Нужные слова


 
В этой части затонского кладбища Штольману не приходилось бывать никогда. Да что там говорить, он и на само кладбище старался без нужды не заглядывать – что тридцать с лишним лет назад, что сейчас. И само по себе место не самое весёлое, и поводы для его посещения обычно случались не из приятных. То сумасшедший Филин, заперший Аню в старом склепе, то шайка сатанистов, а в прошлом году – залётный головорез…
Могильщик привычно взмахнул лопатой. Сухие комья земли посыпались в яму, застучали о крышку соснового гроба. Начальник затонского угро крепче стиснул ручку трости, на которую тяжело опирался.
Лучше бы еще один бандит с наганом. Или дюжина бандитов. Да хоть бы те давние адепты Люцифера, будь они неладны!..

«…– Я всё как вы велели, гражданину Фёдорову передал. А он мне ответил, что Тимофей Панютин ему родственником не является. Поскольку дочь его, бывшая гражданка Панютина, успела оформить развод в соответствующих органах советской власти…»
Молодой милиционер, давеча посланный Евграшиным в Сазоновку, замолчал и сумрачно посмотрел на обоих начальников. Тогда они с Сергеем Степановичем целый день сидели вдвоём в его кабинете – составляли бумаги для Тверского ОВД…
«– Гражданин Фёдоров… Словом, так и сказал: мне что за дело до этого бандитского пособника? Делайте с ним то же, что с остальными. Где тех закопали, там и этого заройте!..»
Лицо бывшего городового при этих словах потемнело.
«– А сама жена Панютина? – спросил он отрывисто. – С ней говорил?»
«– Фёдоров сказал: нет её, и не будет. В Тверь поехала. Вроде как… – парень осёкся и сглотнул. Опустил голову, глядя в пол. – Вроде как… это самое… аборт делать…»
Штольман увидел, как сжались в кулаки руки Евграшина, лежавшие на столе. Молодой милиционер, не поднимая глаз, мотнул головой.
«– Это уже не Фёдоров, – произнёс он поспешно и глухо. – Соседи мне сказали…»
«– Ступай!» – отрывисто велел начальник районной милиции. Парень шустро повернулся и с явным облегчением исчез за дверью. Евграшин молча уставился на лежавшие перед ним бумаги – и вдруг одним движением, яростным и бессильным смахнул их со стола, с грохотом стукнул по опустевшей столешнице обоими кулаками. На виске начальника милиции тяжело пульсировала жила.
Штольман молчал. А что тут можно было сказать? Несколько мгновений Евграшин сидел, сгорбившись, потом вдруг вскинул на него бешеные глаза.
«– Яков Платоныч… Я не как начальника угро… Я как брата тебя прошу – зарой их, а?.. Семейку эту… Чтобы духу их…» – голос его прервался.
Сыщик в свою очередь тяжело вздохнул.
«– Попытаюсь, Сергей Степаныч. Но ты сам видишь – доказательств против Фёдорова никаких. Обыск мы сделали, ничего не нашли. Если он и скупал у банды краденое, то, похоже, тут же сбывал на сторону…»
«– Наверняка скупал, – мрачно заметил Евграшин. – Иначе на кой хрен ему с ними было вожжаться? Какую-то выгоду точно имел. И Тимоху… Уверен – это Фёдоров, сука, его мандат банде отдал! А потом уж они с этим Угловым на пару его доломали…»
«– Может быть», – коротко заметил Штольман.
Евграшин с силой тряхнул головой.
«– Не может быть, а точно, я тебе говорю!.. Ты вот Панютина только год знал. А я с ним с девятнадцатого… Не сам он на это пошёл! Сгубили парня… а теперь, значит, как пса подзаборного?!»
Кулак милицейского начальника заново грохнул по столу. Несколько мгновений он сидел, глядя в сторону и шумно дыша, явно пытаясь успокоиться. Потом снова перевёл взгляд на сыщика.
«– Пусть на меня потом доносы пишут, если кому охота! – сказал он отрывисто. – Всё ж таки четыре года парень хорошим милиционером был… И теперь где-то в яме… вместе с Угловым этим… Сами всё сделаем. Положим рядом с моими ребятами. Они не обидятся!»
   
Сегодня они пришли сюда – на дальний край затонского кладбища, где, похоже, давным-давно уже никого не хоронили. Ближайший ряд могил порос высокой травой, разномастные кресты покосились, а кое-где и попадали… Штольман молча смотрел на два маленьких каменных обелиска с нарисованными на них красными звёздами, уже немного выцветшими от времени. Пониже звезд были написаны и имена, но их Яков Платонович разобрать уже не мог.
Рядом  очередной раз тяжело вздохнул Евграшин.
– Шестерых я за эти годы потерял, – произнёс он негромко. – Остальных родные похоронили, к себе поближе. А тут… Никого у них не осталось. В семнадцатом – Колька Жихарев. Двадцати лет парню не было. А в девятнадцатом – Артём Мищук…
По лицу милицейского начальника пробежала тень.
– Артём Ефремович… Нам с вами ровесник. Ему бы с внуками возиться, а он в милицию пошёл. И на продскладах его… Тогда же, когда и Васю ножом пырнули.
Штольман невольно взглянул на будущего зятя, молча стоявшего рядом. Выглядел Василий всё еще неважно. Да какое там неважно! Краше в гроб кладут. На голове повязка, сам жёлтый, под глазами чернота. И в глазах – смертная тоска.
Рядом с Васей стояла Верочка. Вообще-то, день был будний, и делать ей в городе было нечего, но вчера вечером дочь неожиданно приехала – в обнимку с портфелем, распухшим от бумаг. На все расспросы ответила спокойно, что начальник строительства велел ей срочно заняться какими-то расчётами. И что для этого не обязательно торчать день и ночь на плотине. Бог его знает, чем там на самом деле руководствовался Белкин, отсылая свою помощницу в Затонск, но Штольман был ему в душе благодарен. Потому, что сейчас Вера стояла рядом с Васей, обеими руками держалась за его локоть – и, казалось, это было единственное, что не давало парню самому кинуться головой вниз в разверстую могилу.
«Переживём, батя…» – сказал ему Васька той ночью. Но пережить не получалось, похоже. Что-то очередной раз надломилось в парне после смерти Панютина, и как ему помочь, Штольман не знал. Может, у Веры получится?
Или просто нужно, чтобы время прошло?
