ЧАСТЬ 1
Глава шестая
Когда мы нужны
Смотрителя Русского музея звали Николаем Константиновичем. А в залах и впрямь было промозгло так, что, кажется, пар изо рта идёт. Анна Викторовна прошлась по экспозиции, приметив хозяйским глазом пятна сырости на стенах. Штольман прав – дрова доставать надо. И сушить помещение.
- Я поеду в Петросовет, - сказала она старику. – Попробуем что-то решить уже сегодня.
Да, решать надо быстро. Она ведь записки не оставила. Правда, щи сварены, стоят закутанные, в чугунке. С голоду сыщики не помрут, но ведь разволнуются же, что её нет. А вот нечего, Яков Платонович! Вы дали мне поручение, я его выполняю. И выполню. Хоть вы, без сомнения, уверены, что пошутили. Осторожнее шутить надо, господин Штольман. У Анны Викторовны всё серьёзно!
* * *
Вчера, когда Яков с помощником опоздали к обеду, она разволновалась, конечно. Но всё же не так, как прежде, когда муж был один. Теперь рядом с ним был этот паренек из Затонска. Вася - мальчик основательный, серьёзный. Хоть и романтик в глубине души. Это он, разумеется, старательно скрывал. Но Лиза ей всё про него рассказала. И Анна подумала, что Яков так привязался к парню не только потому, что это, наверное, последний его ученик. Но и потому, что в глубине души белобрысый увалень Вася Смирной был очень на бывшего надворного советника похож. Так же стеснялся показать, что у него внутри. Ну, так оно и понятно! Кто его идеалом-то с детства был? Хотя эту сторону натуры Штольмана знали хорошо только очень близкие люди, но мальчик из Затонска ухитрился её угадать. И скопировать, сам того не подозревая.
Вчера Василий был как-то особенно задумчив. А потом вдруг спросил:
- Яков Платонович, а когда мы найдём эти картины, как узнать – те самые они, или это нам так, пустышку подсунули?
- Так на то у нас специалисты есть. В Эрмитаже, - спокойно ответил Штольман, откладывая в сторону салфетку. – Они определят. А вы, никак, боитесь, что обманут?
- Нет, не боюсь, наверное, - задумчиво сказал молодой человек. – Настоящие – они какие-то другие. Живые, что ли? Эти мазурики, небось, не те картинки воруют, что в трактирах по стенам вешают.
- Это вы верно заметили, Василий Степанович. Крадут то, что ценно. Может, и затесался там где поддельный Веронезе, но в целом полотна должны быть подлинные.
- Так я вот что думаю, - снова подал голос помощник. – Значит, они точно знать должны, где там подлинник, а где мазня?
Штольман глянул на Смирного с интересом:
- И давно вы к такому выводу пришли?
- Нет, - угрюмо промолвил Василий. – Это я сегодня. Когда картины смотрел.
- А мысль-то дельная, - вдруг одобрил Яков. – Это Петербург, конечно, и ценителей здесь хватает. Но так, чтобы грабить прицельно коллекционеров, у которых заведомо есть что-то… да, это должен быть тот, кто в курсе дела, кто вращается в кругу знатоков.
- А вы, Яков Платонович, на этого Всеволода Червинского подумали? А потом передумали. Потому что он только двоих ограбленных знать может?
- Это отец его двоих знал. Сын, может, и с другими знаком. Вы вот что, Василий Степанович, проверьте мне этого Всеволода. Что он за птица?
- Яша, это сын одного из убитых? – вмешалась Анна. В конце концов, она была необходимой частью их детективного агентства почти тридцать лет. Кто сказал, что теперь она не может быть полезной?
- В том-то и дело, что не убитый, а вполне себе живой. И очень ядовитый гражданин, должен сказать, - хмыкнул сыщик. – Мне вот что непонятно. Всех остальных уложили носом в кровать и полоснули по горлу. А этого пощадили. С чего вдруг такое милосердие?
