Глава двенадцатая
Своя земля – клубника, чужая земля - черника

Марья сжимала в ладони маленькую мотыгу – ту самую, что когда-то сделал по руке шестилетней дочери отец. Мика аки ангел, пусть и хромоногий, распростёр над ней незримые крылья и с ворчливой лаской в голосе наставлял:
- Не бойся. Земля ласку любит. И что с того, что чужой участок? Никакой он не чужой, земля сама показывает. Ты же видишь, что кругом черничник густой. Черника принадлежит хийту, хозяину леса. Для нашего хийту ты своя, давно он тебя знает и противиться не будет. Ну же, Марья, смелей! Ты сама говоришь, что только вчера вспомнила, что ваши с Арто участки углом соприкасались. Ты же кадастровые планы смотрела, чего сомневаться? Твоя это земля, отец твой её на пятьдесят лет в аренду отдавал, прошло сорок семь – и что, арендаторы воспользовались ею? Черника растёт, глухой черничник, сосны молодые, а у твоего деда там ячмень колосился. Добрый урождался ячмень, помню, когда русские бомбили соседний аэродром в июне 44-го, мы по нему бежали, чтобы спрятаться в убежище, и колоски срывали: есть очень хотелось, всё в рот тянули, даже незрелые колосья…
- Тебе всего три года было в 44-м, - не сдержалась Марья, - точно помнишь?
- Такое не забудешь… - с какой-то обречённостью в голосе ответил Мика. – Не три, а четыре, причём полных. Детская память если что зацепила, то навеки удержит. Вон та сосна с двойной верхушкой росла над лазом. Я туда и ребёнком бегал, когда взрослые обижали. Сама понимаешь, мужчины плакать не должны, гордость в нас воспитывали с младых ногтей… С первой моей девушкой там любовь познал…
Марья покрутила в руке мотыгу: хорошая, удобная, отец любил младшую дочь, баловал, точно куклу наряжал, вечно у Марьи были новые платья, банты в волосы, куколки и мебель для них. Строг был, но справедлив, в день крещения не березу посадил, как старшим – ель, чтобы росла дочь ладной-складной, себя свято для единственного берегла до брачной постели, чтобы белые ладошки праздности не знали, в косу лошадиного волоса не пришлось вплетать для густоты, чтобы глаза сияли точно струя родника.
- Не было на плане никакой землянки!
Нехорошие у неё были предчувствия. Не хотела она видеть ту землянку, давнее тайное убежище в вековой скале, умом понимала, что Мика правду говорит, но не всякое слово услышать желаешь.
- Кто же такое на плане указывает, - усмехнулся Мика. – Это сейчас детей русскими не пугают, вон, половина прихожан из православной церкви по-русски болтает не хуже, чем по-фински или по-карельски. А мы в страхе выросли: придёт русский Иван, будет плохо.
- Брось! – отмахнулась Марья. – Какое зло тебе сделали русские туристы? Приезжают, немалые деньги у нас оставляют. Ну, шумные бывают, тут не спорю. Но и я в Россию не раз и не два ездила –и, как видишь, жива. Медведи не съели, водкой не отравилась.
Мика с неожиданным лукавством посмотрел на хозяйку, которая стояла, подбоченившись: румянец на щеках, глаза горят, губы яркие.
- И балалайкой по голове неразумной никто не ударил?
Марья рассмеялась.
- Балалайку мне подарили, на стене в гостиной висит, неужели не видел? Красивая. Только играть на ней не умею.
- Зато поёшь хорошо. Вот что тебе Господь сполна отмерил. А балалайка – пусть висит, раз красивая и от души подарена. Не все русские плохи, согласен. У любого народа могут уродиться такие, за которых стыдно, по имени вроде свои, а по делам… дааа…
Мика задумчиво уставился на верхушки сосен. Славный день стоял, самое то для середины июля: сухо, лёгкий приятный ветерок, то и дело обволакивавший жарким дыханием и ароматом сосновых стволов и хвои. Солнце жарило вовсю, и Марья ощущала, как кожа откликается на поцелуи лучей. Пусть. Северное солнце не быстрое, но загар даёт красивый и крепкий, до декабря можно забыть о солярии после такого погожего лета. В Италии она вечно сгорала и страдала от солнечных ожогов, вспоминала легенду о том, как викинги не смогли завоевать Рим, слегли все до единого от странной болезни, от которой по всему телу распространяется жар и появляются нехорошие волдыри.
- Ты Арто когда последний раз видел?
Старик дёрнулся точно от удара.
- На дороге. У калитки стоял. Тебя спросил, а мне некогда было с ним беседовать, я насос ремонтировал. Чего спрашиваешь, когда Пекка меня при тебе допрашивал?
- Что ты Пекке сказал, я знаю.
