ЧАСТЬ 2
Глава первая
Герои затонского сыска
В каждом городе должны быть свои правильные герои. Так заявил товарищ Редькин, и спорить с ним начальник милиции никоим образом не пытался. Должны, так должны. Он так и не мог взять в толк, зачем секретарь уездного комитета РКП (б) притащил их в местный музей. Глаза сами собой закрывались. Поспать ему сегодня удалось совсем немного, пока ехал из Зареченска, где провёл всю ночь на месте очередного зверства банды Циркача.
Циркач обставил милицию в который раз. Говорят, что бандиты унеслись в ночь в тот самый миг, когда пролётка затонского райотдела въезжала на окраину Заречной слободы. Улик на месте осталось множество, но они никаким образом не могли дать ответ, где скрывается неуловимый бандит, и как его достать, в конце концов. А бандитские брички словно растворились, выехав на мощёный тракт на окраине Богимовки. И местные клялись, что не видали никого чужих.
И что делать теперь? Вызывать ЧОН, устраивать облаву по всем окрестным деревням? Крепко подозревал Евграшин, что Циркача поддерживают мужики; с чего так, он не знал, но дело могло обернуться большой кровью. Этого Сергей Степанович допустить не мог. Не бывать такому, чтобы милиция Затонска по своим стреляла. Сам под пули первым иди, убеждай, костьми ложись, но людей, что тебе доверены, обижать не смей! Таково было правило, усвоенное им в молодости, и от него никогда он не отступал. Даже в пятом году, когда двинулась к городской управе чёрная толпа под красными флагами, и полицмейстер отдал городовым приказ открыть огонь. Тогда околоточный Евграшин вышел вперёд и воткнул шашку в рыхлый сугроб:
- Не стрелять!
Городовые послушались, а демонстрантам приказать он не мог. Но оказавшись рядом, тёмная масса рассыпалась на отдельные лица, которые вовсе не были страшными. Стояли напротив знакомые: с пристани, с лесопилки, с фабрики Яковлева. В первых рядах разглядел он соседского Мишку Смирного. Вот этот куда лезет? Его убьют – матери плакать.
- Вертай взад, мужики! - и устало махнул рукой. – Двинетесь – кровь будет, как в Питере. Оно вашим семьям надо?
За спиной слышно было, как сипло успокаивает подчинённых Ульяшин:
- Погодь, братцы. Погодь.
Сергей только одного боялся – что появится полицмейстер, и тогда все его труды прахом пойдут. Николай Васильич бы не утерпел, хорошо, что не он теперь командует. А этот новый, который Воробьёв, орлиным нравом, по счастью, не отличался и к толпе не вышел.
- Осади, братцы, – совсем уж негромко попросил Евграшин. Пистолет он не доставал – к чему? Попрут, так это их не остановит. Обозлит только.
Кабы двигала толпой железная убеждённость, может, и смяли бы тонкую цепь городовых, и пошла пальба, и кровь обагрила утоптанный снег. Но бог судил, что не бывать такому в Затонске. Добрый у них городок, с пониманием. Вышел наперерез толпе Андрей Кулагин и сурово приказал:
- Шабаш, мужики. Революция – не разбой. Требования свои сформулировать надо, записать и подать, как положено. Если в вас стрелять станут, кому от этого легче?
И толпа, заволновавшись, отхлынула. Потом на фабрике был митинг и общая стачка, за которую Кулагин снова пошёл в Сибирь. Евграшину тоже суд угрожал, но обошлось. Из полиции только пришлось уйти. Но он и не жалел об этом. Почти. Трудно было представить, чтобы стали стрелять по взволновавшимся людям Штольман или Коробейников, даже Трегубов. Они не стали бы, и он не станет. А в той полиции, которая это может, ему не служить.
