Христиане верят, что всё совершённое нами, возвращается сторицей. Не знаю, по этой логике Мейрхион должен был задушить меня подушкой во сне. Несколько лет назад я избил его и своротил ему нос, сделав без того непривлекательное лицо ещё более устрашающим. Вместо этого Авл Требий спасал меня, укрывая в своём доме, когда ищейки епископа разыскивали Визария по всему Истрополю. В этом доме я вновь учился ходить и дышать, и хозяин ни словом не поминал о нашей размолвке.
Мне тоже не хотелось ни о чём вспоминать. Я стал поразительно равнодушным, и только Метосу удавалось вывести меня из апатии. Он заставлял трудиться мой разум – пожалуй, единственную часть меня, которая не была отбитой и переломанной. Он даже мог заставить меня злиться, когда не хотел отвечать на мой вопрос. Я злился и делал то, на что не был способен в спокойном состоянии. Чаще всего подобным образом он понуждал меня встать.
Ходьба не желала делаться лёгкой и привычной. Я по-прежнему долго надрывно кашлял, выплёвывая сгустки крови. Но неумолимый Метос снова совал мне в руку меч, я ощущал в себе силу и вставал. А потом бродил по остывшим комнатам, с трудом волоча ноги, пока не становилось темно в глазах.
Меня переполняла горечь. Она казалась мне похожей на запёкшуюся кровь, которая собиралась в лёгких, мешая дышать. Порой я даже ненавидел этого бессмертного, который обрёк меня на путь меча, а теперь не давал спокойно уйти, продлевая мои мучения. Ещё больше я злился, что он не хотел отвечать прямо. Когда окрепну,  обязательно сломаю нос и ему.
Однажды, когда я закончил свои бессильные блуждания и опустился на кровать, мой взгляд упёрся в этот новый клинок, который Метос отковал, когда я был при смерти. Остриё давно должно было затупиться – столько раз я на него опирался. Болезнь сделала меня худым, как палка, но кости тоже что-то весят. Вопреки этому сталь выдерживала, и лезвие не тупилось.
- Почему мой первый меч ты сделал с изъяном? – внезапно спросил я.
Прогулка была закончена, до следующей порции мучений оставалось время, поэтому Метос был в миролюбивом настроении.
- В этом виноват скорее ты, а не я. Но тогда я сам ещё не понимал этого.
- Я тоже не понимаю.
Он сел, закинув руки за голову, потянувшись и хрустнув суставами. Я успел заметить, что ему доставляло большое удовольствие любое движение. Он просто смаковал некоторые простые вещи, словно так и не успел привыкнуть к ним. От этого походка и жесты обретали какую-то особую грацию. Даже Эрик с его великолепным телом двигался менее эффектно.
Для Эрика всё было просто. Мы закончили гонять Визария – значит можно сесть и насладиться покоем и хорошим вином! Он и садился, и плетёное кресло жалобно стонало под ним.
- После того, как Эрик рассказал мне, что стало с поясом, я понял - колдуны правы. Каждая вещь несёт на себе отпечаток хозяина. Особенно вещь, сделанная на заказ. Так было не всегда, но с тех пор, как мир свихнулся, боги завалили смертных магической силой, а смертные научились её использовать. Виноват, я тоже в этом поучаствовал. Попробовать захотелось! В тот год, когда мы познакомились, твоя душа стремилась к убийству. Она сама была с изъяном, что же удивительного, что это отразилось в клинке?
Я никому не говорил о том, чем попрекал меня Прокл. И всё же Метос употребил сейчас то же слово. Убийца. Я не мог стать никем иным. Я всего лишь меч, наивно думать, будто мечом можно писать поэмы! Теперь меч затуплен и сломан. Такие выбрасывают на свалку. Или перековывают, если они представляют ещё какую-то ценность. Кажется, меня пытались перековать.
- Когда мы с Эриком пришли в обитель, большая часть твоей души уже покинула тело. Предстояло потрудиться, чтобы вернуть её обратно. Что могло тебе помочь? Только меч. Уверяю, этот сделан бесскверно! Как бесскверна душа человека, посвятившего жизнь справедливости.
Я только поморщился. Мне надоело спрашивать.
- Ты заставил меня заниматься этим?
Он пристально, без улыбки посмотрел мне в глаза и, в конце концов, ответил:
- Это сделал не я.
Потом, помолчав, добавил:
- Кажется, ты в обиде на того бога, чья воля породила Правду Меча. Я могу тебе сказать только одно: его давно уже нет. Так давно, что даже следы стёрлись временем. Боги ведь тоже умирают.
Мне не было жаль умершего бога. Я жалел себя, волей других ставшего палачом и жертвой одновременно. У меня отняли нормальную человеческую жизнь и не спросили, хочу ли я этого. А теперь за это же изломали и бросили, не дав умереть нормальной человеческой смертью.
Метоса, как и прочих, не интересовала моя жизнь или смерть. Он любовался творением своих рук. Меч сверкал и горел в переливчатых бликах огня.
- В этом клинке – лучшая часть тебя, Визарий! И он будет жить ещё долго, когда ты сойдёшь в царство теней. Его предназначение – служить справедливости. Кажется, мне даже ведом его дальнейший путь – мы ведь говорим о магии и невозможном! Если, конечно, ты потрудишься доставить его в Британию.
Я не знал, собираюсь ли я в Британию. Я не знал даже, сумею ли выбраться из этого дома. Или слуги Авла Требия вынесут меня на погребальных носилках. Я спросил об этом у Метоса. Он должен видеть.
Метос ответил:
- Я уже ничего не знаю о будущем этого мира. К чему быть провидцем, если мироздание сошло с ума?
- Странно, - сказал я. Мне не было интересно, я просто испытывал досаду.
Кажется, он тоже начал злиться:
- Не более странно, чем твоя привычка умирать после каждого поединка. Что, я похож на базарного проходимца, гадающего на бараньих кишках? Мне это досталось, как тебе: старый шрам, след чужой воли. Это было во времена титаномахии, ещё до нынешнего Агона. Один бог куда более могущественный пропустил через мою голову чертовски плотный поток знания. Что-то я уловил. Как этим пользоваться? Как третьей рукой: иногда можно применить, но куда девать в остальное время – непонятно. И перед нормальными людьми стыдно.
Он уязвил меня этой отповедью, как я сам хотел уязвить его. Слепой провидец? Смешно! Агон богов, свихнувшийся мир…
- А ты тоже читал Метродора?
- Я не только его читал. Я его писал. Единственный раз решил побыть историком – и тут же ославили проходимцем! Никогда больше не наступлю на эти грабли.
- А как иначе? Ты говорил такие вещи: гнев Аполлона, камень с небес. Что, видел сам?
Он досадливо морщится:
- И представь себе – видел. Мы со Стреловержцем в неплохих отношениях, и обычно он вменяем, но в тот раз его никто не смог бы остановить. К тому же он терпеть не может Ареса, а тот всегда благоволил римлянам. Но надо же было так: сломать всю земную историю одним метеором! Бессмертные, конечно, полезли исправлять, и напортили уже окончательно.
Эрик хмыкает из угла:
- А сам-то?
- Ну, что сам? Можно подумать, мне что-то удалось. Если бы царь Великой Армении изменил Митридату в тот момент, Лукулл ещё мог расколотить Понтийского владыку. Но глупо было на это рассчитывать. Победителей не предают. Тигран очень рассердился на моё предложение.
Эрик продолжает дразниться:
- Тут кто-то вспоминал о граблях? Или я ослышался?
Метос принимает подначку:
- В тот раз я был предусмотрительнее. Сказал же тебе: если через три дня не вернусь, Алкид, наведайся в Тигранокерту.
- Ага. Только забыл добавить: и поищи меня на ближайшем столбе!
- Ну, неприятности подразумевались.
- Это я о граблях!
- Да я понял. Распятие для бессмертного – предпочтительный вид казни, имей в виду на будущее. Не уверен, что отрезанная голова прирастает. А в этом положении можно протянуть долго. Пока веревки не сгниют и гвозди не перержавеют.
Они развлекались от всей души, словно не надоели друг другу за эти века. Напустить на них Мейрхиона, что ли? В другое время я был бы в восторге от знакомства. Теперь же они мне мешали. И какой-то голос внутри говорил глумливо-участливо: «Больно тебе, Визарий? А вот эти парни говорят, что не очень!» И не пожалеешь себя – не дадут!
Метос вспоминает обо мне и добивает мудрой мыслью:
- Обычно мы сами выбираем для себя род казни, только не всегда понимаем это сразу. Меч - твой выбор, Визарий. Из этого исходи.
Значит ли это, что в моей воле перестать быть Мечом? Прекратить то, что отняло у меня здоровье, душевную силу, близких людей…
- Ты ещё можешь найти их, - осторожно сказал Метос. Всё это время он пристально смотрел мне в глаза.
Я должен тебе верить? Ты ведь сам говорил, что не знаешь всего на свете.