Служба бы помогла точно, это Яков по своему опыту знал, да рановато еще зятю на службу. И сюда нынче приходить не стоило. На ногах ведь толком не держится. Но кто бы его остановил?
Строго говоря, сегодня они хоронили уже не своего товарища-милиционера. Хоронили подследственного, который полностью признал свою вину, а потом удавился в камере. И каждый в затонском отделении сам волен был выбирать, как к этому относиться. Штольман снова окинул взглядом стоящих рядом. Редькин был здесь, Самойленко, Пашка Волков… А вот Семена Круглова не было.
В изголовье могилы, опираясь на свой могучий посох, стоял отец Серапион, бормотал что-то негромко, то и дело осеняя себя крёстным знамением. Молился за душу новопреставленного? А ведь Панютин – самоубийца, которого по прежним правилам и на кладбище-то хоронить не полагалось. Впрочем, у этого батюшки всегда был собственный взгляд на жизнь.
Евграшин внезапно вскинул голову и мрачно взглянул на попа.
– Вот не припомню, отче, чтобы я раньше вас тут видел, – промолвил он угрюмо. – С чего бы вдруг?
Начальник затонской милиции резко кивнул в сторону краснозвёздных обелисков:
– Вон – вон там настоящие люди лежат! И что-то я не упомню, чтоб вы за них молились. Что, безбожники были? Так и Панютин, вроде, тоже!
Похоже было, что у Сергея Степаныча не выдержали-таки нервы. Вот только скандала на кладбище им не хватало! Но отец Серапион, против обыкновения, взглянул на начальника затонского ОВД без гнева, даже без насмешки.
– Да нет, Евграшин, – вздохнул он. – Безбожники – не безбожники… Думаешь, Господу до этого дело есть? Ему, который весь этот мир безбрежный создал? Всё едино все мы в ладонях его. И сослуживцы твои… Жили честно, погибли геройски. Вот это важно. И стоят сейчас одесную Господа нашего, и вкруг них – сплошной свет. Что им моя молитва? Пылинка в луче солнечном, не более. А Тимофей ваш… Двойной грех на нём. Вот ты не веришь, так в том твоё счастье, а мне и подумать страшно, где он сейчас есть. Тьма там, Евграшин. Такая тьма, что разуму человеческому непредставимо. Так пусть хоть моя молитва, пылинка ничтожная, будет ему единственный светоч…
Поп опустил косматую голову и продолжил своё бормотание, не обращая больше внимания на милицейского начальника. Евграшин лишь устало махнул рукой. Макар Палыч, стоявший поодаль, украдкой перекрестился.
Штольман молча смотрел на растущий могильный холмик. Он всю жизнь был материалистом, и даже Анины духи и пророческие видения Петра Миронова никогда не мешали ему считать себя таковым. Но ведь была еще и багровая дверь… Аня её видела. И временами её существование Якову представлялось вполне справедливым и правильным. Что для таких, как Углов и Череп всё не заканчивается простой пулей в лоб, что ТАМ, за гранью, их тоже ждёт последний суд, от которого не убежишь уже никуда. Но Тимофей…
Что на него нашло, что он жалеет человека, который едва не погубил их с Анной? Сыщик досадливо мотнул головой и попытался мысленно приказать себе отставить неуместные сантименты. Что сталось бы с ними, если бы не внезапное раскаяние Левко, если бы не Вася, Ванька, Верочка?..
Его собачья работа до сих пор подвергает опасности самых дорогих ему людей. Анечка… Да, пусть им предсказано, что они умрут в один день – но стоит ли его приближать собственными руками? Хватит уже обманывать себя. Клыки, может, еще и не выпали, но он уже не так быстр и ловок, как когда-то. Даже в сравнении с прошлым годом. И последняя история со всей отчётливостью это показала. За одно это следовало озлиться на покойного Панютина по полной мере, но злость так и не появлялась. Что ему еще предъявишь? Парень сделал свой выбор сам, но сам же за него и расплатился. По самой высокой цене…
Штольман недовольно повёл головой. Совсем он размяк... Старость это, не иначе. Или долгая совместная жизнь с Анной так на него повлияла? Аня простила молодого милиционера сразу. И плакала, когда Яков ей рассказал.
   
«– Он не приходил к тебе?» – спросил тогда Штольман осторожно.
Самоубийцы к Анне являлись крайне редко, но в этом случае он, кажется, был бы не против визита бывшего сослуживца. Может, хоть после смерти Тимофей передумает – и даст им какую-то зацепку, что позволит прижать Фёдорова? Но Анна лишь вытерла слёзы и покачала головой.
«– Я могу его позвать, – сказала она не очень уверенно. – Но…» – На миг жена замерла, прислушиваясь к чему-то невидимому, а потом коротко вздохнула: « – Яша, он не придёт. Я его чувствую… кажется. Но ему совестно. Очень…»
   
Совестно… Как же получилось, что в целом хороший парень так плохо кончил?!
Рядом, точно услышав мысли старого сыщика, скрипнул зубами Редькин, досадливым жестом поправил фуражку на голове.
– Ну как же ты так, Тимофей? – вопросил он громко. – Врагам, получается, поверил, а товарищам своим – нет!
– Может, такими товарищами мы оказались? – с горечью произнёс Смирной.
Яков только вздохнул, глядя на помощника. Вот откуда в нём это стремление взвалить на себя ответственность за все грехи мира? Яков и сам страдал подобным недугом, но куда в более лёгкой форме. И то чаще всего, если дело касалось Анны Викторовны. А Василий… Ел себя поедом, что именно из-за него они с Анной попали в ловушку – ну с какого, спрашивается, перепугу? Теперь вот Панютин…
– Вася, не стоит брать на себя то, в чём ты не властен!
Собственный голос прозвучал как-то чересчур громко и резко. На него оглянулись все. Даже отец Серапион на мгновение прервал свой бубнёж, посмотрел на сыщика, прищурившись и, как показалось Штольману, одобрительно. Василий, вскинулся, взглянул ему в глаза – и тут же опустил голову, не сказав больше ни слова.
Могильщики тем временем закончили свою работу и теперь устанавливали над свежей могильной насыпью деревянную, наспех сколоченную пирамидку.
«Потом камень поставим, – хмуро сказал вчера сыщику Евграшин. – Когда всё уляжется…»
Да, затонскому отделению предстояло еще долго отдуваться за историю с поддельным мандатом и прочие Тимохины грехи… За утерю бдительности или что там еще предъявит им с Сергеем Степанычем губернское начальство, а что предъявит – Штольман почти не сомневался.