- Но тогда ведь это первый живой свидетель! – оживилась Анна.
- Да толку с того свидетеля, - хмуро откликнулся Василий. – Одни гадости только говорит. Никого описать не может. Да в Петрограде нынче каждый второй в кожанке и с маузером.
- А если других свидетелей опросить? – осторожно предложила Анна Викторовна. – Ненадёжных. Они-то едва ли станут ругаться.
- Даже не думайте! – резко сказал Штольман.
После того, как он узнал о том, что её преследует Лассаль, Яков и слышать не хотел, чтобы она разговаривала с духами. Напрасно она уверяла, что француз исчез после того, как Егор обложил его матом. Она всегда знала, что муж за неё смертельно боится, но, кажется, он впервые увидел, как она может болеть от общения с потусторонним миром. Когда она свалилась после того дела в поместье Гребневых, он ведь этого не видел. Его же в дом не пускали. Пока дядя задворками не провёл на пять минут. Эти пять минут тогда вдохнули в неё жизнь.
А теперь он от всего её отстраняет. Вася попробовал заикнуться, что помощь Анны Викторовны им не помешает. Штольман ответил ядовито:
- Нет уж, Василий Степанович, учитесь работать своими силами. Медиумы – товар штучный, не каждому сыщику полагается. Да и показания духов в протокол занести вы не сможете.
Анне, как бывало много раз, вдруг захотелось стукнуть его чем-нибудь по упрямой кудрявой голове. Нет, ей совсем не трудно готовить и кормить всю голодную братию, что собирается на Пятой линии к обеду. Но, кажется, он решил, что отныне она должна заниматься только этим!
- А мне что делать прикажете? – резко сказала она. – На Лассаля день-деньской любоваться?
Яков услышал её негодование, разумеется. Он подошёл и обнял её, несмотря на то, что Анна передёрнула плечами, пытаясь отстранить его руки.
- Мне пора материться? – спросил он, жарко дыша прямо в ухо.
- Даже не думайте! – ответила теперь уже она. – Никогда я от вас таких слов не слыхала, и впредь слушать не собираюсь!
- Аня…
- Да нет его здесь! – гневно сказала она, всё же выбираясь из мужниных объятий. – Я совершенно здорова!
Вот как у него получается так безошибочно её злить. Ещё и наслаждается этим!
- Ну, так это прекрасно! – произнёс Штольман. И так любимые ею ямочки проступили на худых щеках. – Есть масса полезных занятий, помимо сыска. В Русском музее, например, дров нет.
- Я привезу, - процедила она сквозь зубы. – Переколоть самой?
* * *
Быстро же он забыл, каково это – внезапно оказаться ненужным. Напоминать Анна не стала, конечно. А у самой перед глазами встал тот мрачный февральский вечер восемнадцатого года.
К тому времени Яков уже несколько недель сотрудничал с московским уголовным розыском. Уходил в Большой Гнездниковский до света, возвращался порой таким одеревенелым от усталости, что даже сил раздеться не было. Анна укладывала его в кровать, тихо вздыхая и глотая про себя слова, что в его годы надо себя жалеть.
Тема возраста была для неё запретной. Он и так что было сил искал средство, которое отдалит старость и отсрочит неизбежное. Не только ради неё. В нём самом ещё было столько жизни, словно он не тратил её широко и страстно, проживая каждый день как последний. Впрочем, Анна уже знала, что так оно и бывает чаще всего. Те, кто экономил чувства, старели быстро и безвозвратно. И потому она молчала, когда он не щадил себя, гоняясь за бандитами по московским подворотням.
В тот вечер он пришёл раньше обычного. И был не усталый, а какой-то опустошённый. Сел у стола и уставился перед собой невидящим взглядом.
Анна подошла, положила руки ему на плечи. Вначале он не пошевелился, потом глубоко вздохнул. Широкая ладонь накрыла её пальцы.
- Аня, у нас водка есть?
Она взглянула с тревогой. Вид у Штольмана сделался виноватый, он снова отвёл глаза.
