…и посадил Лучик-добрый молодец любимую на резвого Хорсова коня. И поскакал конь по горам и долам – туда, где стоял Лучиков дом, где молодым приготовлены были перины пуховые да покрывала шелковые…
Покрывала в этом доме не были шелковыми. Льняные, домотканые – Аяна ткала. Как у неё времени и сил хватало обихаживать троих мужиков? Ну да Смородина – баба крепкая. А другой подле них и делать нечего. Что ж я-то делать буду?
…примчал славную в терем, всю ночь целовал, миловал. А наутро, только вышел Лучик за порог, явилися к ней муки-мороки, ведьмы белые, да эдак молвили:
- Ты от нас отреклась, ласки-любви захотела. Быть по-твоему! А только малое время пройдёт, и заплатишь ты цену страшную. А какую – сама выберешь...
Помру я. Скоро уже. Потому выбрала цену счастью своему. Теперь же лишь вспоминать могу, как оно сталось со мной. Всё, как в сказке, да только много страшней.
Нет, не складывалась моя сказка наяву. Это прежде я грезила, что придёт мой певец – и всё враз станет красно да радостно. А пришёл – и радости хватило только на первых два шага. Не был он тем, о ком я дочке сказывала. А и знала ли, о ком? Мечты – создания глупые, хрупкие, крылышки у них стрекозьи, лапки муравьиные. Так и снуют муравьями, тяжести на себе перетаскивают, какие душе без них не снести. А явь придёт, наступит грубым сапогом – и подломятся лапки, изорвутся крылья.
Что я знала о жизни четыре года назад, когда он меня пожалел, мечтами наградил? Девка сопливая, несмышлёная. Меня Рейн с Тотилой жизни учили, от них я бежала, им смерти желала, у них силу подлым воровством отняла. Лучик ли мой ненаглядный мне поступки подсказывал? Да полно! Кабы он, про дела мои сведав, сам от меня не убежал, как от заразной. А и примет вдруг той, кем стала – сам он тем ли окажется, кто в мечтах моих жил, от лиха людского берёг? Мучилась вопросами, на правду взглянуть боялась.
А правда в том ещё была, что дивно он хорош, мой песенник. Так хорош, что девки в каждом селении от восторга косыми делались, подолы выше носа задрать норовили. Вот, и я так же. А ему-то оно столько девок на что? И добро б только девок - тут же и я со своим дитём.
И чем дальше ехали в мечту, тем сильнее страхи мои становились. Нужна ль я ему? Помнит ли ещё ту ночь под святыми ракитами?
Правду молвить, он тоже лишнего разу на меня не поглядел. За всю дорогу до Истрополя, а она неблизкой была. Смородина всё примечала, утешить захотела. И как-то подъехала ко мне поближе, разговор завела. Ехали мы степью, жаворонки пели. Покойно так. Мужики пеши были, отстали, о чём-то своём беседы ведя. Златка за спиной дремала, ухвативши меня за пояс.
- Ты лишнего-то не думай, - молвила черноглазая. – Рано думать да угадывать. Дай ему опомниться, в себя прийти. Жизнь заново строить – легко ли?
Я сказала, что должно нелегко. Она не отставала:
- Ты его другим знала. Да и он тебя знал другой. Как ещё срастётся? Не страшись!
Как же не страшись, когда оно страшно! Срастётся ли? Это ведь не рану заращивать, кость исцелять – два отдельных существа единым стать должны. Отняли у меня мечту, а что взамен?
- А ты как думала? – сверкнула глазами Смородина. – Чтобы двое вот так сблизились, оба наперёд в кровь ободраться должны. Чтобы каждая жилочка обнажилась, чтобы боль свою не унять без другого, вот только если вместе…
- У тебя, что ли так было?
- Даже хуже, чем так. Знаешь, наждачный камень, коим ножи точат? Я таким камнем старую шкуру соскабливала, чтобы научиться боль чуять заново. Ты ещё счастливая. Да и молодая.
Молодая! Кто бы на космы седые мои посмотрел! На руки иссохшие, на походку шаткую. Старуха, как есть. Смородина моложе гляделась, хоть по годам куда больше выходило. Только она на мои страдания лишь улыбнулась да повторила:
- Счастливая ты! Тебя ненависти обучить не смогли. А любовь будет ещё.
Мне и странно стало. Они с мужем оба спокойные, как море в погожий день. Где у них ненависти взяться? С чего? Нет, не всерьёз Смородина говорила, утешала – да плохо давалось. Не понять ей...
* * *
Много ли времени прошло, когда узнала я цену этому спокойствию, когда меня жизнь новым страхам научила?
Проезжали одно селение. Там покража случилась: унесли у девки прабабкино приданное, да перед самой свадьбой. А у них это позор великий, несмываемый – для той, что не уберегла. Так местные Мечей попросили вора найти. Визарий и взялся.
Прежде я и не ведала, какие они – Мечи. Знала, что герои, что умнее нет никого. А только вся правда мне в тот день открылась.
