Никто не погнал увечного прочь. Лугий и Томба молчали, а Жданка даже как-то полечила его язвы и нарывы. Диво сказать, во мне лютая злоба тоже унялась, и не хотелось больше его убить. Мне никого не хотелось больше убивать. Слаба я стала, всё бы сидела, держа на коленях сынка, или глядела, как дети играют. И вот ещё диво: сны меня уже не мучили. Ни разу с той поры не являлся, не пугал звериным рылом епископ Прокл. И Давид… почему-то я не испытывала к нему былой злобы. Орудие он – бессмысленное, слепое, но верное. Один ли на земле зло творит по неведенью? А проведал, что сотворил… - стал ли сам дальше жить?
Странно было. Боль моя словно бы приугасла, подёрнулась пеплом. Знала я, что никуда она не делась, что взовьётся пожаром, едва трону угли. Но откуда-то взялась сила - та, что мне нужнее всего сейчас была – сила жить. Ради сына жить. Ради близких, что Марк за годы собрал. Вот и не было его больше, а с его именем пристал к нам монах Пётр, и принёс мир изболевшейся душе.
Я не ведаю, простила ли? Навряд. Ничего не прощу тем, кто Визария жизни лишил. А только и он мне вовек не простит, если путь свой до срока оборву. Как я не простила бы ему слабости. Был ли он способен на слабость?
Нет, вру! Всё простила бы, всё снесла! Только бы жил рядом, согревал своим теплом!..
Да не бывать уж тому. Одна надежда только и осталась – что Петров бог позволит после смерти свидеться, хоть малое время вместе побыть.
Пётр говорил много и складно. Особенно любил разговаривать с детьми. Жданка, бывало, им сказки сказывала: про чудеса, про богатырей, про славные дела, про мечи-кладенцы. Калека тоже рассказывал, всё про своего Христа. И не было в тех баснях боёв да побед, а малые слушали. Гай по малолетству едва ли что понимал, а Златке нравилось.
- Все вы – добрые самаряне, - однажды сказал Пётр.
Златка потребовала объяснить, и монах рассказал:
- Один человек шёл из Иерусалима в Иерихон, и на него напали разбойники. Тяжко изранили и бросили на дороге. Той дорогой ехал священник. Увидев раненого, он испугался и проехал мимо. Потом также мимо прошёл и левит – учитель законов. А добрый житель Самарии, в которой не почитают истинного Бога, помог несчастному, ничего не требуя для себя. Так записано в святом Евангелии. Вот и я говорю: какая разница, как молится человек, если он добр и праведен?
Златка всегда слушала Петра, открывши рот – ей нравились истории про Христа. Мне же пришла вдруг мысль. Разыскала я купленный свиток и подошла к монаху.
- Ты книжный человек. Можешь разобрать, что здесь?
Он долго читал ломкие листы, потом спросил:
- Откуда это у тебя, женщина?
- Сыну купила, - сердито молвила я. – Вырастет – прочтёт.
Он снова читал и хмурил брови.
- Что в нём?
Пётр свернул рваный пергамент и сказал:
- Это писал Овидий, римский поэт, живший четыреста лет назад. За непристойные стихи император изгнал его из Рима на дальнее побережье Понта, где тот и умер.
Кажется, я прежде слышала от Визария это имя. В Томах Овидий жил, Томы от Истрополя совсем недалеко.
- Прочти мне, что пишет Овидий.
Монах снова нахмурился, но всё же прочёл:
- Вместе накройте землёю, единым накройте курганом
Тех, кто был связан любовью и жизни последним мгновеньем.
Ты же, о древо, ветвями покрывшее тело Пирама,
Вскоре покроешь меня, и да будут же знаком печали
Чёрного цвета плоды; сохраняй их отныне навеки
В память о дважды пролившейся крови: Пирама и Тисбы. 
- Едва ли твой сын будет читать Овидия, добрая женщина. Овидий не писал о подвигах, он писал о любви.
Овидий писал о любви. Ничего я не знаю о Пираме и Тисбе, что умерли и похоронены в одном кургане. Только сердце рванулось в ответ. Почему никто не сказывал мне, что в свитках записаны песни?
- Почитай ещё!
Он прочёл:
- Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет
Власть для меня завершить неверной течение жизни, -
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и моё нерушимо останется имя.

Марк, не ты ли это протягиваешь мне руки из своего одинокого посмертия, чтобы я могла найти силы продолжать мой путь на земле? Если это так, я не буду спорить. Довольно я спорила, пока ты был жив. Вольно мне было спорить, когда ты всё равно знал обо всём на свете гораздо больше меня. Ты и сейчас это знаешь, и подсказываешь мне. Я поняла тебя, любимый!
- Монах! Научи меня читать!

    * * *
Воин в панцире с тяжёлым копьём наперевес скакал на сарматской лошадке по серой мраморной плите. Под ногами лошадки были незнакомые буквы. Я уже знала латинскую грамоту и даже сама могла читать некоторые стихи «Метаморфоз», но те знаки были мне незнакомы.  Должно, греческие.
Плита стояла в основании башни, сложенной из дикого камня. Старая кладка совсем развалилась, к тому же была облизана пожаром. Нынче у подножия стены вновь мешали раствор и укладывали камни. Верно, днём тут было людно. Я же пришла к стене на закате и не встретила никого.