   
Народ начал понемногу расходиться. Отправились восвояси милиционеры, уехал на пролётке Евграшин, угрюмо бросив Штольману, что ждёт его в управлении. Ушли Вася с Верочкой. Сыщик обеспокоенно глядел им вслед. Василий хоть и старался не подавать виду, но понятно было, что на ногах молодой сыщик держится еще не слишком твёрдо. Хорошо, что этот конец кладбища не так далеко от бывшего мироновского особняка.
Маленькая, крепкая рука Веры не давала парню упасть… дай Бог, никогда не даст. Как не дала в своё время самому Якову сгинуть без следа и смысла драгоценная его Анна Викторовна…
Отец Серапион закончил бормотать, последний раз осенил размашистым крестом могилу Панютина и подошёл к Якову.
– Что в шахматы играть не приходишь, сыщик? – спросил он, прищурившись. – Мне ж реванш надо взять, а тебя всё нет и нет. Вводишь в грех божьего человека. Тут, понимаешь, о духовном мыслить положено, а я всё прикидываю, как бы половчее твою голландскую стенку пробить…
– Да как-то не до шахмат, Орест Илларионович, – устало вздохнул Яков. – И долго еще не до них будет. Так что вы уж как-нибудь… Что там в Писании про терпение и смирение?
Поп громко хмыкнул. Оперся обеими руками на посох, посмотрел на Штольмана внимательно:
– Ну, ты-то всякого повидал, – сказал он внезапно. – Не за себя переживаешь, так? За Василия своего?
Батюшка кинул быстрый взгляд в сторону тропинки, по которой ушли Вера с Васей.
– Как он?
– Плохо, Орест Илларионович, – неожиданно для самого себя признался Штольман. – Вижу, что измаялся, а чем ему помочь – не знаю. Нет у меня таких слов.
– Да, со словами ты не больно ловок, – хмыкнул поп. – Ему бы на службу… Да так, чтобы задумываться некогда было. Погонять ворьё по крышам да подвалам, а еще лучше – пострелять в каких-нибудь лиходеев. Будь уверен – как рукой бы всё сняло.
– Нет, спасибо уж, – буркнул Штольман, очередной раз отметив про себя, что заповедь «Не убий» затонский батюшка понимает весьма своеобразно. – Хватит с нас лиходеев. Да и какая ему служба сейчас? Сами видели, на что похож. Голова кружится, ночами не спит…
– Контузия – такая штука подлая, – понимающе заметил поп. – Вот и мается твой сын. Да ты бы и сам маялся на его месте. Чего не дал вам обоим Господь, так это умения тихо лежать, в стенку глядючи. Ничего, Яков Платонович. И это пройдёт. А что до слов… Я бы поговорил с твоим комсомольцем, да разве он меня послушает? Нет, ушами-то, может, послушает, а вот душой…
– О чём, Орест Илларионович? – Штольман пытливо взглянул на священника.
Тот долго молчал, прежде чем ответить. Потом глубоко вздохнул и крепче оперся на свой посох.
– День тот помнишь? Когда мы на площади сцепились из-за тарантаса заглохшего – Редькин ваш и я грешный? Дочка твоя тогда еще сию Гидру Империализма починила. Редькин распинался, что вот мол, советские инженеры автомобиль спасли, а я ему ответствовал, что для тебя, Ипполит, инженеры, а для меня – Господь ангелов послал…
Тёмные, чуть навыкате глаза батюшки в кои то веки не щурились в усмешке, смотрели непривычно серьёзно.
– Я ведь не для красного словца, – промолвил он негромко. – Смотрел я на них и видел – в каждом свет, аки столп сияющий, аки купина неопалимая. Великую милость даровал Господь. Тело… с телом всякое произойти может. Вот Вениамин там стоял, инженер наш... Как думаешь, почему он в очках? Ведь ему в детстве голову разбили, когда погром был. Стал парень слепнуть. Сохранит ли Господь ему глаза – не знаю. Зато пламя в душе сохранил. Судьба по-всякому может повернуться. И жизнь придавит камнем тяжелым, и смерть близких заберёт... Но свет тот горний – останется. Не погаснет, спасёт. Не даст упасть во тьму. Дар то великий! Не всем дается. У Василия твоего есть, потому ему трудно понять, как это – без него... А вот так! Есть люди, что всю жизнь без него живут и тут уж всё от того зависит, кто рядом окажется. Вот Тимофею вашему не повезло. Своего огня Господь не дал, и рядом хороших людей не оказалось. Искал любви, а нашёл гнездо аспидное. И не смог распознать…
Отец Серапион оглянулся на свежий могильный холмик. Вздохнул тяжело.
– Может, оно по канону и неправильно, но всё одно буду за него молиться. Милостив Всевышний. Простит. Как вы все простили.
Штольман почувствовал, как дёрнулась щека.
– Да в том то и дело, Орест Илларионович, – выдохнул он с досадой. – Ничего я с этим гнездом аспидным поделать не могу! Сгубили парня, сами вышли чистенькими.
Священник лишь кивнул угрюмо, но спокойно.
– Случается несправедливость, да. Тебе ли не знать? И сын твой поймёт. На то и тьма, чтобы свет горел…
Отец Серапион вдруг хищно прищурился, вновь становясь похож на того лихого попа, которого знал весь Затонск.
– Мне оставь, – пророкотал он мрачно. – Я имён называть не буду, но люди и так всё знают. Не будет твоим Фёдоровым спокойной жизни.
Яков молча взглянул на священника. Тот ответил ему столь же пристальным взглядом.
– Помнишь, сыщик, как Писание начинается? «Вначале было Слово…» У тебя у самого со словами не очень, вот и не видишь в нём выхода. А оно силу материальную имеет порой. Сильнее иного дела. Вот и с Василием твоим… Ты дочке своей скажи, она точно слова нужные найдёт. Любовь – она всегда находит. Она и спасёт.
* * *
Совсем плохо Васе было, зря он на похороны пошёл! Кроме боли телесной, доставляемой контузией, болела у него душа. Он об этом молчал, но ведь видно же! Правильно папа ему сказал, что не стоит всё взваливать на себя. Да разве он кого послушает? Героический сыщик!
В поле зрения показалась покосившаяся скамейка. Не минуты не раздумывая, Вера повернула к ней. Вася этого словно бы и не заметил – сел, всё так же, не говоря ни слова, сгорбился, опустив голову…
Вера неслышно присела рядом и некоторое время молчала. Наконец вздохнула глубоко и попросила:
– Вася, расскажи мне.