Правый – он правый и есть. Ничего от него не скроешь. Меня-то нашёл, как ни хоронилась. А вот не думала я, чем мне его правота грозила. Да почто он меня пожалел – Лучика ради?
А и тут недолго искал. Походил по деревне пару дней, с местными потолковал. И в урочный час вышел к людям с мечом.
Правого готы мои недавно крепко побили, синяки едва сошли. Должно, ему тяжко было сражаться, потому он выступил в круг и сказал негромко:
- Это дело не стоит того, чтобы за него умирать. Пусть вор, опозоривший девушку, сам признается во всём. Тогда он будет жить.
Не знаю, почему я думала, что говорит он не всерьёз. Из-за глаз, должно. Добрыми у него были глаза. А ещё горькими. Разве ж такой убьёт? Пожурит, на путь наставит – да и отпустит.
И тот, кто украл девкино приданное, думал так же. Он не вышел на зов.
- Не заставляй меня бросить вызов, - сказал Визарий, и голос совсем померк. – Когда мы будем в руке Бога, пощады тебе я не дам.
Но вор не явился. Тогда Правый вздохнул глубоко и достал из ножен меч. Готские мечи побольше были да пострашнее, но когда этот оказался в его руке, я вдруг такую силу в нём почуяла – хоть прочь беги. И остриё указало на крепкого парня с волосами, как лён, что стоял поодаль, у тына. Жених?!
- Это ты, - тяжело сказал Визарий. – Не мила тебе та, кого сговорили родители, так поступай, как мужчина – откажись от неё. Зачем женщину на позор обрёк? – его лицо гримасой повело. – Есть у тебя меч, глупец? Тогда возьми его.
Незадачливому вору кто-то сунул в руку острое железо. И какая-то девка завыла в толпе. Зазноба, ради которой старался, немилую на позор предавал? Парня вытолкнули в круг, где грозно стоял высокий судья.
Аяна толкнула меня в бок:
- Ступай-ка отсюда. И дочку уведи. Да поскорее, тетеря!
Но меня будто приворожило. Сила здесь была, да не та, какую я прежде знала. Как уйду, не сведав?
- Ну, смотри, коли охота!
Черноглазая полыхнула жарким взглядом, Златку на руки подхватила и скорым шагом пустилась прочь. А я осталась.
Ох, зря осталась! Дольше бы не ведала – спокойнее жила. А с тех пор, как узнала, из ума не идёт.
Всё очень недолго было. Не боец был тот парень, не герой. Да герою такое и в ум бы не встало. Он всё ещё думал, что Визарий пощадит. Но Правый оттого и кривился, что сам о себе до конца знал. И о том, что сейчас будет. Он его быстро убил. Мечи хорошо если пять раз столкнуться успели. А потом светлоголовый умер - насквозь остриё сердце пронзило. А за ним умер Правый!
Лучик не рядом со мной стоял, к колодцу ближе. Стоял и смотрел. И лицо его было таким же, как у Правого, когда он парня в круг вызывал: не страшно, а противно и тошно. Потом, когда Визарий пошевелился и встал, он подал ему бадью с водой и утиральник. И тоже молча. Вот оно как теперь!
Что же это за люди, кои на смерть будто на молитву ходят? Коих божья сила из мёртвых подымает, взвесив дела на своей руке? И Лучик мой – такой же? И этот грозный и горестный муж ему за старшего брата? И я его такого хочу?
А пуще всего страшно было, что непростой бог Визария силой дарил. Боги в старопрежние времена меж людьми ходили, и были они, как люди, что в них верили – умней только да сильней. Дарили смертных своей милостью, делились могуществом, карали, когда надо было, а сами умереть не могли. В наши дни всё меняться стало. Утекает из мира волшебная сила бессмертных, затворились они в своих чертогах. Или вовсе меж собой сражаются. Но всё же пока богов мыслимо дозваться, свершая нужный обряд. Даже до Христа дотянуться можно, хоть и не даст он большого могущества.
Только Бог Мечей был вовсе не из таких. Не было его в миру, мёртвой тенью вставал позади, стоило Правому позвать: «Во имя Справедливости!» Мёртвый бог его рукой разил, и сам Правый мёртвым делался, верша свой суд. Оживал потом, да толку ли! Мыслимо ли жить, когда лишь тобой воскресает божественная воля, и та для того только, чтобы смерть нести?
* * *
Вот и ехала я с ними, от страха обмирала. Всё обернулось не так, как видела в мечтах. Неужто сумею привыкнуть? Неужто с ними век вековать буду? А и нужен ли мне кто другой?
Как на место приехали, стало у меня одним страхом больше. Жил в доме у Правого странный дед: сам сажи черней, а на голове седые волосы курчавятся, как ягнячья шёрстка. Увидал нас, улыбнулся – а во рту зубы белые-белые, и все целёхоньки до единого! Вот тебе и дед.
Златке моей он сразу глянулся, только с седла спустили, аж ручонками всплеснула:
- Ой, дядька Уголёк!
