ПИГМАЛИОН

Что такое человек?
В самом деле, что создаёт это удивительное и неповторимое явление, именуемое человеком? Кто он? Сложная конструкция из плоти и крови? Или человек – это дерзновенная мысль, посягающая на такие высоты, до которых не под силу дотянуться грубой материи? А может, человек – это поступок, единственно возможное решение, в конечном итоге определяющее всю его жизнь?
Я не знаю. Я расскажу вам историю о новом Пигмалионе, который рискнул воплотить своё страдание. Это странная и печальная история.

Всё это случилось в самом начале ХХ века, когда десятки исследователей устремились на просторы Внутренней Азии, чтобы раскрыть для мира её сокровенные тайны. Я был одним из них.
Мне не под силу было снарядить свою экспедицию, чтобы подобно бесстрашному шведу Свену Гедину  преодолевать не только ловушки враждебной природы, но и упрямое противодействие английских колониальных властей, не желавших появления иностранных учёных в своих азиатских владениях. За мной не следовали единомышленники, как это было несколькими годами позже с русским художником Николаем Рерихом , тоже путешествовавшим с благословения американских друзей.
Нет, я был всего лишь молодым одиночкой, никому неизвестным доктором философии, изучавшим бесценные рукописи буддийских монастырей. Мою поездку финансировал один состоятельный чудак из Соединённых Штатов, в далёкой молодости увлёкшийся идеями Блаватской  и даже состоявший в её «Всемирном теософическом обществе». Его поддержка была невелика, но бесценна: благодаря ей я мог без помехи кочевать по монастырям Малого Тибета, копируя содержание ветхих манускриптов. Вы и представить себе не можете, какие сокровища мысли буддийские ламы хранят в полном небрежении, часто в земляных тайниках, которые забрасывают, если нужда заставляет их покинуть своё обиталище!
Мой покровитель снабдил меня даже фотографической камерой, чтобы я мог запечатлеть все заинтересовавшие меня буддийские древности. К тому времени, о котором я говорю, у меня накопилась уже изрядная коллекция негативов, изображающих тибетские монастыри-гомпа и гробницы-чортены. Пластины и фотокамера были громоздким грузом, доставлявшим немало хлопот при переездах. Но я знал, какие потрясающие снимки привезу с собой в Америку, и одна эта мысль делала мой груз более желанным, чем груды мифического золота, которые, как говорят, можно найти в горах Каракорум.
Задача моей экспедиции была более чем скромной. Тибетские ламы охотно позволяли знакомиться с рукописями, так что я мог чувствовать себя удачливым первооткрывателем. И всё же мне не снилось, что я окажусь причастным к одной из самых поразительных тайн этой древней мистической культуры.

Я повстречал его в Санга Челлинг – одном из древнейших монастырей княжества Сикким. Это случилось на рассвете, когда я закончил копировать содержание одного весьма интересного трактата. Моя работа затянулась на всю ночь, но была такой плодотворной, что я не смог заснуть. Поэтому когда раздались голоса длинных труб, которыми тибетские ламы приветствуют восход солнца, я был рад присоединиться к этому ликованию. Я вышел из своей мрачной кельи на узкую террасу. Тибетцы все свои здания возводят из дикого камня, громоздя их уступами, так чтобы крыша предыдущего этажа служила опорой для следующей постройки. Их архитектура поразительно вписывается в горный ландшафт. Мне это безумно нравилось. Думаю, вы это поймёте, если я добавлю, что тогда мне не было и тридцати. А рассвет в Гималаях неописуемо прекрасен! Меня так и распирало поделиться с кем-нибудь своим восторгом.
Мои хозяева-ламы благосклонно принимали сумбурные излияния молодого американца. Но они были чужды всей моей психологии сына западной цивилизации. Часто я не мог понять, что скрывается за их любезными улыбками – такими привычными, что можно было счесть их равнодушными. Они и в самом деле относились ко мне как к придорожному камню или стеблю травы – я просто был в их мире. Если бы меня не было, это место занимало бы что-то другое. Трудно понять эту созерцательную психологию Востока.
Но в то утро на террасе я вдруг увидел человека из моего мира. Он стоял там, поворотив голову к молодому светилу, и задумчиво смотрел, как солнечное зарево зажигает вершины заснеженных гор. Он был, как и я, совершенно неуместен среди этого вечно неизменного ландшафта: в широкополой шляпе песочного цвета, в европейском костюме. Он и сам словно был присыпан песком: от желтоватых прямых волос и смуглого лица до кончиков видавших виды тяжёлых ботинок. Он был здесь чужим, но даже ему в этом сумасшедшем рассвете находилось место. Я не выдержал и поделился этой мыслью:
- Знаете, за что я люблю Восток? За это доброжелательное равнодушие, с которым он принимает в Вечность любого – вас, меня. Вы не находите?