– Что? – угрюмо спросил Василий.
– Всё. Всё, что тебя мучает. Что на душе.
Вася лишь мотнул головой, не поднимая глаз, и произнёс сипло и решительно.
– Нет там ничего хорошего.
Вера Штольман в который раз прокляла свой язык – такой острый и быстрый, когда дело касалось работы или чего-то подобного и такой неловкий, когда речь заходила о чувствах. Почему, почему она не такая, как мама? Почему не может найти правильных слов, когда они так нужны?
– У моего дедушки был пророческий дар, – сказала она, наконец.
Прозвучало нелепо и неловко, но, должно быть, именно это вывело Васю из прострации. Он повернул голову и посмотрел на неё с недоумением.
– Он мог провидеть будущее, – тихо произнесла Вера. – Иногда по своей воле, иногда видения приходили сами. Но очень дорогой ценой. Они приносили боль… просто отнимали у него жизнь.  А потом он встретил бабушку Сашу. И оказалось, что ей дан свой, особый дар – забирать у него эту боль.
Она осознавала, что объясняет не слишком внятно, но Вася слушал внимательно и напряженно, и похоже, её понимал. Он всегда её понимал…
– Дедушка Петя её очень любил. Но когда он понял, что она переживает видения вместе с ним, берёт на себя его муки… Первым делом он попытался сбежать. Правда, это не помогло, – Вера слабо улыбнулась. – Судьба предназначила их друг другу, так что они всё равно встретились. Поженились. И прожили друг с другом долго… и, наверное, счастливо. Хотя я точно знаю, что дедушка Петя еще долго пытался этого избежать. Не соглашался с тем, что было дано его жене. Не хотел делиться своей болью с любимой женщиной.
Вера посмотрела Василию прямо в глаза.
– Вася, я ведь жена тебе. Неважно, что товарищ Звонч еще не занесла нас в свою амбарную книгу. Тетя Ирен как-то рассказывала мне, что по их вере главное – что мужчина и женщина решили быть вместе. В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии… И в боли тоже. Когда тебе плохо, мне плохо тоже. А еще хуже оттого, что ты переживаешь и молчишь. Только я не бабушка Саша, я не могу просто обнять, чтобы всё прошло. Расскажи. Пожалуйста.
Собственные слова кончились, и Вася по-прежнему молчал, но, по крайней мере, он смотрел на неё. И Вера сделала то, что казалось ей самым правильным: придвинулась и обняла его решительно, прижала к себе, точно кто-то мог его отнять… как три дня назад, в усадьбе Елагиных.
Василий со вздохом уткнулся перевязанной головой ей в плечо. Вера осторожно погладила спутанные волосы, потом поцеловала любимого в макушку – нежно, бережно, едва касаясь губами. Спросила тихо первое, что пришло в голову:
– Тебе его жаль?
Вася снова тяжело и гулко вздохнул.
– Тимоху? Теперь уже и не знаю…
Он внезапно выпрямился, глядя на неё и досадливо дёрнул щекой. Совсем, как папа.
– Там, на кладбище – жалел, да, – произнёс он твёрдо. – А потом… Отец твой правильно сказал – нельзя быть за всё в ответе. Каждый выбирает сам. А я вдруг подумал – если бы по-тимохиному вышло, то я бы не его, я бы ведь сейчас своих родных людей хоронил!
Голос его звучал незнакомо. И лицо было лицом чужака: суровое, хмурое, без тени улыбки, у губ пролегли глубокие складки… На миг Вере стало холодно и неуютно, но она решительно погнала прочь глупую дрожь. Это ЕЁ  героический сыщик… Просто нужно научиться принимать его и таким.
– Он сам выбрал, – мрачно повторил Василий, отворачиваясь и глядя в сторону. – Не мы его в эту яму столкнули! Если даже тогда, в марте, у него мандат обманом вытащили… Он ведь мог прийти! Ко мне, к Евграшину, к Яков Платонычу! Разве бы мы не помогли? А Тимоха… Не знаю. Может, испугался, а может, не смог против Фёдорова пойти. И потом… Сколько раз мог отступиться? Сам не захотел. И сейчас – не стали бы мы его топить. Да, сел бы в тюрьму, надолго… Но была же в нём совесть! Мог бы раскаяться, искупить, начал бы потом всё заново… Людей ведь судьба иной раз так переломает, что и в страшном сне не приснится. А они – живут. И к живым тянутся… Если мне его и жаль, то только из-за Машки. Любил ведь её. По-настоящему. Ребенка ждали. А она вот так. Стерва. И папаша её… Тут не захочешь, а в петлю полезешь.
Говорил он по-прежнему зло и глухо, но Вера видела – боль отпускает. Она снова обняла его за плечи. И Вася не стал противиться, наоборот – обнял её тоже, стиснул изо всех сил, сам этого не осознавая.
Обычно его объятия были такими бережными, точно он и дышать на неё боялся... Но Вера не стала жаловаться. Только шепнула ему на ухо:
– У нас так не будет. Никогда. Слышишь? Веришь? Я люблю тебя.
– И я люблю.
Василий неохотно разомкнул руки, вздохнул и принялся подниматься. Вера поспешно вскочила следом, подхватывая его за локоть.
– Пойдём? Мне отлежаться надо, – любимый сыщик посмотрел на неё уже без тени злости и холода, наоборот – как-то виновато.  – Пока время есть. Завтра на службу.
– На службу? – Вера вопросительно вскинула бровь. – Пять дней еще не прошло, я не ошиблась?
– Смог встать – значит пойду. Иначе Яков Платоныч в одиночку себя в гроб загонит. Вот бы кому пять дней полежать… А то и десять. А то и подольше. Внукам еще дед нужен.
Вера и сама видела, как изменился папа. Даже после прошлогодней истории с бандой Игната он не был таким… не просто усталым даже. Изнурённым. До такой степени, что вчера вечером, когда она его увидела, вернувшись со стройки –  на миг испугалась.
Последнее приключение точно не прошло для него легко. Но папу разве спросишь, как он себя чувствует? На это даже мама редко отваживается.
– Думаешь, ему пора на покой? – вырвалось у неё.
– Думаю. Но не скажу. Не смогу.
Василий посмотрел на Веру и внезапно признался с горькой усмешкой:
– Сам такой. Потому… не скажу. Но одного его не оставлю. Лишь бы ноги носили…
В этом Вера сомневалась. Но вслух не сказала ничего. Так они и шли в молчании до самого школьного флигеля, и она лишь чувствовала, как Вася всё сильнее опирается на её руку.
