Бог умер


   
Москва, март 1918 года
Прошлая зима выдалась лютой и снежной, словно пушкинские бесы, получив, наконец, неограниченную власть над землёй, помчались среди вьющихся туч, отводя глаза и мороча всю громадную Российскую империю. Заметённые дороги. Отрезанные города. Тревожные депеши, летящие из столицы на запад. Там, на пылающем краю русской земли, была Ставка, где безвылазно сидел последний русский царь. А дальше тянулись бесконечные ряды грязных окопов, полные озлобленных мужиков, давно потерявших представление, ради чего они кормят тифозных вшей под германскими пулями. Хлебные очереди, осатаневшие от голода и безнадёжности. И снег, бесконечный, беспросветный буран. В этом снежном плену мучительно кончалась старая Россия. И никто не мог сказать, народится ли когда-нибудь новая.
А потом вдруг города наводнила возбуждённая людская масса, выплеснувшаяся из подвалов, подворотен и заводских проходных. Всё перемешалось в мире и больше не могло вернуться на привычные места, словно буран, который всё никак не мог закончиться, ослепил, закружил всех живущих, засыпая им дорогу к дому. И никто не мог отыскать в белом мраке своих прежних следов.
Нынешняя зима наоборот была сумрачной и какой-то невнятной. Лихорадочное брожение умов сменилось настороженным ожиданием какого-то грядущего бедствия, а оно всё не приходило. Точнее, приход его был не явным, так что не все сразу поняли, что апокалипсис уже наступил. Снегопады чередовались с оттепелями, оттепели – с морозами. Улицы и дворы обрастали глыбами чёрного льда, перемешанного с копотью печек-буржуек. Этот лёд больше никто не убирал. Первым классом, под корень уничтоженным мировой революцией, оказались московские дворники.
А ещё на грязном льду зимы восемнадцатого года стыла кровь. Много крови. Вначале мостовые пятнала кровь «золотопогонников», приколотых штыками – даже не за то, что оказывали сопротивление победному шествию власти Советов, а просто из вековой солдатской ненависти, которую нынче модно стало называть «классовой». Когда погоны, петлицы и выпушки окончательно исчезли с московских улиц, кровь полилась уже без разбору. Резали «классово чуждый элемент», но с не меньшей регулярностью под нож попадали спекулянты-мешочники, кухарки с корзинами, бредущие с рынка, просто обладатели шляп и очков. Словом, те, у кого могли водиться не деньги, деньгам нынче не знали ни цены, ни счёту. К тому же новая власть объявила, что все деньги вскорости отменят. Нынче охота шла за иными ценностями, куда более ощутимого свойства: золотом, камнями, мягкой рухлядью и всем, что можно было выгодно обменять на толкучке. Разбой на улицах сделался неотъемлемым признаком нового быта. «Деловые» больше никого не боялись, потому что нынче их никто не ловил. К тому же, разбойника трудно было отличить от анархиста, анархиста – от революционеров иных мастей, которым нынче принадлежала вся полнота власти. А «бывшие» в панике прятались, словно тараканы по щелям, спасая свои обречённые революцией жизни.
 
Господин, неспешно шагавший в сторону Лазаревского кладбища, носил шляпу пирожком, очки и пальто с енотовым воротником. Смерти он давно не боялся, повидав её слишком много, и только кривился с горечью при виде перепоясанной пулемётными лентами революционной матросни и прочих красногвардейцев. Ещё год назад они не вызывали у него такой брезгливой ненависти. Да и кто из российских интеллигентов не был либералом в начале семнадцатого года? И революция тогда виделась вовсе в ином свете и чаялась единственным спасением… наверное, их бедную Россию уже ничто не могло спасти. Но если до этого она медленно сползала в болото, то теперь стремительно летела в пропасть, откуда навстречу ей лезли оскаленные рожи, вздымались штыки и языками багрового огня реяли красные флаги.
То, что эта революция сотворила с теми, кого он любил, глаза ему то ли раскрыло, то ли, напротив, запорошило снегом или пеплом семейного пожарища. С тех пор он больше не ждал от жизни ничего хорошего. Словно по пятам послали тяжкий морок – да такой, что от страха самому впору лезть на колокольню. И сигать оттуда головою вниз. Потому что кошмар уже никогда не рассеется.
Господин в енотовом воротнике горько покачал совершенно седой головой и стиснул покрепче тяжёлую трость. Хоть он и не боялся смерти, но на земле еще оставались те, кому он был нужен, а случиться нынче могло всякое. В прошлый визит у этих ворот к нему придвинулись, заступив дорогу, какие-то молодые и ражие, в поддёвках и картузах, с хмельными от ненависти глазами:
– Постой, барин! Куда торопишься? На кладбище тебя и так дождутся!
То ли его пальто им глянулось, то ли, напротив, не понравились очки – недосуг было разбираться. Такой братии он повидал и переловил в своей жизни достаточно, чтобы её сколько-нибудь бояться. Глянул тяжёлым взглядом, и они вдруг шарахнулись прочь, сами не в состоянии понять, что заставило их отступить. А господин с енотовым воротником пошёл себе дальше, презрительно морща породистый нос.
Нынче же, противу обыкновения, у церковных ворот не было даже нищих, которые по сей день не перевелись, хоть подавали в наступившие смутные времена уже вовсе плохо. Паперть словно вымерла, только вокруг старенькой деревянной церквушки с мрачными лицами деловито ползали двое в ненавистных кожанках.
Реквизиция? Что можно было реквизировать в скромной Троицкой церкви? Впрочем, кому и когда это мешало? Не обидели бы только отца Евгения! Батюшка, служивший здесь всего год, был таким же ветхим, как сама церквушка. Много ли ему надо!
Ведомый дурными предчувствиями он приблизился и услышал разговор этих двоих, а слова были такие, что внутри враз захолодело:
– Следы не затопчи, тетёха! Отпечатки-то с двери снял?
Второй, к кому обращались, вид имел вовсе дремучий и деревенский. И выговор такой же.
