки монпансье и двух слипшихся тянучек в бумажке при себе ничего не имел.
Порфирий в доказательство вывернул карманы, вытряхивая ей в руки свои богатства.
Монетка сразу же растворилась между пальцев старухи:
- Не густо, - яблоко она повертела, усмехнулась и вернула ему, - оставь себе, вдруг ещё какого Нуйтона встретишь, вот сам его и приголубишь. А то придётся вам жить в беззаконии.
Тянучками и леденцами цыганка побрезговала:
- Отдай этим, пусть займут свои рты - она кивнула в сторону его барышень и громко, чтобы адресаты уж точно услышали, посоветовала, - соро̀к этих гони от себя, много пустомелят, да мало от них толку. Взамуж их не бери, чужое это добро, горюшка с обеими хлебнёшь.
Про Мусинду Порфирий был согласен с цыганкой, не для семейной жизни сей компонент. Дерётся, к тому же.
За Молечку он приготовился сражаться - не горюшко он планировал с ней хлебать, а счастьюшко. Огромной ложкой, которой кухарка мешает варенье в тазу, а он сидит рядом и пенки слизывает.
Штольц насторожился и склонился к цыганке и разоткровенничался:
- Вы уверены? Взгляните получше вон на ту особу с косичкой. Именно с ней связаны мои надежды. Мы с ней едины, как Ньютон и яблоко.
- Нуйтон ваш плохо кончил, - напомнила гадалка, - сам узнаешь, когда заглянешь на три аршина под землю и спросишь у него.
- Вы мне пророчите скорую смерть? Я не готов, у меня есть планы...
- Вот олух! Жизнь я тебе предсказываю, долгую, как дорога до Сибири пешком. Всякое повидаешь: под землю заглянешь, в небо подымешься. Всё увидишь, коли послушаешь меня.
- Это нонсенс, - перебил её Штольц. - Значит, противонаучно. Невозможно...
- Что у вас там возможно-невозможно, у Нуйтона своего спросишь. Я говорю, что вижу, - цыганка разозлилась. - Никого за себя не бери. Царицами соблазнять будут, и тех не бери. Тебя судьба сама найдёт. Шибанёт, как вашего пророка, сразу поймешь. И меня вспомнишь.
Старуха блямкнула велосипедным звонком и всунула молодому человеку в руки его сокровища.
С куста на рукав Порфирия на невидимой ниточке спустилась миловидная, совсем юная зелёная гусеница. Юноша смахнул её на землю. Цыганка неодобрительно цокнула языком:
- Пробросаешься. Береги, что попало в руки. Дважды упустишь - потеряешь навсегда, - старуха крючковатым пальцем указала на ворота сада, - туда иди, там оно.
Он подобрал гусеницу.
- Простите, что мне с ней делать?
- Тьфу ты, нельзя прямо понимать, что я ворожу. Сие есть иносказание, головоломка, по-вашему. Поломаешь голову и поймешь, - юноша открыл рот, собрался спросить, но гадалка его и тут опередила, - А не поймешь, так и помрёшь фараоном.
- Я сам знаю, куда мне надо, - заупрямился Порфирий. Мать ждала к обеду, опоздание грозило взбучкой.
- Иди, сказала, - старуха щелкнула по козырьку фуражки и пока он водружал её на место - исчезла, словно газифицировалась и улетучилась.
Штольц даже задрал голову, чтобы убедиться в этом. Над ним висело небольшое пыльное облачко, но вряд ли это была его знакомая, старуха не верила в физические явления, как и он в чародейство.
Значит, просто ушла, пока он поправлял фуражку.
Барышни обступили Порфирия:
- Что она тебе сказала? Про нас спросил? Что нас ждёт?
Немного ошалевший юноша поделился:
- Сказала идти в сад, там моя судьба.
- А наша? - Молечка капризно изогнула ротик: как так, про неё забыли!
Барышни дергали его и торопили, пришлось сочинять на ходу, поэтому получилось не очень складно.
-  Мусинда, если ты не перестанешь драться, то научные дамы закроют для тебя врата в своё общество. Искореняй дурные наклонности, иначе ждёт тебя замужество и...
- Гадалка фамилию назвала? - Мусинда насторожилась: а что если...
- А как же. Твой избранником станет господин... - Порфирий лихорадочно перебирал общих знакомых с неприглядной репутацией, - господин Сергей Серомухин...
- Не продолжай, я всё усвоила. Больше не буду. Постараюсь больше не быть. То есть не бить.