Он обернулся и испытующе посмотрел на меня без улыбки. У него были чуть раскосые глаза какого-то странного оттенка карего цвета. Он выглядел бы почти мальчишкой со своими соломенными волосами, щуплой невысокой фигурой. Но эти глаза невольно выдавали опыт.
- Сэмюэл Гибсон, Чикагский университет, - представился я.
- Ричард Дженкинс, - ответил он. По произношению я безошибочно опознал соотечественника.
- Вы путешественник? – спросил я, желая загладить неловкость своего восторженного появления. Эта мысль в подтверждении не нуждалась.
- Поневоле.
- Географ?
- Да нет, - в его голосе мне почудилось усталое безразличие.
- Историк?
Дженкинс отвёл взгляд от пылающего красками ландшафта и усмехнулся одними губами:
- Не имею чести быть вашим коллегой. Это ведь вы – тот молодой историк, который изучает рукописи в монастыре? Ламы что-то говорили об этом.
Мне оставалось лишь кивнуть. Я смиренно ждал ответа на свой вопрос. Его взгляд, голос, манера разговора как-то неуловимо подчёркивали старшинство, и мне стало неудобно. Видимо, он это понял.
- Я врач.
Это меня удивило. Я знал, что тибетцы неохотно принимают услуги «белых» врачей, предпочитая обращаться за помощью к ламам. И снова он ответил на невысказанный вопрос:
- Не удивляйтесь. Я приехал сюда не лечить, а учиться. У буддистов очень интересные медицинские традиции.
- В каком смысле?
- Психотехники, искусство медитации. А в Сиккиме, к тому же, есть много полезных растений, свойства которых неизвестны западной науке. – Он почувствовал мой интерес и продолжил, уже гораздо живее. – Вот, например, шарура. Вы её видели, она похожа на жёлтую вишню. Отличное средство от простуды. Оррура  помогает от лихорадки. Растения здесь терпки, полны танина. Это делает их весьма ценными для медицинской науки.
- А вы полны энтузиазма, – заметил я с улыбкой.
- Но ведь и вы тоже. Здесь есть чему поучиться, - он улыбнулся в ответ. Глаза его при этом ни на миг не стали теплее. В них словно арктический лёд, застыло какое-то непонятное мне выражение.
Потом он вежливо простился, сославшись на то, что должен продолжать научные занятия. Безумная мистерия рассвета уже закончилась, и я вернулся в свою келью, слегка недоумевая. Похоже, что на этого человека Восток уже наложил свой неизгладимый отпечаток. Он показался мне ещё более чуждым и загадочным, чем все ламы Тибета.

Мне весьма благоволил один пожилой архат – лама, достигший высшей ступени святости. По буддийской вере это гарантировало его от дальнейших перерождений. Невзирая на это обстоятельство, а, возможно, именно благодаря ему мой архат сохранял добродушно-снисходительное отношение ко всему земному, и мне доставляло истинное удовольствие беседовать с ним. В тот день я спросил его о загадочном американце, встреченном на террасе и о его занятиях.
- Этот человек много страдал, - ответил старик. – Он хочет недостижимого.
Я не смог заставить его высказаться яснее. Если вы хотите похоронить свою тайну так, чтобы она не проникла в мир, доверьте её буддийскому ламе. Будьте уверены, ни одна её крупица не просочится на божий свет!
Возможно, я сумел бы отделаться от чувства лёгкой досады и совсем забыть странного соотечественника. За всё то время, что я путешествовал по буддийским гомпа, одиночество совсем не тяготило меня. У молодости есть одна привилегия – легко принимать любые обстоятельства и лица, если они связаны с исполнением мечты. Но через пару дней случилось событие, заставившее меня вновь вспомнить о человеке из моего мира.
Мои работы в Санга Челлинг подходили к концу, и я мог позволить себе сделать небольшую передышку. Стояло лето – не самая удобная пора для подъёма на Гималаи. Вам это может показаться странным, но наилучшее время для этой страны – зима, несмотря на морозы, снег и секущие ветра. Зато зима избавляет путешественников от неумолимых летних туманов, делающих смертельно опасным путь в горах. Спешить было некуда, поэтому я решил потратить несколько дней на проявление негативов и печать фотоснимков. Это позволило бы мне отправить часть груза через Индию за океан.
Келья буддийского монастыря хорошо подходит для занятий фотографией. Я трудился в слабом свете красного фонаря, когда дверь моего обиталища бесшумно отворилась, и лёгкий ток пропитанного благовониями воздуха заструился по келье. Я ощутил его кожей рук.
Меня не встревожила опасность засветки – в коридорах гомпа непроницаемо темно. Но я знал, что мои занятия затянулись далеко за полночь, и не ждал визитов.
Ещё более удивительным было то, что посетителем оказалась… белая женщина. Она молча прошла через келью, на миг задержавшись в свете красного фонаря. Это позволило мне разглядеть её лицо. Светловолосая и красивая какой-то грубоватой северной красотой, которую можно разглядеть в скандинавских валькириях. Невысокая, но не хрупкая. От её фигуры исходило ощущение внутренней силы. Она бросила мимолётный взгляд на мои труды, улыбнулась чему-то своему и так же бесшумно и неторопливо вышла за дверь, оставив меня в полном недоумении. Её лицо показалось мне смутно знакомым.