   
Дома он, по-прежнему не проронив ни слова, упал на кровать и отвернулся к стене. И на осторожный вопрос Веры, побыть ли с ним, лишь мотнул отрицательно головой. Внутри резко кольнуло, но что она могла поделать? Вася знает, что она с ним – всегда и во всём. Просто он решил с чем-то справиться сам. И ей тоже надо справиться самой…
Слышно было, как мама возится на кухне. А в гостиной за столом, уткнувшись в учебник математики, сидел недовольный Ванька. Сейчас он поднимет голову, заметит её и непременно ведь о чём-нибудь спросит… Вера торопливо прошла мимо младшего брата и выскочила за дверь. В горле стоял горький комок. Девушка покосилась на скамейку у крыльца, но останавливаться не стала. Скамейку слишком хорошо видно из окон флигеля. А родные не должны заметить её слёз. Им и так нелегко.
Она шла, не особенно замечая, куда, собственно, идёт. Все силы уходили на то, чтобы не зарыдать прямо посреди людной Октябрьской. Как же это нелепо! Да думала ли она когда-нибудь, что настанет такой день? Что она, Вера Штольман, всегда считавшая себя образцом спокойствия и рассудительности, будет метаться по городу в поисках угла, где можно сесть и попросту выплакаться?
Что это с ней? Откуда эти слёзы, которые невозможно удержать? Может… может, она беременна?
Мысль была настолько неожиданной, что Вера едва не споткнулась на ровном месте. Она слышала, что при беременности даже самые трезвомыслящие женщины становятся плаксивыми. А… насколько быстро? Недели достаточно?
В другое время одна эта мысль заставила бы её смеяться, но сейчас смеяться не хотелось. Вспомнился вдруг Тимофей Панютин. И его жена.
Которая мало того, что предала мужа – но, как говорили, поспешила убить их еще не рождённого ребенка…
В носу защипало еще сильнее. Вася… Господи, если бы с Васей… Она не верит в Бога, но она бы на коленях молила, чтобы та ночь, единственная их ночь, проведённая среди сена и ландышей, оставила в ней свой след…
Вера прикусила губу. Глупости, всё это глупости, зачем они только лезут в голову!.. Это из-за Васи. Из-за его переживаний, из-за боли, что она взяла на себя. Ему плохо – и ей плохо тоже, вот и весь секрет. Всё просто. И теперь ей нужно только место – её собственное место, где никто не увидит, как она плачет. Вот только у неё его нет. «Детская» во флигеле, которую она делит с Ванькой, да комната, что она снимает в Зареченске… Вася еще только собирался выстроить для них дом.
Хотя дом – он ведь уже есть. Вася даже водил её туда. Четыре стены и крыша – а больше ей ничего и не надо…
Что-то внутри немедленно проснулось и принялось нашептывать, что это не самая хорошая идея. Что в Затонске полно мест гораздо ближе, где никого нет, где её никто не увидит, где можно просто сесть на скамейку – и хоть смеяться, хоть плакать… Зачем для этого идти куда-то через весь город? В какие-то непонятные развалины, насчёт которых они ничего не решили…
Вот, кстати, заодно и решит. Вера прошла еще несколько шагов и без колебаний свернула с Октябрьской в переулок, ведущий к Слободке.
   
Слободку Вера так и не успела узнать, как следует, и ей пришлось немного поплутать, прежде чем она нашла нужную улицу и старый дом с покосившимся забором. Вера поколебалась мгновение, затем повернула щеколду на калитке и осторожно вошла во двор.
Всё тут оставалось таким же, как и неделю назад. Только бурьян, заполонивший двор, словно бы сделался выше и гуще. Как и прежде, гнилыми зубьями торчали обгорелые стены сарая, засохший костлявый чертополох вздымался выше крыши… Вере вдруг сделалось окончательно зябко и неуютно. Хуже, чем сегодня утром на кладбище.
Их будущий дом? Несколько дней назад она и вовсе не замечала этого запустения, этой мертвечины. Потому что рядом был Вася. Её губы до сих пор помнили, как целовались они в разорённой комнате заброшенного дома. Они были вместе – и Веру не пугало ничего, всё было по плечу. А сейчас… Вера взглянула на мертвый дом, что недобро таращился на неё выбитой глазницей пустого оконного проёма, и безжалостная память внезапно перенесла её к Елагинской усадьбе. Те же слепые, заколоченные окна, тот же поросший дикой травою двор, посреди которого она стояла на коленях, держа в объятиях неподвижное, страшно тяжелое тело…
Внутри окончательно что-то надломилось, и слёзы сами хлынули из глаз. Вера даже не пыталась их унять. Стояла, прислонившись спиной к забору, бессильно опустив руки, а слёзы всё текли и текли…
«Поплачь, Верочка, – говаривала ей в детстве бабушка Маша. – Поплачь, легче станет!..» Но прошло без малого двадцать лет, прежде чем бабушкина мудрость ей пригодилась. Кажется, за последний год она пролила больше слёз, чем за всю прожитую жизнь. На плотине, потом в Елагинской усадьбе… но сейчас-то зачем? Ведь всё закончилось хорошо! Папа с мамой живы, Вася жив. А боль, которую принёс сегодняшний день – она пройдёт. Они будут счастливы – в этом доме или в каком-то другом. И она непременно подарит Васе сына. Или даже двух, трёх сыновей…
Правильно она сделала, что пришла сюда. Нужно просто поскорее выплакаться; зайти в сам дом не хватило сил, но даже тут, во дворе, её никто не увидит… 
– Милая моя! Да что случилось-то?
Вера вздрогнула и повернула голову. Подле неё стояла пожилая женщина в тёмном платке – чуть полноватая, небольшого роста, просто и аккуратно одетая.
– Что стряслось, милая? – повторила она негромко и сочувственно. – Никак, муж обидел?
– Муж? Почему муж?
Вера поспешно оттёрла слёзы ладонью, но на глаза тут же навернулись новые. Она сердито сморгнула. Женщина смотрела на неё, чуть склонив голову набок.
– А с чего бы еще молодухе плакать?
Надо было срочно перевести всё в шутку. Не хотелось расстраивать эту добрую, незнакомую женщину… да и причин для этого не было, ну совершенно никаких! Вера резким движением смахнула с глаз очередные непрошеные слёзы.