Городок Танаис спал над высоким берегом ленивой реки, нёсшей мутные воды к солёному Меотийскому озеру.   Мы вошли в него знойным полднем. Не дремали только стражники у распахнутых ворот. Пустым занятием было сторожить эти ворота, когда стена вокруг них едва превышала мой рост. На нас глянули и без слов пропустили внутрь. А чего ж? Две бабы, два калеки, два ребёнка – и лишь один воин при мече, да и тот невеликого роста.
У дощатой пристани грузился купеческий корабль. Корабль был новый, глазастый, с синим крашеным парусом. Детям он сразу понравился, но поглядеть не дали. Надлежало сначала найти, где ночевать будем. Мыслили, что в корчме, но Томба скоро обернулся и сказал, что кругом полно брошенных домов. Больше развалин, конечно, но есть такие, где можно жить.
Улочки в Танаисе узкие, повозка пролезала с трудом. Хорошо, навстречу никто не случился, не знаю, как разошлись бы. Пётр сказывал, что Танаис – последний греческий город, дальше к полуночи – только варвары. Прежде я не слишком много городов повидала, всё мерила по Истрополю, который сами жители звали дикой окраиной Империи. В сравнении же с Танаисом то был всем городам город.
Дом, куда привёл нас Томба, на улицу одной узкой калиткой глядел. Стена – пуще крепостной. И примыкал он к прежней крепостной стене, да она развалилась вся. Хитрый строитель те развалины в дело пустил – встроил подворье в угол былого детинца. Должно, когда он строился, ни укреплений, ни власти твёрдой в городе не было – иначе, кто бы ему позволил?
Прочие дома, по соседству, закоптились дочерна, у нашего иные камушки чистым боком светятся. По всему, после пожара отстроили. Дворик квадратный, на него со всех сторон четыре хоромины глядят. Одна хоромина большая, с очагом. Вещи там от хозяина остались: мисы, котлы - пыльное всё. Под комнатой подвал в нём пустых амфор десяток, весы, грузики. Не иначе, купец жил.
Что Томбе особо по нраву пришлось: справа тянулся навес под камышовой крышей, а под навесом сено. Рядом амбарушка с зернотёркой, глухо вделанной в глинобитный пол, и зерна сколько-то в больших глиняных горшках. Хлебная печь тут же. Жданка сразу хлопотать взялась, лепёшки месить. Воду нашли в колодце в дальнем углу двора. Недобрая была вода: солёная и горькая, да, видать, в Танаисе иной не водилось – Меотида рядом. Потом Лугий в маленьком дворике водосборную цистерну отыскал, там дождевая вода на дне. Пить из неё взяли.
Кобылку чуть не расположили в странной хоромине, что была открыта с одной стороны, столб крышу подпирал. Очаг там для чего-то. После уже смекнули, что молитвенное место, должно быть. Испросили прощения у тамошних богов, по остаткам старого навоза конюшню нашли. Ночке по нраву пришлось прошлогоднее сено, стояла, хрупала. А то и тянула стебли с камышовой крыши.
Крыши в Танаисе почитай все камышом крыли. Даже странно показалось, истропольские римляне, хоть и небогаты, не скупились на черепицу. Совсем нищий городок, и людей в нём в половину меньше, чем должно быть.
И всё же к вечеру решила я, что осяду в Танаисе надолго. Вот там и решила, у башни с мраморной плитой, на которой конный воин. Подумалось мне вдруг, что это ведь последний город, где грамоте знают. Оно может и хорошо – от креста далеко. А кто же моего сына обучит греческому письму, когда он в возраст войдёт? Пётр наш невеликим книжником оказался: по-латыни знал, а по-гречески говорил только, читать не умел. Извинялся – молод ещё, не успел познать! Молод, правду говорит. Только где познавать будет, если с нами и дальше пойдёт?
Детишки выпросились со мной – гулять. Я взяла, чего ж? Надоело им, бедным, в повозке трястись день-деньской, надобно и ножки размять. Плохих встреч не боялась, был при мне долгий кинжал, почти меч. Мне таким драться сподручнее, чем спатой – прав Томба, как всегда.
Солнце уже нырнуло за дальние холмы, а небо ещё желтым светилось, с реки тянуло прохладой. Дети бегали, перекликались среди камней. Тут Гай вдруг и закричал:
- Папа!
Сердце у меня зашлось. Выступил из-за угла башни кто-то высокий, статный. Сынок к нему птичкой полетел. Миг я не жила. Потом блеснули в последних лучах пластины доспеха на груди, и сердце снова стало неровно биться. Не носил Визарий доспехов никогда. Что беречься – при его-то ремесле?
Незнакомый воин принял ребёнка на руки, потом Златка подбежала:
- Гай, дурной, какой же это папа?
- Не папа, - сказал чужой голос. – А чем я на папу не похож?
Златка рассудительно сказала:
- У дяди Марка меч вот такенный! А ты сам большой, а меч маленький.
Воин только рассмеялся в ответ, и Гаяр на его руках рассмеялся тоже.
Я подошла. Незнакомец опустил Гая наземь и приветствовал меня. Незазорно было малышу ошибиться, я сама на миг ошиблась. Многим был он на Визария похож: рослый, костистый, тёмные волосы до плеч. Когда склонился, стало видно лицо. Нет, лицом совсем не походил. Первое, что кидалось в глаза – чёрные брови, почти сросшиеся над переносьем. Да нос крючковатый, как у орла. Глаза весело щурились. Воин был гладко брит, губы тонковаты, отчего рот казался запавшим. А так, что же – видный парень! Один у него недостаток, ну, да он в нём не виноват.