Пожалел он о своём решении только однажды, когда заезжий эсер бросал бомбу в губернского начальника. Эту бомбу накрыл собой Мишка Ульяшин, потому что рядом было четверо городовых, и бабка с внучком, и ещё какой-то мужик… Эсера ребята на месте забили голыми руками. А Евграшин, когда узнал, долго пил в одиночестве, не мог себе простить, что не был рядом. Полицейских, случалось, убивали. Но на сердце камнем легли только две смерти: Мишки и Штольмана. Словно этих двоих он мог как-то спасти…
Штольман вспоминался ему уже не раз. Толковых сыщиков в Затонске нынче не было. А полгода назад забрали в Питер даже Васятку Смирного, на которого возлагал Евграшин самые большие надежды. Вернувшись в город на утренней зорьке, Сергей Степанович растолкал сонного телеграфиста и отбил сообщение помощнику с категорическим требованием отбыть в Затонск. Он надеялся, что нынешнее Васяткино начальство проникнется бедственным положением затонской милиции и отпустит парня на родину.
Все мысли были о Циркаче, о том, как теперь его ловить. А потому Евграшин не мог взять в толк, для чего товарищ Редькин притащил их с председателем Совдепа в затонский краеведческий музей. Таскал из комнаты в комнату, тыкал пальцем в экспозицию помещичьего быта, собранную с миру по нитке во всех приличных домах уезда, и вопрошал, зачем здесь эта контрреволюция. Евграшин бродил за ним с тоской и на ходу соображал сквозь сонную одурь, почему ему кажется, что он здесь уже был. Мебель что ли знакомая? Кажется, эти стулья он видел когда-то в гостиной у Мироновых, а этот красный диван - у князя Разумовского. А в самой большой зале у светлого штофного кресла, стоявшего на манер трона, вдруг сообразил: музей устроили в пустующем доме на Разъезжей 5. Вот так это кресло и стояло, когда ворвались они сюда в поисках Штольмана и Анны Викторовны. И ещё труп обескровленный лежал…
Никто в доме жить не хотел после той уголовщины, которая тут творилась в прошлые времена. А в музее призракам оно в самый раз.
- Разгорается пожар мировой революции, а у нас в Затонске что? – грозно вопрошал товарищ Редькин, встряхивая нестрижеными светлыми волосами. – Реакция и мракобесие!
Был Редькин, что называется, пламенным борцом, таких Евграшин недолюбливал и даже побаивался. Всё у них на надрыве, всё на крике. Глядишь – вроде и человек неплох, а такую дуротень вытворить может, что хоть святых выноси. О чём это он? Какое мракобесие?
Секретарь горкома тыкал пальцем во что-то умиротворённо голубое в золочёной рамке. Евграшин напряг усталые глаза. Ну да, монастырь затонский на картине. Зима. А потом его вдруг окунуло в прошлое с головой. Потому что не монастырь был тут главным. По заснеженной дороге от обители под голубеющим небом шли двое. Один высокий, строгий, с саквояжем и тростью, словно слушал другого. И другой – на полголовы ниже, молодой совсем, с усами ещё - палец воздел, о чем-то рассуждает. Евграшину казалось, он уже и лица их забыл за давностью лет. А увидел – и всё вспомнилось.
- Вот это что здесь, я вас спрашиваю? Кто разрешил? «История города Затонска»! Рядом с портретом героя революции Константина Синельникова, павшего в борьбе за счастье трудового народа. Кто история? Эти? Царская охранка?
Штольман, и впрямь, тайно служил в охранке. Но не по политической части. В Затонске он выслеживал каких-то шпионов. Вскрылось это много позже, когда в феврале семнадцатого года Евграшин изучал архивы полицейской управы.
А только что этому Редькину до Штольмана? Его уж сколько в живых-то нет.
Картина была писана местным художником Серафимом Белугиным. Бывший учитель рисования прожил в городке невозможно долго и отошёл во сне аккурат в марте семнадцатого года. Евграшина вызвал в дом безутешный племянник – телеграфист Коля Вингельхок. Начальник милиции убедился, что уголовщиной тут не пахло. Ветхий дед полулежал в глубоких креслах и улыбался тихой улыбкой. Евграшин подумал тогда, что славно должно быть – вот так умереть. А племянник что-то лопотал о том, что дядя городу завещал картины. Ну, завещал так и завещал. Евграшин на них и не глянул тогда. Знал, что в музее повесили.
Теперь он вспомнил, конечно, что Белугин во времена оны рисовал картинки для книжек литератора Ребушинского. Они в управе тоже эти книжки читали, смеялись даже, представляя, что сказал бы на это Яков Платоныч.