– Спасибо, но… всё в порядке. Да и я не молодуха.
– А кто ж? – подняла брови женщина. – Кольцо венчальное – вон оно, у тебя на пальце. А к месту еще не приросло, стало быть, молодуха. Я, милая, много лет на свете прожила. И коль вижу, как женка молодая в дальнем углу рыдает, то причина тому одна. Выходила замуж за ясна сокола, а оказался драный гусак.
– Нет, – Вера попыталась улыбнуться непослушными губами. – Он – точно сокол. Даже орёл…
Вася… Её Вася… Всю жизнь будет летать высоко, смотреть зорко, бросаться на врага без страха. А враг – он на то и враг, чтобы огрызаться в ответ. Только не как в сказке – калёной стрелой. Куда чаще – пулей из нагана… Слёзы брызнули снова.
– Нет, милая, не пойдёт так!
Маленькая, натруженная рука крепко взяла её за предплечье.
– Давай-ка со мной. А ну как учудишь что? Мы тут, недалеко, через два дома живём. Травки тебе заварю, что от бабьих слёз…
     
Дом нежданной благодетельницы, к которому они подошли по тропке меж заборов, оказался небольшим, но поразительно нарядным – легкая, воздушная резьба покрывала его от конька до завалинки, точно изысканное брабантское кружево. Вера даже на миг остановилась, стремясь получше разглядеть сквозь непросохшие толком слёзы, но женщина ласково и непреклонно подтолкнула её к крыльцу.
– Потом полюбуешься, милая. Успокоиться тебе нужно.
В самом доме тоже оказалось на удивление красиво. Вышитые занавески на окнах, ажурные накидки на комоде и сундучках. Даже на кухне, куда Веру проводила хозяйка, стол оказался накрыт тонкой льняной скатертью – тоже с затейливой вышивкой. Хозяйка решительно усадила Веру на табурет и захлопотала у плиты.
– Сейчас травки тебе налью, вот, только нынче заваривала. Сразу дышать легче станет… Ты чьих хоть будешь-то, милая?
– Да вроде своя собственная, – Вера невольно улыбнулась и представилась. – Вера Штольман. Вера Яковлевна. А вы?
– Я то? Агриппиной Мефодьевной зовут…
Женщина повернулась, держа в руках большую глиняную кружку. Некоторое она время смотрела на Веру молча и пытливо, потом подошла и протянула кружку девушке.
– На вот, выпей, – твердо сказала она, усаживаясь на табурет напротив. – Поможет.
Не споря, Вера сделала большой глоток. Чуть тёплое питьё было горьковато и пахло сеном.
Хозяйка продолжала смотреть на неё испытующе.
– Ошиблась я насчёт молодухи-то, – сказала она, наконец. – Вот только сейчас поняла, кто ты есть. Инженерша с плотины, начальнику милицейскому дочка. Анфисы-покойницы сынку младшему, стало быть, невеста – если люди правду болтают… Так что ты там, под забором, рыдала-то?
По лицу женщины пробежала тень.
– Или с Васей что? Говорят, ранили его на днях…
– С Васей всё в порядке, он поправляется.
Вера медленно сделала очередной глоток, раздумывая, что сказать. Так просто ведь не объяснишь, что она специально пришла в разорённый дом, чтобы поплакать подальше от чужих – а в особенности, от родных глаз.
– С Васей всё хорошо, – повторила она. – Но… Мы сегодня одного милиционера хоронили. Вася расстроился. И я тоже.
Агриппина Мефодьевна закивала головой сочувственно. Вере на миг сделалось неловко. Вроде и не соврала, но… рассказывать подробности случайному, пускай и хорошему человеку тоже не хотелось. Она торопливо допила то, что оставалось в кружке, и поставила её на стол. Провела рукой по затейливому красно-чёрному узору скатерти и сказала совершенно искренне:
– Красиво тут у вас, Агриппина Мефодьевна.
– Да что там, – хозяйка улыбнулась. – Ты, поди, и не в таких домах бывала. Вы ж из благородного сословия!
– Бывала, – не стала спорить Вера. – Но там тоже везде по-разному. Иногда красиво, богато, но… словно в могиле. Так, что сбежать хочется. А у вас тепло.
Круглое доброе лицо точно осветилось изнутри. Слова Веры явно оказались женщине приятны
– А как же иначе, Верочка? Всё ведь сама, – Агриппина Мефодьевна с затаённой гордостью окинула взглядом кухню. – Своими руками, своей душой. С детства меня к этому тянет. Как времечко выдаётся, так я за иглу, за коклюшки, за спицы… Да вот еще девчоночки соседские иной раз прибегут, их тоже учу. Тем и спасаюсь, – она вдруг вздохнула.
За спицы? Вера вдруг ощутила чисто практический интерес. Ведь похожая мысль к ней уже приходила...
Хозяйка сказала, что учит соседских девочек… Конечно, она уже не девочка, но почему бы не попытаться?
– Агриппина Мефодьевна, а вы носки вязать умеете?
– Конечно, – хозяйка взглянула на неё с удивлением. – А нешто ты нет?
     
Полчаса спустя Верочка уже сидела в большой комнате нарядного дома Агриппины Мефодьевны, вооруженная пятью спицами и большим клубком серой шерсти и сосредоточенно пыталась правильно построить алгоритм. Лицевая – это вперёд. А изнаночная, получается, то же самое, но назад. В зеркальном отображении. Так, значит, две лицевых… две изнаночных… снова две лицевых…
– А хорошо получается, – заметила сидящая рядом хозяйка. – Ловкая ты.
– Да не особенно пока, – пробормотала Вера, старательно отлавливая норовящую сбежать петлю. Агриппина Мефодьевна покачала головой.
– Не скажи. Я ведь всяких повидала. Сразу вижу, когда у девки всё в руках горит, даже если она допрежь тех спиц и в глаза не видала, вот как ты. Хотя про руки – это только говорят так. От головы оно всё зависит. И от желания. Когда головка хорошая, то и разобраться в любом деле просто. Хоть носок вязать, хоть плотину, вон, строить, как ты… А понадобится корову бодучую доить, так и с коровой управишься, это я тебе точно говорю.
Хозяйка вдруг улыбнулась лукаво.
– Что тебе корова, когда у тебя полтыщи мужиков под началом по струнке ходят? Всё по плечу. Хорошая жена у Васеньки будет. Да он и сам такой…
Взгляд  женщины переместился куда-то в сторону. Вера невольно проследила за ним – Агриппина Мефодьевна печально и ласково смотрела на фотокарточку, стоявшую на комоде.