И черный человек громко рассмеялся, скаля белые зубы:
- Я Уголёк. А ты кто?
Пугало в нём не только обличие чёрное. Он калека был: ногу волок, на руке пальцев недоставало. И в шрамах весь. Воин? Тоже, как они?
Правый его по имени назвал: Томба. Странное имя. Это как в ночи костёр горит, и чёрнолицый жрец стучит по пустотелому древу: том-ба, том-ба… И в этом тоже чудилось мне прикосновение чуждой силы. Они все подле силы ходили, нисколько её не боясь. А меня всё страшило. То, что я прежде сама умела, пустяками казалось. Что там наговор сплести, боль унять, когда каждый в этом странном доме руку своего бога нёс на себе.
Аяна черноглазая пахла степью, полынным ветром – горечью. И сила её была ночная, под полной луной рождённая, будто светила изнутри. Никто не видел, я видела. А ещё видела, что она ту силу крепко в узде держит, потому как милый её жил среди белого дня, на людях, под ярким всевидящим солнцем. Только так и служат суровому Прове. А Правый и Лучик мой эту службу верно несли: никому не отказывали, кто за правдой к ним приходил. Много слёз людских я у них в дому повидала.
Было раз: позвали Мечей на берег. Людского жилья там нет, скалы да галька под ногами. И на этой гальке лежал малец лет пяти, кровью исходил. Мать подле него в крике билась. Отец чернее тучи стоял.
Чем уж они были заняты, когда чужой человек в лавку зашёл, за покупками будто? Пока его обихаживали, кто-то другой меньшого увёл со двора. Девок ему мало, змею беспутному!
Лугий побелел так, что заострилось лицо:
- Мне его отдай, - прохрипел. – Сам гада найти хочу!
Правый только кивнул. Он глаз с мальца не сводил, а тот и дышал с трудом уже. Ох, лихо, что же я-то стою?
Пала на колени, голову кудрявую с камней подняла и зашептала: вначале ему, чтобы не боялся, а после уже заговоры, что на ум шли. Никогда не видала, чтобы такое делали с маленьким мальчиком, но кровь да боль унять я ведь умею. Мать, услыхав незнакомую речь, ринулась кошкой, плечи мне исцарапала. Визарий её поднял, быстро заговорил по-гречески. После она под руку не лезла, и то ладно. Больше мне никто не мешал.
Заговорить кровь скоро удалось, я чуяла – раны внутри смыкаются, покрываются свежей корочкой. Но мальчишка слабый был, уснул тут же. И на меня слабость накатила, словно вся кровь с ворожбой вышла. Села я на гальку, веки поднять не могу, а всё ж силы нашла, чтобы молвить:
- Как очнётся, дайте ему орехов и мёду. Да несите в тепло скорей.
Правый снова рядом стоял, он один не боялся ворожее в глаза посмотреть.
- Можешь сделать так, чтобы он всё забыл?
- Уже сделала.
И навалилась дрёма, склонила головушку долу. Только почуяла я, будто Лучик меня на руки поднял и домой понёс.
* * *
Вот так и стало. Мечи подле горя людского ходили, к ним с радостью никто не шёл. А в горе и мне дело находилось. Люди принимали помощь с опаскою, а мне и без разницы было. Когда меня привечали? К тому же подметила я, что многие Мечей сторонятся - те, кто без бога в душе живёт, кто за собой совесть нечистую ведает. И те, кто подобно мне чуял мёртвого Бога за плечами воинов. Болтали заглазно всякое. Но в дому под тремя тополями об этом никто не думал всерьёз. Там все были покойны, смеялись даже. Вот только мне к ним приблизиться никак не удавалось.
Всё изменил случай. А может и не случай вовсе. Недаром чёрный дядька с дочкой моей дружбу свёл. Он и ко мне крепко приглядывался. Я даже бояться стала, видела: многие бабы от его взгляда часто дышать начинали да губы облизывали. Хоть и немолод, а муж хоть куда! Ну, как я ему понравлюсь, борони мои Боги?
Только страх мой напрасным был. Томба думал совсем о другом. Как-то после заката вышла я одна на крыльцо. Дочка прибежала, на колени влезла. А тут и чёрный пришёл. Сел рядышком на ступеньку, заглянул в лицо и сказал:
- Златка говорит, что ты умеешь рассказывать сказки. Но вот уже месяц мы не слышали ни одной.
Что отмолвить? Что сказки мои остались там, где юность нерасцветшая? Побило их морозом, осыпались до времени…
- Уголёк! А ты расскажи, - заканючила дочка. Она уже у него на коленках сидела, и нисколечко не боялась.
- Ладно, - молвил Томба. – Я расскажу сказку. Тебе и твоей маме.
Выговор у него был странный, голос, словно дальний гром, рокотал, а порой – будто кот на завалинке мурлычет. И сказка тоже странная была.