– Да я это… может, Француза подождём?
– Может ещё и сопли тебе подтереть? – язвительно откликнулся другой. – Что Француз – мальчик тебе? Чтобы в такую рань через пол-Москвы пешком мчаться, потому что Илюха Петров опять забыл, как дактилоскопию делают! Сколь тебе показывать ещё?
Кажется, эти двое имитировали тут сыскные процедуры. Увидев барского вида посетителя, оба уставились на него, выжидая.
– Что здесь произошло? – низким мрачным голосом осведомился он. Страха перед этими двумя представителями новой власти он не испытывал. Бояться подобных – себя не уважать.
– А вы, барин, кем будете? – с подозрением воззрился на него тот, что только что распекал своего деревенского дружка.
– Отставной служащий Московского уголовного сыска, – сказал он, не называя, впрочем, фамилию. Не для чего им её знать.  Если что – умрёт безымянным.
Против ожидания, эти двое, которые нынче, кажется, именовались милицией, не насторожились, а словно бы даже обрадовались. И тот, что выглядел дремучим и деревенским выпалил с облегчением нечто вовсе невероятное:
– Вас товарищ Штольман прислал?
Что?
Обладатель енотового воротника ощутимо вздрогнул. Забыть эту фамилию он не смог бы, сколько б лет ни прошло, но вот то, что затонский сыщик стал «этим» товарищем, в голове не укладывалось. Может, однофамилец? Ослышался?
– Штольман Яков Платонович? – осведомился он, не веря своим ушам.
– Ну, натурально! – подтвердил Тетёха. – А вы, значит…
Договорить он не успел. За спиной раздалось отрывистое:
– Что здесь?
А в следующее мгновение к дверям упругим, решительным шагом подошёл сам Штольман. Почти такой же, каким был тридцать с лишним лет назад, словно и не постаревший, только седой, как лунь. Да ещё в голосе звучала едва заметная чужинка, словно у человека, который прожил за границей долгое время.
– Так это… церковь пограбили, Яков Платоныч, – со всем уважением доложил тот из кожаных, что выглядел посмышлёней. – Как на Дмитровке две недели назад. Только здесь ещё и батюшку того… топором.
– Убили? Отца Евгения?
Услышав голос, Штольман обернулся и озадаченно прищурился:
– Господин Кривошеин? Михаил Модестович, вы ли?
– Я, – машинально подтвердил тот, кого звали Чертознаем, всё больше дивясь и не веря происходящему.
Сам Штольман, похоже, даже не слишком удивился. Сколько Кривошеин помнил, затонского сыщика вообще трудно было поразить. Ну, давний знакомец, когда-то встреченный на пути, ну, живой еще – что тут особенного?
– Вы здесь какими судьбами? Тоже расследуете?
Расследует? Он что – издевается?
Кому и что сейчас нужно расследовать, кого интересуют чужие жизни, отнятые просто так, мимоходом? Тем более жизни тех, кого новая власть и так официально отправила на свалку истории? Запишут в какой-нибудь рапорт и завтра уже забудут. Приди Кривошеин несколькими часами позже, что бы он увидел – заколоченную дверь и пятна крови на обледенелых ступенях?
Снова…
– Можно и так сказать, – неохотно вымолвил Чертознай.
Как бы ни относился он к нынешней с позволения сказать милиции, но в этот миг вдруг и впрямь неопровержимо решил, что убийство старого священника так не оставит.
– Полетаев, доложите! – приказал тем временем Штольман. – Что видели, что предприняли?
– Отпечатки снимаем, – поспешно выпалил Полетаев, сделав страшные глаза Илюхе Петрову. – А следы – сами видите, Яков Платоныч! С вечера дождь был, какие там следы. Да кабы ещё ночью подморозило. А так...
Оба сыщика одинаково угрюмо обозрели паперть, залитую водой, стоящей поверх не стаявшего льда. Картина и впрямь была безнадёжная.
– Петров, как закончите, отпечатки несите в Гнездниковский, – распорядился Штольман. – Может, что в картотеке найдётся, пока мы здесь копаемся. И насчёт катафалка распорядитесь – тело в мертвецкую свезти.
Вымолвив, тяжело вздохнул:
– А патологоанатома толкового нынче нет. Придётся нам самим.
С этими словами Штольман аккуратно толкнул дверь кончиками пальцев в перчатке, чтобы не смазать возможные отпечатки на ручке, и сделал Чертознаю знак войти. За их спинами Полетаев, шикая на глуповатого Петрова, принялся поспешно обрабатывать дверь графитовой крошкой.
В церкви было сумрачно и холодно. Кто-то погасил лампады у всех икон и опрокинул свечи. Царские врата были цинично распахнуты, сусальное золото содрано, а золочёный левкас разбит. Под ногами хрустело какое-то крошево, на котором там и сям виднелись кровавые отпечатки сапог.
– Полетаев, а это вам не следы? – рявкнул Штольман на помощника. – Делом займитесь!
Молодой милиционер поспешил выполнить приказ, словно дело было в старые времена, а не в нынешние беззаконные, когда по поводу любого начальственного распоряжения устраивали собрание или митинг. С чего бы эти «гегемоны» Штольмана так слушаются?
Тело отца Евгения лежало в притворе лицом к алтарю. Видимо, батюшка, заслышав шум в церкви, вошёл снаружи, и здесь его ударили топором. Орудия убийства в поле зрения не было. Яков Платонович запалил маленькую спиртовку и склонился, чтобы получше рассмотреть тело. Кривошеин нагнулся тоже.
Должно быть, грабители пришли глубокой ночью. Сторожа в Троицкой церкви не было с прошлого ноября. Видимо, шум разбудил священника. О том, что отец Евгений выскочил из постели, говорили подштанники, торчавшие из-под задравшегося края подрясника, и калоши, обутые на босу ногу. Череп старого священника был раскроен так, что даже у видавшего всякое Кривошеина тошнота подкатила к горлу. Впрочем, Штольман, сколько он помнил, всегда отличался невеликой впечатлительностью и деловито продолжал осматривать труп. Попытался разогнуть закоченевшую руку, выпустил её и задумчиво отёр пальцы платком. Потом полез в карман за часами.