    * * *

И всё же этим он привязал меня к жизни. Надеждой на встречу. Когда по ночам боль одолевала, а кровавый кашель сворачивал в три погибели, я говорил себе, что Метос лукавил, чтобы побудить меня жить дальше. Но я ничего не мог с этим поделать. Надежда пробудилась, и в лучшие минуты твердила мне, что ему всё же ведомо будущее. А вдруг?.. я не смогу уйти, не проверив этого сам.
Меня не простит Аяна. Я не был для неё великим подарком судьбы, но у нас сын… я хочу его видеть…
А Лугий скажет, что я дурак и трус. И отвернётся. Я увлёк этого парня за собой, заставив поверить. Он будет презирать эту слабость…
И лишь Томба не станет браниться. Он скажет: «Ты ещё жив, брат!» И за эти слова я смогу закованными руками свернуть шею палачу. Потому что Томба ждёт меня… «Запомни моё имя, брат!»
Как все они мне были нужны! Здесь. Рядом. Сейчас. Но их не было. Были совсем чужие, которым зачем-то нужно, чтобы я встал на ноги. Почему? За всю мою жизнь нашлось лишь трое людей, которым будет плохо без меня. Неужели ради этих троих…
- Метос, почему ты возишься со мной?
Не знаю, как с ним общались первые люди. Это бог-загадка.
- Какой ответ ты хочешь  услышать?
- Честный.
- Хорошо. Честно. Ради тебя.
Получил, что называется.
- Ты меня совсем не знаешь.
- Не совсем. А ты совсем и всегда знал людей, за которых сражался?
- Мне приходилось их узнать. Иначе я не мог быть уверен, что поступаю правильно.
- И всегда они были прекрасны?
- Не всегда.
- Ты сам ответил на свой вопрос.
Да, наверное, я на него ответил. У каждого в этой жизни есть свои принципы. Этот благодетель человечества не изменил им под угрозой кары. С чего бы он стал изменять им в моём случае?

Когда болезнь отступила настолько, что я смог связно воспринимать окружающее, мне открылось, что с Давидом Метос общается несколько иначе. Кажется, размолвка с Проклом что-то надломила у мальчика в душе. Прежде он не расставался с пергаментом и стилом, теперь же я не видел у него в руках ни того, ни другого. Порой Давид появлялся в ногах моей кровати, когда думал, что я сплю. Мне тоже не хотелось общаться, я просто смотрел из-под прикрытых век. Зачем он приходил? За прощением? Нет, он старался не смотреть в сторону постели. Он вообще никуда не смотрел, сидел, как слепой, и лицо было словно вывернутое наизнанку.
Художник для мира представляет куда большую ценность. Поэтому с мальчиком Метос был терпелив. Ему удавалось втянуть Давида в разговоры, в которых большинство слов было мне незнакомо: охра, темпера, энкаустика. В такие мгновения глаза юноши оживали, щёки заливал румянец. Я всё ждал, когда он запросит стило. Но другие дела отвлекали бессмертного мастера, и Давид снова угасал.
Однажды я сказал Метосу:
- Уведи его куда-нибудь. Туда, где есть живописцы. Ему надо заняться делом, иначе он себя съест.
- Сейчас не могу, - ответствовал тот.
И тогда я сказал, что он спокойно может покинуть меня. На свете и без меня остались люди, способные блюсти Правду Меча. Говоря так, я имел в виду Лугия. И ещё то, что уже понял к тому времени: даже если выживу, как боец я безвозвратно пропал.
Метос уселся рядом и бесцеремонно обозрел меня с головы до ног. Потом обратно. Потом ещё раз. Я спросил, что он ищёт.
- Каплю разума в этом длинном теле. Не нахожу, увы!
Только со мной он так ласков? Мой учитель Филипп – уж на что был язва – и то так не умел.
- Я сказал тебе: не возись зря. Если мне суждено выкарабкаться, я сумею это сделать и без божественной помощи.
Он подсел ещё ближе, пристально заглянул в глаза и произнёс тихо и раздельно:
- Хорошо. Безнадёжным положено объяснять. Долго и терпеливо. Подавляя желание треснуть по шее. Которое всё равно невыполнимо. Мальчик сам не пойдёт, если ты не понял. Во всём происшедшем он винит только себя. И мы вынули его из петли. Если ты по-прежнему считаешь, что это не имеет никакого отношения к Визарию, то я и в самом деле перестаю с тобой возиться. А теперь вставай! Время промяться. И только мяукни, что ты не можешь!
Мне стало стыдно, я не мяукнул.
Позже, вечером, когда я снова лежал в постели, Метос подошёл ко мне:
- Визарий, ты давно должен сам знать эту истину: слабых врачует жалость. Сильных исцеляет доверие. Кем считаешь себя ты?

    * * *

В Истрополе с ужасом и восторгом рассказывали о том, как силы тьмы совершили налёт на христианскую обитель. В дом Авла Требия эту историю доставил один из слуг. Рассказчик обладал живым воображением и богатой речью, так что мы не без интереса его послушали.
Киновия располагалась на окраине, только потому это происшествие не переполошило сразу весь город. Студёной ноябрьской ночью внезапно вылетели ворота обители. Точнее влетели внутрь от сильнейшего удара. Привратник, карауливший вход, так перепугался, что даже дёру дать не смог – у старика ноги отнялись. Он сразу понял, что ворвались посланцы ада.
Из метели выступили две смутные фигуры. Один – силач громадного роста – не удовольствовался тем, что сокрушил ворота. Он оторвал железный засов, всё ещё несущий службу, смыкая павшие створки, крякнул и согнул толстенный брус в кольцо. Когда на шум выскочили монахи, он швырнул получившийся предмет в них и коротко рявкнул:
- Брысь!
Монахи отступили. А силы тьмы продолжили резвиться в обители. Ворваться в божий храм слуги Дьявола не решились – ведь именно там епископ Прокл оборонял молитвой своих людей. Вместо того они подпалили телегу с сеном, чтобы в её свете отыскать вход в кладовые. Кладовые защищала пара наёмников, которые здоровья не пощадили ради имущества обители. С ними пришельцы обошлись очень жестоко, вывернув из плеч руки, потянувшиеся к мечам. А одного так и вовсе убили – единственным страшным ударом. Впрочем, о нём никто не жалел, это был полубезумный глухонемой раб, который охотно исполнял при случае работу палача. Поговаривали, что и в эту ночь он занимался тем же в одной из кладовок обители.
Узника, которого покойный палач успел не обратить, но обработать, неистовый исполин вынес из подземелья на руках. К тому времени братия, вдохновлённая епископом, вооружилась кухонной утварью и рискнула выйти из-под защиты храма, дабы воспрепятствовать силам зла покинуть стены киновии. Смелости им придавало то, что теперь руки силача были заняты.
Впрочем, это не облегчило положение святых братьев. Худощавый спутник гиганта, на которого до сих пор мало обращали внимания, выступил навстречу защитникам обители. Он только покачал головой, негромко предупредив самых рьяных монахов:
- А вот не надо!
И в тот же миг разом воспламенилось адским огнём всё, что было горючего в святой обители. Даже пергаменты в скриптории выгорели дотла, ибо ни вода, ни песок, ни молитва не могли унять сатанинское пламя. После этого уже никто не чинил лиходеям препятствий, и они растворились во тьме, унося в ад душу пленника, которую так и не успел спасти епископ. А подробности их эпических безобразий монахи, обливаясь слезами, ещё долго пересказывали всем желающим.
Грандиозно! Достойно песен. Жаль, что Лугий не видел. Я тоже не видел. К тому времени я потерял способность что-либо видеть.

    * * *

Я уже почти научился ходить, когда из Италии вернулся Квинт Требий. Он уехал несколько месяцев назад и понятия не имел обо всех моих злоключениях.
- В чём дело? Стража у городских ворот ищет Визария.
Я не присутствовал, когда его посвящали в суть дела, но Квинт принял живейшее участие в моей судьбе.  Люди епископа оправились от ужаса и сообразили, что меня следует искать не в аду, а на земле. Они вспомнили, что братья Требии были моими близкими друзьями. Авл под этим едва ли подписался бы, но именно он предложил способ, как мне выбраться из города:
- Почему бы снова не стать римлянином? В этом доме найдётся лишняя тога.
Я не настолько привязан к своей бороде, чтобы ради неё возвращаться на дыбу. Так что превращение много времени не отняло. Квинт вызвался сам отвезти меня на своей колеснице. Но Мейрхион снова уместно заметил:
- Тебя уже спрашивали о Визарии, когда ты въезжал в город. На выезде они могут проверить вас. Визария трудно не узнать. Даже в тоге.
Поправки в план спасения внёс Эрик:
- Им нужен высокий русоволосый варвар с бородой? Кажется, у нас имеются и варвар, и борода.
Я заикнулся, что ему грозит не меньшая опасность, если Эрика опознают. Но Геракл предложил мне не тревожиться по пустякам. А Метос промолвил, что идея годится.
Братья Требии тем более не возражали, что ищейки епископа в любой момент снова могли заявиться в их дом и на этот раз его обыскать.
Для побега выбрали раннее утро, когда крупными хлопьями повалил снег. Это существенно ухудшало видимость и давало нам шанс на спасение в случае, если стража захочет стрелять. Тетивы наверняка безнадёжно отсырели и были сняты с луков.
Первыми к воротам подошли Эрик и Давид. На поясе Эрика висел мой меч. Честно говоря, без него я чувствовал себя неуютно. Впрочем, я всё равно не мог сражаться. Даже если бы не был болен. Теперь же мне стоило труда удерживаться на ногах рядом с Квинтом. Большая бутыль фалернского у наших ног призвана была объяснить мою внезапную слабость в том случае, если не удержусь.
Эрик хвастал прекрасным мечом. Те, кто меня знал, неминуемо должны были опознать его. Среди воинов возникло движение.
Квинт тронул поводья, приближаясь к воротам.
- Эй, ребята, пропустите нас, не то Марк уснёт прямо в колеснице. У Фриды было сегодня особенно весело!
Он не нашёл ничего лучше, как назвать меня моим же именем. Благо, в городе о нём знали немногие. Зато хорошо знали Фриду. Она была известной куртизанкой и держала весёлый дом вблизи городской стены. Впрочем, услуги в этом лупанарии  изрядно стоили. Двое  гуляк, возвращающихся от Фриды ранним утром, могли вызвать зависть вперемежку с сочувствием.
- Эй, парень, хорошо же тебя укатали! Счастливо допраздновать, такое не скоро повторится. Или ты очень богатый человек?
Я бессмысленно осклабился, хватаясь за Квинта, потому что колесницу ощутимо тряхнуло. Мой приятель пришёл на помощь:
- Он нет. А вот у меня ещё остались денарии. Так что завтра повторю заход. Счастливо, ребята!
Мы проехали ворота и окунулись в сумеречную снежную круговерть. За нашими спинами стражники оживлённо спорили, похож ли этот меч на меч Визария. А Эрик громогласно повествовал, как в порту выиграл его в кости у какого-то доходяги.
В кустарнике близ реки нас ждал Метос с хорошей крытой повозкой.