Водки не было. В тот день в доме не было даже хлеба.
- Что-то случилось? – всё же спросила она.
Яков коротко усмехнулся:
- Да вроде ничего не случилось. Все живы, - потом выдохнул после паузы. – Отслужил я.
Видя, что ему тяжело говорить, она не стала допытываться подробностей. Просто села рядом, приникнув к плечу. Ничего-то она не могла ему дать. Кроме собственного тепла.
А потом вдруг ввалился, грохоча башмаками, Трепалов. Деловито выложил на стол осьмушку хлеба, мешочек гороху размером с мужской кулак и – настоящее сокровище – кусочек сала с два спичечных коробка величиной.
- Вот, принимайте, хозяева, паёк! – бодро сказал он.
Штольман не тронулся с места. Только будто заледенел.
- Это что?
- Как что? Паёк твой, Яков Платоныч. Ты ж ушёл, так я получил за тебя. Вот тебе, значится, мандат. А вот продуктовые карточки, - он принялся вынимать из кармана бумажки, аккуратно раскладывая их по столу. – Всё оформлено честь по чести. Ну, так и пора бы уже. А то что же это? Не след сотруднику милиции на Сухаревке вещи менять, чтобы с голоду не помереть. Правильно я говорю, Анна Викторовна?
Анна улыбнулась бывшему матросу, благодарная за то, что он пришёл. Обиды Штольман всегда переживал тяжело. Но Трепалов заявился в ночи и заполнил собой эту вязкую тишину, не давая думать больше ни о чём. И ему было совершенно безразлично, что терпение Якова, всегда не слишком прочное, норовило лопнуть, как стекло. Всё шло к тому.
- Чай будете, Александр Максимович?
- Не откажусь, Анна Викторовна! А у вас есть чай? Морковный?
- Только кипяток. Зато настоящий.
- Давайте. Кипяток я тоже уважаю.
Шумно прихлёбывая из кружки, Трепалов пожаловался:
- Устал, как собака. День был нервный. И этот из наркомата ещё…
Тут он резко повернулся к Якову.
- Ты, товарищ Штольман… ты не думай про это. Что было – прошло! Нам с тобой работать надо.
Яков устало сгорбился, выдыхая. Потом глухо сказал:
- Спасибо, конечно. Только он ведь не один такой. Обязательно кто-нибудь привяжется: «Что у тебя, товарищ Трепалов, делает этот старик из бывших фараонов? Пайку отрабатывает?»
Трепалов помрачнел и сжал пудовый кулак:
- Ну, как привяжется, так и отвяжется. Нам-то какое дело? По себе, небось, судит. Тебе не всё ли едино, Яков Платоныч? Сам же говорил: дело делать надо!
- Я делаю, - глухо сказал Штольман.
- Так я ж тебе и толкую! А про этого горлопана ты не думай вовсе. Не то нынче время, чтобы вот так обижать человека труда!
Сыщик усмехнулся:
- Ты это о чём, Александр Максимович? Я ж дворянин, осколок проклятого прошлого!
- Тьфу ты! – рассердился бывший матрос. – Вот этот проверяющий – язык, как помело – вот он и есть осколок проклятого прошлого. А ты три недели с моими ребятами по подворотням да малинам жизнью рискуешь. И про паёк за это время не заикнулся ни разу, будто святым духом живёшь. Потому как работаешь ты за совесть. Вот ты и есть человек труда, я так понимаю. Гордый только. Ну, так это же от происхождения.
- Неподходящее происхождение? – вдруг усмехнулся Штольман.
- Да и бог с ним, - примирительно сказал начальник. – Много вас у меня таких. Карл Петрович вон – тоже не от сохи. Лет через десять, как коммунизм построим, это уже вовсе неважно будет.
- А ты мечтатель, Александр Максимович, - грустно улыбнулся Яков. – Коммунизм твой – он когда ещё будет. Нам-то не увидеть.