– Восемь часов сейчас. Убили, стало быть, не позднее четырёх, – пробормотал он. – У нас полностью выраженное трупное окоченение.
Кривошеин молча согласился с ним. Сам он медицинским экспертом не был, но трупов перевидал предостаточно. Тело успело полностью закоченеть. Если бы в церкви было натоплено, можно было сказать точнее, но на таком холоде это могло произойти за каких-нибудь четыре часа.
– Вся ночь была в их распоряжении, – мрачно констатировал Чертознай.
– Знали убитого, Михаил Модестович? – Штольман покосился на него, глаза остро блеснули в полумраке.
– Да знал малость.
– Спать ложился с курами, должно быть? – продолжал допрос бывший затонский сыщик.
– Разумеется. В его-то годы, – хмуро ответствовал Кривошеин.
– И то так, – согласился Штольман и вновь переключил своё внимание на осмотр места преступления.
Кривошеин подумал вдруг, что несчастный отец Евгений был моложе его самого. Это Чертозная никак не брало время. Жестокая насмешка судьбы, словно бы решившей, что чашу свою он не испил до конца; и прежде, чем отправиться за те светлые врата, что привиделись ему однажды, престарелому сыщику нужно досыта нахлебаться горя здесь, на земле.
Ад устал ждать, когда он придёт. Ад пришёл сам, первый. И Кривошеин мог только смотреть бессильно, как багровое марево кумача крушит и ломает все, до чего может дотянуться, не разбирая правых и виноватых. Пытаться хоть как-то сберечь те немногие крохи, что остались ему от недолгого земного счастья.
И дико было видеть в этом аду служителем – Штольмана…
 
В алтаре виднелись следы копоти, словно разграбив и порушив церковь, её пытались поджечь. Но огонь, лизнув каменное подножие Святого Престола и часть штукатуренной стены, дальше не распространился. Зато натоптано было преизрядно, словно кто-то поспешно давил горящее тряпьё сапогами.
– Из чего следует, что грабителей было не менее двух человек, – констатировал Штольман. Он всегда соображал стремительно. У самого Кривошеина эта мысль только начала оформляться.
– Один поджигал, другой тушил? – предположил он.
– Похоже на то, – согласился Яков Платонович. – Значит, один более набожен, чем другой.
Сомнительный вывод, однако. Потушить огонь бандитов могло заставить и что-то иное. Скажем, не всё успели прошарить.
– А здесь у нас что? – Штольман приблизился к закопчённой стене, сощурив глаза, тоже, должно быть, сдавшие с возрастом.
Михаил Модестович последовал его примеру. И содрогнулся от омерзения. Чья-то рука глумливо вывела кончиком пальца, обмакнутого в кровь, чудовищную надпись.
– «Бог умер» – задумчиво прочёл Яков Платонович. – Ну, а это кто написал? И зачем? Полетаев! Андрей Иваныч, сюда идите! Здесь тоже отпечатки пальцев должны быть.
Парень в кожанке поспешил на зов, прихватив саквояж криминалиста. Словно хоть что-нибудь в этом мог понимать.
У Кривошеина внезапно потемнело в глазах и спёрло горло накатившей ненавистью. Как же надо было себя переломать, кем стать, чтобы пойти в «товарищи» вот к этим, кто устроил здесь это всё!
– Спрашиваете, кто это написал? Ваши приятели – атеисты и коммунисты! – проскрипел Чертознай, борясь с желанием размахнуться, сколько осталось сил, и отвесить этому господину с плеча.
– Неправы вы, Михаил Модестович, – невозмутимо ответил Штольман, словно бы и не заметив грозившую ему опасность. – Атеист написал бы: «Бога нет». А здесь – сами видите: «Бог умер». Совсем иное дело, не находите?
Светлые глаза снова холодно блеснули. Всё-то он понял и оценил. Но ни револьвер не достал, ни своих кожаных подручных на помощь не кликнул.
Михаил Модестович несколько раз глубоко вздохнул, усилием воли беря себя в руки. Однажды ему уже хотелось этого человека убить. И тогда он был неправ. Быть может, и сейчас не стоит торопиться?
Не затем ведь судьба вела его сюда в этот день и час, чтобы в бессильной злобе дать по морде тому, кто когда-то его спас?.. Последний человек на свете, которого Кривошеин мог бы представить на ТОЙ стороне. Как, почему?..
Не иначе, как Бог действительно умер.
– Почему иное? – выдавил он.
– Ну, Михаил Модестович, это же элементарно, как говорит Шерлок Холмс. Умереть может тот, кто был жив. Тот, кто это написал, когда-то верил в Бога. А теперь Бог его умер. И значит, теперь можно всё. Самая страшная людская порода, если вдуматься.
Штольман неодобрительно покачал головой и бестрепетно повернулся к Чертознаю спиной, входя в ризницу. Кривошеин молча двинулся за ним следом.
 
В небольшую ризницу огонь не добрался, но смотреть всё равно было больно. Шкафы распахнуты, немудрёные священнические облачения и покровы для алтаря громоздились на полу. На старые тряпки грабители не польстились. Чертознай сделал шаг, и под ногой жалобно звякнула какая-то утварь – тоже, как видно, не пригодившаяся.
– В церкви было что-то ценное? – отрывисто спросил Штольман, рассматривая разгромленную ризницу.
– Нет, – сухо ответил Чертознай. – Обычная небогатая церковь. Утвари немного. Дарохранительница красивая была, – он оглянулся в сторону алтаря. – Настоящий Сион. Пара икон в золочёных ризах. Может, кто-то из прихожан вам больше скажет. Церковным старостой тут был кто-то из местных лавочников.
– А вы разве не прихожанин, Михаил Модестович? – бывший затонский сыщик взглянул на него остро.