- Тебя, Молли, ждёт долгая счастливая жизнь с хорошим человеком. Доктором, наверное. Детишек у вас будет не счесть.
- Фу, дурак какой, - разочарованно протянула Молечка, - а про высший свет узнал, про дворец она, что сказала?
- А как же, сказала. Ждёт тебя во дворце, - вдохновенно фантазировал Порфирий, - не прекрасный принц, а ведро и метла.
- Нууу, Штооольц, какой же ты тюлень! - заныла Молечка. - Даже не мог для меня хорошую судьбу узнать.

Мусинда кокетливо поправила очки, шляпку - перевёрнутую корзинку и разгладила белую пелеринку на плечах. Всем видом барышня выражала: зачем идти в сад, вот она, штольцева планида, рядом, только руку протяни.
- Идем же. Умираю, так хочу узнать, что нас ждёт дальше, - Молечка вцепилась в рукав и потащила Порфирия к воротам. Мусинда подталкивала его сзади.
"Главное, - планировала она, - внутри сада оказаться первой, чтобы сбылось пророчество цыганки. Ступит Штольц за ворота, а счастье уже там, ждёт - не дождётся. Права цыганка, ждёт его судьба, ещё какая".

- Ну и где она? - в который раз спрашивала Молечка. - Вспомни, что она еще сказала? Как ты должен узнать её?
- Больше ничего не сказала, только то, что она сама меня найдёт, - в который раз повторил юноша.
Мусинда молчала, взмахивала ресницами и вид имела такой, точно что-то задумала, но говорить не хочет. Ужасно загадочный имела вид. Она-то точно знала, где в данный момент расположилось будущее Штольца - совсем близко, буквально на этой скамье, ровно через одну Молечку и один учебник.
Барышни время от времени переговаривались, разглядывая собравшуюся публику. Молли беспечно щебетала, Мусинда, погруженная в себя, отвечала односложно и изредка принималась невпопад хихикать. Или снимала поношенную шляпку и обмахивала ею бордовые щёки.
Днём в саду было довольно скучно, оркестр появлялся только к вечеру. А вместе с ним  - амуры с лямурами, перемигивания, записочки, тайные сигналы и воздушные поцелуи. На самое смелое - танцы - решались только взрослые и выпускники, им журнал позора был уже не страшен.
Младшие довольствовались невинными развлечениями, а самые отчаянные - скачками через кусты и погонями от надзирателей.
Порфирий не то чтобы был охотником до подобных увеселений, но светскую жизнь вести приходилось, дабы не прослыть отсталым дикарём.
Он не был тщеславен, но репутацию берёг и тщательно поддерживал. А это означало - неукоснительно следовать законам гимназического общества: фланировать по аллеям до темноты, коситься в сторону девиц и, по необходимости, - стрелять глазами.
И самое главное - избегать журнала позора.
Старшеклассники на переменах обсуждали и делились вчерашними приключениями. Больше врали, конечно, и преувеличивали. В иные дни по классу еле-еле летали мухи, раздутые до слоновьих габаритов.
Правда, изредка случались настоящие курьёзные эпидерсии.
На позапрошлой неделе, например, Генкино сердце забилось чаще и возжелало флиртовать с незнакомыми барышнями из мариинской.
Флёр загадочной нездешности овевал двух особ, дурманил Генку, как аромат мясной лавки, бродячих собак. И лишал и без того скудных остатков смысла. Заставлял романтически водить носом в поисках приключений. Охотничья стойка и встопорщенный загривок довершали образ изысканного кавалера, настроенного на рандеву.
Свои мадемуазели из соседней с их, варваринской гимназии, превосходно знакомые с Мышезубом, давно не обращали внимания на его эскапады, но благоразумно предпочитали не встречаться с ним.
Если стоял выбор: встретить Генку или лезть через забор, девочки выбирала второе.
Незнакомки из мариинки фланировали по аллеям и обсуждали что-то очень захватывающее, вышивание гладью, наверное. Или новую главу романа о графе Киркорокуле. В прошлой он одним махом выпил всю кровь из директрисы женской гимназии. И отравился до колик и сведения нутра. Она графа героически спасла, отпоила касторкой. Но при этом самообесчестилась, отложила кладку кровососиков под крышей одного из домов Петербурга, но точный адрес позабыла. Словно несчастий было мало - Киркорокула обломал служебный зуб о несгибаемый характер директрисы.