- Доброго вечера тебе, благородная женщина! Извини, если напугал.
Он ничего не знал о долгом ноже под моим вдовьим покрывалом. Я не стала говорить, кивнула только. Сынка за руку взяла. Он воина больше папой не звал, но блестящий доспех манил – всё тянулся посмотреть.
- Ты недавно в этом городе, госпожа, - то ли спросил, то ли подтвердил незнакомец. Сказал по-гречески.
- Откуда знаешь? – спросила я.
- Извини, госпожа, в этом городе я знаю всех, ибо отвечаю за его безопасность. Моё имя Александр. Здешние люди выбрали меня своим стратегом. А кто ты и откуда?
- Пришлые мы, - неохотно молвила я. – Из Империи идём, остановились вот. Не погонят ваши люди?
Он покачал головой, вслушиваясь в мой говор. Потом продолжил:
- Для чего гнать? Едва ли вам было хорошо в Империи, иначе бы не пришли. А в Понтийской Элладе всем врагам Империи рады. Танаису нужны добрые жители. Мало нас, а город восстанавливать надо.
- Мало, - подтвердила я. – Город большой, а людей не видали совсем.
Он усмехнулся:
- Должно быть, вы приехали днём, когда все работали на постройке стены.
- Не все. Корабль ёще у пристани снаряжали.
- Корабль, - Александр кивнул. – Это купец Филомен. Самый смелый человек в городе. И самый глупый. Убеждает архонтов, что для возрождения городу прежде нужна торговля, и только потом стены. Интересно, если стены не удержат разбойников, кто и чем будет здесь торговать?
Я решилась у него спросить:
- Скажи, стратег, что это за город, и что за люди тут живут?
Его улыбка не была неприятной, но иногда она казалась мне самодовольной. Должно потому, что не было в ней знакомой грусти, что пеплом лежала в других, родных глазах.
- Танаис прежде славился мастерами и купцами. Сто лет назад его разрушили готы, ставшие союзниками Империи, и с тех пор он стоял в руинах. Мы – понтийские греки, решили восстановить его. Войны были и будут, а добрый торговый город нужен всем. Вот уже и люди приходят к нам!
Я не стала разделять его радость. Какая разница, может, завтра дальше пойдём. Отвернулась к стене, провела ладонью по выпуклой личине каменного воина:
- Что тут написано?
Он тоже провёл рукой по стене. Красивая была рука, широкая, длиннопалая.
- «Трифон, сын Андромена, посвятил эту башню…»
- Диковинно, - сказала я. – По имени – грек, по обличию – сармат!
- Почему ты так решила, женщина?
Я колупнула ногтем чешую каменного доспеха:
- Сарматские мужи надевают пластинчатые панцири. И бьют с коня тяжёлым копьём, как этот всадник.
- Ты много знаешь о воинах, госпожа! Откуда?
Не стала ему говорить о юных смутных годах, не для чего.
- Муж воином был.
Стратег склонил голову, соболезнуя:
- Разделяю твою скорбь. Ты недавно потеряла его?
Сердце снова дрогнуло, хоть и запретила горю напоминать о себе.
- Откуда знаешь?
Должно, резко прозвучало. Он сказал тише, и склонился к моему лицу:
- Прости, госпожа! Твой сын очень мал, но он ещё помнит отца. Рана твоя свежа, я понимаю.
Умница Златка, ощутив, что мне не по себе, дёрнула за подол:
- Пошли домой, тётя Аяна! Мамка лепёшек даст.
Живя среди людей разных народов, девочка легко разумела самую разную речь. Дома говорила на латыни, на галльском, по-готски помнила. И нашу со Жданкой родную молвь знала с пелёнок. В дороге же начала говорить и на греческом тоже, да едва ли не лучше меня. Я не ведаю, понимала ли она сама, на каком языке говорит, просто выбирала тот, который звучал вокруг неё. И теперь тоже сказала на греческом.
Стратег улыбнулся ей:
- А где мамка даст лепёшек?
- Там, - Златка уверенно махнула рукой туда, где среди руин стоял занятый нами дом. – Там двор. И колодец есть, только вода невкусная. И я там одну штуку нашла!
Она протянула Александру ладошку, на которой лежал мелкий грузик. На грузике были выбиты буквы, такие же, как на кувшинах в подвале. Воин вдруг нахмурился.
- Похоже, вы заняли пустующий дом купца Адраста.
Мне не по нраву пришлась быстрая смена его настроений.
- Там никого нет. Нам нельзя было этого делать?
Он неохотно пожал плечами:
- Отчего же? Хозяин не вернётся потребовать свою собственность. Ты, девочка, можешь спокойно играть с этой штукой. Пока вы в стенах Танаиса, вам ничего не грозит.
Недоговаривал он что-то, ну да я не стала расспрашивать.

    * * *

А всё же большой страх в Танаисе жил, о чём мы узнали только завтра. Разумею, надо было подробно у стратега спросить, может, и обошлось бы.
Назавтра пошли мы со Жданкой на рынок. У греков так заведено, что мужи покупки ведут, бабы дома сидят. Ну, да с наших мужиков толку в этом деле! Вместе и пошли. Пётр за нами увязался. Томба дома с детьми сидел, они снова к нему приставали:
- Уголёк, покатай!
И как у него на них терпения хватает?
Лугий насчёт работы пошёл узнать. А мы с сестрой бродили овощными рядами. Чудно нам было: земли кругом полно, а зелени мало, и стоит всё запредельно. Хоть бы огороды разбили, лежебоки – свободного места под городом навалом! А то на рынке одна рыба: рыба солёная, рыба копчёная. Недолго ходили, а платье провоняло – не проветришь.