– Нет, – коротко бросил Кривошеин, всем видом показывая, что вдаваться в объяснения не намерен. Хотя и понимал, что подобный ответ дает чекисту, или кто он там, все основания в чём-то его заподозрить. Ну и бес с ним. Дойдёт до протокола – поговорим, а раскрывать душу перед этим, новым Штольманом он не собирался.
Яков Платонович хмыкнул.
– Но заходили вы сюда регулярно. Покойного священника знали. Должно быть, он давно здесь служил?
– Нет. Меньше года. Отец Евгений вообще уже удалился от церковных дел. Его попросили временно принять приход, после того, как предыдущий священник… саморасстригся.
– Это как? – вскинул бровь Штольман.
– Сбежал в Февральскую, – покривился Чертознай. – Так мне рассказал отец Евгений. Того попа я сам не знал. Он и прослужил буквально три месяца. А до него тут много лет служил отец Георгий. Он умер… в конце шестнадцатого, кажется.
В те годы он нечасто сюда приходил. Хотя тогда к услугам Чертозная были все извозчики Москвы и конка в придачу. Это сейчас ему приходилось пешком преодолевать почти пять верст, в надежде, что ноги не откажут.
Но тогда – пять, десять, даже еще два года назад на душе у отставного сыщика царил покой; он жил в мире с Богом и памятью, и не было ему нужды часто заглядывать в гости к тому и к другому. Лишь после Февральской на него что-то нашло. Он стал чаще навещать старую деревянную церквушку, чудом уцелевшую в новой Москве, безудержно растущей ввысь и вширь. Сколько таких за последние годы сгорело, развалилось от собственной ветхости? Эта стояла, как и шестьдесят лет назад, хранимая то ли Богом, то ли жертвенной кровью невинных, однажды обагрившей её ступени. Не они ли звали его сюда? Зачем? Неужели, чтобы он однажды пришёл и увидел… это вот?
– Здесь нет следов, – сухо заметил он, оглядываясь. – Значит, был кто-то третий.
– Думаете? – отрывисто спросил Штольман, изучающий сорванную дверцу шкафа.
– Те двое по уши перемазались в крови и копоти. А тут чисто.
– Ризницу могли ограбить до убийства и поджога, – возразил затонский сыщик.
– Отец Евгений был убит сразу, как только вошёл. Похоже, кого-то поставили караулить дверь.
– Логично. Но, возможно, тут рылся именно второй.
Кривошеин досадливо мотнул головой. Чутьё ему подсказывало, что он прав – в алтаре и ризнице рылся кто-то еще. Не тот, кто убивал отца Евгения. И не тот, кто с наслаждением кидал образа в огонь. В том, кто побывал здесь, чувствовалась эдакая расторопная, несуетливая деловитость. Его Бог наверняка тоже умер, но он не станет тратить время, чтобы написать это на стене.
Но ощущения были из разряда тех, что к делу не подошьёшь. К тонким материям Штольман и прежде относился без доверия, а сейчас, должно быть, и подавно. Требовалось что-то посущественнее. Затонский сыщик уже поднимал с пола облачения, складывая их на крышку ларя. Кривошеин присоединился к нему.
Окурок нашелся в углу, под одной из брошенных там риз. Чертознай выпрямился, держа его в руке.
– Яков Платонович.
– Уже что-то, – заметил Штольман, забирая у него добычу. – Почти целая самокрутка. И бумага не газетная, кстати. Гораздо плотнее.
Кривошеин молча пожал плечами. Чего только не курили в этой, новой России смутной зимой восемнадцатого года. Хоть Толстого, хоть философов, хоть Евангелие – все сгодится, чтобы завернуть вонючую махорку.
Но это действительно была улика. Кривошеин еще раз внимательно осмотрел находку. В окно нехотя вползал желтовато-серый утренний свет, немного облегчая ему задачу.
– Похоже, правша.
– Примета довольно слабая, – фыркнул Штольман, упаковывая окурок в вытащенный из кармана платок. – Тот, кто писал на стене, тоже правша. Как и убийца. Итак, бандитов как минимум двое.
«Трое» – мысленно поправил его Чертознай, но смолчал. Это не объяснить, но он чувствовал этого третьего. Точно наяву видел, как тот досадливо отбрасывает недокуренную самокрутку в сторону...
В ризницу заглянул давешний Полетаев.
– Закончил, товарищ Штольман. Один отпечаток со стены снял. И следы… Один – бугай здоровый, нога как две моих. Тот, что около попа убитого наследил, а потом огонь затаптывал. Второй помельче будет.
– Похоже, здоровяка поставили с топором сторожить дверь, – сухо заметил Штольман. – Он и саданул, не глядя. Если бы видел, что перед ним священник, стал бы бить со всей дури? Похоже, сам испугался того, что натворил.
Кривошеин несколько мгновений молча смотрел на бывшего надворного советника.
– Вы сами-то в это верите, господин Штольман? – резко спросил он, нарочито игнорируя «товарища». – Яков Платонович, вы ведь не так давно вернулись в Россию, я угадал? И мне кажется, вам просто трудно оценить, до каких степеней дошло за последние годы неуважение к Церкви. Ограбить храм ничуть не труднее, чем лавку, а убить священника… то же самое, что меня, вас или любого другого. Тут, совсем недалеко, на Лазаревском кладбище есть церковь. Летом семнадцатого года тамошнего настоятеля тоже убили – прямо в его доме, вместе с женой. Безо всяких колебаний и угрызений совести. Просто искали деньги, которых не было. Как и здесь.
– Дело тут не в вере, господин Кривошеин, – ровным голосом ответил затонский сыщик. – Факты говорят об этом. Вы же сами видели следы около тела. Убийца там долго топтался, труп зачем-то перевернул. Действия человека растерянного. Похоже, что-то человеческое в нём ещё осталось, хотя убивать и грабить он привычен, тут нет сомнения. Кстати, про дом священника мы чуть не забыли. Полетаев! Проверьте тут тоже, в особенности – дверцы шкафов. Может, попадутся отпечатки. Идемте, Михаил Модестович!