- Мы не увидим – дети увидят, - убеждённо сказал Трепалов. – А что мечтатель, так это только на пользу. Будто бы ты не мечтаешь? Вот дочка твоя институт закончит, на инженера выучится и построит электростанцию.
- О таком я и мечтать не смел, - усмехнулся Штольман, но Анна уже видела, что худшее миновало, и он уже оттаял душой.
- Или не построит? – подначил матрос.
- Вера построит. Даже две, - хмыкнул муж. – Не позавидую тому, кто ей в этом мешать будет.
- Ну, вот и ладно! – Трепалов хлопнул ладонью по столу. – Пора мне, засиделся. Значит, жду тебя завтра в восемь. И твои соображения по банде Котова. Надо с ними кончать, товарищ Штольман. А это только мы можем сделать. Кроме нас некому!
После его ухода Анна села напротив мужа у стола, задумчиво взвесила в руке брусочек сала. Может, не стоит говорить Якову – с его-то гордостью?
- Ты поздно пришёл, - начала она. – Как он успел получить твой паёк?
Яков ответил на удивление спокойно:
- Ясное дело, ничего он не получал. Своё принёс.
- Ты это сразу понял? – она удивилась, зная до тонкостей его обидчивый нрав.
- А что делать было? – поморщился муж. – Будто бы он обратно возьмёт!
- Не возьмёт, - кивнула Анна. – Я лучше придумала. Ты его на обед пригласи. Тогда точно отказаться не сможет.
- Тогда не сможет, - согласился Яков.
Анна пересела поближе и вновь обняла его за плечи. Уже не для того, чтобы поддержать. Просто захотелось в родное тепло.
- Какой хороший человек!
- Хороший, - вздохнул Яков Платонович. – Мечтатель только.
* * *
В Смольном было очень людно и накурено. Анна даже закашлялась. Никогда у неё дома не курили. Дядя баловался сигарами, но крайне редко, Яков не курил вовсе. Здесь же стоял сизый дым жесточайшей махры, от которой драло горло и выедало глаза. Но Анна Викторовна была полна решимости добиться своего, а потому терпела.
Замотанный человек поднял на неё покрасневшие от недосыпа глаза, и вид у него был непонимающий:
- Какие дрова, гражданочка? Лето уже. Зимой мы выделяли, а сейчас, извините, лимит исчерпан. Где я их возьму? Не рожаю я дрова! – тоскливо поделился он своими трудностями.
Эти слова про исчерпанный лимит она выслушала ещё пару раз в разных кабинетах. Там тоже дрова не рожали и не сотворяли из воздуха посредством молитвы. Анна вышла на лестницу и задумалась. Как-то не так надо было действовать. Толку-то от этих хождений от одного стола к другому. Её толкали в спину снующие красноармейцы, революционные матросы, чекисты в кожанках. И вдруг посреди всего этого она увидела цивильную шляпу. По лестнице поднимался плотный человек с аристократической бородкой. Лицо его было ей смутно знакомо. И, кажется, этот человек мог иметь отношение к делу, по которому она пришла. В газетах она его лицо видела, вот что!
Человек прошёл мимо, а она всё ещё пыталась вспомнить, почему он кажется ей знакомым. Где-то они пересекались лет десять тому назад. Точно! В Париже это было.
И какая удача, что он в Питере именно сейчас оказался!
- Анатолий Васильевич! – бросила она в спину уходящему.
Нарком удивлённо обернулся, и Анна бросилась его догонять. Кажется, теперь уже Луначарский силился припомнить, кто она такая.
- Мы с вами как-то встречались в доме Высоцких. Не помните, конечно?
- Нет, отчего же, - он, как всегда, был воспитан и вежлив. Хотя в глазах стояло тоскливое выражение, и голос звучал неуверенно.
- Анна Викторовна Штольман, - представилась она, не желая длить неловкость.
- А, ну конечно! – улыбнулся нарком. – Вы ещё чем-то таким экстравагантным увлекались. Столоверчение?