А только на картине нарисован был вовсе не Героический сыщик Якоб фон Штофф. Это был именно Штольман – такой, каким Сергей Степаныч его помнил, каким видел в последний раз. Хотя нет, в последний раз он был какой-то другой. Сыщик всегда выглядел с иголочки и был застёгнут на все пуговицы. А тогда - галстук ослаблен, а воротник приподнят, тонкое пальтишко не по погоде. Должно быть, переодеться никак не успевал. В последние дни следователю уже категорически не хватало времени. Он и спал-то в управе, сидя за столом.
«- Евграшин, раздобудь чего-нибудь поесть. Не помню, когда ел в последний раз»… И взгляд смущённый, виноватый, словно он, Сергей, мог отказать сыщику только потому, что тот без вины попал в эту клетку. Что в смерти князя обвинили его облыжно, начальник милиции и сейчас перед кем хочешь поклясться мог.
Вот таким он был в последний раз, точно перешёл уже черту, отпустил себя и готовился дать последний бой. Так оно и было. Ребят вместо себя запер, чтобы никто не подумал, что нарочно выпустили. И ушёл – один.
Сейчас он встал перед глазами, как живой. А то, что хоронили в закрытом гробу, сердце наотрез отказывалось считать Штольманом…
- Яков Платонович Штольман героем был, - жёстко сказал Евграшин. – И смерть от рук злодеев принял мученическую.
Редькин обернулся резко, посмотрел нехорошо, вприщур, встопорщив усы. Потом снова пальцем ткнул:
- А это что?
Рядом с «Героями затонского сыска» висел портрет в розово-сиреневых тонах. Под портретом значилось: «Медиум Анна Миронова». А только Евграшин её и без всякой надписи узнал бы. Барышня была на картине тоже как живая. Только всё же немного иная, чем он знал. Должно быть, такая – задумчивая, отстранённая - она бывала, когда беседовала со своими духами. А в участок она всегда влетала стремительно, озаряя его утренним солнышком в любое время суток. И хоть предназначалась эта радость одному, света и тепла хватало всем.
«- А барышня что же? Выходит, тоже предала?»
Не предала она, Васятка. Просто нашей барышни в тот день тоже не стало. Сказывали, будто потом замуж вышла. Муж-француз в Затонск за тёщей приезжал летом девятьсот третьего, кто видел, говорили - на Штольмана похож.
А барышня больше в город не возвращалась…
И это было тоже больно – знать, что солнышко навсегда угасло, что живёт на белом свете кто-то вовсе другой, ликом схожий с их Анной Викторовной. Та – да не та.
Она уехала утром, а Штольмана нашли под вечер. Тогда Сергей даже порадовался, что не видела она то чёрное, страшное, что осталось от красавца-следователя.
Накануне, когда примчалась чуть свет в участок, уверяя, что знает, где сыщика искать, они все думали - жив ещё. Прошаривали лес, сбивались с ног. А она уехала. Не стала дожидаться. Должно быть, Яков Платонович смог её убедить, что не надо ей видеть то, что из лесу принесут. Теперь-то он с ней безотлучно мог быть.
А забавные они вдвоём были. Как дети малые. Сергею, многое доверено было, чего другие не видели.
«- Вы забыли – у нас нейтралитет!» - а у самой личико огорчённое. А потом обнимает вдруг ласково, точно утешает. Да разве его утешишь – любимая проводить не разрешила!
«- Евграшин, присмотри…»
А в тот день, когда Штольман её запер, Сергей стоял под дверью и со смеху давился, как она каминной утварью ломала замок. Смеялся, а сам думал, что будет следователю, когда он вернётся? Предвкушал расправу, а увидеть не удалось – барышня через окно вылезла. Синельников расписывал, как она колотила сыщика тогда. Не пощёчину при всей улице, как было однажды – они потом месяца два не разговаривали. Стучала в грудь кулачком, а Штольман стоял ни жив, ни мёртв – силился не рассмеяться, ещё пуще не обидеть. А она и не обиделась вовсе, назавтра опять в участок прибежала.
А ещё вспомнилось, как плакала она и билась в расхристанном платье:
«- Я не хочу! Не хочу!»
И следователь утешал, баюкал в объятиях:
«- Всё будет хорошо!»