Жданка над прилавком склонилась, а покрывало с головы поползло. Волосы у сестры тонкие, гладкие, как шёлк. Седина их до времени выбелила. Ну, тот, что за прилавком стоял, увидал её седую голову, да как закричит:
- Белая ведьма!
Народ подхватился враз: заорали, забегали, напирать на нас стали. Я нож-то вынула, наставила вперёд.
- Подходи, кто смелый, - говорю.
Те галдеть стали пуще, однако на нож никто не спешил. Жданку я за спину спрятала, жду, что же будет. Тут  люди раздвинулись, и шагнул, возвышаясь над всеми, давешний знакомец Александр.
- Что тут? – спрашивает.
Танаиты кричат:
- Белые ведьмы в город пришли!
Как стратег появился, успокоилась я, даже забавно стало. Покрывало сдёрнула, говорю:
- И я – белая ведьма, что ли?
Они на мою смоляную косу поглядели, потише стали. Однако не расступились. Тот, что зеленью торговал, вышел вперёд:
- Александр, никто их не знает. Где это видано, чтобы женщина ходила с ножом? Они это, больше некому!
Стратег хмурил свои густые брови, не говорил ничего. Пётр к нам сунулся, стал объяснять – его ринули оземь, не поглядели, что калека. В этих краях христиан здорово не любили, потому мы сюда и пришли.
Подле стратега обнаружился ещё один воин, росту среднего, белёсый весь, как линялый. Он тоже нахмурился, Александру говорит:
- Похоже, люди правы. Что делать будем? Огнём испытаем?
У меня по спине холодок побежал, как он это сказал. Буднично, словно тяжёлая пахота предстоит.
- Подожди, Кратон, - ответил вчерашний знакомец, а сам на меня поглядел. – Почему все решили, что эти женщины – ведьмы?
Зеленщик громче всех закричал:
- Смотри, голова-то белая! А глаза! У кого из людей ты видел такие глаза?
Эх, Жданка, когда же ты на него поглядеть успела? Снова я выставила нож и сказала:
- Кто к сестре сунется – убью! А ты, стратег, разумом живи. Без вины нас позорят, ты слушаешь.
Он только покачал головой, не отводя от меня глаз:
- Я слушаю людей, потому что на это есть причина. Тебя, женщина, я увидал вчера на закате, когда ламии  выходят на охоту в поисках жертв. Кто поручится мне, что ты не из них?
- Я поручусь! – из толпы возник Лугий. И руку положил на меч.
- Ты ещё кто? – спросил его белёсый Кратон. – И по какому праву, чужак, тут свидетельствуешь? Может, ты с ними заодно?
- Ага, - ухмыльнулся галл. – Заодно. Та, кого вы белой ведьмой назвали – жена моя. В постели – и впрямь ведьма, а в остальном - ты ошибаешься!
Не надо было ему так говорить. Все вокруг как ощетинились, у которых и ножи заблестели. Но Александр и тут разгореться сваре не дал, поднял руку:
- Боюсь, что твоего свидетельства здесь не хватит, незнакомец. Никто тебя не знает. Докажи ещё как-нибудь.
Галл остро сощурился:
- Хорошо, моё свидетельство не в счёт. Может в счёт пойдёт слово Меча Истины?
По тому, как люди ахнули, я поняла –  тут знают. По толпе пробежал говорок: «Служитель Древнего!» Статный седой муж с красивым лицом пробился вперёд, загородил Лугия от Александра.
- Слово Меча Истины значит много. Я встречал его в Истрополисе. Где он? Пусть скажет.
Моё сердце ухнуло в яму, поняла, кого он помнит. Однако страдать некогда было.
- Я – Меч Истины! – громко сказал галл. – Ты моего друга знал, Визария. Нет его больше. Моё же имя Лугий. Может, слышал?
Седой только покачал головой:
- Я не слышал про Меча по имени Лугий.
- Довольно, Филомен! – заорал ражий детина с мясницким ножом. – Хватит слушать! Имперские шпионы! Кончать их надо!
Сзади подлез Пётр, схватил мясника за локти. Тот отмахнулся, как от мухи, калеку уронил и рубанул сверху своим секачом.
Лугию бить совсем не с руки было. Кабы он удобнее стоял, перехватил бы лезвие мечом и отвел от монаха. Но на пути оказался Кратон. Он галла толкнул, да так, что клинок его косо вошёл мяснику под грудину. Вмиг тот кровью захлебнулся. И в тот же миг Лугий на колени упал, воздух ртом хватая, прошептал только:
- …во имя Справедливости...
Вокруг тихо-тихо стало. Только Жданка всхлипнула коротко за моим плечом.
Мне показалось, что лежал Лугий долго. Потом поднялся на одно колено, опираясь на меч, и хрипло спросил:
- Ещё кто проверить хочет?
И тот красивый, седой заслонил его от толпы:
- Мы были свидетелями древней Правды Мечей. Этот человек не лжёт.
И, обернувшись к Лугию, подал ему руку:
- Прости, что моё недоверие стало причиной беды. Я знал Визария и скорблю о нём  вместе с тобой. Скажи ещё раз своё имя, Меч, чтобы его слышали все.
- Лугий я, - устало произнёс галл, подымаясь. – А ты, стало быть, Филомен. И это твой корабль снаряжается у пристани. Ладно, купец, я не в обиде. Вот того дурака жалко, что ножом вздумал махать.