- А вы богоискательством занимались, если не ошибаюсь? – вернула она ему шпильку.
- Грехи молодости, - покаянно развёл руками Луначарский. – А вы как тут?
- Мы вернулись после Февраля. Теперь вот в Москве, учительствую.
- А здесь что же?
- Мужа командировали по службе. Но я ведь к вам по делу!
В глазах наркома просвещения снова мелькнула тоска, но Анна не дала ему долго ей предаваться:
- Вы знаете, что коллекция Русского музея гибнет?
Теперь Луначарский преисполнился внимания не показного, а настоящего. К сохранению культурного наследия он, едва ли не единственный в партии большевиков относился со всей серьёзностью.
- Пойдёмте в кабинет. Не разговаривать же на лестнице.
В кабинете, оказавшимся каким-то подразделением наробраза, Анна в деталях и красках обрисовала положение в Михайловском дворце.
- Надо сушить помещение сейчас, Анатолий Васильевич. Иначе потом может оказаться поздно.
- И что вам сказали в исполкоме?
- Сказали, что дров нет.
Луначарский вздохнул:
- К сожалению, сейчас добыть их и не в моей власти. Но это замечательно, что вы мне сказали. Об этом непременно надо поставить вопрос в Совнаркоме. Думаю, Владимир Ильич меня поддержит. Нашими музеями надо заниматься.
Это было отрадно, конечно. Но вот сейчас-то что делать? Ответа на это не было даже у народного комиссара просвещения. Если бы дело было в Москве, она послала бы по дворам своих мальчишек. Серьёзный Саша, шебутной Миша и маленький Вовка. Они бы и дров насобирали, и для местных жителей организовали культпоход.
Стоило вспомнить, как решение пришло само собой.
- Анатолий Васильевич, дайте мне мандат!
Нарком очень удивился. Но Анна знала всепобеждающую силу революционной бумажки.
- Мандат за вашей подписью. На проведение экскурсии в Русском музее. Для рабочих Путиловского завода.
Луначарский удивился ещё больше. Кажется, даже он не верил, что пролетариат захочет приобщаться к изобразительному искусству.
- Что вы задумали?
- Проведу культурный ликбез для комсомольцев, - загадочно улыбнулась она.
- А потом?
- А вот это как бог даст! – ответила Анна любимой фразой Штольмана.
Нарком смерил её долгим, изучающим взглядом. А потом взял со стола листок и написал на нём ровно то, о чём она просила. Одна экскурсия. Теперь всё зависит только от неё. Впрочем, в свои силы Анна Викторовна всегда верила.
* * *
На Путиловском всё оказалось даже проще, чем она ожидала. Комсомольцы числом четверо без возражений отправились с ней, увидев мандат за подписью Луначарского. Маловато, конечно. Ну, так ведь дело не в количестве.
Анна помнила вчерашнее ошеломлённое лицо Васи Смирного после знакомства с шедеврами Русского музея. У заводских ребят на лицах потрясение не читалось. Только при виде «Бурлаков» Репина самый старший из комсомольцев понимающе кивнул:
- Вот это правильный художник. Пролетарский, сразу видно.
А на отсыревшие стены сразу обратила внимание бледная, коротко стриженая девушка в мужской косоворотке. И неодобрительно покачала головой.
- Вот видите, товарищи, - сказала рабочим Анна. – Зимой помещение плохо топили. А картины не любят сырость. Если холсты начнут гнить, их уже не спасти. А это достояние ваших детей.
- Больно-то нужны картинки нашим детям, - ожидаемо откликнулся один из парней скучающим голосом.
- Вы не правы! - горячо возразила Анна Викторовна. – Новое пролетарское искусство, о котором вы мечтаете, - оно же не может взяться ниоткуда. А учиться можно только на лучших образцах.
