Сын
Тревога задула гнев Штольмана, как сквозняк задувает свечу. Он подхватил сына на руки, пытаясь выстроить в ряд все гипотезы касательно его внезапного появления.
- Ну, ты здесь как?
Митя, разумеется, не ответил. Он вообще предпочитал не говорить без нужды. А в этом состоянии, спросонок и вовсе остро напоминал Анну, когда она общалась с потусторонним миром. Уже некоторое время назад Яков начал подозревать, что дар не обошёл сына стороной, хоть и выглядел как-то иначе. Мальчик ничего не говорил об этом, отцу оставалось только теряться в догадках, какого рода странности могли достаться ему.
Острое желание защитить его от любой беды затопило Штольмана от пяток до макушки. Митя был такой тёплый спросонья, что ледяной ком, начавший смерзаться у Якова внутри несколько минут назад, не только растаял, но и испарился мгновенно, освобождая сознание для аргументов и выводов.
Он же замёрзнет тут – в одной пижамке, босиком!
Яков быстрым движением привычно ощупал штанишки - причина появления Митеньки могла быть вполне прозаической. Штанишки сухие. Всё остальное можно было выяснить и в детской. Поскорее с холода его унести!
- Страшный сон приснился? – спросил он, но Митя, крепко обхвативший отца руками за шею, отрицательно поелозил лбом по его щеке, так и не проронив ни слова.
Сын вообще был не любителем разговоров. Они не тревожились из-за этого только потому, что первые слова мальчик начал произносить рано и очень чисто. Но молчуном удался ещё большим, чем отец.
В спальне Яков укутал сына одеяльцем и сел на кровать, не выпуская его из рук. Кажется, малыш был пока не готов покинуть отцовские объятия. Какова бы ни была причина, выгнавшая его сонного из постели, она еще не миновала.
- Где болит? – спросил Штольман, волнуясь.
Но Митя прошептал тихонько:
- Нигде, - и слегка ослабил хватку, устаиваясь поудобнее. Кажется, он и спать намеревался у отца на руках.
Итак, не кошмар, не описался, ничего не болит. Никаких причин для того, чтобы ребёнок выскочил из постели и прибежал, чтобы вцепиться в него панически.
«Никаких? А кто сейчас собирался разнести весь дом?» - напомнил себе Штольман.
Получается, что Митя примчался ему на помощь, почувствовав, что происходит что-то неладное. Это же сын Анны Викторовны. Он унаследовал потрясающую чуткость матери, а не феноменальную тупость отца.
Он баюкал мальчика в объятиях, ощущая острую нежность – такую, что щипало в глазах. Странно было вспомнить, как он когда-то боялся взять сына на руки. Это вправду было? Должно быть, это был не он.
Судорожно выдохнув, Яков коснулся губами тёплой кудрявой макушки.
Митя, его маленький друг... Ещё до рождения они прекрасно друг друга понимали. Зайдлиц тому свидетель!
Штольман всегда знал, что будет без памяти любить Верочку. И что она будет очень похожа на маму. Открытием для него стало то, что он ощущал по отношению к сыну. Это было нечто невероятное, чего он никогда не смог бы передать словами. Впрочем, со словами у него всегда были сложности, когда чувства брали верх.
Митя давно обмяк и засопел, а он всё не решался выпустить его из рук. Ну, да! Ведь это и нужно было не Мите, а самому Якову. Потому сын и пришёл. Почувствовал, что ему плохо и пришёл на помощь. Внезапно остро захотелось, чтобы появилась Анна и обняла за плечи, окутывая родным теплом и окончательно спасая от себя самого. И чего он взбеленился так, в самом деле? Всех в доме перепугал.
Штольман вздохнул. Причину он знал, конечно. Странно, сейчас он словно бы раздвоился, чувствуя себя маленьким мальчиком…
В свете ночника Яков вгляделся в личико спящего сына. Напряжённые бровки разошлись, и малыш снова выглядел счастливым. Хоть и во сне сохранял серьёзное выражение. У Якова не осталось ни одного детского портрета, и всё же он отчётливо помнил себя таким же серьёзным румяным малышом, прибегавшим и молча утыкавшимся в материнский подол. И родные руки гладили его по голове, перебирая растрепавшиеся кудряшки. И пахло хвоей. В доме по обычаю, заведенному ещё прадедом-немцем, всегда ставили ёлку под Рождество.
Это было практически всё, что он помнил о детстве: мамины колени и ёлка. Тот день, когда мать умерла, из памяти стёрся совершенно. Нет, он знал всё, что было тогда, помнил даже имя доктора, которого приглашали. Но ни одной картины не сохранилось в сознании – ни болезни, ни смерти, ни похорон…
Корпус вошёл в его жизнь ощущением холода: в коридорах и спальнях никогда не было жарко натоплено. И казённый мундирчик не больно-то грел. Холод и одиночество. Там он скоро заледенел и ощетинился, взрываясь иногда вспышками необузданной ярости. И тогда становилось почти легко и не страшно за то, что будет дальше. Кажется, это было единственное, что грело его изнутри. От людей он давно не ждал тепла.
Вот и сегодня… Эта вспышка обиды и гнева была родом из того холодного сиротства, когда он один был против всех. Ему давно уже следовало избавиться от этой привычки, она больше не была ему нужна совершенно, просто вошла в плоть и в кровь.
Сейчас он не один, он согрет любовью, окутан ею со всех сторон. И не с чего было вскидываться на дыбы, даже если над ним слегка посмеялись.
Обида колко шевельнулась внутри, но Штольман задавил её, властно напомнив себе, что дружба Петра Иваныча и Александры Андреевны проверена годами и опытом. Что бы ни руководило ими в этом странном поступке, оно было далеко от желания издеваться над ним, причинить ему боль. А причины он узнает. Только позже. Сейчас некуда спешить.
Митя у него на коленях попытался повернуться на бочок. Яков осторожно переложил сына в кроватку и украдкой поцеловал румяную щёчку.
Потом взял с тумбочки книгу. Оказывается, он так и не выпустил её из рук, утаскивая малыша из прихожей. Наивный и прекраснодушный Этьен Марсель, кажется, вложил в издание всю душу. Оформлена книжка была любовно. Такой роскошью опусы Ребушинского не могли похвастать на родине. И что они все в этих побасенках находят, право слово!
Штольман перелистал книжку и прочёл в свете ночника несколько строк, удивившись, что в переводе они стали звучать гораздо менее дико, чем на родном языке. Все выспренние фразы и превосходные степени, которыми грешил затонский литератор, были максимально приглушены, словесная дичь и вовсе убрана и исправлена. В этом чувствовалась суровая обстоятельность мадам Мироновой. Ну, зачем ей это?
Яков усмехнулся. А вот сейчас он спросит.
Голоса, гомонившие все враз в гостиной, при его появлении внезапно смолкли. И все глаза с тревогой уставились на него. Штольман устало произнёс, уже почти не сердясь:
- Я не могу помешать Ребушинскому делать из меня посмешище. Но от вас - не ожидал.
Следующая глава Содержание