Мабути, дочка вождя, была первой в деревне красавицей. Но ни за кого она не шла замуж. Мабути сказала, что её мужем станет тот, кто сумеет совершить самое чудесное дело.
В Мабути были влюблены два лучших охотника: один звался Нгоро, другой – Мванга. Они были добрыми друзьями, поэтому, когда красавица изрекла свою волю, не стали спорить между собой, а отправились искать случай для подвига. У них была только одна лодка, чтобы переплыть широкое озеро, поэтому друзья шли вместе.
Переправившись, они решили заночевать под большим деревом. Это был старый орешник-кешью, и друзья хорошо выспались под ним. А наутро стали собирать орехи в дорогу. Каждый набрал по две горсти, как вдруг из ветвей спрыгнула обезьяна и сказала:
- Оставьте эти орехи, а взамен я выполню ваше желание.
Мванга сжал орехи в горсти и сказал:
- Мне нужно совершить небывалое дело. Подскажи мне, мудрая обезьяна, где я могу найти такое?
А Нгоро спросил:
- Что особенного в этих орехах?
Было заметно, что обезьяна не очень хочет отвечать, но всё же она сказала:
- Эти орехи волшебные. Ты можешь съесть их, а назавтра у тебя будет столько же.
- Но это же настоящее чудо, - сказал Нгоро. – Нет, обезьяна, я не отдам их тебе. Лучше я отнесу кешью в деревню, и там никогда не будут голодать.
А Мванга сказал:
- Я отдам тебе орехи, обезьяна. Но ты отведёшь меня туда, где я смогу совершить свой подвиг.
И обезьяна повела Мвангу в мрачный и тёмный лес. В самой глубине этого леса, посреди непроходимого болота жил чудесный окапи . Шкура у этого окапи была чернее самой чёрной ночи, а белые полоски на ней светились ярче Луны. Какой праздничный наряд сошьёт себе прекрасная Мабути!
- Воистину, это чудо! – сказал Мванга. – Забирай свои орехи, обезьяна, ты заслужила их!
И обезьяна радостно побежала прочь. А храбрый Мванга взял не знающее промаха копьё и погнался за окапи. Чудесный зверь бежал очень быстро, но Мванга умел бегать быстрее. Наконец, окапи обессилел, и охотник нагнал его.
- Пощади меня, - взмолился окапи.
- Нет, - ответил Мванга. – Ведь я должен совершить чудесное дело для моей Мабути.
Тогда окапи сказал:
- Если ты оставишь мне жизнь, я помогу тебе добыть чудесную вещь. Посмотри на небо!
Мванга поднял глаза вверх и увидел звёзды, потому что была ночь.
- Там, наверху, есть волшебный пояс из звёзд. Они горят так ярко, что с этим поясом можно не бояться заблудиться самой тёмной ночью в самом глухом лесу.
- Это настоящее чудо! – воскликнул Мванга. – Помоги мне добраться туда, добрый окапи, и ты будешь свободен!
Окапи взбрыкнул ногами и подкинул Мвангу до самого неба, а сам побежал подальше в чащу…
- Так, а что Нгоро? – спросил вдруг Правый. Он никогда и ничего не забывал.
Я и не слышала, когда они пришли, но теперь на крылечке собрались все.
- Тем временем Нгоро нёс домой чудесные орехи кешью, как вдруг увидел льва, который напал на пастухов. Пастухи кололи его копьями, но шкура у льва была такая прочная, что копья не пробивали её. Храбрый Нгоро уронил свои орехи и кинулся на выручку. Он дождался, пока лев прыгнет, и всадил нож ему прямо в пасть.
Но пока Нгоро сражался, прилетели птицы и склевали чудесный кешью. Охотник загрустил о своей потере. Тогда пастухи помогли Нгоро снять шкуру льва, и охотник пошёл домой, неся другую диковину.
Подходя к реке, он увидел крокодила, который схватил девушку. Нгоро кинулся к реке, поймал крокодила за хвост и закинул далеко в воду. Крокодил с перепугу выпустил девушку, и охотник вынес её на берег.
Но когда Нгоро бежал на помощь девушке, он уронил львиную шкуру, и вода унесла её.
- Что ж это он ничего до конца доделать не может? – молвил Визарий.
- Ой, а как же чудо? – расстроилась Златка.
Белые зубы Томбы ярко блеснули в темноте:
- Оно ему стало не нужно. Девушка, которую он спас, ласково улыбнулась Нгоро, и охотник понял, что не так уж он любит гордую Мабути. Он женился на той девушке и был с нею счастлив.
- Мне нравится Нгоро, - подумав, рекла моя дочка.
- Аяне тоже, - с улыбкой молвил Томба. – С ним можно радоваться земному счастью и не думать о небесном. Потому она и выбрала его в мужья.
Визарий тихо хмыкнул в темноте, а Смородина рассмеялась. Тепло им было на свете.
Лугий вроде даже обиделся:
- А я что же – Мванга, который залез на небо и пропал там, как последний болван?