- Это ты, Колька, загнул! – поддержал её невысокий парнишка с ясными глазами, чем-то напомнивший Антона Андреевича в юности. – Если твоим детям при коммунизме ничего не нужно будет, кроме каши, то какие из них вырастут творцы новой жизни? Права товарищ Анна! Надо это всё сохранить. Придут потомки, поглядят, как мы жили. Больше станут ценить то, что имеют.
Кажется, «Бурлаки на Волге» на заводскую братию оказали самое сильное воздействие.
- А пойдёмте, я вам картины Сурикова покажу! – лукаво улыбнулась Анна Викторовна.
«Покорение Сибири Ермаком» разглядывали долго.
- Во, силища! – откликнулся всё тот же ясноглазый юноша. – А казаков-то один струг всего. Сомнут.
- Не сомнут, - веско сказал старший. – Ты погляди – там толпа, а у Ермака - воины.
Анна слушала и улыбалась в сторонке. Ей было привычно убеждать детей рабочих в том, что культура им необходима. Едва ли не каждый урок начинался с этого. Нет, они охотно приходили в класс, потому что там было натоплено, и бесплатно кормили обедом. Но вот учиться – этого хотелось не каждому. Анне Викторовне приходилось каждый раз удивлять их чем-то, чтобы завладеть их вниманием. Иногда это были истории из книг, иногда собственные приключения, пережитые в молодости. Удивление – хороший стимул.
Пока юноши обсуждали картины Сурикова, решая, стоит ли считать его пролетарским художником, девушка отошла и тихонько замерла в сторонке, глядя на залитый солнцем берег моря, на синие прохладные тени и жёлтые колонны античного храма.
- Тепло там, - вздохнула она, увидев, что Анна Викторовна на неё смотрит.
У «Тайной вечери» Ге неожиданно остановился тот самый комсомольский вожак, которого все называли Архипом.
- Гляди ты, уходит! И правда ведь – Иуда.
А упрямый Колька, который не желал признавать ценность изобразительного искусства, всё гадал, что же скабрезного говорят казаки, пишущие письмо султану:
- Не, ну рожи-то! Ты погляди! Тут у них и водка, и сало, а ещё матерятся. Эх, чего так не жить?
Эффект, который оказали картины на пролетарскую молодёжь, был неожиданным. Кажется, они начали воспринимать каждую, как окошко в реальность. И переживали происходящее, словно надеялись, что картины оживут. Эту мысль высказал ясноглазый Андрюша Селезнёв:
- Вот бы они двинулись. Чтобы дальше увидеть, услышать, что там говорят.
- В синематограф сходи, - хмыкнул всё тот же насмешник Колька. – Там тебе живая картина - «Стенька Разин и княжна». И за борт её бросает в набежавшую волну!
- Не, там как-то пока не так, - вздохнул Андрюша. Но больше ничего не сказал. Должно быть, сам затруднялся определить, что не так.
Анне Викторовне всё время хотелось улыбаться, глядя на них. Такие они ещё были дети, несмотря на свои суровые манеры.
- Ну, теперь-то вы понимаете, что нельзя позволить всему этому пропасть?
- Да вы не волнуйтесь, товарищ Анна! – успокоил её Архип. – Завтра соберём ячейку, организуем субботник по заготовке дров. О доставке договоримся с комсомольцами из паровозного депо. Не откажут, небось. А откажут, так мы их сюда сводим. Дед Коля им картины покажет – согласятся, как миленькие!
Старенький смотритель счастливо улыбался, не веря, что чудо, о котором он молил стольких начальников, оказалось так просто осуществимо.
Когда вышли из музея, уже был вечер. Ребята посадили Анну Викторовну на извозчика, наказав довезти до Пятой линии в целости и сохранности. Бородатый мужик, напуганный их суровостью, только кивал и повторял:
- Не извольте сумлеваться!
- Не дай бог с товарищем Анной что случится, так мы тебя найдём, - пригрозил Архип. А Андрюша радостно улыбнулся и помахал ей рукой.
