| Фэндом: Анна-детективъ Первая часть трилогии "Звездный воздух", входящей в Расширенную Затонскую Вселенную |
Запонка
По окончании дела «О Затонском оборотне» жизнь управления вошла в свою, хоть и хлопотную, но обыденную колею. Штольман стал приходить на службу попозднее, часто только к полудню. Городовые чувствовали себя свободнее. Коробейников то прибегал, как ошпаренный, то пропадал на несколько часов, то сидел, зарывшись в бумагах с головой, сверяясь со своей неизменной книжкой. Однажды Штольман позвал его в кабинет, и когда он придерживал дверь, пропуская Антона Андреевича, бросилась в глаза Ульяшину мелкая деталь: белая манжета из-под рукава сюртука выглянула не с обычной запонкой, а заколотая на булавку.
Может оттого, что всегда был Яков Платонович одет безупречно, при любых обстоятельствах и во время тяжёлых дел, и ночей бессонных, всё равно выглядел так, что хоть сейчас ко двору Его Величества, этот мелкий непорядок как-то огорчил и обеспокоил урядника. «Где ж он мог запонку потерять? И почему другие не надел? Ну не одна же у него пара», — крутилась эта пустяковая мысль в голове сама собой, пока он рутинно заполнял формуляры по донесениям. Даже развлечение он в этом нашёл - подыскивать возможные объяснения:
«Вот, положил на стол у кровати, а во сне рукой задел, одна и соскочила на пол, а утром опаздывал, искать некогда… Нет, Штольман скорее опоздает, чем без запонки пойдёт.
И дел сегодня никаких срочных в управлении нет.
И пришёл сегодня вовремя, не то что давеча.
И, опять же, почему другую пару не вдеть. У Штольмана, точно, во всём порядок должен быть с его-то фамилией. Наверняка запасная пара лежит на месте, искать не нужно.
Может по дороге потерял. Но это подраться надо или зацепиться за что-то. Ну, допустим, мало ли какие дела поутру или ночью у сыщика. Но булавку откуда взял? Не припоминаю, чтобы мужчины булавки про запас при себе имели. Разве даму какую встретил и попросил… И какую даму Яков Платонович Штольман мог встретить в семь утра? И попросить булавку?»
Но дальнейшие события отвлекли Ульяшина от этих логических упражнений. Началась суета с делом о пропавшем мальчишке, цирк, перестрелка, другие беспокойства и Михаил Иванович благополучно забыл об этой мелочи, которую не стоило и упоминать, если бы не имела она продолжения…
* * *
Хотя и был урядник Ульяшин загружен службой по самое некуда, но, какая-никакая, а и у него была личная жизнь. И звали эту «личную жизнь» Глафирой, и жила она в Фабричном переулке, а работала в гостинице горничной. Бывал у неё урядник по субботам, особо не таился, но и не афишировал. Серьёзных намерений не предполагал, в остальное время о ней почти не думал, и Глашу это, пока, устраивало. Вот и в конце этой недели отправился он знакомой дорогой, прикупив мармеладу и бутылку пива. Встречен был ласково, и всё было как обычно до самого вечера, когда лежал урядник расслабившись в одном исподнем на глашиной постели, покуривал и блаженно наслаждался бездействием и бездумием. А Глаша, тем временем, сидя за столом починяла его рубаху и весело рассказывала сплетни затонские и гостиничные новости. Была она девушка лёгкая, но и сообразительная и на язычок острая, чем, собственно, и нравилась Ульяшину. Имела обыкновение, когда новости заканчивались, слегка подшучивать и подначивать насчёт его должности.
Рассказал он ей как-то накануне о дедуктивном методе. Тогда это Глашу очень развеселило и увлекло. Вот и сейчас начала она рассуждать:
— А, правда, вот ты говорил, что по вещи, даже малой, можно всё про её владельца вызнать?
— Ну, не всё, но что-то всегда можно…
— И, вот, если я тебе дам одну вещь, сможешь ты мне про её хозяина рассказать? — смотрит лукаво, щёку рукой подпирает, и такая хорошенькая в своём лукавстве, что Ульяшин тоже заулыбался.
— Ну, давай, попробую…
Подошла Глаша к комоду, достала из шкатулки вещицу и положила ему на грудь.
Он как увидел, так и подскочил на кровати:
— Где взяла?
Почему-то тревожно стало и мысли нехорошие, хоть ни одну из них додумать не может. «Почему у горничной? Штольман в гостинице был? Что она о нём знает? Как его защитить? Может, это не та запонка? Да нет, он в тот день специально всё на манжеты Штольмана поглядывал, оставшуюся запонку хорошо разглядел. Простая железная, с эмалевым узором. И сейчас на ладони у него лежит её сестричка — потеряшка».
— Ох, не бойся, не украла я, — Глаша смеялась и глядела так же лукаво, — за уборкой нашла в номере под кроватью. Ну, так что скажешь про хозяина?
— Знаю я кто хозяин, — отрезал Ульяшин, — а чей номер был?
Заметив его раздражение, Глаша присмирела.
— Нежинской. Вот ведь, фрейлина, а у самой — мужские запонки под кроватью.
— Вот оно что, — и прикрикнул строго, — ты, главное, молчи об этом. Слышь, никому! А то, не посмотрю, что моя милая…
— Да я что? Они ж сами секрета не делают. Видела я их и в кафе прямо у гостиницы, и верхом как-то катались вместе. Чтобы он к ней в номер заходил, честно, сама не видала. Но не только ж мне, всем понятно, что у них это… Слушай, может у них любовь, а? Прям, как у нас, — и Глаша опять захихикала.