Продолжая гадать, что означало её появление, я закончил печать фотоснимков и улёгся спать. Мне пришло в голову единственное объяснение: незнакомка была спутницей Ричарда Дженкинса. Я так мало знал о нём. А другой белой женщине просто неоткуда было взяться в монастыре. Положив себе наутро спросить об этом у ламы или, на худой конец, у самого Дженкинса, я уснул, испытывая, скорее, приятное удивление, нежели потрясение.
Потрясение пришло назавтра, когда лама сказал мне, что никакой белой женщины в монастыре нет. Вначале я счёл это обычным проявлением скрытности буддистов, поэтому при встрече задал Дженкинсу тот же вопрос. Он посмотрел на меня, мягко говоря, странно:
- В Санга Челлинг нет белой женщины, Сэм.
- Готов биться об заклад, что есть! Я разглядел её во всех подробностях, и уверен, что не спал.
- И что же вы видели?
- Очень своеобразное лицо северной блондинки. Я даже уверен, что знаю её. То есть, вероятно, мы не были представлены, но этот облик кажется мне хорошо знакомым. Я видел её… пару лет назад, не больше. А у меня очень хорошая память. Постойте!..
И в этот миг её лицо всплыло передо мной в том виде, который я запомнил. Оно глянуло на меня с газетного листа.
- Но… это же Эмма Ларсен! – вскричал я, не в силах совладать с изумлением.
Он впился в меня пугающим взглядом. Его реакция была вполне объяснима.
- Эмма Ларсен, вы помните? Убийство в университетском городке. Доктор Ларсен – врач психиатрической клиники, погибшая от руки сумасшедшего пациента. Так значит, это была ошибка? Доктор Ларсен жива? Она в Сиккиме?
Ответом мне стал его застывший взгляд. Потом он всё же сумел выдавить:
- Доктор Ларсен погибла, ошибки быть не может.
- Вы знаете это наверное?
- Я знаю это наверное. Эмма Ларсен была моей женой.
Он повернулся и оставил меня одного недоумевать над странной загадкой.

Но ещё загадочнее было то, что последовало за этим. Через день мой архат известил меня о том, что ламы не хотят больше видеть белых людей в гомпа. Нам с Дженкинсом безо всяких объяснений было предложено покинуть монастырь. Я пытался расспросить святого ламу о причинах нашего изгнания, но, против обыкновения, старик был угрюм и неразговорчив.
Дженкинс отреагировал на выходку лам стоически. Он молча усмехнулся в знакомой манере – одними губами, и вышел вон. Несколько часов спустя он вывел своего вьючного коня за ворота гомпа, так и не потребовав никаких объяснений.
Мне поневоле пришлось следовать одной дорогой с ним, и в тот момент я мог поклясться, что он знает причину, по которой мы подверглись столь неожиданному остракизму.
Самое поразительное, что вслед за нами из монастыря выехал мой архат, снаряжённый для дальней дороги. После того, как отношение лам внезапно сменилось, я не мог и рассчитывать на такого проводника. Тем более что в наших беседах буддийский святой не проявлял никакой склонности к путешествиям. Я спросил его об этом.
- Человек не сам выбирает пути, - отвечал старик с какой-то грустной интонацией. – Это путь ведёт человека.
- А куда ведёт ваш путь, архат? – спросил Дженкинс с ухмылкой. Я был уверен, что ему неловко.
- Ты сам знаешь об этом, белый человек. Это твоя дорога, - и замолчал на весь день.
Как оказалось, у нас троих действительно была одна дорога – к ближайшему гомпа. По дороге через долину был Далинг, туда мы и направились. Мне было всё равно, где заниматься моими изысканиями. Дженкинсу, как я понял, тоже. Следовал ли лама нашей дорогой, или ему просто нужно было в Далинг?
В этот гомпа нас не пустили. Ламы отнеслись к нам холодно и враждебно. Я не мог понять этого. Тем более что один из их собратьев сопровождал нас, и этот собрат был в буддийской общине человеком весьма уважаемым. Это не помогло.
Та же история повторилась с точностью во всех близлежащих обителях. Куда подевалось восточное добродушие буддистов? Ворота гомпа захлопывались, стоило нам приблизиться.
Дженкинс относился к этому с презрительным спокойствием. Он только иронично поглядывал на ламу, пожимал плечами и шёл дальше. Перед нами простирался Кашмир. А моя успешная экспедиция превратилась в неожиданный ад, в котором не маячило и проблеска надежды. От Сринагара до Леха мне не удалось разжиться ни одной рукописью. Мы трое были изгнанниками среди чуждой природы и подозрительных людей.