 
В церковном дворе уже собралась толпа. Люди переговаривались возбужденно, но агрессии покуда не проявляли и к дверям особо не лезли. При виде выходящих сыщиков загомонили громче: часть народа отхлынула назад, но двое, помедлив, двинулись к паперти. Один – пожилой, плешивый, с жидкой бородкой; второй, наоборот, совсем юноша: невысокий, в темной тужурке и фуражке. Штольман, разумеется, их тоже заметил и остановился, поджидая.
– Мармура Прохор Ильич, церковный староста, – представился старший, настороженно поблескивая хитроватыми глазками. – Мелочная торговля у меня тут, в Лазаревском. А вы, значит?..
– Штольман Яков Платонович, уголовно-розыскная милиция, – коротко отрекомендовался сыщик. Мармура вдруг судорожно сглотнул.
– Значит, верно болтают? Что церковь нашу?.. И батюшку… того?..
– Отец Евгений ночью был убит грабителями, – сообщил Штольман, внимательно глядя на церковного старосту. Тот снова сглотнул и перекрестился.
– Ах, горе-то какое… Надо бы благочинному сообщить…
Его спутник закусил губу и внезапно перекрестился тоже. Чертознай присмотрелся к нему внимательнее: юноша пытался сдерживаться, но горе так и било из глаз. Глаза чистые, ясные, такие редкие по нынешним временам. Родственник отца Евгения, быть может? На синем околыше фуражки красовалась кокарда – какие-то буквы в окружении лавровых листьев. Студент?
Штольман тем временем расспрашивал лавочника:
– Когда вы виделись в последний раз?
– Так это… вчера и виделись, – пробормотал Мармура и снова перекрестился. – Облачение ему помог приготовить, в храме прибрать. Воду освятили. Потом чай пили, дела церковные обсуждали – что сторожа уже который месяц нет. Вот они, видать, и прознали, ироды…
– В котором часу расстались? – отрывисто спросил Штольман. Церковный староста неуверенно пожал плечами.
–  Домой вернулся затемно уже. Надобно у жены спросить, сколь это было, сам-то на часы и не глянул.
– Кого-нибудь подозрительного не замечали в последнее время?
Прохор Ильич кинул на бывшего надворного советника взгляд, исполненный недоверчивого удивления. «Вы не дурак ли, господин хороший? – так и читалось в нём. – Да нынче подозрительных – каждый второй, не считая каждого первого. И самые подозрительные – эти вот, ваши, в кожанках и бушлатах…» Но вслух лавочник ничего не сказал, только развел сокрушенно руками. Штольман оглянулся на дверь церкви.
– Тут наш сотрудник работает, Полетаев. Сейчас он закончит – будьте добры, проверьте с ним вместе, что пропало. Как староста вы должны были знать все церковное имущество. В церковь пока не входите, дождитесь здесь…
– Я… Я могу тоже чем-то помочь? – внезапно вмешался доселе молчавший юноша. Штольман немедленно повернулся к нему и вскинул бровь.
– А вы?..
– Кольчицкий Вячеслав, – бестрепетно ответил молодой человек, глядя на сыщика. – Студент четвертого курса Московской духовной семинарии.
– Вячеслав Алексеевич – он отцу Евгению помогал, – вставил Мармура, переводя обеспокоенный взгляд с сыщиков на семинариста. – Диакона у церкви нет, так, когда службы большие, он за диакона…
– Рукоположен в дьяконы на третьем курсе, – кивнул Кольчицкий. – Благочинный Сергий имел со мной беседу и благословил меня на это служение. Предполагалось, что, окончив семинарию и приняв рукоположение, я получу этот приход. Батюшка Евгений был очень болен.
– Он говорил, – наконец разомкнул губы Чертознай. Не понравилось ему выражение, мелькнувшее в глазах бывшего затонского сыщика. Неужели он в чем-то подозревает семинариста? В чем – в желании эдак вот расчистить себе путь, чтобы стать во главе нищего прихода? Или просто привычка вцепляться в того, кто на свою беду оказался рядом?
Вячеслав Кольчицкий тоже посмотрел на Кривошеина. В глазах его мелькнуло удивление.
– А я вас помню, – сказал он внезапно. – Видел вас однажды, еще осенью. Мы с Евгением Васильевичем только готовились к службе, никого еще не было. Вы стояли перед иконой святого Митрофана.
Чертознай только молча кивнул и стиснул трость покрепче. Осенью… Значит, уже после возвращения из Петрограда.
Молодой дьякон помнит, а он сам – нет. Слишком черно было вокруг…
– Лицо было новое, понимаете. Я… я старался запомнить всех наших прихожан, – тихо, словно извиняясь, добавил Кольчицкий. – Я еще подумал – почему святой Митрофан? А батюшка сказал, что вы иногда заходите… – семинарист вдруг судорожно вздохнул и повернулся к внимательно слушавшему Штольману.
– Можно ли мне увидеть… Евгения Васильевича?
– Думаю, можно, – отрывисто бросил милицейский сыщик и взглянул на Мармуру. – Заодно оба поможете моему помощнику составить список украденного... если удастся. Будьте готовы, зрелище неприятное. Отца Евгения убили зверски. А церковь пытались осквернить и сжечь.
Штольман повернулся было обратно к дверям церкви, как вдруг семинарист встрепенулся и взволнованно воскликнул:
– А Библия цела? Острожская Библия?
– Что за Библия?
   
В домишке, где квартировал покойный отец Евгений, было холодно и неуютно. Пахло мышами, затхлыми тряпками, неухоженной, нездоровой старостью – поддержание порядка в доме явно давалось старику-священнику с трудом. Тесные комнатушки были изрядно захламлены; отставной московский сыщик с первого взгляда даже затруднился бы сказать, побывали тут грабители или нет. Шагнув в комнату, Штольман едва не зацепил ногой приоткрытый ночной горшок – в последний момент отшатнулся в сторону, что-то пробормотав по-французски.