Тут словно от сна очнулся стратег:
- Значит, ты можешь поручиться за этих женщин?
- Могу, - ответил Лугий. – Это Жданка – моя жена. А та воительница с ножом – Аяна. Она была женой Визария, я никому не посоветую её трогать.
Филомен склонил голову, мне понравились его глаза. Честный был взгляд, открытый. И Марка он знал.
- Прости, благородная женщина! Горожане напуганы всякой чепухой, вот и приняли добрых людей за призраки ночи – он оборотился к стратегу. – Видишь, Александр, к чему приводит нагнетание ужаса? Люди сами не свои. Пора прекратить сеять панику и заняться повседневными делами. У нас есть воины, и мы выбрали стратега. Если выбор был неверен, то можно ведь и передумать!
Мой знакомец сжал в нитку губы:
- Я знаю, что ты обо мне думаешь, Филомен. Только это не имеет значения. Не я придумал опасность, я просто призываю к осторожности.
Купец улыбнулся и повёл рукой:
- Вот она, ваша опасность, люди! Вы стали жертвами собственного страха. Страх погубил Дидима, и едва не погубил многих невинных. Доколе бояться будем?
- Ты это Леонтиску скажи, - пробормотал стратег. – И ещё Адрасту с его людьми!

    * * *

Слово Филомена, танаисского знакомца Визария, закрыло все досужие рты. Купца в городе крепко слушались, и неспроста. Я так поняла, что танаиты вот уже пару лет редко из города нос казали. Один лишь Филомен рисковал разъезжать между греками и варварами, перевозя товары и новости. Даже в Боспорскую столицу Пантикапей добирался через всю Меотиду.
В тот день он сам проводил нас до дома. Люди, даже те, кто на рынке не был, приветствовали его с почтением. Я всё приглядывалась. Странно сказать, нравился мне здешний люд, даже после того, что у нас с ними произошло. Боятся они все чего-то крепко, но не настолько, чтобы в страхе себя забыть. Филомен же и вовсе рассудка имел на троих. Зрелый муж, старее Марка на добрый десяток лет, однако ничей язык не повернулся бы назвать его старцем. Была спокойная сила и во взгляде серых глаз, и в руках, которые не только весы держать привыкли.
- Скажи мне, Лугий, как случилось, что Визарий погиб? Трудно представить, чтобы такой человек ошибся.
Галл ответил с досадой:
- Если и ошибся, то лишь в одном: дал приют в своём доме мальчишке-христианину, который шпионил на епископа. Христианам не понравилось наше служение, или епископ убоялся влияния, которое Визарий имел на умы. Я не знаю, как понимать таких людей!
Монах Пётр ковылял рядом, и ему было неловко. Вот уже кое время он был с нами своим, и никто не упрекал его, но когда речь заходила о гибели Марка, Пётр низко голову клонил, словно был в чём-то виноват.
И вправду, Филомен после тех слов обернулся и на монаха пристально посмотрел. Что ж калеке платиться за чужой грех? Я решила спросить:
- Скажи, купец, что за ламии, которых боится весь город? И с чего нас с сестрой приняли за них?
- Это глупая история, - с досадой сказал Филомен. – Предрассудок, перемешанный с жутковатым стечением обстоятельств. Жаль, что это коснулось вас, жёны достойных мужей. Не стоит забивать себе голову глупыми сказками.
Я и забыла, что греки женщину почитают пригодной лишь для домашнего хозяйства. Ума же хозяйке и вовсе не положено. Ну да Филомен наших обычаев не знал. Лугий ему объяснил:
- Ты напрасно так говоришь, почтенный. Если тут замешано преступление, то Мечу Истины есть до этого дело. Что до наших жён, то и тут ты ошибся. Благородная Аяна была Девой Артемиды, они сами всё решать привыкли. И при нас с Визарием она всегда была верным товарищем. У женщины тоже голова есть, и устроена она неплохо. Не в одном деле мудрость Аяны нам с Визарием помогла.
Вправду, что ли, так было?
Филомен глянул на нас со Жданкой. Сестра глаз не отвела, её взгляд не всякий выдержать может. Купец неглуп был, понял.
- Дева Артемиды? Неужели их общины ещё существуют? Что ж, тогда вам будут рады в Танаисе. Простите меня за недоверие. Много глупости вокруг. Я устал бороться с ней, особенно когда её множит стратег. Вы и сами едва не стали жертвой этой глупости.
Не ведал он, что Богиня отторгла меня, а насилие лишило Дара амазонок. Вот Жданка, хоть и не служила ей, могла и боль облегчить, и роды принять. Мне же девственная Богиня отдала лишь свою ярость. Насилу совладала с этим подарком – спасибо Визарию, да ещё вот Петру! Теперь я точно знала, что на нём тоже Воля была, хоть у христиан это случается редко. Они избрали себе Бога, который в миру человеком был, и никаких волшебных сил за ним не водилось. Разве доброта, что врачевать ему помогала. Потому и гасли силы иных богов там, где почитали Распятого, уходили наши Боги, прерывалась их связь с людьми. А у Петра была! Словно Христос наделил его единым, что дать мог – исцеляющей добротой.
К тому времени мы до нашего подворья дошли. Филомен как споткнулся:
- Это дом Адраста!
Я об этом уже слыхала, да и Лугий верно сообразил:
- Так что же произошло с Адрастом и его людьми?