Мы поднимались всё выше в Гималаи, и мне пришло в голову, что недоброжелательство местных буддистов может закончиться, если я пересеку Ладакх и уйду в обители Китайского Туркестана и дальше во Внутреннюю Монголию. Это был далёкий путь, первоначально я его не планировал. К тому же, буддизм проник в Монголию довольно поздно – лишь в XIII-XIV веке. Едва ли там есть манускрипты великой ценности. Просто мне больше ничего не оставалось.
А тайна следовала за нами по пятам. В прямом смысле слова. Впервые я заметил это по дороге в местечко Ниму. Тропинка была узкой. Дженкинс шёл впереди меня. И вдруг я увидел по правую руку от него белёсый сгусток, похожий на клок застоявшегося тумана. Этот сгусток неотступно держался рядом с моим спутником. Я протёр глаза. Одна миля позади. Две. Три. Странный клочок тумана всё так же скользит над землёй  в шаге от доктора, который едет погружённый в свои думы.
- Дик! – я окликнул его. – Посмотрите направо! Быстро.
Мой оклик вывел его из транса. И в тот же миг странное облако растаяло, словно его и не было. Лама обернулся и посмотрел на меня долгим, печальным взглядом. Я мог поклясться, что для него не тайна всё, что происходит вокруг нас. Более того, ему совершенно не нравится происходящее. И всё же архат не покидал нас.
На привале Дженкинс спросил его об этом напрямик. Его тон был равносилен предложению убираться ко всем чертям. Ламу это не проняло.
- Ты сам не знаешь сил, с которыми столкнулся, белый человек. Эти силы очень опасны. Я должен быть рядом.
- Что происходит, архат? – спросил я. - Нам что-нибудь угрожает?
Поверьте, я кожей чувствовал, как разрежённый горный воздух в тот вечер сгустился, источая неясную угрозу.
-      Вы знаете, что   ждёт нас дальше, святой отец? – с иронией осведомился Дженкинс.
- Спроси об этом своего тульпа, глупый человек! – раздражённо воскликнул лама, почти достигший порога нирваны. Никогда бы не подумал, что его можно так разозлить.
До Дика это тоже дошло:
- А, вы поняли, - процедил он. – Впрочем, чему удивляться? По эту сторону Гималаев все всё поняли.
- Кроме меня! Я один ничего не понимаю. Моя экспедиция под угрозой, а мои спутники упрямо молчат.
- Твоя жизнь под угрозой, юноша, - ответил лама. Его взгляд из-под кустистых бровей говорил, что это не шутка.
- Каким образом? Почему? – я был обескуражен.
Одно дело – представлять себе гипотетическую опасность, с которой связан путь в дикой горной местности. И совсем другое, когда проводник говорит об этом пути так, словно он ведёт прямиком на кладбище - это поневоле тревожит.
- Твой друг вызвал к жизни тульпа, - устало сказал монах. – Это очень сложная и очень опасная техника, требующая огромного сосредоточения мысли и воли.
- Тульпа? – повторил я, уже не надеясь на шутку.
- Я прочитал об этом в одном из тибетских трактатов, - неожиданно хриплым голосом сказал Дженкинс. – «Тульпа» – это… Можете считать это энергетической сущностью, если хотите. Продукт сознания и определённой психотехники. Я не знаю, что это такое. В их книгах написано, что его можно создать, используя особые виды медитации.
- Та женщина, - внезапно понял я. – Эмма Ларсен!
- Ничего вы не поняли, - с досадой произнёс Дик. – Тогда… это ведь только вы её видели. Я даже не знал, что именно мне удалось.
Несколько минут мы молчали. Потом Дженкинс поднял голову и напрямик спросил у ламы:
- Гелонг , ведь эта техника знакома вам. Она описана в ваших книгах. Почему же ламы гонят нас отовсюду, стоит им распознать присутствие «тульпа»?
- «Тульпа» очень опасен, доктор. Только человек, достигший высшей степени во владении своими чувствами, может держать его под контролем. Стоит «тульпа» вырасти и оформиться, он начинает избавляться от своего создателя, подобно тому, как младенец стремится покинуть утробу матери. Если ему это удастся, он заживёт среди людей, неотличимый от них.
- Эта сущность зловредна? – спросил я.
- Чаще всего, - ответил монах. – Ламы, создававшие «тульпа», уверяли, что со временем он обретает злобные и жестокие черты. Стоит большого труда заставить «тульпа» вернуться туда, откуда его вызвала человеческая воля.
После этого всё стало на свои места. Какова бы ни была причина, по которой Дженкинс пытался создать двойник своей жены, меня она не касалась. Тревожило только то, что сказал старый монах о зловещей сущности происходящего. Но в двадцать пять лет в собственную смерть верится с трудом. К тому же, призрак Эммы Ларсен, посетивший меня в гомпа, выглядел нежным и совсем не опасным. Так или иначе, узнав правду, я перестал её бояться. В какой-то момент мне даже стало интересно. Такова природа рационального человека Запада. Дженкинс проводил потрясающий научный эксперимент, а я стал его свидетелем. В этом было что-то захватывающее.