Какие удивительные мальчики! Раньше таких ведь не было. Или она просто не знала, что они есть? Или это, действительно, люди какой-то новой породы? Они не обладали манерами, но держались с таким достоинством, даже гордостью, какой прежде она не видела у отпрысков дворянских родов. Это была какая-то другая гордость – людей, полностью уверенных в своих силах. Интересно, там, в своей штамповочной мастерской они тоже работают с такими одухотворёнными лицами? Стоило вернуться в Россию, чтобы увидеть, что такие люди уже есть. Во Франции вот их не было.
Когда-то дух инженера Буссе предрекал ей, что она увлечётся революцией и станет бомбисткой. Ну, что ж, окажись она в Петербурге, кто знает, куда завели бы её поиски смысла жизни? Но инженер ошибался. Смысл жизни уже пришёл к ней тогда - вместе со Штольманом. Она сама долго не могла понять, что привлекает её больше: красивый, загадочный мужчина с печатью изгнанника на челе, или его опасная и увлекательная работа. Работа, которая для него всегда стояла на первом месте. Даже любовь к ней была уже потом. Она вспомнила, как снизошло на неё это понимание после того дела в суде, когда Яков, рискуя карьерой и жизнью, спас Андрея Кулагина. И как она неловко пыталась рассказать ему о том, что теперь она его совершенно понимает. А он только улыбался усталой и бессмысленной улыбкой, целовал ей руки и говорил, что думает только о ней…
Наверное, волнуется сейчас.
Так, а сколько же времени? Небо приобрело неповторимый перламутровый оттенок, свойственный белой ночи.
«И не пуская тьму ночную
на золотые небеса,
одна заря сменить другую
спешит, дав ночи полчаса…»
Свои часики чудесной немецкой работы, которые Яков подарил ей на Рождество в 1897 году, она обменяла на Сухаревке зимой девятнадцатого года. Какой-то ушлый мужичок в поддёвке продавал на цигарки сказки Пушкина. Такая же книга с цветными картинками была когда-то у Элис.
«Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет.
Он летит себе в волнах
На раздутых парусах…»
А Яков совсем не рассердился. Только переспросил:
- Пушкина – на цигарки?
Потом она много читала из этой книги своим ученикам…
Элис… кто была эта девочка? Что с ней сталось? Теперь и не узнать уже. Почему сегодня вдруг вспоминается то, что было тридцать лет тому назад? Что это? Может, старость?
Да нет! Старость – это ведь не годы. Это усталость от жизни. А она от жизни совсем не устала. Только вот ноги болят, ну так это от беготни.
А Штольман будет ругаться. Она же записки не оставила. Ну, как поругаемся, так и помиримся. В первый раз, что ли? Достался ей такой несносный ворчун – что поделать! Князь вон был сама любезность, а от него удавиться хотелось. Вот ещё – о князе вспоминать! Лучше думать об этих чудесных мальчиках, которые так деловито и просто взялись за то, что казалось не под силу старшим. Они не боятся решений. Верочка тоже такая. Интересно, какого из этих мальчиков она выберет для себя? Сейчас по ней уже двое вздыхают.
Когда Вера заявила, что хочет быть инженером, бабушка была шокирована, конечно. Женское ли это дело? И Анна по-хорошему позавидовала дочери. Веру точно никто не станет неволить и убеждать, что «порядочной барышне не пристало бегать с городовыми», «следовать моде – естественное желание для женщины». И ещё – «Аннушка, ты теперь мать, твой главный долг – воспитание детей». А они как-то сами собой воспитывались. Мите к тому времени было уже одиннадцать, и он вовсю помогал в агентстве. Дядюшка прозвал его «семейным оракулом». И сын очень удивился бы, что мама не должна искать пропавших людей, а должна ходить за ним по пятам и следить за его воспитанием.
А Верочка, когда ей было семь лет, устроила благотворительную лотерею для всей улицы. Разыграла свои игрушки. Когда встревоженные родители их юных соседей, купивших эти игрушки, потянулись за выяснениями в дом Штольманов, Вера хладнокровно объяснила:
- Сын зеленщицы Мишо очень кашляет. А у неё нет денег на лекарство.