- Мванга не пропал на небе, - сказал Уголёк. – Он добыл чудесный пояс, с которым всегда было светло, как днём. Но, очутившись на небе, он увидел бесчисленное множество диковинных зверей, которых можно разглядеть только при свете звёзд. И охотник до сих пор гоняется за ними.
Мне стало грустно:
- А Мабути?
Чёрный мудрец заглянул мне в лицо:
- А Мабути поняла, что ей не нужен никто, кроме Мванги. Она смотрит в небо каждую ночь и видит три яркие звезды. И ждёт, своего охотника, который бежит там в погоне за чудом, и не может остановиться, потому что ему нужно повидать их все. И Мабути мечтает, что когда-нибудь, насытившись диковинами, он вспомнит о ней.
Нет, он вслух не сказал: «Тебе ведь тоже нужен Мванга, который всегда ищет чудо!» Но это было так понятно, как эта ночь, как звёздный пояс охотника, как голоса близких людей, звучащие рядом. Как я этого раньше понять не могла?
* * *
А всё же то была не сила, лишь предвестие силы. И когда я стала меж них своей, грозная могута затаилась где-то подле, не давая себя знать. А я и рада была вдруг нахлынувшему покою, какого не знала даже в детстве. Словно всю жизнь провела у чужих людей, грезя о тех, кого не видала прежде, а теперь для меня они собрались здесь. Я и не ведала, какое чудо их сплотило – разных таких. Понимала, что, должно, не радостными были те чудеса. Недаром у Томбы на руке пальцев недоставало, а у Правого вся спина в шрамах. Да и Смородина неспроста была грозной, как сама Магура. О ней я с первой встречи всё поняла, как она на готов смотрела. Снасиловали девку, она же силы в богах искать решила, оружием борониться от страха. А нашла покой подле сурового воина, умиравшего за чужую татьбу.
Как родные они мне были, пуще родных – сказывала уже. Меня в роду-то не больно любили, заморыша бледного. Тут же словно иной род, даром, что все разных племён. И в роду этом Томба был Стрыем-дядюшкой, мудрым старейшиной, Правый – справедливым вождём, Аяна – посестрицей, с коей сроднило нас одно наречие. И я средь них была хоть и наимолодшей, а всё же нужной да любимой.
А Лучик мой был меньшим братцем, коим все гордились, а всё же на ум наставляли. Знала я, что и он крепко ранен жизнью был. О том он сам мне поведал в хмельном угаре единственной ночи, что у нас была. А больше и не было ничего. Слишком другим он стал за годы, что в разлуке прошли. А каким – того я не понимала. И не всё объяснила мне сказка, рассказанная добрым дядькой Угольком. Одно только я теперь поняла: могу не бояться его. Могу любить, потому что тот он – из снов желанных, из грёз девичьих. А что не нужна ему больше, так в этом ли дело? Моя любовь была – не его. Мне она крылья давала, через трясины несла, мою боль врачевала. Я и впредь любить его буду. А Мванге моему – как уж вздумается!
Так в покое и мире много времени минуло, а только быстро оно прошло: сейчас вспомнить, так миг единый. А если на дни посчитать? Выходило, что окончилось нежаркое лето, и неспешная осень, ласковая в том полуденном краю, а за ней пришла неожиданно суровая зима. И стоял на дворе месяц Лютый. И зимнее море грохотало, бросая на берег тяжёлые валы. И в тот час вновь пробудилась моя сила, да такой она стала, что лучше б её и вовсе не было!
В конце Лютого Аяне срок родить пришёл. То благое дело, но страшное. Всяк ведает, что во время родов размыкаются незримые врата между миром мёртвых и миром живых. И души почивших, слепые в обычное время, жадно глядят через те врата в людской мир, гадая, кому из них возродиться срок пришёл. Добро, коли светлой душе, близкому родичу, унесённому Мореной прежде времени, отмоленному да оплаканному. А коли проникнет в наш мир злобная душа, запятнанная неискупимым злодейством? Войдёт во чрево роженицы, воплотится в теле младенца, насытится добрым грудным молоком, родительской лаской – и пойдёт творить чёрные дела, ведомая всем вокруг, одни лишь родители никогда не поверят плохому о любимом детище. Как тут поверишь?
Потому и блюдут люди от веку заведённые обычаи, с родами связанные: чтобы не дать чёрной душе проникнуть в мир, чтобы не обернулся младенец подменышем. Да ещё чтобы охранить беззащитную мать и её дитя от сил потусторонних, что рвутся из врат, отмыкаемых материнской кровью.
В нашем дому от того всем тревожно было. Какими обрядами роды сопроводить? Как разверстые врата замыкать? Чья родственная душа воплотится в младенце? Аяниных вервников , погоревших в своих домах, на пожарище замученных? Или кого-то из славного рода Визариев? Он тоже в миру один был, как перст, - знать хватало, кому из-за кромки глядеть. Томба сказывал, что Правый из нарочитых, хоть и не таков, чтобы многими людьми повелевать. Ну, да что нарочитый, оно и по повадке видно было. А как там у них, нарочитых, в далёком Риме, бабы рожают? Ведаю, что как у нас, а всё же?