    * * *

У меня появился повод для гордости: сорокамильный путь до виллы Донатов я проделал без единого обморока. Впрочем, гордиться мог скорее мастер, который делал повозку. Или Метос, правивший так, что её почти не трясло. Хотя обледенелая тропа по зимнему времени лучше не стала: корни и рытвины попадались повсеместно. Эрик, нагнавший нас, когда уже рассвело, сунул мне под голову объёмистый кожаный мешок с чем-то угловатым и твёрдым и ухмыльнулся:
- На, ещё пригодится!
Не знаю, что он имел в виду, но в качестве подушки мешок был никуда не годен, я сдвинул его в сторону и просто откинулся на соломе, устилавшей дно повозки. Над головой колыхался навощенный полог, он защищал нас от снега, но  не от холода. Давид тихо вздыхал рядом, я слышал его, но в разговоры не вступал.
Когда-то Проксимо и Публий Донаты клялись мне в вечной дружбе. Но это было три года и целую жизнь назад. Останутся ли клятвы в силе теперь, когда Визария гонят, как волка, а у него даже не хватает сил идти своими ногами? Всё слишком изменилось вокруг, чтобы я мог на это всерьёз рассчитывать.
Вот потому я почти не спал. Боль, не оставлявшая ни на миг, в последнее время сделалась ноющей, тупой, и не валила с ног с прежней неумолимостью. Кажется, я всё же сумел зацепиться за жизнь. Сумею ли удержаться на этой грани, если мне откажут в приюте, и придётся продолжить мучительный путь в тряской повозке? Я не знал этого.
В воротах виллы Доната нам преградили дорогу всадники. Я услышал топот чужих коней и негромкий возглас Метоса, удерживающего лошадь. А потом знакомые голоса:
- Назовите себя, путники. Кто вы такие и чего ищете в наших землях?
Они были здесь оба. Сейчас всё решится. Я упёрся на руки, застонав, аккуратно сел, а потом принялся поступательно извлекать себя из повозки. В тоге это было сделать довольно трудно, я никогда её не носил, если вдуматься. Вначале был очень молод и предпочитал ходить в одной тунике. Потом и вовсе утратил такое право. Так что моё появление хозяев не впечатлило.
Метос произнёс:
- Здесь благородный римлянин, приехавший с визитом к своим друзьям.
На людях бессмертный держался исключительно скромно, стараясь не привлекать внимания. Ему это удавалось ровно до того момента, пока не замечали его глаза. Опыт веков не скроешь, взгляд Метоса очень тревожил, поэтому «бывало разнообразно», как выражался Эрик. Только этого разнообразия сейчас и не хватало!
- Благородный римлянин – это тот ряженый, который лезет из повозки с ряженым возницей? Ещё раз: кто вы такие? – голос Публия делался всё холоднее.
- Тот, кого здесь называли другом, - почти простонал я. Соприкосновение подошв с обледенелой землёй вызвало неприятное сотрясение всего организма. Поэтому голос прозвучал не вполне уверенно.
И всё же меня тотчас узнали.
- Что случилось, Визарий? – воскликнул Проксимо, соскакивая с седла, и я почувствовал, как меня обнимают тёплые руки.

    * * *

Итак, для семейства Донатов дружба – не пустой звук. Это обнадёживает. Впрочем, я стал глупцом или мерзавцем, если вздумал в этом сомневаться. До сих пор у меня в каждом углу находились друзья, стремящиеся помочь беде. К сожалению, епископ Прокл что-то надломил во мне, и все, кто окружал, кто знал меня прежде, вдруг стали казаться лишь тенями людей. Реальным был только Метос, упорно пробивавший щит моей апатии с помощью своего невыносимого упрямства. Остальные же просто искали во мне какого-то другого Визария, который был им понятен и близок. И от этого казались ещё дальше.
Проксимо, кстати, это нимало не заботило. На следующее утро он обнаружился подле моей постели с выражением предвкушения на лице. Теперь я обитал не в каморке за кузней, меня и моих друзей с почётом расположили в господском доме. Поэтому Проксимо не затратил много времени, чтобы дойти от своей спальни до моей.
- Доброе утро, Визарий! Не хочешь встать и прогуляться? Честное слово, мне есть, чем перед тобой похвастать!
Это я уже видел. За прошедшие годы молодой человек сильно окреп и даже ходить стал ровнее. Новым был здоровый румянец на загорелом лице. И такая же новая улыбка, лишённая налёта тревожной угрюмости, свойственной ему прежде.
- К сожалению, мне перед тобой хвалиться нечем. Я не смогу составить тебе пару, попроси об этом Эрика.
Загадочная улыбка Проксимо не погасла:
- Сдаётся мне, Визарий, что ты преувеличиваешь свой недуг. Всё не так страшно, по-моему.
- Ладно. Может быть. Но знаешь, фехтовать в тоге не слишком удобно. А в тунике холодно.
Он улыбнулся ещё шире:
- О, если дело только за этим! На вилле есть хорошие швеи, завтра же ты получишь свои ужасные варварские штаны. Не высказать, как меня бесил твой внешний вид! Помнишь?
Ему тоже нужен был другой Визарий. И я не мог его предоставить.
- А пока не угодно ли пройтись в трапезную? Она, кстати, не близко – ты прекрасно разомнёшься.
Так. Вот тут уже чувствовалась властная рука, украшенная железным кольцом.
- Это Метос подбил тебя не давать мне покоя?
Проксимо заметно удивился:
- Метос? Тот странный грек с бездонным взглядом? Нет, мы с ним почти не разговаривали. А что, этот человек неглупо тебя лечит! – потом подсел совсем близко и жарко заглянул в глаза. – Визарий, ты ведь научил меня не только владеть мечом. Помнится, ты за ухо выдернул меня из круга ненависти и тяжких мыслей. Научил быть сильным. Я не забыл это, учитель!
Да, если вдуматься, сейчас он пытался делать для меня то, что сам я когда-то сделал для него. А он, негодник, сопротивлялся. Кстати, выходит, и Метос лечит меня моим же способом!
- Ладно, сейчас  я тебя не переупрямлю. Должно быть, ты ещё слаб после дороги. Но завтра обещай погулять со мной. Ты помнишь, я ведь не умею ходить очень быстро. Так что прогулка тебя не утомит.
Мне пришлось ему пообещать. Нельзя заставлять ученика сомневаться в словах учителя. Даже если учитель сам сомневается в своих словах.
Проксимо продолжал сидеть подле меня, только улыбаться перестал. Теперь на его лице странно мешались тревога и нежность – выражение, которого я тоже никогда у него не видел.
- И всё-таки, Визарий, что случилось с тобой?
Можно было ответить безобидно:
- Я повздорил с епископом Истрополя.
Это ровным счётом ничего не значило для Проксимо, в семействе Донатов почитали прежних богов. Но можно было высказаться опасно и честно. Я не привык лгать моему ученику.
- Он обвинил меня в том, что я убийца, соблазняющий несведущие души идти ложным путём. Что мной движет гордыня, побуждающая мериться с богами. Что человек не смеет присваивать себе право судить других.
Теперь взгляд Проксимо стал знакомо угрюмым:
- Однако адепт новой веры не задумался, жестоко судив тебя.
Я вспомнил, как он с первого взгляда распознал во мне неладное.
- Как ты догадался тогда, на дороге?
Его ладонь крепко сжала мою.
- Твои запястья, Визарий. На них и прежде были шрамы. Публий рассказал мне о твоём подвиге в Колизее. Но то с тобой сделали давно. А вот это – недавно!
Мои руки действительно были изуродованы верёвками. Я ведь долго провисел. И тогда это был совсем не мешок с костями, каким я стал сегодня. Багровые шрамы и опухоли до сих пор не сошли до конца. Счастье, что стража на воротах не заметила! Придётся скрывать.
- Ты не мог бы попросить своих швей сшить мне варварскую рубаху с завязками на рукавах?
Он кивнул:
- Обязательно это сделаю.
Наступило продолжительное молчание. Проксимо кажется, собирался с мыслями. Я же просто не знал, что ещё говорить. Мне не нравилось возбуждать жалость. Тут Метос снова оказался прав.
А я снова ошибся. И Проксимо вовсе не жалел меня, он думал совсем о другом.
- Учитель, я не пошёл твоим путём. Калека был бы никуда не годным орудием справедливости. Есть и другие способы служить людям, те, что доступны мне. И всё же никто не заставит меня думать, что человек, спасший мою семью от ненависти, раздора и убийства, был неправ. Перед каким угодно богом!
Я снова должен быть честен:
- Меня сломали, Проксимо. Я стал другим.
- Может быть. И всё же твоё имя Визарий. И в этом доме тебя всегда будут любить. Даже если ты сам себя не любишь.