Бабушка, конечно, переполошилась:
- Верочка, но ведь это неприлично!
- Почему? – упрямо спросила дочь. – Кто-то же должен что-то сделать. Вот я и делаю.
Все разбирательства враз прекратил Яков, выйдя из кабинета.
- Экстравагантный способ, - заметил он, выслушав Верины доводы. – Но побуждения достойные. Аня, надо разобраться, что там с сыном Мишо. Чем мы помочь можем?
Вера победно взглянула на бабушку и уцепилась за рукав отца. Возражать мама уже не стала. После приезда в Париж она вдруг чудесным образом признала за Яковом Платоновичем все права главы семьи и слушалась его так, как даже папу не слушалась, наверное.
Собранные деньги соседям они вернули. Дочь надулась было, но Анна объяснила ей, что у них есть другие способы помочь сыну мадам Мишо. А если ей хочется, игрушки она ему может подарить. У него таких точно нет. Только после этого Вера согласилась.
Уходя, кто-то из соседей пробурчал:
- Она странная – эта девочка.
- Она русская, - ответил ему другой. – Они все такие.
У Анны внутри нехорошо сжалось, когда она это услышала. Слишком часто приходилось ей самой выслушивать, какая она странная. И ведь она даже верила. И честно пыталась быть, как все. Вот только у неё никогда не получалось. Как Вера отнесётся к этому?
Но твёрдости характера Веры Яковлевны Штольман позавидовали бы древние жители Спарты.
- Знаешь, мама, - задумчиво сказала она, когда они вдвоём возвращались от Мишо. – Эти люди сами какие-то странные. Ребёнку плохо, а они ничего не делают.
* * *
Воспоминания настроили Анну Викторовну на миролюбивый лад. И при виде перекошенной физиономии Штольмана, вылетевшего в прихожую, она только устало улыбнулась и махнула рукой. Она больше не сердилась на него за то, что он отстранил её от расследования. Всё равно день прошёл не даром.
За спиной у Якова возникли встревоженные Василий и Вениамин. Оба дожидались её, несмотря на поздний час. Искать, наверное, собирались.
- Мама, что случилось? – громко вопрошала дочь.
Анна сбросила туфли с горящих ног и оперлась спиной о дверь.
- Будут дрова! – выдохнула она главное.
Выражение лица у Штольмана стало неописуемое.
Ужин приготовила дочь, он даже простыть успел, пока Анну ждали. А она вспомнила, что ей сегодня и обедать-то не пришлось. Яков всё ещё молчал и катал желваки. Ну, желваки – это ещё ничего. Гораздо хуже, если бы он окаменел. Тогда надо было бы срочно что-то предпринимать. Убедившись, что гнев мужа не достиг критической точки, Анна спокойно рассказала обо всех своих сегодняшних похождениях.
- Мама, но это же здорово! – одобрила Вера.
Женихи голос подать не смели, только поглядывали на Якова Платоновича. Штольман шумно выдохнул и покачал головой.
- В общем, так, Анна Викторовна, завтра вы едете со мной. Во избежание, так сказать.
Ну, вот! Всё же она добилась своего. И завтра она этому непременно порадуется. Сейчас что-то сил нет совсем.
А Вася был удивлён.
- Яков Платоныч, вы ведь только вчера… - он не решился указать своему кумиру на вопиющую непоследовательность.
- Вынужденная мера, Василий Степанович, - пробурчал Штольман. – Анну Викторовну разозлить и оставить без присмотра – так она и коммунизм построить может.
Дочь хихикнула. Вот уж кто гнева Штольмана никогда не боялся. Анна улыбнулась. Начал шутить. Теперь гроза уже точно миновала.
Василий подумал, потом поднял на сыщика глаза:
- А может это… разозлить и не мешать?
- Это ирония, Василий Степанович? – поднял бровь героический сыщик.
Следующая глава Содержание