Купец помедлил с ответом, входя в низкую калитку, из-за неё тут же донеслось:
- Ой, Уголёк, смотри – ещё дядя!
И на Филомена тут же уставились две детские мордашки. Новые люди малых никогда не пугали. Хоть и надо бы. Когда Лугий купца в дом увёл, за чашей вина беседовать усадил, они всё под руки лезли. Разговор не получался. Только про ламий и рассказал, и то будто бы сказку:
- Ламией, благородная Аяна, звали женщину, которую полюбил сам Зевс. В отместку ревнивая Гера убила детей Ламии. После этого безутешная мать скрылась в пещере, и там превратилась в кровожадное чудовище. По ночам Ламия выходит и пожирает чужих детей. Так рассказывали эллины ещё много веков назад. В Понтийской Элладе берегут веру в наших Богов, а значит, берегут и предрассудки. Повторяют бабьи сказки.
Галл нахмурился:
- Не повторяли бы, кабы не было причин. О причинах рассказать не хочешь?
Златка уже дёргала Лугия за штаны:
- Папа, а ты Ламию найдёшь? И эту, как её, которая детей убила?
- Найду, - пообещал Меч Истины. Едва ли он дочку слыхал, весь в мыслях был.
Странно это. Как если бы Марк пошёл в трактир песни петь!

    * * *

Я не думала, что Богиня Луны смуглая, как я. Но почему-то сразу узнала. Статная девка, чернявая, волосы собраны пучком, на греческий манер. И голая совсем. Я бы со стыда умерла, в ней же бесстыдства не было, ровно так и надо. И тело на диво красивое!
Потом увидела, кому она это тело напоказ выставила. Визарий сидел на бревне, щурился. Рубахи на нём нет, гладкая кожа влажно поблёскивает в свете костра. Каждый шрам я знала на этом теле, каждую чёрточку в лице! Лицо и нынче хорошо видно, можно было прочесть спокойствие и безмятежность. Богиню видел, нравилась она ему – улыбался. Но с бревна не вставал.
А вот меня не видал. И я ровно обмерла – не могла кинуться, обнять, прижаться к живому!
- Слишком хорош, а? – спросила Богиня, и я поняла, что она-то меня зрит.
Подошла к Визарию сзади, положила ладони на плечи:
- Хорош!
Он глубоко вздохнул, зажмуривая глаза. Всегда так делал, когда ему сладко было. Узкие ладони гладили плечи, касались груди, бесстыдно крались ниже. Он её не гнал. У меня же всё сводило внутри, словно это меня трогали жадные руки. Я вдруг поняла, что тоже стою нагая, и подлое тело похотливо изгибается, требуя ласки.
- Устоишь, амазонка? – спрашивала Богиня у меня. – Живым – живое!
Какое устоять – я ровно расплавилась вся! И оказалось, что не она, а я стою у него за спиной, касаюсь плеч, погружаю пальцы в намокшие от пота волосы… Только волосы эти вдруг стали тёмными. Мужчина запрокинул голову, выдыхая сквозь сжатые зубы – я узнала Александра. А тело, знай себе, тянулось, льнуло к нему!..

Вырвалась из сна, тяжело дыша. Жаркая ночь была, и постель подо мной жаркая, сбившаяся, влажная. Проснулась, и уже понимала, как изгибает меня в тяжкой истоме. И страшно, и тошно, и сладко!
Никогда этого не было прежде со мной. Двадцать лет как во льду жила, пока Марк не разбудил. После же, когда случалось мне вот так возгореться, он был рядом. И в такие ночи не знала я ни сдержанности, ни стыда. Отчего же теперь, когда его нет, тело словно обезумело? Неужто не понимает, глупое, что некому тоску утолить?
Или это меня Богиня испытывает? С чего бы иначе обернулся мой единственный чужим, почти незнакомым мужчиной? С того ли, что внешне едва похож? Жестока она, моя Богиня. Великая Мать учила, что люба ей лишь суровая девственность. Но судьба каждой девы – стать женщиной, познать сладость любви и восторженную боль материнства. Расцвести и созреть плодом, не облететь пустоцветом. Когда бы иначе было, не стала б она облегчать роды, помогать младенцам появляться на свет. Или нет для неё греха в любви, а просто не повезло девственной охотнице повстречать того единственного, ради которого не жалко воли и красоты? Не потому ли послала мне этот сон, что я совсем не понимала её прежде? Корила себя за любовь, а надо было покориться ей. А теперь чего Богиня хочет? В чём я опять неправа?
Я себя превозмогла, встала, накинув покрывало, и пошла вон. Река плавно текла, блестела под луной. Вода была тёплая, но всё же остудила пылающее тело. Я погрузилась с головой, коса намокла, потянула вниз. Но я некоторое время плыла под водой, давая себе опомниться. Когда вынырнула, рассудок уже возвращался ко мне.
После купания на воздухе показалось даже прохладно. Я отжала косу, закуталась. По спине бежали мокрые ручейки. Возбуждение прошло без следа.
Неужто это теперь будет так? Чего же я хотела? Баба я, себе на горе. Молодая к тому же. Сколько лет пройдёт, пока женское уймётся? Как я прежде боялась мужчин! Но тело всё позабыло, ласки хочет. И всё равно ему, что нет со мной того, кому всё доверяла. Стал он прахом, не встречу больше, не коснусь. Вой не вой – не дозовёшься! Лишь моя Богиня нынче может его ласкать…
А мне что же теперь? Смерти ждать в надежде на встречу? Или другого найти… что я – нашёлся уже! Устоишь, амазонка?