Мы о том всем семейством не один вечер думали. Визарий сразу сказал:
- На меня не рассчитывайте. Как в Риме умирают – это я знаю хорошо. А вот как приходят на свет? Матери не стало, когда мне было восемь. Немного, чтобы что-нибудь понимать. Хотя достаточно, чтобы помнить.
Смородина к нему потянулась, приникла к твёрдому плечу. Он был много сильней и служил ей опорой. И не ему предстояло рожать, исходя криком и кровью. Но она его же и жалела. Чудно!
Томба рассказал, что его соплеменники прежде устанавливают равновесие между миром людей и миром духов, а потом уже лечат тело. Это было умно, а вот как оно делается?
- Шаман гладит по телу, слова шепчет всякие. Плюет ещё.
Лугий усмехнулся, молвил:
- Идёт. Значит, я гладить буду, Жданка пошепчет. А ты плюй, так и быть!
Правый усмехнулся тоже, и неожиданно сказал на нашем с Аяной наречии. Он всё быстро перенимал, да не думала, что столько уже разумеет:
- Дулю тебе! Свою жену я и сам погладить могу, - и добавил уже по-латыни. – Так что, мой друг, твоё место среди плюющих.
И заржали, бесстыжие, как жеребцы. И Томба с ними. Мужикам что? Волнуют их наши бабьи заботы, как же! Может, и волнуют, а только в потусторонних делах ничего они не смыслят, хоть и ходят об руку со своими мужскими богами. Так что думать нам с Аяной самим приходилось.
И для начала заставили мы их сладить баньку на крутом берегу, как у нашего племени водится. Лугий с Томбой долго уразуметь не могли, а вот Правый сразу понял, как и чего. У них в Риме бани тоже строят, да не так, не на одну семью – хоть всем городом мойся. Ну, в такой громадине рожать, всяко, не станешь! Нам обычная баня нужна.
- Всё разумное достойно применения, - рёк Визарий, оглаживая короткую бородку, как всегда делал, приступая к серьёзному.
А потом уж мы с сестрой вдоволь с них посмеялись, как они её строили. Чудно банька получилась: из морского гольца, глиной обмазанного, пузатенькая, ровно жаба арбуз съела. Вот я думаю, как они дом возвели, если у них банька – строение малое - пучилась эдаким пузырём? Ну, ничего, главное, что каменка топилась, дым исправно вверх тянуло.
Готовились мы к тому дню, а всё нежданно началось. Сестрица вышла под вечер на берег – мужиков выглядывать. Наших Мечей судить позвали, они который день домой только спать приходили. Визарий извёлся весь: что на уму, когда душа в дому? И Аяне покоя не было, хоть Лучик сразу сказал, что биться Правому не даст, обережёт его.
Случилось же так: Аяне поблазнилось что-то в фигурах, идущих по берегу: то ли оступился Правый, прихрамывал, то ли просто устал? Она же птицей спорхнула вниз, благо, живот небольшой был – да поскользнулась на камнях, неловко села. И тут же охнула, закусила губу. Я и понять не успела, сама-то плохо рожала, долго – не помню ничего. Однако Правому, должно, бог его нашептал. Он рванулся бежать так, словно это кто другой только что ногу за ногу еле тянул. И подхватил ладу с камней прежде, чем я опамятоваться успела. А на ней уж исподница мокрая вся - воды отошли.
Он застыл столбом, даром говорили сотню раз, что делать, когда начнётся.
- В баню неси! – заверещала я. Сама не знаю, откуда голос такой прорезался – как у козы дурной!
На мой истошный крик выбежал Томба, тоже скакал, ровно и не хромой. А вот Лучик как споткнулся там, на берегу и зачем-то во всей одёже в ледяную воду полез. Мне его недосуг останавливать было, только потом поняла, в чём там дело. Бился ведь он! Даром, что Мёртвый Бог уже взвесил его правоту на своей руке, а всё же убийство. Ну, как следит душа отлетевшего из-за кромки, признает погубителя, вцепится в роженицу? Вот Лугий и полез отмываться в море, в Лютне-то месяце. Нет, все мы, точно, малым делом не в себе были.
Томба споро каменку затопил, огонь жаркий занялся, рыжий – такой, как должно. С нами был Сварожич, явился на зов, чтобы душу новорожденную защитить. Визарий жену на полок так и не положил, ходил с ней кругами, качал, как маленькую. Доски ему холодными показались. А и не тёплые – зима! Только как она у него на руках рожать-то будет? А всё ж мне на миг завидно стало. Никто меня не лелеял так-то, ни у кого на руках не затихала я, страхи свои забывши. И каким же огромным да надёжным Правый казался, когда ходил вот так, что-то шепча ей на всех языках, какие знал – что уж там она разумела? Ходил да пригибался, чтобы не цеплять макушкой потолок.