    * * *

И я принудил себя гулять с Проксимо. Большее было пока не по силам. Должно быть, эта перемена в поведении побудила другую смятенную душу приблизиться ко мне.
Некоторое время спустя, поздним вечером, когда я возвращался в свою комнату, проведя день в богатейшем книжном собрании Донатов, из темноты внезапно выступил Давид. До сих пор он оставался невидимым и безгласным, я только изредка замечал его тень. Но в этот вечер какая-то сила метнула его к моим ногам.
- Не могу так больше! Прости меня, Визарий!
Только этого не хватало!
Я сказал, что мне трудно наклоняться, чтобы поднять его. И ему придётся вставать самому. И не стоит цепляться за мои колени, иначе я могу упасть прямо на него, а это будет неприятно нам обоим.
Эти слова были не теми, каких он ждал.  И они не подняли его на ноги, он просто отполз в сторону, давясь слезами. Пожалуй, с него станется влезть в петлю вторично. Вот стервец! Мне всё-таки пришлось к нему нагнуться.
Не стоило будить дом воплями и рыданиями, я завёл его в свою комнату. Он съёжился на низкой скамье, больше не подымая глаз.
- Да, ты прав, Визарий. Я оказался недостоин твоей дружбы. Я оказался недостоин своего бога.
- Ничего, так бывает.
Он поднял заплаканное лицо:
- Христос не принял мою душу. Он не простил меня, как и ты. Я всегда думал, что он может простить всё. Но Метос говорит, что у него был сложный характер.
- Метосу можно верить.
- Почему, Визарий? Они с Эриком не молятся Христу, но много говорят со мной о нём. И в их рассказах всё не так, как в евангелиях Лаодикейского Собора .
- Я не разбираюсь в тонкостях твоей религии.
Он обречённо кивнул:
- Я знаю. Они говорят, что Иисус был добрым и немного странным. Что Он ставил принципы превыше всего и временами мог быть жесток к тем, кто их нарушает. И что Он умер не во искупление наших грехов, а просто спасая другого человека.
Если это было так, то Христос Метоса и Геракла нравился мне больше. Я сказал об этом Давиду.
Он покачал головой:
- Ещё они говорят, что это путь любой религии. Вначале бога любят, как доброго друга. За друга легко идти на смерть и муки, и верность ему – это больше, чем служение. Но потом, когда адептов становится много, к богу прибегают и те, кто ищет в нём выгоды. И тогда появляется божий страх. Он нужен, чтобы принудить слабых исполнять то, что для прежних не было подвигом или обязанностью. И бог становится владыкой, а люди его рабами. Они говорят, что Иисус никогда не хотел этого. Как ты думаешь, это может быть правдой?
- Можешь поверить. Думаю, они знали его лично.
Давид изумлённо выпучил мокрые глаза:
- Как такое возможно?
- Возможно между богами. Впрочем, теперь я понимаю, почему оба избегают алтарей.
- Но бог един и он есть Любовь!
- Когда бы так! Твой учитель Прокл изломал нас обоих с великой любовью. А Метос взошёл на крест во имя людей задолго до Христа. И таких подвижников было немало среди бессмертных.
- Ты говоришь, как они, - сказал Давид погасшим голосом.
- А разве это тебе не нравится? По-моему, они делают всё, чтобы вернуть тебе потерянного бога.
Он поднял залитое слезами лицо:
- А кто вернёт мне тебя?
Ну, что мне стоило просто обнять его, чтобы он мог жить дальше? И он изрядно намочил мне новую рубаху.

    * * *

Назавтра Давид был тихим и просветлённым. Мальчикам иногда нужно просто хорошенько поплакать. Я пошёл к Метосу и сказал ему:
- Теперь ты можешь увести его. Я не уверен, что сумею сделать больше. Пусть он верит, что всё потерянное можно вернуть обратно.
Он внимательно посмотрел на меня и ответил:
- Хорошо.
Я спросил, куда они пойдут.
- Фаюм, - отвечал бессмертный. – Это в Египте. Там жили великие мастера энкаустики , это было давно, но не все секреты утеряны.
- Тогда он снова сможет рисовать?
- Надеюсь.
Мы шли по вечерней дороге, незаметно углубляясь в лес. Я чувствовал, что нам нужно о чём-то переговорить перед расставанием. А Метос снова распоряжался по своему обыкновению.
- Ты не харкаешь кровью с тех пор, как мы приехали сюда. Это хорошо. Значит скоро можно будет потихоньку разминаться, возвращая подвижность. Тугая повязка на рёбра, разумеется. Отёк лёгких тебе уже не грозит, но черепно-мозговая травма ещё даст себя знать.
Я снова не понимал доброй половины слов и сказал ему об этом.
- Не бери в голову. Мне часто приходят на язык слова, которыми будут говорить века спустя. Побочный эффект любимого уродства.
- Ты всё-таки провидишь будущее?
- Местами. И могу сказать, что тебе ещё придётся заниматься своим ремеслом.
- Будь оно проклято!
- «Оно при чём? Ведь разум говорит тебе,
Что не твоё искусство эту боль родит» .
Я бы не смог так хладнокровно цитировать перечень своих скорбей.
- Ты читал Эсхила?
- Мне никогда не составляло труда читать по-гречески.
- И что ты об этом думаешь?
- Очень красиво и очень недостоверно. В пытках нет ничего поэтического. Впрочем, ты это знаешь.
Становилось темно, я уже почти не видел его лица. Наверное, ему тоже нужно было видеть моё, потому что он предложил:
- Остановимся и разведём костёр. Я должен кое-что показать, и хочу, чтобы ты понял.
Мы сошли с дороги под сень огромного дуба. Под ним была мягкая трава без признака подлеска. На прочих деревьях уже начинали проклёвываться листья, но исполин, скрипевший в тёмном небе над нами, напоминал чей-то безжизненный остов. Мне было почему-то неприятно и тревожно.
Метос нашёл несколько сучьев и очень быстро разжёг огонь. По-моему, у него в руках не было ни кресала, ни трута. Разжёг священным огнём, так же, как воспламенил киновию? Мы сели по разные стороны костра.
- Ты сказал, что не моё ремесло – причина моих страданий. Что тогда?
- Страх.
- Страх чего?
- Тебе виднее. Может, потери. А может, ты испугался собственной слабости. В любом случае, это проходит.
- От того не легче.
- Легче. Сильный человек всё равно найдёт себя. Или не сможет жить, - потом вдруг сменил тему. - Хочешь знать, почему тебя испугался епископ Истрополя? Я могу показать. Смотри.
Он бросил что-то в костёр; повалил густой, ароматный дым, на несколько мгновений закрывший от меня бессмертного собеседника. Потом дым рассеялся, но какое-то странное марево продолжало дрожать над огнём. Бездонные глаза Метоса как будто приблизились, а голос, напротив, зазвучал глухо, словно бы издалека.
- Смотри, Визарий. И попробуй понять то, что увидишь.
Я почувствовал себя очень странно. Головокружения были нередкими с тех пор, как меня избили, но теперь почти исчезло ощущение собственного тела. Впрочем, мгновение спустя оно вернулось: кто-то плотно охватил меня сзади за плечи. В первый миг я подумал, что это Метос – бессмертный вдруг исчез из поля зрения. Но ошибка обнаружилась быстро. Мой друг не мог так стискивать больную грудь: давление становилось нестерпимым, мне было нечем дышать. И всё же я изловчился вскочить на ноги, вынуждая противника сделать то же.
Мои локти были плотно прижаты к телу, я по-прежнему не мог видеть нападавшего. Но мой новый меч внезапно сам прыгнул в ладонь, вывалившись из плотных ножен. Впрочем, это не означало, что я смогу нанести удар, ведь враг не даёт мне поднять руки.
Я широко расставил ноги, противостоя его попыткам повалить меня. Меч глядел остриём вниз. Внезапно мне пришёл в голову приём, которым смогу достать его. Я резко согнулся, перехватил меч и ткнул из-под ног вертикально вверх. Этот удар должен был проткнуть ему задницу. При условии, что я не проткну задницу себе. И не отрежу то, что доставляло великую радость моей жене. Едва ли когда-нибудь ещё решусь прибегнуть к этому приёму.
Я в него попал. И в этом было что-то странное, потому что клинок не встретил сопротивления живой плоти. Он погружался во что-то тугое и вязкое, так что мне стоило труда его выдернуть. Неумолимый гнёт, сжимавший грудь, исчез в тот же миг, как я ударил. Я упал, перекатился и снова вскочил. Мне удалось повернуться к нему лицом, и в тот же миг холодный пот неразумного ужаса залил мне спину.
Нападавший был среднего роста, или даже ниже. Всё его тело покрывала плотная чёрная накидка, скрывавшая также лицо. Впрочем, у меня было ощущение, что ни за какие деньги я не хотел бы увидеть это лицо.
Страх накатывал всё сильнее, заставляя пальцы слабеть. Чтобы превозмочь его, я замахнулся и ударил сверху.
И снова удар канул в вязкую пустоту. Чёрная ткань подалась, под ней не было тела. И всё же он был здесь – неощутимый и ледяной, как сгусток тумана. И я принялся рубить этот туман, рвать его сверкающим клинком, который словно был выкован из огня. Клочья вспыхивали и гасли, опадая пеплом. И с каждым ударом страх становился всё меньше, пока совсем не исчез…