Весь Петербург с нетерпением ожидал продолжения: спорили, обсуждали, доходило до драк. Графу на адрес редакции впечатлительные барышни строчили тонны любовных писем.
Генка, а с ним и Порфирий (неведомо, что может натворить приятель во влюблённом угаре), таскались за девочками.
Штольц, совсем как его матушка, зудел и пилил друга, призывал оставить девиц в живых. Только куда там, Мышезубовская фамильная целеустремленность игнорировала красноречие Порфирия, как злейшего недруга.
По причине Генкиной врождённой авантюрности путь их лежал не рядом, а параллельно с девицами, но чуть поодаль, за остриженными кустами. Дабы не быть замеченными ранее, чем барышни настроятся на романтику, передвигаться приятелям приходилось перебежками, согнувшись пополам, иногда и ползком.
Время от времени Генка высовывал голову и принюхивался, проверял: дозрели ли мадемуазели до ухаживаний или пока ещё сыроваты.
У Порфирия от неудобной позы отчаянно затекла спина, но он терпел муки ради всеобщей безопасности.
На третьем круге Восьмой понял - пора, дозрели, вот-вот упадут в руки.
Девицы разгорячились, размахивали руками, спорили, что выгоднее смотрится на ночных рубашках: вышивка гладью или крестиком.
Когда спор про ночные рубашки достиг апогея и барышни уже были готовы оттаскать подружку за косу, Восьмой одним прыжком перемахнул через живую ограду и чёртиком из табакерки возник на дорожке, чуть впереди жертв.
Девицы размотали с рук подружкины косы и воззрились на ловеласа.
Генка медленно направился в их сторону.
Чтобы объекты сразу же осознали серьёзность его намерений, сгорбился, привлекательно набычился и исподлобья искрил глазами - напускал "лямуры".
- Раз, два, три, четыре пять, - на каждый счёт кавалер печатал шаг.
Посреди аллеи соляными столбами застыли две девицы с открытыми ртами - Восьмой готовился к штурму. 
Бедняжки боялись даже выдохнуть, не то что пошевелиться. Обездвиженные, они могли только обречённо смотреть, как на них надвигалось нечто неописуемо жуткое и неотвратимое - флирт Генриха-Восьмого.
Штольцу отчаянно хотелось увидеть энергичные ухаживания и, может, перенять что-то для Молечки. Он чуть отполз назад, в тень, разогнулся и наступил на сухую ветку. Она гулко хрустнула. Незнакомки синхронно обернулись в сторону Порфирия.
От смущения он согнулся в поклоне, из-под ноги вытащил палку, и приветствовал их взмахом дубины:
- Бонжур, мадемуазели.
Мышезуб охватился негодованием: за каким чёртом Штольц вылез именно сейчас?! Барышень присмотрел он, Генка, значит, и достаться они должны ему. Знакомство в самом разгаре, вот-вот рыбки насядут на блесну.
Томная неожиданность от явления кавалера почти пропала - гимназисточки уставились на его приятеля.
А Штольц и ростом выше, и вообще... складнее, что ли.
Ну куда это годится? Совершенно верно - никуда, ни в какие ворота!
Ревность захлестнула Восьмого, он кровожадно хлюпнул углом рта и предупредил дам:
- Вышел. Зайчик. Погулять!
На слове "вышел" он гигантским шагом продвинулся вперёд.
На "зайчике" - радушно раскинул руки и возбуждённо дрыгнул плечами.
На "погулять" - влюблённо клацнул зубами и судорожным движением лицевых мышц увеличил данный природой разрез глаз. Зрачки его, оставшись без оправы, потеряли точку опоры и сумасбродно вертелись.
Генка выглядел казисто и ухажёристо, точно сошёл со страниц бульварного романчика о приключениях кровопийцы и ловеласа графа Киркорокулы. Выпил кровь двадцати девственниц и тут же сошёл искать следующую жертву, а лучше - двух.
Смертельно бледные девушки жались к друг другу щеками, тянули тоненькие, куриные шейки - готовились встретить укус страсти от дикого Генриха. И навсегда погибнуть для приличного общества.
Киркорокула гимнастическими движениями демонстрировал графскую стать, девицы дрожали и ломали пальцы друг другу.
Пауза затянулась.
Порфирий понял, что приятель не справляется с ролью, уж очень безнадежные выражения лиц имели мадемуазели. Он решил помочь другу и исправить неисправимое:
- Не стоит пугаться, - Штольц приветственно склонил голову и взмахнул палкой - барышни одновременно сглотнули и теснее прижались друг к другу. Девичьи сердца громко, в унисон, блеяли несчастными овечками.