Как же оно будет?..

Ровно он мои мысли подслушал:
- И всё же, почему ты всё время ходишь по ночам, благородная амазонка?
Стратег стоял на высоком берегу под самой стеной. Пластины доспехов холодно светились. Я промолчала. Не хватало ему знать, почему. И в голосе не уверена, захрипит ещё!
Сухая глина посыпалась под ногой. Александр соступил на шаг, подал мне руку, помогая подняться. Я оперлась с опаской. Нет, безумие не вернулось, не пронизало.
- Ты ничего не боишься, женщина?
Я пожала плечами:
- Никто не объяснил мне, чего надо бояться.
Стратег шёл рядом, но не делал попытки коснуться рукой. И то хорошо – не уверена, как бы проклятое естество себя повело.
- Скажи мне, Александр, чего боитесь вы все? Филомен рассказал про ламий, но не их же, в самом деле?
Он хмыкнул и пожал плечами:
- Нет, я не думаю, что это ламии. Но то, что завелось под городом, может быть не менее страшно. И оно не сказка, что бы ни говорил об этом Филомен.
Я кивнула:
- Да, помню: Леонтиск с Адрастом.
Он сделал протестующий жест:
- Они погибли не вместе.
- Расскажи, - потребовала я, как Златка всегда требует баснь. Пусть говорит, лишь бы не смотрел вот так жадно и вопрошающе.
И он рассказал:
- Когда наши отцы поехали возрождать колонию, я был слишком юн. Большинство из нас были такими. Из старших сегодня живы немногие. Вот, Филомен… Да. Леонтиск был стратегом. Отцы, навидавшись боспорских и римских порядков, не хотели, чтобы в городе воцарился кто-то один, решили восстановить обычаи предков, правивших сообща. Прежде это называлось «демократия».
Мне всё это было не нужно. Хотелось уйти, оказаться подальше от искушения. Но он шагал рядом и говорил, наклоняясь ко мне. У него выразительные губы. Не эти губы я хотела целовать. А его бритый подбородок казался почти непристойным.
- Первые годы колонии были беспечальны. Никто не мешал поселенцам обустраиваться на развалинах. Степняки-гунны прогнали готов на запад, а потом и сами ушли. Боспорскому царю не до нашего полиса, он готовится к войне за возвращение Азии: земли  вплоть до Ионийского побережья вновь должны стать греческими. Новая Эллада - именем Олимпийских Богов. А у нас много лет было тихо.
Адраст, Филомен и другие начали торговать в верховьях Танаиса с тамошними пастухами и пахарями. Город прежде славился ремеслом, и мы торопились возродить эту славу. Всё было мирно.
Должно быть, поэтому архонты не спешили укрепляться. Ты видела: стена до сих пор ещё не достроена. А ведь мы в городе скоро десять лет. Но два года назад кто-то убил Леонтиска.
- В городе убили?
Это вырвалось у меня помимо воли. Не прошли даром годы, что с Мечами провела. Иногда мне казалось, что я могла стать одной из них. До того дня, как меня отказался слушаться мужнин клинок.
Так и теперь, я вдруг враз позабыла, что должна сторониться Александра. Интересно мне стало. И жутко. Как бывало всегда, когда к Мечам приходили с новым делом. Неинтересными делами они не занимались.
Стратег кивнул:
- Это было в городе. Однажды утром его нашли на окраине, и мы содрогнулись. Никто прежде не слышал, чтобы так убивали. Тело было разъято на члены, и члены эти развесили по деревьям. Самое жуткое, что голову не отрезали, а словно бы отгрызли. И на лбу красовалось клеймо – отпечаток монеты Митридата-Победителя. О ламиях начали болтать, когда поняли, что стратега обескровили живым. Убийство повергло город в панику. Немногие сохранили трезвый рассудок: Филомен, Адраст – первые архонты. Я сам, меня как раз выбрали преемником Леонтиска. Да ещё вот Кратон. Он здорово помогал мне успокоить город. Честно говоря, если меня не станет, никто не сумеет командовать войском лучше Кратона!
Не могла не спросить:
- Это тот, линялый, что предлагал испытать нас огнём?
Александр сделал протестующий жест:
- Ты не должна сердиться на него. Кратон хладнокровен, он ничего не делает наобум. Не стал бы он причинять необдуманный вред незнакомым женщинам.
Мне подумалось, что причинить вред можно обдуманно. Но вслух молвила:
- А кто такие белые ведьмы?
Он пожал плечами:
- Я не знаю, кто пустил этот слух. Никто не видел убийц Леонтиска.
- А что случилось с Адрастом?
- Адраст погиб столь же страшно. Его корабль пропал на реке, а потом всю команду нашли на деревьях вдоль по течению. Частями. И на челе купца тоже было клеймо.
Всё это было жутко, и требовало подумать. А я всё же вдова Меча…
Богиня моя! Неужели я приняла свою потерю, раз называю себя вдовой? Много месяцев не могла вымолвить это слово. Марк, ты умер, а я продолжаю жить! Почему так?
А стратег продолжал:
- После смерти Адраста я принял меры. Никто не выезжает из города без надёжной охраны. Все с этим согласны. Недоволен один Филомен: это мешает торговле.
Надо было сказать ему, чтобы потолковал обо всём с Лугием. Но он внезапно повёл иные речи:
- Благородная Аяна, я понимаю, что ты скорбишь. Но жизнь продолжается, и на смену скорби приходят новые радости. Ты растишь сына, которому нужен отец. И тебе самой нужен мужчина… который будет заботиться о тебе.