Наша банька небольшой была, диво, как мы все там друг друга не передавили с перепугу. Особенно когда в дверь сунулся мокрый Лугий, от которого пар сразу повалил душным облаком. Я безжалостно пихнула ему вёдра:
- Воду таскай! Живее!
Теперь, когда все были при деле, я сама начала соображать. И уже понимала, что роды будут нелёгкими. После первых схваток всё словно поуспокоилось, и Аяна больше не корчилась у мужа на руках. Он и рад был, а меня страх брал – как она будет рожать на сухую? Тяжко младенец пойдёт, не задохнулся бы!
В бане было уже достаточно тепла. Я пощупала полок, приказала Правому:
- Клади её!
Он не сразу повиновался, выпускать не хотел. Да и она дитём малым тянулась к родному телу. А тут ещё чёрный дядька сидел на корточках под ногами и зачем-то дул на полыхающие во всю дрова. Ну, его-то я выгнала, не обинуясь. А вот Визария не получалось. Боялась Смородина без него.
У нас в племени мужики при родах за порогом мечами звенят, нежить отгоняют. Ни один не решится при таинстве быть, заглядывать за кромку мира. Но Визарий за кромку не раз, не два заглянул, он не боится. Его руки жене и сыну от нечисти заступой будут. Не знаю, чего уж сам он думал, а только и гладил, и шептал. Не плевал только. На миг мне помстилось, что они уж и без меня справятся.
Нет, не справились бы. Ребёночек показался только под утро, и шёл он неладно - попкой. Видно стало, что мальчик. Я уж хотела сказать, чтоб она крепилась, когда растворились врата, и хлынула в мир сила.
Не знаю, как рассказать. Это словно ночную закопчённую баню радужным светом залило. Я аж ослепла от того света. Хорошо, что Аяна с Правым его не видели. Ей не до свету было, трудилась она, а ему муки любимой – черней самой чёрной ночи.
Потом вдруг сияние померкло, и я почуяла, что держу младенца в руках. Теперь надо было обрезать пуповину. Каким обычаем? Правый сам всё решил, перехватил её своим мечом, а я мигом перевязала. И младенец сделал первый вздох и закричал, то ли радуясь приходу в жизнь, то ли страшась его. И так стало вдруг радостно и покойно. Должно, на какое-то время я сама из мира ушла.
А когда опамятовалась, объял меня страх, какого прежде не знала. Вернулось ко мне зрение «по ту сторону». И узрела я то, от чего в пору было ворожить немедля, да только не знала я такой ворожбы!
Смородина на полке лежала, держала сынка у груди. Сильная она баба, иная бы об эту пору себя не помнила, она же находила силы улыбаться мужу и сыну. Визарий подле сидел, словно прикрывал собой родных. И лицо у него было никак не счастливое. Тревожно глядел, на лбу морщины легли, как от тяжких дум. Ничего не боялся, пока рожала, а ныне вдруг встревожился.
Или это он чуял того, кто за спиной его стоял и норовил заглянуть из-за плеча? Когда я увидела Того, в жаркой бане меня холодом обдало. Ровно сгустились чёрные тени, сбежали с закопченного потолка, встали позади Правого плотной людской фигурой в длинном плаще. Фигура была почти с Визарием вровень, но он на лавке сидел, а этот стоял. Если Правый встанет, тот, другой много ниже окажется. Но не сказано ещё, кто совладает, если им схватка суждена. Тот был словно без головы, или под куколем лица не видно. А всё же к живому тянулся, вынюхивал. Тянулся, а потом отшатывался в сторону, стоило Правому пошевелиться. Норовил нежить заглянуть ему под локоть, а не мог – боялся.
И я боялась того, что видела – не передать! Хоть и знала, что не даст Визарий к жене с малым Тому приблизиться. Даром, что не видит его, а не даст! Только подумала, как протянулись из-под чёрного плаща две смутные руки и легли Правому на плечи. И в тот миг вдруг поняла я со всей ясностью: не им, за кромку глядевшим, опасность грозит, а ему. Должно, в тот миг и узрела я скорую его смерть.
* * *
Как я бежала! Мнилось – гонится за мной чёрный ужас, а если догонит, совсем себя потеряю - внутрь Он войдёт. Хоть и понимала остатками разума: нежить, явившийся из-за кромки, меня не чует. Ему сейчас Смородина с дитём – слаще мёда. А и почует кого, так не меня. Правый родных собой заслонял, ему и бой принимать. Понимала, а гнал меня страх пуще кнута. И как ноги не сломила, пока в избу неслась?
Там шёл уже пир горой. Лучик с Томбой праздновали, за здоровье родителей пили. Лишь увидав их, я поняла, что родила Смородина уже давно. А домой не идут – это правильно. В баньке тепло, не след сразу после рождения, да на мороз.