Веру точно молнией пронзило. Она медленно опустила спицы, поколебалась мгновение и тихо спросила:
– Это Гриша?
– Гришенька, – кивнула хозяйка и повернулась к ней удивлённо. – А ты как?.. Или Васятка показал?
– Вася мне про него рассказывал, – честно призналась Вера. – Мы как-то раз вашего мужа повстречали. Но я не знала, где вы живёте. Как-то догадалась...
Агриппина Мефодьевна кивнула. Глаза у неё сделались печальными.
– Повстречали, значит… – она вздохнула. – Опять к Васе цеплялся, небось? Ты не сердись на Семёна, девонька. Который год мается…
– Я не сержусь, что вы, – торопливо сказала Вера. Хозяйка снова вздохнула.
– Мне-то полегче. Хоть я и мать – а… вот легче. Может оттого, что в церковь хожу? С батюшкой когда поговорю – вроде и отпускает. Девчоночки соседские опять же… Иной раз думаю, неужто я меньше сына любила? Да нет... С Васенькой твоим они дружили крепко, это верно. Иной раз такое натворят – ох!
Агриппина Мефодьевна покачала головой, грустно улыбаясь каким-то своим мыслям.
– Так и тянулась рука за хворостиной, – призналась она. – А потом как подумаю – сын, кровиночка, один-разъединственный – так рукой махну и прощу. Вася только за все ихние проказы отдувался. Анфиса – она суровая была… А ты, Верочка, тоже у родителей одна будешь? – спросила она внезапно.
– Нет. У меня брат старший. Даже двое. Максим – он Митин молочный брат, они вместе росли. И нам он как родной. Они сейчас в Туркестане, в Красной Армии оба. Ну и Ваня с нами живёт, – Вера невольно улыбнулась. – Его мама в прошлом году в Твери подобрала. Он тоже уже родной. Только нахальный.
Она поколебалась и, повинуясь какому-то наитию, добавила:
– В это воскресенье он маму с папой спас. Залез в подвал, где их бандиты держали, оружие отцу передал.
Внимательно слушавшая Агриппина Мефодьевна кивнула без тени удивления, очень серьёзно.
– Так правильно всё. Верно говорят: брось добро в воду, оно к тебе и вернётся. Подобрали твои родители мальчонку безродного – а стал сын, истинный. Я ведь и Семёну тоже говорила: давай хоть какого сироту пригреем, чтобы дом пустой не стоял! Молчит, сопит… Ну раз так, то и я против не пойду. Кому с того хорошо будет?
Никому, конечно. Вера вдруг представила: вот привезла мама Ваньку – а папа отказался его принять. Или она сама. И как тогда?
Но такого просто не могло быть! Ну как это? Особенно у её родителей. Одна жизнь на двоих, одна любовь, одна душа. И у них с Васей будет так же, обязательно! Как папа сказал: «просто и хорошо». Вот это главное, а не то, какой высоты окна в доме, и какой там паркет! Вера посмотрела на хозяйку и произнесла решительно:
– Агриппина Мефодьевна, позвольте, я поговорю с мамой? Может, она сможет помочь Семёну Егоровичу? Она многим за свою жизнь помогала. Она… – Вера на миг замялась, но женщина кивнула понимающе.
– С мёртвыми говорит? Знаю, Верочка. Если бы в том дело было, так он бы давно к Фомину сходил. Егор-то Рыжий хоть свой дар ведьмачий и не любит, а всё одно никому еще не отказывал. Только не захочет, Семён-то. И, думается мне, знаю, почему…
Взгляд её вдруг стал горьким и даже чуть насмешливым.
– Гришенька – он задорный был. Наверняка и ныне таким остался. И как пить дать скажет: «Хватит, батя, друзьям моим жизнь заедать! Много тебе радости будет, если Федька в какую молотилку попадёт или Ваську бандиты застрелят…» Ох! – женщина спохватилась и прикрыла рот рукой. Посмотрела на Веру почти с ужасом:
– Верочка! Миленькая! Ты уж прости меня, дуру!
– Ничего страшного, Агриппина Мефодьевна. Ведь так оно и есть…
В горле встал комок, который Вера поспешно сглотнула. Но глаза, слава Богу, оставались сухими. Должно быть, всё она уже выплакала за сегодня… Вера решительно тряхнула головой и взяла в руки спицы. Две лицевых… две изнаночных…
– Ох, девонька. Тебе-то всю жизнь с этим жить придётся… – донёсся до неё тихий голос хозяйки.
Вера кивнула, не отрывая взгляд от вязания.
– Ничего, Агриппина Мефодьевна. Мама же справляется. И я справлюсь.
Она старательно провязала еще несколько петель, вздохнула и подняла глаза на Кудрявцеву.
– Я люблю Васю. Очень люблю. И за этот год я его дважды едва не потеряла. Последний раз – три дня назад. Ему пуля прямо в лоб летела, это какое-то чудо, что… Я потому и плакала там, в старом дворе, что вспомнила вдруг. Но если придётся – я справлюсь. У меня есть родные, есть дело… любимое. А может, и дети еще будут…
Собственная откровенность её вчуже удивляла. Мать покойного Гриши Кудрявцева – добрый человек, светлый… но ведь они почти незнакомы. А может, именно поэтому оказалось легче рассказать это вот, самое потаённое, что хранилось на самом дне души? Не маме же это рассказывать. Она и так все знает. Мама тридцать лет рядом с папой, она столько раз это сама пережила… Зачем добавлять ей боли? Митя бы понял, но Митя далеко… а в письмах такое не опишешь.
В голове вдруг всплыло услышанное накануне. Вася уже спал. Папа задержался на службе допоздна. Они с мамой в ожидании вот так же сидели в комнате, и мама рассказывала ей историю, случившуюся в далёком восемнадцатом году. Ту самую, что так решительно и кроваво завершилась в нынешнее воскресенье. Про семью Кривошеиных, про юного провидца Николеньку, про погибшего лейтенанта Ловича… Про свою тёзку – Анну Михайловну Лович…
И лежал перед ними на столе старый золотой портсигар…
– Иногда людям только кажется, что они всё потеряли, – услышала Вера собственный голос. Вот только слова были какие-то не свои. Точно она прожила на свете сто лет и всё перевидала. – Они отворачиваются от живых, от тех, кто рядом. Они просто не видят, не понимают – кого они еще могут потерять…
Вера вздохнула и решительно тряхнула головой. Хватит уже этой меланхолии. Поплакала – и достаточно. Домой вернётся обычная неунывающая Вера Штольман. Там и так слишком много боли сейчас.