У Евграшина и в мыслях не было, чтобы Штольман мог покуситься на святое. Что-то случилось уже тогда. То ли напугали её до смерти сатанинские адепты, то ли чуяла вещим сердцем, что этого невинного счастья – видеть, прикасаться – осталось им всего чуть-чуть. Через два дня сыщик пропал, а через неделю его не стало…
Что этому Редькину до их героев? Не затонский он, ему не понять.
- Развели, понимаешь, контрреволюцию! То у них медиумы, то полицейские на стенке висят. Ты, товарищ Евграшин, давай, директора музея бери в оборот. А безобразие это снять немедленно!
Председатель Совдепа всё это время молча по залам ходил. Он вообще не болтлив. А тут вдруг губы сжал, и шрам на лице багровым обозначился. Андрей Никитич гневался редко, но метко.
- Портреты будут висеть. И директора никто не тронет. И ты, товарищ Ипполит, не шуми, не разобравшись.
Редькин – мужик занозистый. Засопел, руки в боки.
- И ты туда же? Мутный у вас тут народ, как я посмотрю!
А только Кулагин тоже не прост. Он по тюрьмам и каторгам семь лет провёл, пуганый. Щуплый Редькин на него наскочил – да и разбился, как о валун.
- Ты мне угрожаешь, что ли? Так я и не такое видал. А портреты эти никто убирать не станет.
- С чего так?
- С того, что Яков Штольман карьерой и жизнью рисковал, когда я в восемьдесят девятом с бомбой в суд мстить явился - граф Монте-Кристо недоделанный. Меня от пули спас и от каторги, а в самого стреляли. И в барышню Миронову тоже. Эти люди много добра городу сделали, тебе не снилось. От тебя-то пока шум один.
И отвернулся от секретаря РКП (б), точно враз про него забыл.
- Сергей Степаныч, так какие у тебя соображения по банде Циркача?
Евграшил поморщился, губы прикусил.
- Да какие у меня соображения? Я ж тебе не Штольман. Патрульно-постовую службу знаю, а сыском никогда и не занимался.
Кулагин нахмурился пуще, а Редькин и тут не утерпел:
- Это не разговор, товарищ Евграшин. Тебе покой советских граждан доверен – должен соответствовать. Не справишься – других найдём на твоё место.
- Долго будете желающих искать, - холодно ответил председатель Совдепа, переходя вдруг на «вы». - Не лезли бы вы, товарищ Редькин, куда не просят. Вы тут без году неделя, больно круто взялись! – и снова Евграшину. – Что там нынче было? Теракт на стройке?
- Да можно и так сказать.
* * *
То, что сотворили в Зареченске люди Циркача, обозвать просто терактом язык не поворачивался. Он и слов-то не знал для такого зверства. Висели трое, покачиваясь, как акробаты на верёвке, распятые между электрическими столбами, и кровь в сумерках казалась почти чёрной. На этот раз бандиты поглумились над жертвами всласть: у всех были отрезаны носы, вырезаны глаза, а рты распластаны от уха до уха. И голые тела ножами исчерчены – словно трико арлекинов.
Когда спустили казнённых и свет принесли, стало ясно, что убитыми были столичный инженер – начальник строительства и два его помощника, совсем молодые парни-студенты.
Евграшин был на сходе несколько месяцев назад, когда этот инженер с жаром объяснял местным, что такое план ГОЭЛРО, и как славно заживёт уезд, когда они построят здесь электростанцию. Электричеством затонцев было не удивить. Старая угольная станция Яковлева током снабжала и фабрику, и дома «лучших людей», и даже полицейскую управу. Но за годы гражданской войны фабрика без хозяина встала, цеха и станки растащили по винтику, и электричества не стало тоже.
- Товарищ Ленин сказал: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны»! – возглашал инженер. – Советская власть уже победила. Теперь мы вместе победим разруху и проведём электричество в каждый крестьянский дом.