Мужики заслышали, как бухнула дверь, обернулись. Старая псица голову подняла, глянула добрыми глазами. Я кинулась в свой покойчик – на дочку посмотреть. Всё ладно, спит. Мирно в дому, ровно и не случилось ничего. А только я как очумела, колотило меня.
Лучик, даром, что прежде лишнего разу на меня не глядел, почуял неладное. Подошёл, руки на плечи положил. Молвил ласково:
- Всё уже. Чего всполошилась?
От него пахло вином. Но сквозь винный дух доходил до меня запах любимого тела. Будь я в себе, навряд бы решилась. Тогда же было мне всё равно. Я всхлипнула и ткнулась ему в грудь.
И чудо произошло! Подняли меня сильные руки, оторвали от пола, на котором я так ненадёжно стояла – и понесли. Куда несли? Да важно ли! Только б сталось это въяве, только б не кончалось.
Его тело жарким было, мне, иззябшей казалось жарче печки. Будто и не он в море лазил, одёжу на себе сушил. Не помню, куда нёс, как на духмяное сено уложил, как подле оказался. Прежде думалось мне иногда, от нечего делать: ну, как снова мы с ним… как тогда? Не всплывёт из нутра память о насилии, какое надо мной Рейн чинил? Не заставит тело захолонуть перед ласкою?
Нет, не всплыло. Лучик, сказывали, дивный умелец баб утешать. О том и сама я ведала: пожалел ведь меня, девку убогую. В ту же ночь сведала ещё, какой он… разный! И если первый раз был, словно ветерок, с моря пришедший, то другая наша ночь – ярый костёр, горящий в ночи. Мыслю, и я стала иной, потому и ласки наши были крепче, и страсти острей. Я даже озлилась на миг. Где ж тебя носило, звёздный охотник? Почему так долго не шёл? Думал, век буду покорно ждать, мил сердечный друг? И я почти жалила его своим поцелуем. А он целовал и смеялся. И не пахло больше вином. А чем пахло? Должно, так пахнут звёзды, когда их срывают с небес.
- Сплети мне из звёзд венок! Я тоже хочу видеть путь в глубокой ночи.
Он молвил:
- Сплету. Только не сейчас. Не хочу сейчас возвращаться в небо.
- Нет, не уходи! Будь со мной!
И он был. И я была – наконец, свободная от сомнений и страхов. И были мы, а больше я и не ведаю ничего…
Пряно пахло сено. Это не звёзды пахли, а жаркий полдень средь скошенной травы. Вернулось доброе лето, и больше уже не уйдёт никогда. Потому что светил мне мой Лучик, светлый воин с небес. Он подле лежал, раскинувшись вольно, грудь мерно вздымалась. Подле лежал – и светил! Я чуть не рассмеялась, да вовремя опомнилась – разбужу ещё! Сама откинулась в сено, в гору глаза подняла. И не увидела ни крыши соломенной, ни потемневших стропил. Сиял надо мной радужный свет, как давеча в баньке. И в том свете могла я увидеть судьбы всех, кого пуще жизни люблю! Я потянулась за этим знанием… и горний свет вдруг сменился багровой пульсирующей тьмой. И болью. Я ещё осмелилась глянуть, с кем из близких беда. И почуяла – Правый! Ему ту боль принимать. Недалёк уж день…
Всё не так, как быть должно! Счастье моё стало явью. Почему ж навалились мороки? Лучик, оборони!
Потянулась к милому душой, и узрела: колышутся тонкие ветви. Гнёт их ветром, ломает, маются листья. Нет покоя! Это Лучикова душа в недальнем грядущем. Почему? Зачем?
Я ещё не ведала, что те прозрения дарила мне воскресшая моя сила. Что не только боль кромку миров отворяет, пуще боли делает это страсть. На миг мне помстилось, что так я сильна – разведу беду пальцами, как кудель, нить в клубок совью, выброшу за порог, чтобы близких не опутала. И я принялась вытеребливать эту нить, как вдруг моя могута явила мне такое видение, что я враз поняла: не остановлюсь – свою нить перерву. Своими же руками.
Взвился в ночи ярый костёр, какой мнился мне, когда пылала наша любовь. Только освещал тот огонь не сплетённые страстью тела. Стояла подле него белая девка с тяжёлым мечом. И капала кровь с меча, и девка смеялась, но пустыми были глаза, в которых плясало пламя. И другая – такая же, ко мне шла, говорила, вынимая острый нож:
- Сильной хотела быть? Ведать всё хотела? Пора и ответ держать!
И речь её не по-нашему звучала, однако я разумела всё, и от того разумения слабели ноги. Так бывает во сне: хочешь бежать, а они не идут! Да и можно ли убежать из вещего сна?..
Лучик прежде меня проснулся, испугался, какая бледная я лежала. Думала, после того и не глянет – как вспомнит то утро, противна ему буду. Нет, он дурного не вспоминал. Счастлив был, силён, потягивался, как кот. И от страхов моих отмахнулся:
- Пустое! За Аяну ты боялась, вот и снилось незнамо что.
Я и рада ему поверить, а как?
* * *