- То же и тебе скажу снова, нового ничего нет. Жаль Арто, добрый был парень. Однолюб, сейчас такие почти и не родятся. У вас, молодёжи, другие законы приняты. Вон и ты, вертихвостка, отцовские заветы забыла, мужа в дом не привела, а фотографии в журналах я видел, где ты со смуглым красавчиком обнимаешься.
- Мика, так это по роли так полагается!
- Знаю я эту роль! Вот и сейчас: вроде остепенилась, на землю к себе вернулась, хозяйство ведёшь как полагается, а смуглые незнакомцы под окнами так и шастают!
Марья как раз нагнулась, чтобы пустить в ход мотыгу, но после слов Мики резко выпрямилась: так резко, что поясница вдруг полыхнула острой болью. Госпожа Линнатар выронила рукоятку, мотыга упала на землю с глухим стуком, едва не угодив по босой ноге, Марья, шипя и бормоча под нос проклятия, схватилась за спину.
- Какие незнакомцы, Мика? До незнакомцев ли мне? Ох... спина… Живо! Платок… платок из козьей шерсти принеси, и мазь свою вонючую не забудь!
Мика, сообразив, что произошло, охнул, развернулся и припустил к дому со всей доступной ему скоростью.
Марья выждала, пока боль станет терпимой и, кряхтя, разогнулась. Судя по тому, что ей это удалось, ничего серьёзного не произошло: верно, третьего дня она застудила спину. Боль постепенно отступала, становилась тупой и нестрашной, а в голову возвращались мысли о прерванном разговоре. Вот только что она отослала Мику, а теперь, спохватившись, жалела об этом. Старик, разворчавшись, проговорился о чём-то важном: смуглый незнакомец приходил к её дому! Когда? В какое время? Она уже не первый раз слышит о черноволосом мужчине лет тридцати пяти! Какую роль он играет в событиях последнего времени? Мальчишки о нём упоминали, затем та девочка, Ирма…
Захочет ли Мика продолжать разговор, когда она сама так некстати, так неумело отвлекла его? Чёрт, спина как чужая… И к тому же теперь ни о каком походе к таинственной землянке не может быть и речи: нужно подниматься по скале, тропинка довольно крутая, пользуются ей только соседи, когда раз в год отправляются короткой дорогой на свой дальний покос, да ещё соседские козы иногда щиплют траву на склоне.
Черника… кругом густой черничник, Мика прав. Марья осторожно, боком, опустилась на землю, принялась обрывать крупные ягоды, которые уже начали наливаться синим. Здесь, на солнцепёке, черника почти созрела, не хватало только сочности, дальше, у молоденьких осин, для неё время ещё не наступило. Отец всегда говорил, что там, под прикрытием тени от скал, черника никогда по-настоящему не вызревает прежде наступления третьей недели июля.
Черника – признак «ничейной» земли, это нехитрое правило Марья знала с детства. Добрый хозяин всегда высадит по периметру своего участка кусты земляники, чтобы обозначить границы личных владений.
Пекка куда-то уехал, на звонки не отвечал, и Марье не с кем было поделиться своим озарением. Перебирая старые фотографии, выброшенные из ящика и сваленные как попало после ночного обыска, учинённого злоумышленниками, она обнаружила интересный кадр: отец, мать, старший брат и она сама стояли у забора, демонстрируя только что посаженные кусты крыжовника, а вдалеке виднелся дом, где теперь жил Арто… то есть, конечно, дом Арто. Бывший дом Арто. Говорить об этом человеке в прошедшем времени Марья ещё не привыкла, потому даже не сопротивлялась ходу мыслей: дом Арто, снимок сделан на дальней скале, но как? Она бросилась просматривать документы, оставшиеся от родителей, и нашла то, что теперь не давало ей покоя: ещё почти тридцать соток земли принадлежало их семье, угодья были обозначены на кадастровом плане, но почему же забор, который она не перенесла ни на метр, уже двадцать с лишним лет стоял совершенно в другом месте, куда ближе к родительскому дому?
И почему за тем самым крыжовником она с матерью ходила всего один раз, больше никогда, почему бережливый отец счёл необходимым сдать землю в аренду?
На эти вопросы мог ответить только старый верный Мика. Вот только захочет ли он? И с чего лучше начать расспросы: со смуглого незнакомца, который шатался рядом с домом, или с дел давних?
Пожалуй, ни с того, ни с другого, неразумно будет. Мика – как корень сосны, пробивший вековую скалу только из упрямства и упорства, настоящий финн без единой капельки карельской или русской крови. Разговорится – сам всё выложит как на духу, не будет у него настроения отвечать – и спрашивать бесполезно, не проронит ни словечка.