Как ни странно, с того вечера, когда мы поговорили об этом открыто, успехи Дика сделались поразительны. «Тульпа» теперь подолгу мог сопровождать нас, и Дженкинсу не нужно было сохранять состояние транса, чтобы она могла существовать. Я говорю «она», потому что с каждым днём облик доктора Ларсен становился всё более зримым и реальным. Когда мы подъехали к монастырю Хеми, только мы одни знали, что нас трое, а не четверо. Для всех окружающих одним из членов нашего маленького отряда была невысокая светловолосая женщина с приятной улыбкой.
По этой причине я даже не попытался испросить разрешения войти в Хеми, хотя, по слухам, там хранятся потрясающие своим содержанием манускрипты. Ведь ламы каким-то неведомым образом умеют распознать присутствие «тульпа». В Лехе мы наняли яков и присоединились к каравану купцов, идущему в Китайский Туркестан. С ними мы рассчитывали дойти до Хотана. Нам предстоял тяжёлый путь через перевалы Кардонг и Сасир, а ведь не за горами была осень с жестокими горными метелями, которые сделают кратчайший путь в Хотанский оазис совершенно непроходимым. Было смертельно опасно пускаться в этот путь втроём. «Тульпа», понятно, не в счёт.
Наши спутники были весёлые, разговорчивые ладакхцы. При встрече они радостно улыбались и делали «джуле» - забавный ритуал приветствия, который заключается в том, чтобы как можно дальше вывалить язык в знак уважения к собеседнику. Я от души развлекался, выражая этим способом своё расположение к ним. О своей вере они говорили просто: «Бодхи!» Это означало, что мы будем и впредь продолжать свой путь в обществе буддистов. Наш архат по-прежнему шёл с нами, хотя мы уже были очень далеко от Сиккима.
Вёл караван мусульманин-киргиз из Хотана. Звали его Казбек-ходжа. Как я узнал от него, слово «ходжа» означало, что он в положенный срок совершил хадж – паломничество в Мекку, и теперь пользуется среди единоверцев большим уважением. Это был приветливый и горячий молодой мужчина в мохнатой шапке, необразованный и суеверный, но приятный и симпатичный. Дженкинсу он тоже нравился. Наш лама ко всему, кроме «тульпа» относился с философским спокойствием. А сам «тульпа» Эммы Ларсен вызывал у нашего проводника нескрываемое восхищение. Он даже завёл об этом разговор, пытаясь предостеречь Ричарда:
- Когда Аллах создавал женщину такой прекрасной, он посоветовал мужчине закрывать её лицо от других. Когда мою жену везли в наш аил, её покрывала были плотно задёрнуты, а вокруг скакали верные нукеры. В горах много дурного люда.
Дик только похлопал его по плечу. В эти дни он был необыкновенно весел и приветлив. Должно быть, присутствие во плоти призрака любимой женщины доставляло ему несказанную радость, несмотря на все предостережения старого ламы.
В самом начале сентября мы тронулись в путь через Кардонг. Сперва это был лёгкий подъём, но с северной стороны начинался сплошной ледник, неописуемо красивый и смертельно опасный. Существовал и другая дорога в Хотан – через Гилгит и долину реки Астор. Но то был край мусульман, там совсем не встречались буддийские монастыри, а я всё еще не терял надежды когда-нибудь вновь заняться своими изысканиями.
Казбек-ходжа очень беспокоился за «белую женщину», следующую с караваном. Нам с Дженкинсом стоило труда его отвлечь.
О своей «тульпа» Дик заботился сам. Мне было бы интересно и приятно пообщаться с ней, но кажется, «тульпа» совсем не могла говорить. И всё же в этом диком и опасном краю, усеянном на каждом шагу трупами павших животных в разной стадии разложения, гонимый всеми, кто знал правду, Дженкинс был неописуемо счастлив.
Между тем, наш путь требовал огромных трудов и сил. На перевале Сасир нас застигла жестокая метель. От ветра кожа на лице лопалась, будто её резали ножом. К тому же, по недосмотру проводника кто-то задал излишнего корма лошадям, от этого у них началось обильное кровотечение, после которого две лошади пали. Нам с Диком пришлось дальше идти пешком.
Что уж стало тому причиной – усталость или трудности пути –  до сих пор не знаю. Очевидно одно: в какой-то момент Дик утратил контроль над ситуацией. Облик «тульпа» неожиданно стал меняться. Или это происходило то, о чём нас с самого начала предупреждал монах, и призрак начал своё независимое от хозяина перерождение?
Вначале «тульпа» приобрёл мужеподобные черты. Я не догадался бы об этом довольно долго, если бы не приглядывался к ней пристально. От наших спутников нам удавалось это скрывать до самого нагорья Депсанг – настоящей «крыши мира», куда мы поднялись  десять дней спустя. Над нами возвышался величественный Каракорум – «чёрный трон». Мы находились на высоте более шести тысяч метров над уровнем моря. Вокруг простиралась арктическая пустыня. И в этот сложный момент наш «тульпа» категорически рассорил нас со спутниками.