Молодой семинарист, что вбежал в дом первым, уже протискивался к стоявшему у дальней стены старому секретеру. Выдвинув один из верхних ящиков, вытащил из него маленький ключ, вставил в крохотное отверстие на боковой стенке секретера, повернул… Передняя часть столешницы со щелчком откинулась – Кольчицкий торопливо заглянул в открывшуюся нишу и горестно покачал головой.
– Пусто…
Штольман недовольно тряхнул головой, быстро подошел к Кольчицкому и решительно отодвинул его от секретера. Заглянул в щель в секретере сам.
– Пусто, – кивнул он. – Вячеслав Алексеевич, можете вы толком объяснить, что здесь хранилось? – голос бывшего затонского сыщика звучал резко.
Семинарист растерянно взглянул на него.
– Библия… Острожская Библия.
По лицу Штольмана было ясно, что он не совсем понимает, о чём идет речь. Михаил Модестович и сам не был силён в этих вопросах, но кое-что всё же припомнил.
– Первопечатное издание? – спросил он. – Библия Ивана Федорова?
Кольчицкий молча кивнул, явно не имея сил говорить. Штольман поглядел на Кривошеина вопросительно.
– Кажется, речь идёт о самом первом издании Священного Писания на церковнославянском языке, – пояснил Кривошеин. – Ему должно быть больше трёхсот лет. Таких книг осталось… вряд ли их осталось много.
– И сие диво лежало в доме простого священника? В далеко не самом богатом приходе? – Штольман недоверчиво вскинул бровь. Сейчас Чертознай, пожалуй, разделял его скептицизм. Сыщик повернулся к Кольчицкому, но тот лишь растерянно развел руками:
– Я и сам не так много знаю. Евгений Васильевич… он нашел её в этом самом ящике. Видите, тут тайник, но довольно простой. Он сам был потрясён, когда понял, что это именно такое. Вы сами подумайте, господа! Книга, которой, возможно, касались руки Ивана Федорова! 
– И он оставил её здесь? – прежним резким тоном спросил Штольман. – Даже не отнёс в ризницу?
– Видите ли, господин… то есть товарищ Штольман, в списках книг, принадлежащих церкви, этой Библии не значилось. Потому отец Евгений пребывал в сомнениях. Это ведь могло быть и чьё-то личное имущество. А он был весьма щепетилен в таких вещах. Евгений Васильевич собирался посоветоваться с благочинным Сергием, но потом… – семинарист горько усмехнулся. – Знаете, стало как-то не до того.
– И трехсотлетнее Евангелие продолжало лежать в том же ящике, – иронично заметил Штольман. На молодого дьякона он не смотрел – разглядывал секретер, выдвигал один за другим маленькие ящички, изучая их содержимое. – Михаил Модестович, а вы когда-нибудь видели эту Острожскую Библию?
– Нет, – коротко ответил Кривошеин. – А вы уверены, что она была? Я имею в виду – что она вчера была в тайнике?
В само существование старинной Библии он, скорее, верил. В существование какой-то Библии, если выражаться точнее. На выдумщика молодой семинарист не похож, но ошибаться могли и он, и отец Евгений. Мало ли старых книг бродит по свету? Издание что шестнадцатого века, что семнадцатого – в любом случае ценность они имеют немалую… только очень специфическую.
Кольчицкий глядел на Чертозная растерянно, явно обдумывая его слова.
– Не знаю, – сказал он, наконец. – Последний раз я её видел… довольно давно.
– Думаю, что если не пресловутая Острожская Библия, то что-то в этом секретере было,  – внезапно сказал Штольман. – И это «что-то» похитили. Взгляните, господин Кривошеин!
Михаил Модестович настороженно подошёл ближе. Штольман кивком указал ему на секретер.
– Пыли нет, – сообразил Чертознай. Даже с его далеко не идеальным зрением было видно, что секретер резко выделяется на фоне остальной мебели.
– Пыли, – кивнул Штольман. – Отец Евгений наведением чистоты не увлекался, а секретер тщательно вытерли, совсем недавно причем. Кто-то сюда приходил и что-то забрал. Причем не деньги, – бывший надворный советник выдвинул один из ящичков и продемонстрировал Кривошеину тощую пачку керенок и думок. – А в другом ящичке золотой нательный крестик. Здесь точно побывал не наш знакомый из ризницы. Там он даже серебряные ложки прибрал. Кто-то еще. И он точно знал, зачем он идёт. Возможно, и весь погром в церкви устроен для того, чтобы отвлечь внимание именно от этой кражи.
Кривошеин взглянул ему прямо в глаза.
– Пять лет назад я бы с вами согласился. Но кого в ЭТОЙ России может заинтересовать старинное Евангелие? Кому его можно продать?
– Хороший вопрос, Михаил Модестович, – Штольман снова сделал вид, что не замечает его резкости. – И впрямь, покупателя на такую вещь сыскать мудрено. Это ведь даже не антиквариат в прямом смысле слова. И за границей за неё вряд ли много дадут.
– Острожская Библия используется старообрядцами, – осторожно заметил Кольчицкий. – Собственно, других переводов Библии они и не признают.
– Гм. Кто-то из богатых старообрядцев, что сейчас массово уезжают, прознал про столь ценную вещь и решил не оставлять её в дьявольской большевистской России?..
Кривошеин молча стиснул зубы. Последней фразой бывший затонский сыщик явно вернул ему шпильку.
Похоже, Штольман действительно принял ЭТУ Россию со всем, что в ней творится. О чем им разговаривать?
– …но то, что произошло в церкви, как-то плохо увязывается с такой версией.
– Это могли быть наемники, – Чертознай с каким-то отстранённым удивлением понял, что это говорит он сам. – Которые не забыли и себя.
– Возможно, – не стал спорить Штольман. – Или не старообрядец, кто-то другой. Человек образованный, который представляет себе ценность подобной вещи. Сейчас её продать затруднительно, но… всё возможно. Это библиографическая редкость, в конце концов. Вячеслав Алексеевич, кому ваш пастырь мог еще рассказать об этой Библии?
– Не знаю, – пожал плечами Кольчицкий. – Честно говоря, сомневаюсь, чтобы он кому-то еще о ней рассказывал.