Потом я вновь ощутил руки на своих плечах. Руки были тёплые. Я лежал навзничь, и моя голова покоилась на коленях у Метоса. Тело обволакивала странная слабость, но это было не страшно, потому что Метос был тут.
- Я снова дрался?
- Ты спал. Но да, тебе пришлось сражаться.
- Что это было?
- Воплощённое зло. Существо, сотканное из страхов, страданий и ненависти. На ком-то слишком много этого наросло. И оно воплотилось, став копией того, кто его породил.
- Надеюсь, это был не я?
- Думаю, не ты. Он был гораздо ниже ростом. Кто-то послал свою ненависть по твоему следу. Я должен был догадаться раньше, что подтачивает твои силы. А епископ Прокл должен был подумать… то, что подумал. Ему дано видеть такие вещи, но он не может понять. Жаль.
Никогда прежде мы не разговаривали с таким абсолютным доверием. Что-то изменилось в самом голосе бессмертного, когда он говорил:
- Прости, это был очень рискованный способ. Человек, которого такая тварь душила столь долго, мог испугаться и оказаться слабее.
- И что тогда?
- Тварь нашла бы новое вместилище. А человек стал бы её рабом. Рабом ненависти и страха. Много зла на этой земле творит именно страх.
- И всё же ты прибег к этому рискованному способу. Ты чем-то одурманил меня?
Его ладони стиснули мои плечи, но это не вызвало боли.
- Тебе надо было увидеть это воочию, чтобы продолжать идти избранным путём.
Странно, мне совсем не хотелось спорить о добровольности этого избрания. В конце концов, он прав: я сам выбирал дорогу в этой жизни, и у меня было много возможностей свернуть. Даже в темнице.
Я поднял голову, чтобы увидеть его глаза.
- Кто послал это за мной?
- Я не знаю. Возможно, ты узнаешь сам. Не отчаивайся, что пока не можешь сражаться наяву. Всегда ли нужно махать мечом, чтобы восстанавливать поруганную истину?
Внезапно в его голосе зазвучали тревога и неуверенность, неожиданные в столь твёрдом и властном человеке:
- Я не могу провидеть твою судьбу. Но чувствую, что страшный поединок тебе ещё предстоит. И ты будешь один. Как всегда. И мне нечем тебе помочь. Я отдал всё, что было в моих силах.
Нечасто такие, как он, испытывают слабость. Я молча стиснул его плечо.
Мы молчали долго. Метос подкидывал ветви в огонь, они прогорали, но он не давал огню угаснуть, пока над деревьями не засерело небо. Лишь тогда он поднялся, потянувшись. Ночь закончилась, а я до сих пор очень мало понимал. Нельзя, чтобы всё завершилось вот так. Сам ведь себе не прощу потом!
- Этот демон – откуда он? Какому божеству служит?
Метос обернулся, словно ждал моего вопроса.
- Это не имеет отношения к богам. Такое люди создают сами. То, чем занимался Меч Истины, – разве оно дело рук богов? Вот и это того же порядка. Мир меняется, скоро боги совсем уйдут. Но вот эти кошмарные создания всегда будут подле вас. Люди были отражением нас, со всеми нашими прелестями и недостатками. Эти – ваше отражение. И печально, что не всем дано их видеть. Как распознать, что толкает ко злу и внушает страх: твои желания или чуждая воля? Чтобы почуять их, надо самому быть очень далёким от этого. И не преисполниться презрением ко всему человеческому, увидев. Кажется, с Проклом это случилось.
- Поэтому ты решил меня научить?
- Думается, тебе нужнее, чем прочим. И не только для сохранения собственной жизни.
Я усмехнулся:
- Не слишком ли много божественных даров для обычного смертного? Бремя Меча, а теперь – вот это.
- Обычный смертный, знающий долг и совесть – не так уж этого мало. Иисус был таким, между прочим. И стал богом.
Я подумал и сказал, что не хочу быть богом. Бог атлантов покарал их несообразно грехам, а на меня навесил довольно тяжкую обязанность.
Метос снова сел напротив, теперь уже было достаточно светло, чтобы я мог различать выражение его лица. Он выглядел, как человек, который решился на не самое приятное дело, и намерен довести его до конца.
- Не было земли за Геракловыми Столпами, Визарий. И не было божественной кары за гордыню. Думается, что гордыни тоже не было. Это выдумывают те, кому принадлежит власть: бессмертные или смертные. Легче управлять, когда управляемый не доверяет собственной силе.
Речи олимпийского мятежника во всей красе. Мейрхиону бы послушать! Или Проклу - тоже хорошо. Но я уже давно не знал над собой иной власти, кроме…
- Моего бога тоже не было? Это ты хочешь сказать?
- Вовсе нет. Он был. И народ его был. Давно, я тогда ещё не родился, а мне сейчас чуть меньше пяти тысяч лет.
- Совсем юноша. Так что же было на самом деле?
- Был мир на Ближнем Востоке, в той земле, которую называют Палестиной. Это естественное дело – богу жить со своим народом. Необычно лишь то, что бог был один. Невозможно с точки зрения  выживания.
- Разве у бессмертных могут быть трудности с выживанием?
Он пожал плечами:
- Как у всего живого. Ведь что мы такое, если вдуматься? Просто популяция живых существ. Ящерица отращивает оторванный хвост, и это никому не кажется сверхъестественным. Боги – особый вид ящериц, если хочешь!
- Не хочу. Мысль о том, что тобой повелевает всемогущая ящерица – бр-р!
Мои слова его насмешили, как будто он не ведал, как забавно его собственное сравнение. Разумные ящерицы – ужасно!
- А Первые и не были очень разумны. Как и древние расы смертных. Неразумные, и в силу этого не ведающие предела собственной силы. Такой силы, которая и не снилась нынешнему поколению бессмертных. Тех я не застал.
Поколение наших отцов уже придерживалось определенного варварского порядка. Это было весёлое время, многие его не пережили. Это ведь вам не под силу нас убить, сами боги очень даже способны. И посреди этого родились мы – поколение детей, которым не суждено было выжить в условиях беспрестанной титаномахии. А мы очень хотели жить, как это ни странно. И мы прекратили резню, применив самые совершенные средства резни. И настала цивилизация. Цивилизация – это, знаешь ли, порядок под угрозой резни. И всё, что от этого порядка отклоняется, может пенять на себя. Очень разумно!
Он непроизвольно потёр руку в том месте, где палец плотно охватывало железное кольцо. Но Метос был не из тех, кто способен потакать своим слабостям. Он продолжал:
- В общем, такой порядок держался до тех пор, пока люди не начали сами становиться богами. А теперь нарождается новая цивилизация. Ананка Бессмертных: мир упрощается, обходясь без божественной силы. Люди стали разумны, им не нужны дары с небес. Вот боги и пошли на голову смертным валить все блага, надеясь отвратить неминуемое. Последний День, как говорят германцы. Для бессмертных, не для людей. Вы ещё поживёте. Когда-то Зевс очень хотел знать этот секрет. Словно можно было что-то изменить. Эволюция, однако!
Он говорил то, чего я не понимаю. Зато понимаю Лугия: его тоже сердит моя манера рассуждать  с самим собой.
- А тот, из Палестины – какого он был поколения?
Нет, Метос не забыл о моём присутствии, и говорил он всё же для меня.
- Кажется, это был самый разумный из Первых. Вся сила, все потенциальные возможности, заключённые в мире – и строгая система, чтобы упорядочить этот мир. Его люди тоже были первыми из разумных. Я находил в тех краях следы земледелия и городов той поры, когда мой дед ещё ел мясо сырым и голышом бегал, пытаясь осеменить всё сущее женского пола.
- Некоторые и ныне ведут себя подобным образом. И не стесняются этого.
- Да, но в сравнении с таким вот утончённым знатоком древних авторов! - он снова меня дразнил. - Скоро количество дикарей умножится. И некоторые из них даже будут носить пурпур. Готовься к этому!
- И ты прославляешь этот нарождающийся мир? Время дикарей и волков, которые больше не слышат голосов наставляющих.
- О, Прокл был бы доволен такими речами! Визарий, ты созрел для христианства! Нет, я не прославляю, я просто хочу на него посмотреть. Закон природы, который невозможно отменить: всё рождённое однажды, когда-то взрослеет, а потом умирает. И чем жёстче была упорядочена его жизнь, тем скорее природа вырвется и возьмёт своё. Это я о твоём Боге. Понимаешь, не было греха и кары. Была ошибка - система, лишённая способности к развитию. Совершенное, всё познавшее божество – и совершенные люди. А Золотой Век закончился небывалой катастрофой, поглотившей и первичную цивилизацию, и бога, который её создал. На том месте теперь Мёртвое море. И там властвует первобытный Хаос. Закон маятника, если ты понимаешь.
- Не понимаю. Что там было? И каким образом коснулось меня?
- Что там было, я сам не знаю. Землетрясение, тектонический сдвиг, потоп – мало ли? Система схлопнулась. Погибли те, кто знал и умел раньше и больше всех. И окрестные народы, уходя от места катастрофы, далеко разносили память о Совершенных, которых погубил их бог. И верили, что в мечевом поединке этот бог дарует победу только правому. Потому что так было у тех, Совершенных. Даже если для большинства это только ритуал, лишённый всякого смысла.
- А я?
- А через таких, как ты, тот ушедший смысл возрождается.
Очень приятно!
- Понимаешь, Визарий! Скоро божественной силы не станет в мире. Но это не значит, что не будет чудес. Просто чудеса будут твориться силой разума или вдохновения обычных людей. Таких, как ты. И я хочу это увидеть. И надеюсь дожить. Боги уходят, но я-то не бог.
- А кто ты?
- А то не знаешь? Кузнец. И ещё гончар.

