Полковнику Варфоломееву нравился Штольман. Не то, чтобы он принимал в нем какое-то особое участие, не было до последнего времени такой нужды, но полковник ему явно симпатизировал. За долгие годы службы он знал, что «кадры решают все», а этот был одним из самых лучших. Можно было всегда быть уверенным, что преданный своему делу Штольман, сделает все максимально возможное и даже больше. И в порядочности его полковник убедился уже неоднократно. Словом, он давно уже доверял Штольману самые щекотливые и неоднозначные дела и мог даже позволить себе при этом «не держать руку на пульсе». Поэтому, когда в тихом Затонске вдруг произошло нечто чрезвычайное, полковник озаботился всерьез. И дело было даже не в том, что все вдруг вышло из-под контроля и пошло не по плану, а именно в том, что он загадочным образом потерял своего самого ценного сотрудника, а с ним… надежду завербовать в свою личную гвардию еще и медиума.
     Получив от Штольмана секретную депешу, полковник тот час же отправился в Затонск, но опоздал, и ему пришлось принимать все возможные на тот момент меры для того, чтобы спасти положение. Он сделал, что мог, и определенный успех, конечно, был достигнут (английская девушка-шифровальщик была у него, дальнейшие секретные разработки на полигоне были прекращены, представитель императорской фамилии, который мог серьезно ее скомпрометировать, более никогда ее не скомпрометирует, странная организация адептов лишилась своего главаря и почти в полном составе арестована) при правильной подаче наверх было о чем доложить, но… полковник понимал, что как не докладывай, а дела обстоят весьма туманно. И какая из сторон выйдет победителем при таком раскладе еще неизвестно. И вот для того, чтобы внести эту самую известность, необходим был Штольман. Все силы и ресурсы были брошены на поиски. Найти, во что бы то ни стало.
     Наконец, доложили, что нашли. Причем, наткнулись случайно, в совершенно неожиданном и странном месте. Там, где его уж никак не должно было быть. И раненого. Полковник прибыл немедленно с лучшим Петербургским врачом.
     Штольман держал себя странно. Он определенно вел какую-то свою, одному ему известную и понятную игру. Сообщил, что обладает наиважнейшей информацией, но более ничего сообщать не пожелал. Или не смог. Полковник был в замешательстве. Раньше за Штольманом ничего подобного не наблюдалось. Впрочем, как бы там ни было, его необходимо было держать при себе. И странности поведения могли быть от истощения и бессилия. Рана была серьезная. Доктор сыпал медицинскими терминами, полковник половины не понимал. Доктор настаивал на немедленной госпитализации и операции. Не леченная рана затянулась снаружи, но была воспалена внутри, загнаивалась, легкое, скорее всего, задето. Операция нужна была срочная, счет шел на часы, больной уже харкал кровью. Смерти его Варфоломеев допустить не мог, да и не хотел. Послужил Штольман верой и правдой и еще, Бог даст, послужит. Да и личный медиум, причем по слухам весьма сильный, все-таки не помешает. При любви императорской семьи к подобного рода вещам просто даже необходим этот медиум. Он попробовал, тогда в Затонске, удочку закинул, намеки сделал более, чем прозрачные, мотивацию дал. Но не получилось. Барышню интересовал, похоже, только Штольман. Да и того как-то уж очень занимала госпожа Миронова. Вот и хорошо, значит, если будет у него один, будет и другая. А поведение странное, так с этим он потом разберется. Ну не верил он, что Штольман предать может. Полковник чувствовал, что есть у Якова Платоновича причины поступать именно так, а не иначе. Интуиция и многолетний опыт подсказывали. Когда ты не можешь себе объяснить, почему необходимо сделать именно так, но ты делаешь. И оказываешься прав. Варфоломеев решил Штольмана вытащить во что бы то ни стало.
— Яков Платонович, не волнуйтесь, голубчик, сделаем все в лучшем виде. И операцию, и лечение обеспечим.
— Полковник, дайте мне слово, что до операции я повидаюсь с Анной Викторовной Мироновой. Это мне чрезвычайно важно. Дайте слово.
Полковник слово дал.
— Вот и хорошо. Благодарю вас. И священника мне привезите.
Ну, со священником понятно, в таком состоянии собороваться и причаститься христианину надо.
     На Штольмана вдруг опять напал этот удушающий не прекращающийся кашель с кровью. Сказать он уже больше ничего не мог. Доктор сделал ему морфий, и тот впал в забытье.
— Каковы прогнозы?
— Один Бог ведает. Плох, очень плох. Но я сделаю все, что смогу. Если операцию переживет, то есть шанс выкарабкаться. Больно слаб.
— Вы уж постарайтесь, доктор. Государственной важности человек. Все средства в вашем распоряжении. Постарайтесь. И секретность соблюдайте, в больницу не везите. Там ушей и глаз много. Император Вам этого не забудет.

…..........