Наивный юноша явно не подозревал, что этими словами бросает подозрение на самого себя. Чертознай глубоко вздохнул.
– Отец Евгений жил в этом доме меньше года, – напомнил он. – Если Библия и впрямь хранилась тут давно, её мог видеть кто угодно.
– Вот что, – сменил вдруг тон Штольман. – Вы сядьте с моим помощником и составьте подробное описание, как эта книга выглядела. Всё, что сможете вспомнить.  Народ у нас в милиции не слишком в таких делах сведущий, сами понимаете. Им что Библия, что «Ванька Каин» – всё едино.
Похоже, относительно своих нынешних коллег Яков Платонович нисколько не заблуждался. Да он и прежде не походил на человека, который станет строить Царство Божие на земле. Хотя некоторый идеализм в нём изначально присутствовал. Достаточно вспомнить о том, как он уничтожил плоды эксперимента по разработке отравляющих газов. Почему же теперь?..
Штольман вышел на паперть, недовольно хмурясь, натянул перчатки, затем вдруг принялся поправлять зачем-то левый рукав. Сейчас он вовсе не походил на породистую ищейку, которая стремительно идёт по следу, не замечая ничего вокруг. Кажется, он хотел что-то сказать, да всё не решался. Оправдываться будет?
– Михаил Модестович, вы сейчас куда? Может, к нам заглянете? Жена рада будет. Мы в Сивцевом Вражке обосновались, дом № 6.
Он считал для себя необходимым продолжить знакомство. А вот Чертознай такого желания не испытывал. Со Штольманом теперь всё ему ясно. Нынче он враг, как ни горько это осознавать. Что бы ни привело его на сторону зла, это уже не имеет значения.
– А знаете, на том месте, где вы стоите, шестьдесят лет назад тоже убили священника, – неожиданно для себя сказал Кривошеин.
Штольман из вежливости полюбопытствовал:
– Кто же его убил?
– Сатана, – сухо ответил Чертознай.
* * *
Подходя к дому, Михаил Модестович уже с трудом переставлял ноги. Хорошо, что до Лубянки удалось доехать на попутном трамвае. В трамвай теперь приходилось запрыгивать на ходу, под весёлый свист набившейся в него празднокатающейся солдатни; потом мужики в шинелях всё же втянули его в вагон, едва не оторвав рукав, и дружески-грубовато посоветовали в иной раз не шляться по улицам, а лежать со старухой на печи.
«Отбегал уже свое, дед!»
Отбегал, это верно. В Троицкую церковь он больше не придёт. Куда, зачем? Да и самой церкви наверняка скоро не станет. Сколько она простоит заколоченная, прежде чем случайный пожар уничтожит то, что оставили от неё сегодняшние погромщики? Лопнула еще одна ниточка, связывавшая Кривошеина с его прежней жизнью. Сколько их осталось? По пальцам пересчитать…
Михаил Модестович сжал ручку трости и невольно ускорил шаг, несмотря на усталость. Он ушел утром, а сейчас на Москву уже опускались ранние сумерки. Дома наверняка беспокоятся. В нынешние тревожные времена он старался не оставлять их надолго. Чертознай миновал обувной магазин Ладошина, в котором половина витрин была забита досками, и свернул в безлюдный переулок.
Глаза немедленно нашли маленький дом, скромно стоявший среди таких же домишек, окруженных палисадниками. На сердце стало чуть теплее. Оставалось что-то неизменное даже в нынешнем страшном мире. Его дом. Его ангел-хранитель…
 
Ангел-хранитель Наташенька, Наталья Дмитриевна, кутаясь в толстую шаль, выскользнула из дверей гостиной, как только Кривошеин шагнул в прихожую. Увидев загулявшего супруга, вздохнула с облегчением и тут же, спохватившись, приложила палец к губам. Михаил Модестович кивнул понятливо и, стараясь не шуметь, принялся медленно снимать пальто и боты.
– Что-то случилось, Миша?
Жена с тревогой вглядывалась ему в лицо. Должно быть, изобразить невозмутимость ему не удалось. Да и не было нужды. От Наташи у него никогда не было секретов.
– Отца Евгения убили, – вполголоса ответил он.
– Что?.. Как?..
Жена замерла, глядя на него. Тонкие пальцы судорожно стиснули шаль. Кривошеин вздохнул.
– Ночью ограбили церковь. Должно быть, старик услышал шум.
Об иных подробностях он всё же решил умолчать. Глаза Наташи и без того полнились горечью.
– Боже мой, что там брать… А батюшка Евгений?..
– Возможно, именно потому и позарились, – сухо ответил Кривошеин. – Кое-что ценное там всё же было. И – ни сторожа, ни дьякона. Один ветхий старик.
– Получается, ты нашел его? – жена с тревогой взглянула ему в лицо. Голубые глаза за стёклами очков казались такими беззащитными… Чертознай молча покачал головой и прошёл в гостиную, раздумывая, как преподнести Наташе остальные сегодняшние новости.
– Милиция там уже была, – негромко сказал он, опускаясь на диван. – Завтра я к ним еще схожу. Это недалеко, в Гнездниковском переулке. Где я прежде служил.
– В чека? – полушепотом воскликнула жена.
– Тише, Николеньку разбудишь. Милиция – не чека. У них там тоже уголовный сыск… сейчас он называется розыск. Будут расследовать. Думаю, я смогу им помочь.
Изо всех сил Михаил старался, чтобы голос его звучал непринуждённо – но словам своим сам почти не верил. Милиция, чрезвычайка… все одним миром мазаны. И правая рука не знает, что делает левая. Наверняка не было никакого ограбления. Был визит «группы товарищей», решивших, что невеликое церковное достояние им пригодится. Старик попросту оказал сопротивление Делу Революции – или как это сейчас называется… Мало ли таких «оказавших сопротивление» лежало нынче в грязных московских сугробах? На бедного отца Евгения пожалели даже пули.