    * * *

Они были со мной так долго, а миг прощания наступил невозможно быстро. Мне снова предстояло утратить тех, кто дорог. И это случилось в то самое время, когда очнувшаяся душа потянулась к людскому теплу. Впрочем, я не должен роптать: мне оставались Проксимо и Публий. И надежда когда-то найти своих.
Давид стоял поодаль, не решаясь приблизиться. Метос говорит, что человека можно вылепить из любого материала. Возможно, из монаха тоже. Но почему бы для начала не вернуть ему потерянный кусочек души?
- Твой наставник был прав, - сказал я ему. – Сатанинская тень преследовала меня. Я убил её этой ночью.
Его глаза распахнулись, будто ставни, и оттуда хлынул восторженный свет. Но и сомнение тоже.
- Разве возможно убить Сатану?
- Метос сделал мне волшебный меч. Им – возможно.
Он нахмурил свой юный лоб, на котором уже начала проявляться первая морщина – от тяжких дум.
- Наверное, это очень трудно – сражаться с Дьяволом?
- Наверное. Но я попытаюсь.
- Я буду молиться за тебя.
- Молись. А ещё лучше – рисуй.
Впрочем, за него я уже не волновался. Мальчик был в надёжных руках. Эрик и Метос – намного больше, чем люди. Но и не боги. К счастью не боги! Богов не волнуют страдания смертных.
Метос поймал мой взгляд и отложил в сторону вожжи. Мы обнялись.
- Разлук не избежать, ты это тоже знаешь, Визарий.
- Я знаю. Ты говорил про Британию. Я должен идти туда?
Он пожал плечами:
- Можешь решить это сам. Здравый смысл и логика. Кстати, Эрик уверяет, что Меч Истины может найти что угодно. Или кого угодно!
- Мы так о многом не успели поговорить, – вырвалось у меня.
Его прощальная улыбка была мне совсем незнакомой. Потому что одинаково тепло улыбались губы и глаза.
Эрик вынул из повозки объёмистый мешок, который когда-то я не пожелал положить под голову.
- На, это твоё.
Потом стиснул мои плечи, заставив напрячься в предчувствии боли. Но боль не пришла ответом на дружеские объятия.
- Ты всё же очнулся, Визарий! Знаешь, так мне гораздо спокойнее. Есть надежда, что там, куда я не поспею, разгребёшь дерьмо ты. Или твой недоверчивый галл. Передавай ему привет!
- Значит, мы – всего лишь разгребатели дерьма?
- А то ты не знал! В мире столько царей Авгиев, если вдуматься. Хватит очень надолго.
- Живи вечно, Геракл!
Они уезжали, а мне оставался их прощальный дар. Восхищение Давида. Вера Эрика. И дружба Прометея – жёсткая, нерушимая и надёжная, как меч на моём бедре…

Придя к себе, я открыл тот мешок. Там были мои книги.

    * * *

* * *

- Я поеду вверх по течению.
- Что ты там забыл?
Тому была масса причин, я не хотел, чтобы он знал главную: мои родные втянуты в эту заваруху. Поэтому сказал о том, что уже не имело смысла скрывать. В том числе от себя самого.
- Я Меч Истины, Урса. Там, впереди, творится страшное. А моё ремесло – разбираться в страшных вещах.
- И ты к этому готов? Едва ли тех пятерых, или сколько их там, разделал один разбойник.
Я только пожал плечами:
- Готов я или нет – никогда не имело значения. Никто не сделает это за меня.
Во время разговора я заново увязывал свою поклажу. Книги в мешке растрясло, они начали топорщиться. Кладь не должна мешать мне в случае внезапной сшибки.
- А как же Выродок? – прозвучало даже как-то обиженно.
- Выродок достанет меня, где и когда захочет. Чем я могу помешать ему? Но пока этого не случилось, я должен заниматься своим делом. К тому же, есть кое-кто пострашнее Выродка. У людей вашей коллегии присутствует хоть какая-то честь.
- Глупо, - сказал он.
- Глупо, - ответил я.
И Урса принялся на моих глазах проверять свой воинский припас. Столько оружия может быть спрятано на одном человеке?