Но мужики, кажется, поняли только одно – что между Затонском и Зареченском разольётся рукотворное море и затопит земли, которые революция дала им по декрету. Они шумели, качали головами и радоваться не спешили. Но на стройке хорошо платили, поэтому желающие всё же нашлись – и плотина должна была вскорости перегородить русло Затони. Евграшин и сам не мог толком уразуметь, как оно станет, когда они построят свою станцию. Как баржи по реке будут ходить через запруду? И что с рыбой? Да и землица тож…
Оттого его не удивляло, что зареченские мужики, несмотря на все зверства, не выдавали банду. Видимо, Циркач сумел их убедить, что за них же и заступается, воюя с советской властью. Ловок, чего! А только обман всё это, и никого бандит не собирался защищать. Инженера другого пришлют и плотину всё равно достроят. А ещё пришлют ЧОНовцев. И польётся кровь мужицкая, как водица. Как на Тамбовщине, которую расстреляли из пушек и удушили газами в минувшем году. Что такое отравляющие газы, Затонск узнал, должно быть, первым в России, хоть сейчас об этом мало кто помнил. Евграшин помнил. Жутко было думать, как заполыхает уезд, который чудом уцелел в гражданскую. И всё из-за того, что местная милиция не в силах остановить одного особо дерзкого душегуба. И виноват будет в этом лично он.
А всё же было во всём этом странно знакомое. Словно когда-то в жизни Сергей Степанович уже всё это переживал. Зареченск. Богимовка. Цирк…
А ведь переживал! Летом восемьдесят девятого искали пропавшего богимовского мальчонку, сына ямщика. А причастен оказался какой-то циркач. Не он ли и теперь тут колобродит?
В ту пору занимались розыском Штольман с Коробейниковым. И тоже не враз нашли, больно хитёр циркач был. Следователь называл его Призраком, говорил, что оказался этот жулик не по зубам столичной полиции. И хоть взяли его с мальчонкой в футляре от контрабаса, Яков Платоныч говорил, что отделается он малым.
Вернулся через столько лет отомстить? Так и мстить-то уже некому. Кто его брал, тех, почитай, уж нет никого.
А вспомнилось вдруг, будто вчера было: огни в ночи, сигающие из окон бандиты. И десяток городовых во главе с полицмейстером – облавой на сотню фартовых, у которых Штольман прямо из зубов вырвал тогда фабриканта Яковлева. Эх, было времечко! Сюда бы тех ребят – с ними бы он на банду пошёл, сколько там ни будь. Указал бы кто, где искать.
Хоть бы Васятка приехал, легче стало бы, ей богу!
* * *
Став милицейским начальником, Евграшин начал понимать, почему Штольман порой на службе ночевал. Страшно было отлучиться – вдруг новые известия придут. Автомобиль бы им в райотдел вместо разбитой в хлам пролётки и клячи, хромой на три ноги. Тогда бы точно везде поспевали.
Впервые за много лет Сергей Степанович боялся новостей. Этот Циркач терроризировал уезд, а милиция и сделать ничего не могла. Худо дело, если люди станут сомневаться в силе власти. Мужиков всколыхнуть долго ли? Хоть продразвёрстку и отменили, а большой любви у деревни к красным как не было, так и нет. Доверие завоевать – много времени надо, а подрывается оно в единый миг.
С тяжёлой головой милицейский начальник сидел в кабинете, дул стаканами сто раз промытый чай и не спешил уходить. Хотя уж у него-то был дом - не угол, чтобы переночевать. И в доме ждала жена Алевтина и богоданная дочка Настенька.
Как ни поздно пришёл, у Али в чугунке, как всегда, были горячие щи. Он хлебал молча и думал, что у служивого обязательно должна быть семья. Чтобы на своей шкуре понимал, кого защищает. Яков Платонович вон совсем одинокий был. Хотя у него Анна Викторовна...
Вот ведь устал он, как собака, а уснуть долго не мог. Мысли тяжкие кружились, мучили. О Циркаче, о том, что надобно им в уезд сыскаря, да только где его возьмёшь по нынешним временам? О том, что станет делать, если мужики заволнуются. А потом всё же пригрелся в уютном родном тепле, когда Алевтина притянула его к себе, к своей высокой ещё груди. И засыпая, Сергей вдруг почувствовал себя спокойным, как в детстве. Будто всё решится само собой, а впереди ждёт их всех только хорошее.