Просто стало уже невозможно скрывать от них его трансформацию. С каждым днём призрак всё более становился мужчиной. Широкие прямые плечи, сухощавая фигура, соломенные волосы, загорелое, обветренное лицо. «Тульпа» неумолимо утрачивал черты покойной Эммы Ларсен и обретал облик своего создателя – Ричарда Дженкинса.
Лама загадочно молчал. А вот ладакхцы, смекнувшие, в чём дело, начали о чём-то оживлённо шептаться, косясь на нас. Стоило мне или Дику приблизиться к ним, эти разговоры замолкали, но потом они начинались снова. Купцы понимали, что такое «тульпа», и многовековое суеверие внушало им панический ужас. Кончилось тем, что во время одной из ночёвок они покинули нас – все до единого.
Казбек-ходжа остался. Он был мусульманином, и его не очень трогали призраки чуждой религии. Я попытался максимально осторожно объяснить ему сущность «тульпа». Не знаю, что он понял из моих объяснений. В дальнейшем молодой киргиз предпочитал расспрашивать об этом только ламу.
Трансформация «тульпа» встревожила Дика больше, чем измена наших спутников. Он сделался угрюм и раздражителен. От косого взгляда или неудачной реплики вспыхивал, как порох. А ведь нам и без того тяжко приходилось в ледяной пустыне – впятером, с двумя яками и двумя лошадьми на всех, без достаточного количества продовольствия. Очень выручал тибетский чай. Этот напиток заваривают удивительным образом, наливая в него большое количество молока, кидая масло и соль. Непривычный на вкус, он помогал нам поддерживать силы во время смертельно опасного перехода к перевалу Санджу. Вплотную подступала зима. Мы спешили изо всех сил, чтобы не оказаться в ледяной ловушке.

Должно быть, из-за спешки всё и случилось. Лошадь Дика поскользнулась на леднике и покатилась в пропасть. Повод захлестнул ему запястье, и падающая лошадь поволокла его за собой. Я отчаянно прыгнул вперёд, стараясь удержать его от падения. Мне удалось поймать его за ноги. До сих пор помню режущее касание ледяной щебёнки, впившейся в правую щёку, вижу заиндевевшие унты Дженкинса, которые силюсь удержать. Даже не знаю, как ему удалось выпутаться прежде, чем лошадь с отчаянным визгом рухнула с обрыва. Мы прижались к скале, тяжело дыша. От чрезмерной нагрузки в разрежённом горном воздухе у меня хлынула носом кровь. Я видел расцарапанную скулу Дженкинса, из которой тоже сочилось красное. И испытывал невероятную слабость и облегчение оттого, что мы всё-таки живы.
А потом меня повелительно подняли на ноги, держа подмышки. Я хотел отмахнуться от помощи, решив, что старый лама спятил, взвалив на себя такую ношу. Но это был не лама. Это был… Дженкинс. Я в изумлении коснулся его щеки в заиндевелой щетине. Изо  рта у него валил пар.
- Не стоило трудиться, Сэм, - сказал он, кривясь. – Ведь это был «тульпа».
Я оглянулся на спасённого мной. Он также тяжело дышал и молча утирал кровь со щеки. Потом поднял на меня свои странно раскосые глаза, ухмыльнулся и отчётливо произнёс:
- Тульпа.
Думаю, что на какое-то время я просто потерял дар речи. Возможно, вместе с соображением. Поэтому, видимо, с расспросами смог дотянуть до момента, когда был разбит лагерь.
В тот день я не мог двигаться дальше, и мы расположились на ночлег под отвесной скальной стеной, хоть немного защищавшей от жестокого ветра. Дженкинс оставил «тульпа» в шатре и присоединился к нам у костра. Я ждал его.
- Ты видел, Дик? У него ведь КРОВЬ! – воскликнул я, едва он тяжело сел напротив меня.
- Да, Сэм, кровь. Он СОВЕРШЕННО материален, понимаешь? Но почему, чёрт возьми, почему?!
- Ты хочешь спросить, почему твой «тульпа» не остался женщиной, которую ты любишь? – наш монах возник из темноты бесшумно и неожиданно, как призрак.
- Да, гелонг, объясни мне! – в голосе Дика звучала неподдельная страсть, какой я ещё не слышал за месяцы нашего знакомства.
- Что тебя удивляет, Дик Дженкинс? – поразительно правильно лама выговорил его сложное англосаксонское имя. – То, что твой «тульпа» похож на тебя? А кем ему быть ещё? Ты создал его из единственного материала, который был у тебя под рукой – из себя самого. Этим и страшно воплощение человеческих грёз. Быть может, ты хотел, чтобы твоя погибшая жена воскресла для тебя. Но разве её ты создавал? Ты лепил своё представление о ней. Всё что любил в ней – это был ты сам.