     Яков вдруг почувствовал, что он, наконец, дома. Пахло кофе, Варвариными травами и пирогами. Сил не было даже на то, чтобы открыть глаза. Но он знал, это наверняка, по ощущениям. У каждого дома есть свой особый запах, который возникает из привычек и особенностей его обитателей, и его не спутаешь ни с чем. Он был у себя. Значит довезли. Слава Богу. Теперь осталось не долго. Интересно, она уже здесь? Вокруг была суета, но он не обращал на это никакого внимания. Он пытался понять здесь ли Анна. Пытался вычленить из множества посторонних звуков ее легкие шаги, услышать звук ее голоса, уловить аромат ее волос, которые всегда почти неуловимо пахли луговыми травами. Ему казалось, что он физически ощущает ее присутствие. Кажется, кто-то произнес «Аннушка».
     Или это только показалось? Сколько раз за последнее время он видел ее в своих снах, в своем беспамятстве, в бреду. Иногда это было так реалистично, что ему хотелось взять ее руку, целовать ее губы, вдыхать запах волос, но как только он пытался сделать это — иллюзия рассеивалась. Это мучило его неимоверно. Именно это, а не то, что дышать становилось все труднее, и появился кашель, который прекращался только с уколом морфия, когда от спазмолитического эффекта все мышцы расслаблялись. Но это было временное облегчение. Штольман измучился и ждал, когда все это закончится. Только прежде обязательно необходимо сделать одно дело…
     «Аннушка, держись» нет, это не кажется ему, он отчетливо слышал: «Аннушка». Облако. Легкое теплое облако приближалось к нему. Оно зависло рядом, затем кто-то взял его руку. Это был словно электрический разряд. Она! Это были ее маленькие пальчики. Её нежные, маленькие пальчики. Разве мог он не узнать их? Какое бесчисленное множество раз он держал их в своих руках. Как целовал их, как любовался ими, как он их любил! Разве мог он спутать их с чьими-то ещё? Никогда! Это они. Её пальчики. Значит и она сама здесь, рядом. Наконец-то. Он смог. Он дожил.
      Как ему хотелось закричать о своей любви! Анна начала целовать его руку, которую держала, затем его тело. Она гладила своими нежными любимыми руками его плечи, грудь, лицо. Она что-то шептала ему на ухо. Говорила, что они теперь вместе. Что все теперь хорошо. А он думал, что теперь действительно все хорошо, что вот оно — блаженство и счастье. Что ещё можно желать? Он думал о том, что вот теперь можно и умереть. Вот так умереть, чтобы ее слова, ее губы и ее руки были последним ощущением в его жизни. Это ли не счастье? Но нет. Ещё надо сделать дело. То, ради которого он столько терпел боль. То, ради которого он так цеплялся за жизнь. Надо было сохранить её честь и доброе имя. Надо успеть обвенчаться.
     У него есть только три слова. Его сил едва хватит только на эти заветные три слова. «Я люблю Вас». Нет. Это не те слова. Штольман знал, что как только начнет говорить, кашель вернется снова. Жуткий, удушающий, не прекращающийся кашель с кровавой рвотой. Он не хотел, чтобы она это видела, но другого выхода нет. Ему необходимо сказать ей. Заветные три слова. Но так, чтобы она все поняла. И не могла отказаться. Другого шанса не будет. Только три слова.
— Аня.
     Одно. Он сделал над собой усилие и открыл глаза. Он смотрел на нее и держал ее руку. Сколько боли, любви, надежды было в его взгляде. Он не отрывал от нее глаз и как будто собирался с силами.
— Обвенчаемся. Сейчас.
     Три. Его накрыл кашель. Стало не хватать воздуха. Легкие кололо и разрывало изнутри. Изо рта летела кровавая мокрота. Он задыхался. Но он смог. Он сказал. Теперь дело за ней.

…............

     Последняя воля умирающего — закон. Их обвенчали тут же. Наскоро. Никто не возражал. Жених лежал неподвижно и даже не мог произнести «Да», лишь открыл и закрыл глаза. Венчальную свечу за него держал полковник. По лицу невесты катились беззвучные слезы. Она абсолютно уверенно, без колебаний ответила «Да». Когда, после прочитанных молитв, молодым поднесли чашу с вином, которую они должны три раза испить как символ того, что с этой минуты все в паре будет делиться поровну — и счастье, и горечи, жениху пришлось лишь окропить губы. Вот такая странная получилась свадьба. Новобрачные, после того, как священник своей рукой соединил их правые руки, в знак того, что перед богом передал жену мужу, уже своих рук не размыкали. Анна стала госпожой Штольман. Дело было сделано. По окончании венчания муж и жена целомудренным поцелуем свидетельствуют святую и чистую любовь друг к другу. Анна наклонилась, чтобы поцеловать теперь уже… мужа.
— Прости. — выдохнул Штольман и перестал дышать.