Предчувствие обмануло, конечно. С чего бы ему взяться – хорошему? Но хоть новых убийств не случилось. Учинив расправу над инженером, банда притихла. Хоть держал Евграшин в Зареченске людей вдвое больше, чем в Затонске, едва ли они бы сдюжили. В общем, как говаривал Антон Андреич, отсутствие плохих новостей – само по себе хорошая новость.
На другой день, ближе к обеду, когда Евграшин в который раз уже пыхтел над картой, куда были нанесены все преступления Циркача, и силился уловить закономерность, в кабинет ввалился, грохоча сапогами, дежурный. Сергей ждал, чтобы ему принесли чай, но Пашка Волков явился без чаю.
- Чего тебе?
- Там это… говорят, доложи.
Пашка был недотёпистым, почище растяпы Синельникова. Евграшин держал его, потому что народу и так мало было. И потому, что при всей своей лопоухости стрелял Волков отменно. Десять выбивал из десяти.
- Ну, так докладывай, - устало сказал Сергей Степаныч.
- Там это… говорят: скажи, Штольман прибыл.
Если кто-то хотел на Евграшиным подшутить, то тему для шутки он выбрал неудачную. Будто знал, как тосковал по сыщику начальник Затонской милиции все эти последние дни. И шутка вышла злая.
- Что ты сказал? – Евграшин поднялся из-за стола, медленно закипая.
- Штольман прибыл, - послушно повторил Пашка.
- Ах ты, сучий потрох, ети тебя конём до печёнок! Шутить вздумал?
- Да не… - проблеял Волков, сообразивший, что разозлил начальника. – Там это… один в дежурке. Он говорит: доложи, мол.
Евграшин сообразил, что наказывать, пожалуй, надо того «одного в дежурке». Чтобы впредь неповадно было.
Потом пришла более тревожная мысль. Волков, конечно, дурак, но не настолько, чтобы не признать своих. Значит, подшутить решил кто-то посторонний. Кто хорошо знал Евграшина и помнил Штольмана. А таких не так уж много на этом свете осталось. И зачем она – шутка эта?
А следующая мысль была и того хуже. Вспомнился вдруг Призрак. Тот самый, кого Яков Платоныч брал в Богимовке тридцать с лишним лет назад. И вот этот подобную шутку отмочить вполне мог. А что за той шуткой должно было последовать?
Евграшин достал револьвер, проверил барабан – полон ли? Хотя, если им в райотдел доставили бомбу или что-то подобное, то чёрта пухлого ты отстреляешься. Да и шутник едва ли дожидаться станет. А пока он там…
Начальник милиции вылетел за дверь, едва не снеся её с петель. И встал, будто лбом налетел на кирпичную стену.
У стола дежурного об руку стояли двое. Мужчина и женщина. Но взгляд Евграшина первым делом упёрся в мужчину, выискивая угрозу.
Широкие плечи. Темно синий пиджак, под ним светлый жилет - ровно как тридцать с лишним лет назад. Голова только седая. На лице кривоватая ухмылка. Рука до боли знакомо теребит манжет.
- Ты, Евграшин, никак, по призракам палить собрался?
А голос не изменился совсем.
Нет, зачем же палить по призракам? Призракам с того ничего не бывает. А Сергей теперь что же, как Анна Викторовна – духов видеть может?
- Здравствуйте, Сергей Степанович! - а голос тоже знакомый — глубокий, тёплый ласковый.
Она была всё так же красива. И улыбка по-прежнему сияла солнечно. Только теперь это было спокойное вечернее солнце - не слепящее страстью, но дарящее теплом. Ей уже не двадцать лет было. И всё же это была она – Анна Викторовна Миронова, настоящая, живая! И улыбалась совершенно счастливо. Счастлива, значит? Евграшин снова взглянул на призрак сыщика, стоящий рядом с ней.
А только призраки не седеют. И морщин у них не прибавляется, сколько б времени ни прошло.
- Ну, товарищ Евграшин, ты звал – я явился. Что тут у вас?
За спиной у призрака обозначился Васятка, скалящийся от уха до уха. Никогда такой блаженной рожи у него не видел. И эта рожа вдруг больше всего остального убедила начальника затонской милиции, что чудеса на этом свете, оказывается, всё-таки бывают.
Следующая глава Содержание
Atenae