Я не думал, что всё это было так близко. Хотя мог догадаться, раз корабль не разбило ещё на реке. Мы покинули морское побережье и только начали соображать, следует ли нам держаться русла, или ехать по дороге. Преступление совершилось на реке. Но по Танаису не могла проехать повозка с моими родными. С Урсой я сомнениями, понятно, не делился. Впрочем, пока оснований тревожиться не было, потому что наезженная дорога шла параллельно одному из протоков дельты. И несколько часов спустя упёрлась в большую дощатую пристань. Видимо, в этом месте устраивали последний торг перед выходом в Меотиду.
Пристань была возведена недавно, дерево успело только потемнеть от непогоды, но ещё не лохматилось щепками. Помост, домик для охраны, длинные сараи – всё пустовало. И всё же я резко замер.
- Здесь!
- Почему? – спросил Урса.
Я спешился и подошёл к берегу, чтобы получше рассмотреть.
Её уронили или скинули в воду в тот день, когда на корабль произошло нападение. Мачту могло унести, но она застряла на песчаной косе в том месте, где протока делала поворот. Толстое дерево лежало на отмели прочно, здесь не море, не уплывёт, пока осенняя вода не поднимется. Я прошёл вниз по течению, цепляясь за ветви прибрежных кустов, чтобы убедиться – она самая. Бандиты почему-то не потрудились убрать этот след преступления. Хотя в остальном пристань выглядела вполне невинно. Надо её внимательно осмотреть.
Я обернулся к берегу, и в этот миг из-под дощатой пристани появился пловец. Худое лицо с редкой бородой, голова повязана чёрным платком. С ловкостью лягушки он вспрыгнул на помост, не произведя босыми ногами ни малейшего шума. В правой руке блестело длинное лезвие.
- Дай мне подняться на берег, - сказал я. – Там мы продолжим.
На мой голос Урса резко обернулся и тотчас же спрятал оба кулака в рукавах. Наверняка, в каждой руке уже было по ножу.
На пловца это не произвело впечатления. Он продолжал ухмыляться, словно не понимал речь. И глаза скользили по моему драгоценному мечу. И кошельку на поясе. Я не успел потратить всё серебро Донатов, и он это уже понимал.
- Ну, ты нашёл их, Визарий, - произнёс насмешливо Урса. – Что дальше?
В самом деле, нас уже обступали не менее приветливые образины, возникшие быстро и бесшумно из всех возможных укрытий. Я был не первым, кто завёл своего спутника в ловушку, обманутый невинным видом пристани.
- Подожди, Урса. Спокойствие.
Я продолжал стоять в воде, не решаясь двинуться к берегу. Бессмысленный взгляд человека-лягушки на краю помоста не давал надежды на привычное развитие дела. Но ничто другое меня не устраивало. Моя смерть должна быть публичной, утверждающей Правду Меча, чтобы у моего товарища появился шанс пробиться. Три десятка противников – слишком много даже для Урсы. И едва ли мне удастся их напугать.
- Кто здесь главный? – громко спросил я.
Отвратительные лица бандитов выражали лишь звериную жестокость, ни признака разума. И всё же откуда-то сзади выступил квадратный детина с висячими усами по-сарматски. На лбу главаря темнел давний ожог: что-то похожее на оттиск монеты. Клеймо?
- А если я? – он говорил  на греческом.
- Как тебя зовут?
Усатое лицо ощерилось:
- Ты хочешь это знать? Зачем тебе?
- Чтобы бросить вызов. Я не могу убивать человека, не зная его имени.
Громовой хохот вырвался из богатырской груди:
- Убить меня? Ты что же, слепой? Или сам Геракл.
К сожалению, я не Геракл. Геракл уже, вероятно, достиг Фаюма. Едва ли когда-то увижу его снова. Но воспоминание о друзьях придало мне мужества.
- Я не Геракл. Я Марк Визарий. Люди прозвали меня Мечом Истины. И я вижу, что здесь вы разграбили купеческий корабль.
- Не один корабль, и не только здесь, - улыбаясь в усы, ответствовал громила. – Что-то много нынче развелось Мечей Истины! В Танаисе кузницу открыли?
Сердце торопливо стукнуло. В Танаисе? Значит, Лугий был в этих краях. И уже знал о бандитах. И бандиты знали о Лугии.
- Ну, так что, назовёшь своё имя? Или тебе страшно?
- Вылезай, долговязый, - смех главаря походил на рык. – Кто-нибудь, так и быть, потратит на тебя пару ударов.
Человек-лягушка отскочил назад, и я смог взойти на твёрдую землю. Неприятно сражаться мокрым до пояса. Доски и без того были скользкими. Но это всё же лучше, чем илистое дно протоки.
- Итак, как тебя зовут?
Урса тем временем отступил, становясь рядом со мной.
- На что ты надеешься? – шепнул он.
- Ни на что, - тихо ответил я. – Не судьба Выродку. Смотри, Урса, смотри! Ты думал, что всё знаешь о выродках. Вот они, во всей своей красе. Сейчас будут пугать.
В самом деле, бандиты обступили нас со всех сторон, не приближаясь, впрочем, на расстояние меча. В руках у человека-лягушки появилась длинная цепь с острыми звеньями, чем-то обильно испачканная. Разбойник обошёл нас по кругу, продолжая нехорошо улыбаться и облизывать губы. Он натягивал цепь руками, показывая соратникам, и это зрелище заставляло их радостно скалиться.
- Сумасшедший, - сказал я Урсе.
- Вижу, - ответил он.
По подбородку убийцы с цепью тянулась слюна предвкушения.
- Убери своего придурка, пока мой друг не потерял терпение. Ему не нравятся безумцы, а этот с цепью – особенно.
Урса широко улыбнулся и кивнул, соглашаясь. Белые, ровные зубы блеснули, превращая улыбку в боевой оскал.
- Не нравится цепь? А зря, - пробасил главарь. – Я как раз собирался позволить Кикну отпилить ей ваши головы, как всё закончится. Он это любит, страсть. Но раз вам так не по нраву Кикн… - он сделал многозначительную паузу. – …то придётся отдать ему вас живыми. Что скажешь, красавчик?
Урса сделал неуловимое движение:
- Скажу: нет!
А лягушкоподобный Кикн уже корчился со своей цепью, заливая кровью пристань. Нож Урсы пронзил ему  горло.
- Ты рано заговорил о конце, - спокойно сказал я. – А ведь ещё не назвал мне имя, чтобы мы могли побеседовать.
Мой товарищ снова прятал руки в рукавах. Минус один. Это хорошо. Сколько может быть у него ножей?
- Ладно, - наконец произнёс главарь и сделал бандитам знак расступиться. Нас оставили в центре обширного круга. – Я назову тебе имя. Только пусть твой смазливый дружок уберёт свои бритвы, пока я буду тебя разделывать.
- Согласен. Ты мой, - и я кивнул Урсе.
Главарь разбойников тоже не хотел драться на скользкой пристани. Мы проследовали на широкую вытоптанную поляну. Должно быть, на этой поляне торговцы оставляли повозки. Хорошо, Урса. Вот арена твоей славы. Но твой черёд наступит только после меня.
Я вынул меч. Мой противник тоже.
- Моё имя Аристодим. Но я люблю, чтобы меня звали Хтоном.
Не подумал бы, что он грек. Странное наше время породило странную породу людей, забывших корни и кров. Я сам из таких, но меня на это толкнула неволя. Я не хотел кровавой дороги. Аристодим сам её выбирал. Наши дороги сошлись на этой поляне.
- Это место называется Мёртвый Танаис, - сказал мне он. – Знаешь, почему? Потому что здесь все умирают. И ты тоже умрёшь. И твои останки повиснут на этом дереве, Долговязый.
- Не сейчас, - ответил я. – Хтон Аристодим, ты бандит и убийца! Во имя Справедливости, я вызываю тебя. Вот, Урса. А теперь им станет страшно!
Разбойник  только ухмыльнулся, и мы сошлись.
Несмотря на привычку нападать из засады, Хтон был опытный рубака. Он сразу увидел, что я едва ли способен на долгий поединок, поэтому начал меня изматывать. Он несколько меньше ростом и намного тяжелее, но у него не было переломанных рёбер. И тяжёлой дороги за плечами. Поэтому он с самого начала превосходил меня в подвижности. Я же старался двигаться экономно, чтобы сохранить силы до решающего удара.
Мой враг кружил по поляне, время от времени атакуя тяжеленным германским мечом. Частенько он целил в ноги, заставляя меня отпрыгивать. После пары таких прыжков дыхание сбилось, я больше не мог его восстановить.
Тогда он сменил тактику. Проведя очередную атаку, делал несколько шагов назад, вынуждая меня преследовать. Это тоже отнимало силы, поэтому, разгадав его хитрость, я перестал двигаться за ним, и он подступал снова.
Хуже всего, что мне не удавалось совладать с дыханием. Воздух словно застревал в лёгких, а он был мне так необходим. В голове зашумело, я споткнулся и пропустил удар. Широкое лезвие скрамасакса задело правое плечо. Обильно полилась кровь.
Рука стала быстро неметь. Хорошо, что на арене меня сделали димахером. Я переложил меч в левую, правой продолжая только поддерживать. Долго не продержусь. И Хтон это тоже знает.
Слабость вынудила меня припасть на колено, не удержав меч - он вонзился в землю. Хтон ухмыльнулся, подняв свой секач обеими руками над моей головой. Вокруг злорадно заржали.
Он поторопился, считая дело конченным. И подошёл слишком близко. К тому же, Хтон не был воином, просто бывалым рубакой, поэтому не знал, что такое двурукий боец. Клинок божественной работы взлетел, словно ничего не весил - его не задержала ни земля, ни бедренная кость. Хтон заревел от боли.
Это же движение вздёрнуло меня с земли. Если бы он не был ранен, я как раз напоролся бы на клинок, но Аристодим уже оседал на землю. Он запоздал встретить меня ударом. Я перехватил меч обеими руками и снёс ему голову.
Тело Хтона свалилось к моим ногам, заливая их кровью. Мне было противно, я сделал два шага вперёд прежде, чем упасть…

По всему, я не должен был больше подняться. И если разбойники знали что-то о Мечах, они изрубили бы бездыханное тело, пока Бог меня судил. Урса не дал им этого сделать. Всё это время он стоял надо мной, и его клинки собирали кровавую дань. Все ножи были израсходованы. Но меч и кинжал ещё верно несли свою службу. Два покойника лежали на мне, когда я вернулся к жизни.
Должно быть, Урса не ждал, что я встану. Ещё меньше этого ждали бандиты, они испуганно взвыли и попятились, когда я раскидал трупы и поднялся из-под них с Мечом Истины в руках. Кажется, драться я уже не был способен, только умирать. Но и умирать надо с толком. Урса,  вот теперь смотри, как боятся выродки!
- Во имя Справедливости  - следующий! - проревел я, сплёвывая кровавую слюну.
Они шарахнулись, я догнал кого-то и ударил в спину. Наплевать! Теперь будет, как на арене… надо успеть ещё одного… после за всё отвечу перед Богом…
…над нами грохотала сухая гроза, и молнии били…и я рубил, рубил… и Урса ещё успевал прикрывать мне спину…

- Ника! – внезапно разнеслось над поляной.
Разбойники кинулись к реке, но на их пути всё ещё были мы. И они остановились. Их было полтора десятка, наверное. Они пали, как снопы под косой. Со стороны дороги двигались, взмахивая короткими мечами, люди в греческих шлемах. Впереди, выкликая: «Ника!» шёл высокий темноволосый воин в сверкающем нагруднике.
Я почему-то был жив, хотя успел зарубить не одного бандита. Рука Урсы поддерживала меня на ногах, но меч поднять я уже не мог. Греки прошли мимо нас, гоня оставшихся бандитов к реке.
Я успел попросить:
- Урса, увези меня… не хочу здесь…

    * * *

Трое суток агонии. Я умирал пять раз. Урса всё это наблюдал.
Когда я пришёл в себя окончательно, он был уже какой-то зелёный, с чёрными кругами под красивыми египетскими глазами. Солнце пробивалось сквозь листву орешника, из которого он соорудил навес для меня.
- Где мы?
- А там же. Думаешь, мне под силу было тебя мёртвого тащить? Отволок в сторону, шагов на двадцать выше по течению. Бойни не видать – и ладно. Впрочем, их всех уже закопали.
- Кто… закопал?
- Эти, - он мотнул головой. – Танаисские греки. Кстати, их воевода предлагал мне помочь с похоронами. Тебя хоронить. – Урса улыбнулся в своей вызывающей манере. – Но я не знал, вдруг ты взаправду мёртвый. Тогда не интересно.
Я улыбнулся ему в ответ и закрыл глаза. Пять раз… мне казалось, что меньше убил.
- Плечо тебе я зашил, - продолжал Урса. – А рубаху сам зашивать будешь. Я тебе не портной.
- Жена зашьёт. В Танаисе.