Порфирию стало жаль их, он повторил громче:
- Не бойтесь, дамы, мы не имеем дурных намерений.
Одна из барышень жалобно захныкала.
Генкино лицо исказил оскал негодования: ну куда Штольц лезет со своими подсказками: рано оценивать глубину намерений. Сидел бы себе в кустах, а так довёл хорошенькую барышню до слёз.
Ситуация, как мясо на жаре, тухла на глазах, и уже довольно дурно смердела. Надо было как-то выкручиваться. Генка как можно дружелюбнее обнажил клыки в улыбке и представился:
- Генрих Восьмой.
И совсем освоившись с ролью, медоточиво произнёс коронное:
- Если курице отрубить голову...
Судьба незнакомой курицы вывела девушек из ступора.
То ли они втайне считали себя причастными к куриному сословию, то ли восприняли слова как угрозу своему существованию, но дослушивать они не стали - завизжали так, будто незамужнюю поросёниху хватали за коленки.
Барышни пытались спастись бегством, но лишь бестолково метались по дорожке, натыкаясь на живое ограждение. Они притягивались и отскакивали друг от друга, словно молекулы, хватались за руки и тянулись в разные стороны. Выглядели они в этот момент удивительно комично, весь загадочный флёр слетел с них. Как перья с кур.
- Орут, как укушенные, - Восьмой брезгливо сплюнул себе под ноги, - век им мужа не сыскать.
Порфирий хоть и промолчал, но был согласен с приятелем: куриная слепота даже в таком юном возрасте пагубно влияет на семейную жизнь. Коли больны, так лучше бы сидели дома и не сбивали с толку приличных кавалеров загадочным флёром.
Восьмой заулюлюкал и крикнул им вдогонку: "Барышня-красавица издалека всем нравится, а ближе подойдешь - от страха упадешь!"
Оказавшись на почтительном расстоянии, девчонки осмелели. Одна из них подобрала палку и ловко, с закрутом, словно играла в городки, запустила в ухажёров. Вторая из пальцев сделала длинный нос и поддакивала летящей дубине:
- Бе-бе-бе.
- Догоним? - предложил Генка.
- Да ну их, дикие какие-то, пойдём от греха подальше, - Порфирий отскочил в сторону, палка шлёпнулась на место, где он стоял. Генка озадаченно почесал макушку:
- Идём, - и прежде, чем приятель успел спокойно выдохнуть, бодрым шагом направился к выходу, - сегодня на пустыре наши собирались вздуть алексеевских. Давно пора, много задаются. Если поторопимся, ещё успеем.

Это всё происходило вечерами, сейчас сад принадлежал иной публике: нянькам, гувернерам и иным воспитателям. А также толпе малышни, шныряющей по аллеям. Вот и сейчас отовсюду раздавались детские визги, смех, а порой и плач.
Днём в саду правили серсо, кегли и скакалки. И Буцефалка. Обсуждались проблемы питания и горшкования. Няньки, ряженые русскими красавицами, украдкой жаловались на нелепую моду и хозяев: сами-то они одеваются в нормальные платья, только их обряжают, как пугал.
Среди дошкольников тут и там мелькали фуражки и форменные фартучки. Это их вчерашние приятели, выросшие и определённые образовываться и окультуриваться, по старой памяти, тянулись к братьям меньшим и игрушкам.
По дальним аллеям свободно, не опасаясь надзирателей, прогуливались старшеклассницы с книгами. Барышень преследовали мрачные кавалеры в фуражках, с лихо заломленными краями. Всё, как положено по гимназической моде - за поясом торчали тетради.
Юноши бродили, как будто уставившись в книги, но на самом деле не сводили глаз со спин барышень. Те время от времени оглядывались - проверяли, не прибились ли их ухажёры к другим, более ушлым, мадемуазелям. Пересчитывали мрачные фигуры и вновь отворачивались - делали вид, что им всё равно.
Стайка барышень лет двенадцати ощипывала кусты сирени - искали пятилистник, счастливый цветок. Надо найти его раньше подруг, успеть загадать желание и съесть. Сейчас он всем нужен - впереди переводные экзамены.
Наивные.
Молечка могла бы поделиться опытом, она в их возрасте весь май питалась только пятилистниками, а всё равно оставалась на осень. Ела цветы за грамматику, за географию, за Закон Божий. Понимала, что не сиренью единой творится экзаменационная магия, поэтому, для надёжности, жевала промокашки и ходила с синим языком.