Что ещё хотел сказать ему мудрый старый монах? Дженкинс вдруг издал страшный крик и закрыл лицо руками. Какую правду о нём и любимой им женщине рассказал ему в тот вечер старик? Должно быть, он угадал что-то очень личное, и мой спутник не выдержал. Я не стал бы его осуждать. Казбек-ходжа тоже тактично молчал, но взгляд, который он бросил мне, был трагически-недоумённый.

Как бы он жил с этим дальше? Я не знаю. Не стал бы гадать о дальнейших намерениях Дженкинса. Развязка наступила слишком внезапно.
Мы спустились с гор в долину реки Каракаш. По пути стали попадаться селения горных киргизов, и нам больше не грозила голодная смерть в пустыне. Казбек-ходжа радовался – поблизости был его аил. Но нам не суждено было насладиться его гостеприимством за богатым дастарханом.
Вначале нам повстречалось киргизское кладбище-мазар. Мусульмане хоронят своих покойников в настоящих домах с полусферическим сводом, сложенных из дикого камня. Были могилы и поскромнее, видимо, роскошь погребения связана с положением человека в обществе. Над низкими могилами торчали бунчуки с конскими хвостами на концах. Наш проводник прошептал: «Бисмилля!», сопроводив поминание привычным жестом почтения, но потом наморщил лоб. Только позже я понял, что его удивило обилие свежих могил.
Я всё ждал за мазаром строений долгожданного аила, но дальше снова простиралась пустыня. От Казбек-ходжи я едва сумел добиться объяснения, что мусульмане не строят свои кладбища вблизи селений. Наш проводник отчего-то волновался, а я был слишком утомлён.
Наконец впереди замаячили силуэты каких-то строений, почти скрытые завесой внезапно поднявшегося шамаля – песчаной бури. И всё же проводник сумел разглядеть над аилом палку с болтающейся на ней чёрной тряпкой. И не сдержал крик. Он внезапно хлестнул своего коня и помчался сквозь курящийся песок в сторону аила.
Я обернулся к спутникам. С нашими утомлёнными яками мы едва ли могли бы преследовать проводника. Ричард что-то торопливо прокричал мне и принялся отвязывать вьюки.
- Что? – не понял я.
- Разбивай палатку, Сэм. Дальше идти нельзя, - донеслось сквозь вой ветра.
Кружение песка делалось всё гуще. Кто-то помогал мне натягивать растяжки. Я не знаю, был ли то лама, или, может, «тульпа»? Яки ревели. Им засыпало морду вездесущей пылью. По знаку, поданному монахом, я взял запасную рубашку и принялся обвязывать морду несчастному животному. Архат делал то же.
Я не помню, как мы ввалились в единственную палатку, которую удалось установить – измученные переходом и жестокой бурей. Ветер выл и рвал кошму. Мы лежали в полной темноте – кто где упал. Потом я услышал задыхающийся голос Дженкинса:
- В аил нельзя идти. Там эпидемия.
- Что?
- Чёрная тряпка, Сэм. Я уже видел такое.
Я не стал бы с ним спорить. К тому же, у меня всё равно не было сил.

Удивительно, что к рассвету буря унялась. Бывалые люди говорили, что шамаль может свирепствовать в это время года не одни сутки. Утром я вылез из нашей палатки и первое, что увидел, был Дженкинс, собирающий дорожную сумку. Подле меланхолично жующих яков сидел наш проводник. Его потухший взгляд и поникшие плечи говорили о многом.
- Что ты хочешь делать, Дик? – спросил я, силясь уразуметь его приготовления.
- Там чёрная оспа, Сэм. А я всё же врач. Других медиков в округе нет. Хотанский амбань  не сумеет выслать сюда помощь. Сомневаюсь, чтобы он вообще мог это сделать. Даже если бы и мог, они все перемрут прежде, чем она явится. Так что выхода нет.
- А что можешь сделать ты?
Удивительно спокойным и даже красивым было в этот миг его лицо. Он повернулся, но его тёмные глаза смотрели куда-то сквозь меня:
- Это очень старый и очень рискованный способ. Им пользовались ещё на Древнем Востоке. Можно взять жидкость из пустулы уже выздоравливающего больного и натереть ею царапину, нанесённую здоровому человеку.
- Прививка? Ты хочешь таким образом прививать здесь оспу? С ума сошёл?
Он усмехнулся мне невесело:
- Ты должен был сказать мне это раньше. А теперь чего уж.
Быстро поднялся, кивнул проводнику и зашагал в сторону обречённого аила лёгкой походкой. Он был совсем похож на мальчишку – щуплый, нескладный и неожиданно весёлый. Таким я запомнил его навсегда.