Но я всё-таки сам зашил и отстирал рубашку. Насколько это было возможно. Мой товарищ узнал у греков, что город совсем недалеко – день пути. Мне не хотелось являться перед ними вот так – ободранным и в крови. Аяна разволнуется. Но рубаху досушивал на себе. Мои так близко, нет сил больше ждать! В город мы вступили на закате четвёртого дня после битвы на Мёртвом Танаисе.
В воротах Урсу узнали и с уважением приветствовали. Меня, по счастью, не узнали. Не хватало разговоров, что по городу разгуливает мертвец. Впрочем, в день битвы я был так залит кровью, что лица никто не разглядел.
У стражей спросил, как найти Лугия.
- Меча Истины? – улыбнулись парни. – А его сейчас в городе нет. Семейство дома, езжай вдоль разрушенной стены, там люди покажут.
Вот и сбылось твоё желание, мой друг. Здесь знают только одного Меча Истины. И это не Визарий.
Урса с тревогой заглянул мне в лицо, должно быть напуганный усталой и бессмысленной улыбкой.
- Вместе пойдём?
Я покачал головой. Не надо, потом. Сейчас мне к своим… Он не протестовал.
Разрушенная стена вела вдоль каких-то пустырей, поросших бурьяном, и завалов битого камня. Городские ворота успели скрыться из виду, когда на улице стали встречаться первые целые дома. Я шёл, ведя Альбу в поводу и разыскивая, к кому бы обратиться, когда с противоположного конца улицы появился человек. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, почему он кажется мне знакомым. Это был тот самый высокий и красивый воин, который кричал: «Ника!»  Только сегодня он был куда наряднее одет.
Пока я соображал и вспоминал, он нагнулся и нырнул в какой-то дворик. Поскольку это был первый встреченный человек, я решил набраться наглости и последовать за ним. Как иначе узнать, где тут жилище Лугия? Но к тому времени, как добрался до калитки, воина уже не было во дворе. Зато…
- Смотри, Гай! Твой папа.
Я вдруг испугался, что плохо отстирал рубаху, и она пахнет кровью. Но дети уже уткнулись мне в плечи, кажется, их это не смущало. Они очень подросли, восемь месяцев прошло. Мгновенно угнездились на коленях, словно и не было разлуки, и сынок уже что-то совал мне в руку:
- Папа, на тичку!
В самом деле, птичка. Неужели это в Танаисе такое делают?
Грохнула, отворяясь, дверь, и черноволосый герой шагнул наружу с каким-то странным лицом.
- Свататься приходил, - злорадно сказала Златка. – Тётя Аяна от ворот поворот дала.
Умная дочурка у Лугия.
Я осторожно спустил Гая с колен, отдавая ему игрушку. Мне стоило труда не рвануться к двери бегом. Не хватало детей напугать. Умница Златка снова поняла, взяла Гаяра за руку:
- Гай, смотри, лошадка!
- Ашадка!

Я всегда помнил Аяну с луком и мечом, в короткой  льняной тунике амазонки. И даже когда думал, что она больна, не мог представить её растерянной и слабой. Какой же беззащитной, какой одинокой она была в этом тёмном платье… греческая причёска, волосы под вдовьим покрывалом. Не мог я видеть это покрывало!
Она стояла ко мне спиной, не оборачивалась. И ровным голосом говорила, что не может любить Александра, потому что навсегда отдала свою любовь другому. Мне отдала!
Кажется, я не плакал с далёких дней детства. Да и в детстве тоже плакал нечасто. Но в тот день это снова случилось со мной. Рывком шагнул в комнату, обхватил родную руками, целуя в макушку и бессвязно шепча о своей любви, словно боясь, что опять сказать не успею. Она пыталась разжать мои пальцы, потом руки скользнули выше, к запястьям, на миг замерли и бессильно опали.
- Марк…
…………………………………………………………………………………………………..
Мы ещё долго сидели, прижавшись друг к другу, и она безутешно плакала у моей груди. Плакала и гладила, трогала тонкими, смуглыми пальцами – словно слепая. Трогала, и снова молчала. Только сияющие глаза слагали поэмы…
Я увидел свиток на столе.
- Это мой Овидий, - сказала жена. Потом вдруг смешно пожаловалась. – А по-гречески я читать не умею.
Меня пронизало такой сильной, такой острой болью и нежностью, что не сразу смог поднять снова вымокшие глаза.
- Ничего... Я тебя научу.

    * * *
Урса пришёл на закате, день спустя. Я кивнул ему, поднимаясь с колоды, на которой сидел, пока Жданка ворожила, заговаривая больную грудь. Хорошо, что Лугия нет пока дома. Две горячие головы с мечами – результат непредсказуем.
И хорошо, что Аяна не видит. Хватит того, что милая сестрица тревожно схватила меня за руку:
- Не ходил бы ты, Правый!
Улыбнулся ей:
- Всё в порядке.
Но она всё равно не поверила, ведь я взял с собой пояс с мечом. Не поверила и Урсе, хотя он постарался быть очень любезным. Я бы тоже не поверил, видя его напряжённое лицо. Впрочем, теперь всё будет честно, зря она опасалась. Я не чувствовал холода или гнетущего страха, который приходил вместе с бедой. Быть может, я просто перестал его слышать. И всё же был уверен: сегодня Чёрного рядом нет.
Мы вышли за ворота.
- Куда ты ведёшь меня? – спросил я.
- Там, у реки.
Выбранное им место было хорошо для купания: широкий, искрящийся вечерним солнцем плёс. И песок под ногами. На таком лежать хорошо.
- Ляжешь, - пообещал мне Урса.
Я присел на корточки, поднял камушек и пустил его прыгать по воде. Лепёшки печь – так называлось это в детстве.
- Чему улыбаешься?
- День хороший.
Он обошёл меня, наклоняясь и пристально заглядывая в лицо:
- Ты всё же недоумок, Визарий! Так и не догадываешься, кто я?
- Хочешь сказать, что ты Выродок, Урса?
Его удивил мой спокойный тон.
- Как давно ты понял?
- Давно. В тот день, когда ты мне сам о нём рассказал.
Смуглое лицо вдруг побагровело от гнева. До такого я Урсу ещё не доводил.
- Так какого чёрта? Что же ты делал, болван, всё это время?!
- Ничего. Я ждал.
- Чего ждал?
- Когда ты ко мне сам придёшь. Ты должен был с этим прийти. Ну, давай, говори!
Урса сделал усилие над собой и отвернулся. Голос звучал глухо:
- И ты знаешь, что я хочу сказать?
- Думаю, да. Ты хочешь сказать, почему тебе надо меня убить. А потом предложишь мне честный поединок.
- Ненавижу, - стоном вырвалось у него. – Как же я тебя ненавижу!
- За что, Урса?
Он снова повернулся ко мне, тяжело дыша и сжимая кулаки. Руки не искали оружия. Думаю, сегодня при нём не было иного оружия, кроме меча.
- Чем я тебе не подошёл?
- Что?
Этим он меня озадачил. Я чего-то другого ждал.
- Прокл обещал тебя помиловать, если ты меня убьёшь. А ты не захотел. Чем я был недостаточно хорош? Ты уверен, что настолько сильнее меня? Это не так! Выродка тебе не победить! Особенно после всего… Я ведь слышал твой голос в темнице. Ты кричал от боли… долго… но пачкать руки не захотел. Почему?!
Я встал. Он заслуживал, чтобы к нему относились серьёзно.
- Ты не был виновен.
- Я виновен в сотне разных преступлений! Я убил больше людей, чем сам могу вспомнить. Этого мало?
- Но я не знал твоей вины. И до сих пор её не знаю. Главное, что сам ты знаешь. Это ты себя судил, не я. Что же до Выродка, я побеждал его много раз.
- Ты… побеждал?!
- Конечно. Я победил, распознав чашу с ядом. Я победил в лесу, где ты спас меня. И на корабле Филомена. И на Мёртвом Танаисе я победил его столько раз, сколько мы поразили врагов.
- Нет! – прокричал он. – Это всё потому, что я так захотел! Я пощадил тебя в лесу, мне хотелось понять, как такой недоумок… впрочем, ладно! Потом ты стал защищать меня. Я понял, что ты действительно болван. Но ты отвёл мою стрелу. А потом ещё стал дразнить. Скажи… если ты действительно всё понимал, скажи, почему ты осмелился вести такие речи? Ведь после них я окончательно тебя приговорил.
- Мне хотелось, чтобы ты понял.
- Я НЕ ПОНИМАЮ!
- Не важно. Поймёшь ещё. Ты всё равно спас меня на том корабле.
Он пытался совладать с собой, но губы плясали:
- Да, спас. Я понял, что не могу это сделать вот так, в спину. Мне нужно, как сейчас – лицом к лицу, честно. Чтобы знать…
- Чтобы знать, сможешь ли ты убить меня? Урса, а я ведь не буду драться. Я победил Выродка, ни разу его не коснувшись. А ты мой друг, и я не подниму на тебя оружие.
Урса внезапно стал спокойным, даже холодным:
- Значит, умрёшь, как баран. Твоё тело я спрячу, а кровь впитает песок.
Я пожал плечами и не вынул меча. Он выхватил свой:
- Что ты стоишь? ДЕРИСЬ СО МНОЙ - ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ!

Никогда ещё я так не хохотал. У меня заболело в груди, на глазах выступили слёзы, а я всё не мог остановиться. Урса стоял с мечом в руке и ошалело слушал мой смех.
- Что ты выбрал? – озадаченно спросил он.
- Это неважно. Важно, что выбираешь ты!

Метос сказал, что в грядущем не будет Мечей…
Люди смертны. Не станет меня, умрёт Лугий, исчезнет Урса. И Правда Меча развеется, как сон, растворится в эфире, как бог, который её придумал. Ведь боги тоже смертны. Так говорит Метос, он всё знает, потому что живёт пять тысяч лет.
Пусть наша смертная воля, наш выбор – это всего лишь след на песке. Мы всё равно должны его оставить, не так ли?

* * *

Бывают ночи в середине месяца Алых Листьев, когда ветер сходит с ума и взвивается в буйном танце, заплетая в косы ветви плакучих берёз. И людские сны кружатся в такт безумной пляске ветра, и тогда люди видят то, чего за собой не ведали днём.
В такие ночи  выходят из мрака призраки ночных дорог, роняя слюну с жадных клыков. И в мерцающем свете звёзд сгущаются вновь тени всех, кто погублен безвинно. Стеная и плача, бегут они в ночь, простирая бесплотные руки, и молят о мести.
А если случится тебе быть в дороге в эту тревожную светлую ночь, то не пугайся беды. Крепко сожми, путник, свой  меч - и прогони восставшее зло блеском холодной стали!...

7 апреля 2006 – 27 июня 2009 года

Напишите мне в ВК. Решим проблему.