На квартире у Штольмана Мироновых ждали. Служанка, дама в почтенном возрасте и молодой, здоровый парень.
— Вы проходите, располагайтесь. Его превосходительство, господин полковник, нас предупредил. Варвара я. А это сынок мой, Матвей. Если чего изволите, вы скажите, не прогневайтесь, а то мы совсем забегались. Барина ждем. Говорят, он плох очень.
Служанка смахнула слезу и опустила голову.
— Уж больно хороший наш барин-то. Добрый, жалостливый. Вот таким и не везет. А душегубы, да висельники живут. А наш-то уж плох больно.
     Плечи ее затряслись, она покачала головой расстроено и засмущавшись своей слабости удалилась в комнату прислуги.
     Анна и Виктор Иванович прошли в гостиную. Миронов, взяв какой-то попавшийся под руку старый журнал, устроился на диване. Анна же не могла сидеть на одном месте. Возбуждение от предстоящей скорой встречи охватило ее. Внутри все клокотало, сердце замирало от каждого постороннего звука, нервы были натянуты как струна, но внешне она казалась совершенно отрешенным каменным изваянием. Пройдясь по комнате она пыталась отвлечься от страшащих ее мыслей, сосредоточившись на том, что вот здесь много лет жил её Яков, это был его дом, его пристанище, а значит окружающие её предметы могут ей о нем многое рассказать. И природное любопытство взяло верх. Яков окружал себя вещами, которые любил. Не было вокруг новомодных вещичек или предметов, которые просто заполняли бы интерьер. Вокруг было только самое необходимое. Но при этом интерьер не казался скудным или минималистичным, все вещи были подобраны со вкусом. Все было какое-то основательное, фундаментальное и при этом функционально-рациональное. У каждой вещи было свое особое место. Анна подумала, что переставить или поменять что-нибудь местами просто не возможно, потому, что все стоит именно так, как должно стоять. Но при всей этой рациональности было ощущение уюта и камерности, что создавало обстановку, в которой хотелось расслабиться, отрешиться от проблем и просто отдохнуть. При его опасной и нервной работе ему именно это и было нужно. Не было нигде ни портретов, ни фотографий. Только одна картина над диваном. Пейзаж. Маслом на холсте была нарисована уходящая вдаль, залитая закатным солнцем аллея в парке. Красиво. Анна улыбнулась. Увиденное каким-то непостижимым образом успокоило её. Она вдруг захотела сесть в уютное хозяйское кресло у камина, положить на подставку ноги и просто ждать. А там будь, что будет.

….......

     Его привезли за полночь. Вдруг неожиданно хлопнула дверь, и в квартире началась суета. Варвара охнула и запричитала, Матвей затопав бросился открывать шпингалеты на двойных дверях, чтобы носилки с раненым свободнее прошли. Четверо солдат, не снимая обуви, сразу пронесли его в спальню, переложили на кровать и удалились. Доктор прибыл с ними и уже отдавал Варваре какие-то распоряжения. Все куда-то забегали, что-то загромыхало, Матвей пронесся мимо с огромным чаном для воды, схватил ведра и снова куда-то помчался. «Пустые» отметила про себя Анна «ведра пустые».
    Она не помнила, как она оказалась в его спальне. То, что она увидела, испугало её. Яков был страшен. Раньше она все время им любовалась. Его чеканным благородным профилем, его глазами, улыбкой. Ей нравилось в нем все, порой она даже глаз была не в силах отвести, не сделав над собой усилие. Сейчас смотреть на него было непереносимо. Черты его лица заострились, глаза ввалились и были закрыты, веки воспалены и красны, вокруг них проступили огромные темные круги. Он был очень бледен, даже не бледен, а сер. Лихорадочный румянец резко контрастировал с совершенно жуткой щетиной, и это создавало ощущение чего-то неестественного. Того, чего не может быть. Он был похож на мертвеца. Он, всегда такой живой, сильный, надежный, сейчас был похож на мертвеца. В нем не было жизни. Еще и ведра эти пустые…
     Анна отступила на шаг назад и наткнулась на Виктора Ивановича. Тот обнял дочь, стал нервно гладить ее по плечу и приговаривать:
— Держись Аннушка, держись. Все образуется.
     «Да как же все образуется, папа? Как же? Если он такой… Не живой…» — подумала Анна. Истерика. Ее охватила истерика. Отчаяние, паника, страх. Она готова уже была разрыдаться в голос, закричать громко, так, чтобы он уж точно услышал ее, понял, что она здесь, с ним. Закричать, что он должен очнуться, прийти в себя, глаза открыть, что он должен жить обязательно, для неё, ради неё, чтобы ей тоже не пришлось умирать, потому что без него нет ей жизни, нет ей света, воздуха нет… Чтобы он не смел, не смел умирать…». На деле же она тихо подошла к кровати, опустилась на колени, чтобы ближе быть к нему и взяла его руку. Рука была неожиданно теплой. Живой. И это вмиг все перевернуло с ног на голову. Вернулась надежда. Отступило отчаяние. Губы сами потянулись к этой его теплой живой руке, начали целовать. И как только губами она коснулась его, вся ее нежность, все светлое, что в ней было, вся её любовь вдруг хлынули в сердце, и как будто прорвало плотину. Никого и ничего, кроме него не видя вокруг, Анна осыпала Якова поцелуями. Целовала все, до чего могли достать ее губы. Гладила его изможденное, похудевшее тело и не могла оторваться. Словно в бреду шептала:
— Яшенька, Яша, миленький. Это я, Аня. Твоя Аня. Ты меня слышишь? Услышь меня, пожалуйста. Все хорошо. Все у нас хорошо, слышишь? Все страшное, плохое, оно уже случилось, оно уже в прошлом. А у нас уже все хорошо. Мы с тобой вместе теперь. Ты же сам говорил, что нам надо быть вместе. Мы вместе. Теперь все с каждым днем будет только лучше. Каждый день все лучше. Ты поправишься, ты обязательно теперь поправишься.
      Виктор Иванович рыдал. Он войну прошел, но никогда ничего подобного не испытывал. Он понял две вещи: дочь выросла, и он готов сделать все, чтобы Штольман жил.
      Доктор тихо, чтобы не потревожить Анну подошел с другой стороны к кровати и начал считать больному пульс. Прикинув что-то про себя, доктор сокрушенно покачал головой:
— Время уходит.
      В коридоре опять началась какая-то суета. Послышались шаги, дверь открылась, и в спальню вошла Варвара.
— Там его превосходительство прибыли. Священника привезли.
Все разом посмотрели на дверь.
— Аня…
Вдруг прохрипел Штольман.