Сейчас она благоразумно не рушила чужие надежды - каждый должен протоптать свой путь к мудрости: сирень - промокашка - кокетливый взмах ресниц - смущение преподавателя - вожделенная тройка за экзамен.
Иногда помогало. Правда, очень-очень редко.
Если быть честной, то всего один раз.
Да и расчет был на то, что мсье Сизоносов слепой, как крот, примет Мусинду за неё. Слава сирени, в тот раз Фортуна была на их стороне. Принял или сделал вид, это не так уж важно.
Мусинда тоже иногда украдкой объедала кусты, но загадывала иные желания, на гимназические дела она эфемерное счастье не разменивала. Тоже без особого успеха, магия сирени и на неё не влияла.
Маленькие гимназистики неподалёку от них горланили и палками тыкали кусты крапивы. Строили свои и ломали шалаши недругов.
Молечка кривилась от их воплей и жаловалась на всё сразу: её раздражал шум, комары, собирающийся дождь и судьба Штольца, которая болтается неизвестно где, хотя могла бы быть поучтивее и поторопиться.
Мимо прошли три барышни, сцепившись локтями, они вяло переговаривались. Молечка придирчиво оглядела их и тут же забраковала:
- Серые мышки - толстые тушки - варёные ракушки. Такие Штольцу не подходят.
Мусинда, в общем-то, была согласна - слишком нормальные, без огонька, такие Штольцу не подходят, но, чтобы Молечка не задавалась менторским тоном сделала замечание:
- Я бы не стала судить по внешности. Они довольно милы, особенно та, что справа.
- Милого у неё - только шляпка от мадам Зерцаловой, - Молечка определила на глаз. - Стоит почти двенадцать рублей, а соломка совсем не итальянская. Я даже отсюда чувствую, что смердит коровами Псковской губернии. Впрочем, ты права, невзрачная шляпка очень идёт к её рыбьим глазам.
По алле к ним вприпрыжку приближался Генрих. Толкнул сестрицу в бок и примостился рядом с ней. Она привычно начала его бранить:
- Где тебя носит, договорились идти на гадание вместе. Весь угорел. Застегнись и надень фуражку.
- Цыц, Мусинда, не шерудись. Вот и ждали бы у ворот, в сад зачем вас понесло?
Пока Мышезубы переругивались, Порфирий и Молечка, наученные опытом, не лезли в их семейные отношения.
Штольц тискал свою "механику" и думал о предсказании цыганки. Старуха заронила зерно, и оно давало всходы. Правда, вместо ожидаемой культуры из него лезли лебеда, да одуванчики.
Вдруг она права и его судьба не инженерное ремесло, а лечить Молечку? Ну и прочих. Как гадалка сказала: "нельзя принимать всё на веру, надо ломать голову, искать скрытый смысл".
Он осторожно скосил взгляд в сторону Молли, проверить, нет ли в ней скрытого смысла.
Никакого нет: ни скрытого, ни очевидного.
Да и откуда ему взяться, коли в нём самом лишь бессмыслица, да жар в... В общем, сидеть неудобно, сплошное ёрзанье.
Исключительно с медицинской точки зрения он оценил состояние Молечки: выглядит пятнисто-водянистой; на лбу испарина; дышит пунктирно; пелеринка на груди вздымается и смущает; по ложбинке над верхней губой ползёт капелька пота. Ужасно медленно ползёт, не дождёшься, когда...
О ёжики пушистые, она её слизнула.
Бедняжка уже охвачена инфлюэнцей! (и доктор тоже)
Спасение есть! Оно рядом - в бессилии мнёт в ладонях "самоварную механику" и заплетает ноги в узлы - пытается свернуться в бараний рог.
Как же хочется её вылечить! До зуда в манжетах.
Вот так бы на полном врачебном основании задрать колышущуюся пелерину, достать из саквояжа верный стетоскоп и затыкать им Молечку до полного оздоровления.
Дело плохо, похоже, доктор подхватил пунктирную инфлюэнцу. На лицо грануляции и галлюцинации в острой форме. Организм охвачен горячкой и трепетанием, необходимо срочно проводить спасительные манипуляции.
Мусинда угрожающе хрустнула пальцами.
Порфирий обернулся на звук и покраснел: понял, что Мусинда следила за ним и сделала выводы. Терпит - обещала не драться.
Доктор нахохлился и спрятал пылающее лицо под тень козырька. Издалека в уши лезла Генкина речь:
-