Он снова заглядывал мне в лицо. Глаза влажно отблёскивали в свете Луны.
Странная была эта ночь. С неба моя Богиня леденила мне спину своим немигающим взглядом. Я вновь почувствовала себя голой и жаркой. Неужели Александр тоже это чуял?

    * * *
Знала я, что когда-то он придёт с этим ко мне, знала и боялась. Что мне ему сказать? Лето катилось к концу, и вокруг творились такие дела, страшнее которых в жизни не видела. Потому стратег являлся редко, словно давал мне время подумать.
Думами тоску не разведёшь. А делом можно. С тех пор, как Лугий занялся поисками ламий, безопасность дома на мне была. Да и много ещё чего. Потому если и приходила мне иногда мысль о любви стратега, то разве бессонными ночами. И то, если другие думы не мучили.
А всё же на исходе лета он явился в наш дом каким-то иным. Плащ нарядный, драгоценное обручье камушками блестит. И сам ровно светился, никогда таким красивым его не видела.
Домашних не было, дети во дворе играли. Гай по обыкновению воскликнул было «папа», потом углядел, что «дядя Асандр». Златка на гостя зыркнула сурово, не жаловала она стратега. Особенно злилась, когда Гаяр его за Марка принимал.
Александр никогда не приходил без подарочка. Так и на этот раз присел подле них, достал что-то блестящее, цветного стекла. Жданкина дочка и смотреть не стала, мой потянулся, взял. Драгоценная вещица была – стеклянная птичка. Без толку малому такое дарить – разобьёт ведь.
Я поняла вдруг, зачем он пришёл. Развернулась и ушла в дом. За прошедшее время мы тут обустроились слегка, обставились, как привыкли. И комната стала почти как та, в какой мы с Визарием дома жили. Немногого не хватало: книг по всем полкам, да его самого.
Принудила себя прямо стоять, глаза в глаза. Дивно он был хорош, но сопротивлялось что-то во мне. Не зря, должно быть, я к себе в комнату убежала. Хоть и не был здесь Марк никогда, а всё же родное чудилось. Свиток мой на столе лежал. Не было у меня других книг, «Метаморфозы» я знала уже наизусть. Однако снова бралась читать – словно эти буквы глаза любимого видели.
- Аяна, помнишь ли, о чём я просил тебя подумать? – начал Александр. - Трауру твоему скоро год. В недалёком будущем ты снова сможешь выйти замуж. У нас не принято сговариваться с женщиной, но амазонке никто не указ. Поэтому я говорю с тобой. Пора решать, время пришло. За мной ты не будешь знать нужды, мой дом гораздо лучше этого.
Не так он речи повёл. Не знал, не ведал, как я рабыней жила. Да и в Истрополе скромный был у нас достаток, так что Марку за любую работу браться приходилось, когда без меча жил. Не было у нас богатства, да разве нужно оно? Что мне имущество – больше я потеряла!
Губы глупые речи вели, а тело знало, как о главном разговаривать. Он дышать часто стал, грудь так и вздымалась под золочёным доспехом. К нему прижиматься – век тепла не найдёшь! А под доспехом что? Мне вдруг подумалось, что у таких чернявых грудь волосатая бывает. Красивые пальцы теребили свадебное обручье, которое он ради меня надел. И чёрные глаза, будто угли, страстью горели.
Потянуло меня к нему, Богиня наяву искушать взялась. Марк! Я вдруг поняла, что не могу вспомнить любимого лица. Глаза только. Грустными были эти глаза. Будто и вправду время пришло…
Ожгло мне сердце холодом. Шлюхой базарной себя почуяла. Был у меня один муж, другого не надо. И не телу проклятому мою жизнь решать. Я своему телу хозяйка!
Отворотилась, чтобы не видеть, и сказала ровно:
- Уходи, стратег. Не буду твоей.
Он вышел тотчас, споткнулся только в дверях, грохотнул мечом. И дышал очень шумно.
Не пожалела я его. Меня-то кто жалел? Один только и был, и ради него я теперь не давала себе судьбу по-новому строить. Ошиблась ли?
Жданка мне говорила: настоящий мужик никогда дважды одно не скажет. Так и я думала, что ушёл стратег навсегда, однако он вернулся. Бухнула дверь. За моей спиной слышалось тяжкое неровное дыхание. И боле ничего.
Так дышат, когда нет сил с любовью совладать. Марк так дышал… Сердце дрогнуло в ответ.
Не хочу я иной судьбы, как сыну в глаза смотреть? Или вырастет сын – забудет, что другой на руках держал, до неба подкидывал?
- Не надо мне, Александр, ни любви твоей, ни имущества. Отдала я свою любовь – где другую возьму?
Только на этот раз он не послушал. Порывисто шагнул в комнату и обнял сзади за плечи, руками крепко обхватил. И не почуяла я твёрдого железа, которого так боялась. Живая грудь ходуном ходила, похрипывало даже внутри. Вдовье покрывало сползло с головы, и уже тёплые губы касались волос, да с такой нежностью, что меня жаром обдало. Последним усилием вцепилась я в длинные пальцы, силясь разнять. Марк!..
А он только склонялся всё ниже, шею целовал, к уху ласково прикасался. И шептал в это ухо слова, каких прежде никогда не слыхала:
- Я люблю тебя!
Марк...

А вы оттуда?