— Всё равно, молчи. Видала, не видала, узнала, нет. Нечего слухи распускать. Тут, может, дело государственное.
«Вот тебе и дама с булавкой. Пришпилила, значит, фрейлина Якова Платоныча. Понятно, она из Петербурга, и он оттуда же. Старая знакомая. Или, здесь познакомились? А, какая разница. Одного поля ягоды, столичные. Однако, нехорошо это.
И какая это у нас любовь с Глашкой? Так, баловство одно».
Ульяшин спешно оделся, а запонку — в карман.
— Да куда ж ты? До утра остаться хотел ведь? — запричитала Глаша.
— Мне завтра с утра рано. Служба. А ты не печалься, я может на неделе зайду. А то, в цирк съездим в Зареченск?
— В ци-ирк! — мечтательно вздохнула Глаша.
— Ну, вот и ладно. Прощевай пока.
Поцеловал в щёчку и пошёл в темноту с тревожными своими думами:
«Что ж тут нехорошо? Штольман — мужчина не женатый, грех невелик, и она… а про Нежинскую я и не знаю ничего. Её ведь даже допрашивали у нас по делу этого инженера. Антон Андреевич допрашивал, не Штольман. Почему бы это? Ну, да бог с ней! Она приехала и уедет, а Штольман здесь, и он в чине, при исполнении. Служитель закона всё-таки. Должен быть образцом… Сплетни пойдут… Уже пошли, не остановить, вот что — нехорошо…»
На следующий день Ульяшин действительно пришёл в участок раньше всех, вроде — чтобы проверить дежурного. Тот, каналья, конечно спал. Урядник еле достучался, выругал его как следует и отправил восвояси досыпать, а дневного дежурного он сам дождётся. Взяв связку ключей открыл кабинет их благородий, что по правилам не положено в их отсутствии. Но он на документы разбросанные по столам старался не смотреть даже. Достал из кармана злополучную запонку и хотел положить на стол Штольману посередине, с намёком; мол не теряй где попало, вишь, мы за тобой прибираемся. Но передумал и положил с краю у письменного прибора. За пером потянется — заметит обязательно. А там, может решит, что здесь и оставил, или сделает вид, что так решил. Не нам начальство судить, сам разберётся. Закрыл кабинет, сказал сам себе: «и думать больше нечего», и сел за бумаги.
Вскорости подошли городовые, началась обыденная служба. Антон Андреевич с Яковом Платоновичем пришли почти одновременно и закрылись в кабинете. После полудня Штольман вышел, передал Ульяшину бумаги, велел отправляться на телеграф и ради спешности взять пролётку. О запонке — ни слова; и слава богу!
* * *
Хорошо было после душной приёмной выйти на воздух под ясное солнышко и лёгкий ветерок. Лето стояло благодатное, не жаркое и без долгих дождей. Лошадка резво трюхала по мягкой пыли и, казалось, жизнь улыбалась в этот момент Ульяшину ласково, по-отечески. А тут ещё заметил он фигурку знакомую.
По шляпке набекрень и несолидной походке сразу узнал идущую впереди Анну Викторовну. Ещё одна радость. Давно не заходила она в управление, недели три. Как объяснял Коробейников: «это потому, что убийств не случалось». Ульяшин ему охотно верил, поскольку и сам эту связь заметил: как только известие об убийстве приходит в управление, вслед — Анна Викторовна. Иногда — вместе с известием, а то и опережает. Ульяшин не считал этот факт ни за совпадение, ни за проклятие. А принимал это, скорее, за божье благословение или даже — знамение; мол напоминает Бог полицейским: есть убийства — подлость и мерзость, но есть и Анна Викторовна — чистая душа и свет.
Когда пролётка поравнялась с девушкой, вскочил Ульяшин саблей брякнув, вытянулся во фрунт, взял под козырёк, пока губы сами расползались в улыбку. Анна Викторовна заметила конечно, помахала ему и тоже улыбнулась. Положим, честь отдавать следует только старшим чинам и их супругам, а симпатичной барышне — не по уставу, ну да не видал никто. Обогнала пролётка Анну Викторовну, сел Ульяшин обратно — хорошим днём наслаждаться.
И, совершенно не к месту, вспомнил вдруг эту запонку.
И зачем вспомнил?
И почему-то грустно стало. Он даже назад обернулся на Анну Викторовну взглянуть. Может с ней что не так, а он сразу не понял? Нет, идёт себе бодро, ему опять улыбается. Но не прилично так на барышню глазеть, отвернулся обратно. Всё хорошо у Анны Викторовны.
А грусть не проходит… Как будто пообещали ему что-то хорошее, светлое, а не исполнилось, и винить некого. Как в те времена, когда Мишаня Ульяшин ещё малой был, и среди одной очень трудной голодной зимы утешал его дед обещанием свозить летом на большую ярмарку в Зареченск. На карусели прокатить, представление в балагане посмотреть. Так ждал он лета тогда! Но дед весной помер, а родителям уж точно не до ярмарки было. Теперь он на ярмарку и по службе ездит, да одна головная боль от неё. Так и не сбылась мечта.
А Штольман этот… Анна Викторовна… Да, что ему до них, в самом деле!