День прошёл в томительном ожидании. Я ухаживал за яками, чинил обтрепавшуюся одежду, перебирал свои записи (фотокамеру пришлось бросить ещё в Депсанг-Даване, а пластины с негативами побились в дороге). Я пытался думать о том, как собрать уцелевшие сведения, чтобы придать видимость удачи этой нелепой экспедиции. Но в мысли помимо воли вползала жестокая уверенность: то, что я делаю сейчас, не идёт ни в какое сравнение с тем, чем занимается Дженкинс в нескольких милях от меня.
Ночь прошла также томительно долго. С ламой я не разговаривал. А «тульпа» то ли прятался в своей палатке, то ли и вовсе исчез, раз отсюда ушёл его хозяин.
Ожидание длилось три дня. А на четвёртый под вечер прискакал бледный, как смерть Казбек-ходжа, упал с коня и пробормотал трясущимися губами:
- Люди убили «тульпа»…
Вот всё, что я сумел узнать и понять о происшедшем в аиле. Это стало ясно уже потом, когда пришли солдаты хотанского амбаня и учинили расправу в вымирающей деревне.
Дженкинс не оставил свою мысль. В одиночку он не смог бы наладить карантинные мероприятия среди отсталых туземцев. Он не в силах был спасти тех, кто уже умирал от оспы, и тогда начал прививать тех, кого ещё можно было спасти. К несчастью, отец кого-то из привитых решил, что «белый доктор» заражает их болезнью нарочно. Дальнейшее легко понять. Разъярённые люди набросились на врача. Когда китайские солдаты принесли тело, я отвернулся и не смог смотреть на страшную мешанину мяса и костей, которую от него оставили.
Казбек-ходжа упрямо твердил непослушными губами:
- Люди убили «тульпа». Люди убили «тульпа».
Должно быть, в его сознании не укладывалось, что «белый доктор» мог желать зла его соплеменникам. И объяснить ему сущность прививки я бы не смог. Другое дело, если пакостить киргизам взялся «злой дух». Это всё объясняло. С этим можно было жить.
Вы легко поймёте, почему мы едва не сошли с ума, когда в разгар этих мучительных объяснений в лагере появился Дженкинс и предложил прекратить разбирательство. На мой немой вопрос, он ответил, кивнув на Казбека-ходжу:
- Он прав. Люди убили «тульпа».
Ну, что же. Это было возможно. Я ведь и сам видел, что он состоит из плоти и крови.
Солдаты амбаня сопроводили нас в Хотан. Местный уездный начальник был человеком невеликого ума, но и он сообразил, что дальнейшее разбирательство дела об убийстве двойника американского доктора в подведомственных ему владениях ни к чему хорошему не приведёт. Дело замяли.
Наш лама покинул нас, ничего не сказав на прощание. Должно быть, он торопился вернуться в Сикким – теперь, когда «тульпа» уже не было, и нам ничего не угрожало. Осенние метели улеглись, можно было снова подниматься в горы. Ричард Дженкинс после зверской расправы со своим двойником сделался угрюм и неразговорчив. А две недели спустя он ушёл от меня с караваном, следовавшим на Яркенд.
Я оставался в Хотане несколько месяцев, изнывая от тоски и силясь осмыслить всё происшедшее. А потом пристал к итальянской экспедиции Филиппо де Филиппи, продолжил свои исследования и лишь в 1915 году вернулся в Америку. Сведений, которые я собрал в своих путешествиях, мне хватило надолго. Я стал кабинетным учёным, совершенно утратившим вкус к увлекательным и опасным путешествиям. Тем более что самая удивительная загадка, с которой я повстречался, так и осталась неразгаданной. И со временем ко мне пришла мысль: «А надо ли пытаться понять то, что чуждая культура прикрыла от нас завесой тайны?» С меня хватило и того, что я прикоснулся к ней.
Я знаю, что Дженкинс тоже вернулся в Америку. Ему дали место на кафедре. У него была масса материалов по тибетской медицине, собранных ещё до нашего знакомства, но он так и не начал их обобщать. Вместо этого стал тихо спиваться, и в августе 1921 года был обнаружен мёртвым в собственной квартире. Розыски начали после того, как он семь дней не появлялся на кафедре. Расследование пришло к выводу, что «смерть наступила от естественных причин», если только таковыми можно считать сердечный приступ в результате беспробудного недельного пьянства.
И что можно к этому добавить? Только снимок Ричарда Дженкинса, сделанный мною во время непонятного перехода в Лех, когда перед нами захлопывались ворота монастырей, а он был по-мальчишески счастлив своей тайной. Я смотрю на этот снимок и думаю о том, что же было лучше для доктора Дженкинса: смерть от рук разъярённых дикарей во имя врачебного долга или бесцельное тление его последних лет?
Что если наш святой монах был прав, и «тульпа» - создание всё-таки зловредное? Не оно ли окончило дни в нью-йоркской квартире летом 21-го года? И снова бьюсь над вопросом: ТАК ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЧЕЛОВЕК? И кто ушёл от меня на верную смерть тем утром в пустыне под Хотаном? Как знать?
Как знать…