Вплывшая из небытия Острожская Библия – да существовала ли она? Скорее всего, явившись завтра в Гнездниковский, он узнает, что дело закрыто.
Что ж, в таком случае он сам доведёт его до конца. По чертознаевски. Он много лет старался жить правильно, не зачерпывая из темной реки, но кажется, убийство старого священника стало последней каплей.
Раз Бог умер, то и колдуну всё можно.
– Что-то еще случилось? – голос Наташи вторгся в его мысли. Любимые глаза в мелких лучиках морщин просто и ясно смотрели Кривошеину прямо в душу. Михаил Модестович вздохнул про себя. Ничего от неё не скроешь. Да он и не пытался.
– А знаешь, кого я нынче встретил?
Взгляд жены стал… не любопытствующим, нет. Задумчивым.
– Кажется, знаю, – произнесла она внезапно.
Наталья Дмитриевна несколько мгновений молчала, прикусив губу. Потом подняла глаза на мужа.
– Николенька сегодня рассказал мне сказку. Совсем коротенькую.
Чертознай открыл было рот. Потом молча закрыл. Жена грустно и понимающе улыбнулась.
– Я сидела с Колей, читала ему. Беспокоилась немного, куда ты запропастился…  Мне показалось, что он заснул, я хотела закрыть книжку, и он вдруг говорит: «Дедушка пошел в крестовый поход. Вместе с рыцарем огня». А читали мы «Айвенго». Потому я сначала решила, что это он просто фантазирует так. Спрашиваю: «Рыцарь огня, это, наверное, ты?». А Николенька уже сквозь сон отвечает: «Нет, он старый совсем. Почти как дедушка. Но он – как пламя…»
Наталья Дмитриевна снова прерывисто вздохнула и посмотрела на мужа пристально
– Михаил Модестович, у нас был только один такой знакомый. Из – какое совпадение! – уголовного сыска. Тот, про которого вы сами когда-то говорили, что он «аки пламя». Я не ошиблась?..
Воспоминание неприятно кольнуло где-то внутри, захотелось поскорее прогнать его прочь. Аки пламя… Тогдашний Штольман, за которым он, сам того не ведая, гнался через пол-России, а потом знал ровно сутки, – стал бы он служить злу? Хоть неприкрыто инфернальному, как Перчатка Сатаны, хоть воплощённому – как нынешняя власть. Перчатку Штольман сам застрелил тогда. И тем спас жизнь Чертознаю. Но не сделал ли он это, спасая свою собственную? А Михаил Модестович, склонный во всём видеть мистические знаки, вообразил его Рыцарем Света. Или огня? А ведь сам тогда пристрелить хотел. Останься сыщик рядом – стали бы они друзьями? Что-то сомнительно.
Правда, Наташа тоже всегда хранила в памяти образы странствующих служителей добра. Но не повинна ли в этом в большей степени Анна Викторовна, которая воистину была существом необыкновенным? Тридцать лет назад они оба были рады обмануться. Нынешнее столкновение с действительностью оказалось болезненным.
– Миша, ты действительно встретил Штольмана? – осторожно спросила жена, так и не дождавшись от него ответа.
Михаил Модестович снял очки и принялся протирать их, словно это действие могло отдалить неприятное объяснение. Наташа поняла, вернее даже почувствовала неладное.
– С ним что-то не так? – встревожено спросила она. – Беда случилась? Господи! Неужели что-то с Анной Викторовной?
– Анна Викторовна жива, насколько я понял, – сухо отозвался Чертознай, водружая очки на место. Кажется, он уже достаточно овладел собой.
Штольман сказал: «Жена будет рада». Михаил Модестович вывод сделал.
– Миша, я же вижу – ты сам не свой, – жена взяла его за руку и пристально заглянула в глаза. – В последний раз тебя видела таким, когда Серёжу… Что-то случилось. Кроме гибели отца Евгения. Что-то очень плохое. Не молчи, прошу тебя, – очень быстро проговорила она.
– Штольман теперь служит «им», – выдавил Чертознай и снова замолчал.
В светлых глазах за толстыми стёклами очков на мгновение плеснулся ужас. Но Наталья Дмитриевна не была бы собой, если б не взяла себя в руки. Её стойкость всегда восхищала его.
– Миша, но мы же не знаем всех его обстоятельств, – произнесла она, болезненно стискивая тонкие руки. – Возможно, они в беде. Оба. Ради Анны Викторовны Яков Платонович пойдёт на всё.
По мнению Кривошеина, не слишком-то это тянуло на оправдание иудина греха. Тот Штольман, которого он видел тридцать лет назад, и вправду мог ради любимой пойти на многое. Вот только нынешний совсем не походил на отчаявшегося человека. Он сухо и спокойно делал своё дело. Словно в этом по нынешним временам не было ничего необычного.
– Где ты его увидел? – Наташа прервала его размышления, словно прочла эти мысли.
– Он командовал милицейскими.
– Так вы увиделись на месте преступления?
– Ну да, – досадливо произнёс Михаил Модестович. – Он же в уголовном розыске работает. Том, что теперь.
На лице жены проступило облегчение:
– Вот видишь – работает! – со вздохом произнесла она. – Преступников ловит. Но это же нужное дело, особенно теперь. Ты сам сокрушался, что порядок никто не наводит. А Яков Платонович наводит.
В добросердечии своём она изо всех сил искала Штольману оправдания, которые сам Чертознай в досаде отметал, доходя до них в своих размышлениях. А почему, кстати? Не потому ли, что странное поведение бывшего затонского сыщика в очередной раз перевернуло картину мира, которая с таким трудом сложилась за последние месяцы у Михаила Модестовича. Картина эта была безрадостная, но он уже сжился с ней. Как сжился когда-то с отблеском багровой двери, много лет зиявшей за его плечом.
А Штольман и его Анна пришли и закрыли эту дверь…
– И потом… Николенька… – нерешительно произнесла Наташа.
– Что Николенька? – не понял Михаил Модестович.
– Откуда Николенька знает про Рыцаря Огня?
   

   
Следующая глава       Содержание

Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)