Да и здесь она для другого… Вера споро довязала ряд и протянула своё рукоделие хозяйке.
– Агриппина Мефодьевна, посмотрите, всё я правильно делаю?
Женщина взяла спицы из её рук, но ответить не успела. Негромко скрипнули половицы в сенях – Вера подняла голову и встретилась глазами с хозяином дома.
– Здравствуйте, Вера… Яковлевна, – произнёс он негромко. Перевёл взгляд на жену. – И ты здравствуй, Грунюшка.
Сейчас Семён Егорович был совсем не похож на того ехидного старика, что они с Васей встретили неделю назад в заброшенном доме. Взгляд Кудрявцева был не злым, не больным – растерянным. И кепку свою он мял в руках, точно не зная, куда её деть.
– Ох! – хозяйка всплеснула руками. – Семён, ты уже… А у меня еще и обед не согрет. Да я быстро…
Она подхватилась было встать, но муж лишь замотал головой и даже рукой махнул, останавливая её решительно.
– Да не торопись, Груня. Гостья жеж у тебя… – произнёс он серьёзно, без малейшей насмешки. Сев на стул у двери, устремил взгляд на Веру и внезапно спросил тихо:
– Василий-то как? Что доктор говорит?
– Всё хорошо, Семён Егорович, – ответила Вера, гадая, чем вызваны такие перемены в поведении хозяина. Не Васиным же ранением, в самом деле? Вряд ли бы это произвело такое впечатление на Кудрявцева, который Васю откровенно недолюбливает…
– Всё хорошо, – повторила она твёрдо. – Несколько дней нужно полежать. Контузия.
– Контузия – то не беда, – как-то рассеянно произнёс Кудрявцев. – То пройдёт. Лишь бы память по себе не оставила…
– Не знаем пока, Семён Егорович, – твёрдо ответила Вера. – Будем надеяться.  Сейчас всё нормально.
Если не считать страшного, багрового шрама на виске. И всего прочего: кровоподтёков под глазами, дурноты, головных болей… В глазах опять неожиданно защипало. Да что же такое! Она сердито шмыгнула носом.
– Будем, – вдруг твёрдо сказал Семён Егорович и решительно поднялся. – Грунюшка, ты с обедом не торопись! Дело вон у вас, – он кивнул на вязание в руках жены. – А я пока дров наколю.
Он развернулся спиной, собираясь выйти, и, глядя в эту спину, Вера внезапно поняла – Кудрявцев всё слышал!
Похоже, давно уже пришёл и стоял в сенях, слушая их беседу. И... как долго? Ей вдруг стало неловко. Хотя ничего неуважительного о хозяине дома они не говорили. Почему же он какой-то… не такой?
Агриппина Мефодьевна только головой покачала, глядя вслед мужу. Видно было, что поведение супруга добрую женщину тоже озадачило.
– Что это с ним? – проворчала она. – А! По нему не знаешь, с какой ноги он нынче встал…
Похоже, в отличие от Веры хозяйка вовсе не догадалась, что муж слышал их разговор. Должно быть, привыкла ко всяким странностям в его исполнении. Махнув рукой, она перевела взгляд на Верино рукоделие, осмотрела его быстро и внимательно и одобрительно кивнула.
– Всё верно. Вот так и дальше вяжи. Носки-то Василию? Ну, значит еще две пяди. А там будем пятку вывязывать.
– Спасибо, Агриппина Мефодьевна, – Вера поймала убегающий клубок. – Можно… можно я с собой возьму? И вернусь, когда до пятки дойду. Мне пора уже, – она улыбнулась, извиняясь. – Мама будет волноваться.
– Отчего ж нельзя? Бери. Давай в какое лукошко только положу, не в руках же тебе через город тащить.
Хозяйка, споро пошуршав где-то в углу, достала маленькую корзинку и сложила в неё клубок и начатое вязание. Протянула Вере, глядя на неё внимательно.
– Как довяжешь – приходи, – сказал она тихо. – Обязательно приходи. Хорошо мы с тобой поговорили. Светлый ты человек, милая. Повезло Васеньке.
   
Выйдя на крыльцо, Вера глубоко вздохнула и принялась медленно спускаться по высоким ступенькам, прижимая к себе корзину. Поговорили хорошо, это Агриппина Мефодьевна верно сказала. От утренней подавленности не осталось и следа. И вернётся она обязательно. У Васи к свадьбе будут новые носки, это она твёрдо решила.
Вот только как быть с Семёном Кудрявцевым, который, похоже, слышал их разговор? Не хотелось лишний раз обижать. Что бы он там ни думал о Васе…
Вера услышала лёгкое покашливание и оглянулась. Хозяин дома стоял в двух шагах от неё и смотрел по-прежнему непонятно. Казалось, он хотел что-то сказать. Вера решительно повернулась к нему навстречу.
– Семён Егорович?
– Я это… – хозяин вдруг замялся и отвёл глаза. – Спросить я хотел. С тем домом-то вы что надумали, Вера Яковлевна?
– Пока ничего, Семён Егорович, – спокойно ответила Вера. – Откажемся, наверное. Не под силу это нам, вы тогда верно сказали.
Перед глазами снова встало мертвое подворье, заросшее бурьяном. Что же, значит не судьба им его оживить. Может, кто другой найдётся? Народу в Затонске много…
А она пока поищет комнаты на съём.
Старый плотник вдруг прищурился, становясь похожим на того Семёна Кудрявцева, с которым она познакомилась на прошлой неделе. И даже в голосе зазвучало прежнее ехидство.
– Так вот прям взяли – и бросили?
– Да мы еще и не начинали, – весело откликнулась Вера. Семён Егорович покачал головой.
– Я ведь прежних хозяев знал, – произнёс он неожиданно. – Чудные старики были. Двоих сыновей схоронили, а всё одно к людям тянулись. В одну седьмицу и ушли, один за другим… Вот так. Оборвалась семья, а теперь и дом развалится, так и вовсе памяти не будет…
Каким-то сердитым жестом он поправил картуз на голове и шагнул внезапно вперёд, беря девушку под локоть.
– Не дело это, Вера Яковлевна. Не те у вас с Василием характеры, чтоб даже не попытаться. А пойдём-ка, товарищ инженер. Взглянем еще раз на те хоромы.