Старик приковылял назад, когда пальцы и рот Марьи были уже основательно испачканы черничным соком. С черникой всегда так: решишь от нечего делать сунуть в рот одну ягоду, а рука уже сама тянется за следующей. Вот вроде бы только что сидела на месте, пригвождённая болью, а ягоды повели за собой, утащили от тропинки шагов на десять, и поясница стала меньше ныть, и пить расхотелось…
- Сиди, вот тебе, егоза!
Марья с благодарностью посмотрела на своего хромого ангела-хранителя.
- Спасибо, Мика. Не судьба мне сегодня землянику высадить, позже пойдём, будет ещё время. А ты помнишь, почему отец в аренду землю отдал?
Мика облизнул сухие губы.
- Могилы там были. Трактором твой отец стал пахать, задел немного. Военные могилы. Он их обозначил камнями. Пертту Хемеляйнен, брат Арто, решил какие-то грибы диковинные на продажу разводить, говорил, в ресторанах Хельсинки с руками товар оторвут, вот и выпросил землю у твоего отца в аренду. Негоже на могилах что-то растить, но Пертту хорошую цену дал, не устоял твой отец перед соблазном. Хотя грибы – это вроде невелик грех. Но тех грибов никто не видел, а через два года Пертту сгинул бесследно. Ты совсем маленькой тогда была, вряд ли помнишь.
- Только что сам говорил, что детская память – самая цепкая, - беззлобно поддела его Марья. – Помню я Пертту, да и на фотографиях у нас он есть вместе с Арто. Вот только не знала про землю, и про остальное не слышала. Родители если и разговаривали на эту тему, то только между собой, детям о подобных вещах знать рано и незачем. Мама всегда говорила, что Пертту в Хельсинки обосновался вместе с семьёй.
Мика хмыкнул и опять окинул взглядом верхушки сосен.
- Может, и в Хельсинки. Кто же его знает. Все эти, кто решили, что деньги могут легко достаться, непонятно куда делись. Я считаю: русская мафия всех испортила, задурили головы нашим мужчинам, и некоторым женщинам тоже. Сама видишь, как русские и до сих пор приезжают к нам за товаром и отдохнуть, что ни год, всё больше их становится. Сами про себя говорят, что бедные, а я так не думаю. Слыханное ли дело, чтобы бедняки такие деньги оставляли в магазинах, рыбу скупали тоннами, кофе закупали по тридцать пачек! У них что, своего нет? Россия – страна большая, неужели у них кофе негде вырастить?
- Да что ты на русских ополчился! – не выдержала Марья. - Суви Риккинтар – наполовину русская, а разве она плохая женщина?
- Достойная, - сдержанно ответил старик, опускаясь на камень. – Жена хорошая, сыновей растит как положено, хозяйка славная. Тебе вон помогает, хотя своё хозяйство большое. Ты ягоды на радость себе выращиваешь, а у неё восемь ртов в доме, и все накормить надо.
Марья потёрла поясницу: болела, зараза, несмотря на тепло, которое распространялось от платка.
- Вот не начинай, - сердито сказала она. – Знаю я твою песню: женщине дурно быть одной, раз вовремя замуж не вышла и детей не родила, найди вдовца, его детей прими как родных… Пойми, Мика – у каждого своя судьба. Я свою молодость театру посвятила, людям радость давала, говорят, что была не из худших.
- А спой… - вдруг предложил Мика. – Можешь же ты петь не то, что выучила, а что душа просит. То, что мать пела, что бабка пела. Наше.
- Не хочу грустное.
- Пой весёлое, кто запрещает?
Марья, тихо чертыхнувшись, встала. «Колода необтёсанная!» - ругнула себя мысленно, но первое движение всё-таки обозначила. Стоять на месте под мелодию, которую она знала с детства, было решительно невозможно.
- Nuapurista kuulu se polokan tahti
jalakani pohjii kutkutti…
«Евину польку» она очень любила ещё со школьных времён, хотя тогда детей, конечно, учили только «приличной» части текста про девчонку, которая пускалась в пляс с красивым парнем вопреки воле матери. Теперь Марья знала весь текст, но ничуть не осуждала веселушку Еву: в конце концов, парень честно прислал сватов, и следовало ждать, что задорную польку будут танцевать гости на деревенской свадьбе.
Прыгать Марья не могла, зато поводила плечами, раскрывала руки словно в танце, улыбалась, сверкала глазами и кокетливо подмигивала старине Мике:
- Eikä tätä poikoo ämmät haittaa
sillon ko laskoo laiasta laitaan.
Salivili hipput tupput täppyt
äppyt tipput hilijalleen.
Мика тоже улыбался, притоптывая ногой в такт, пытался сипло, не в тон, подпевать, и, кажется, был очень доволен.
- Ладно, егоза, - сказал он одобрительно, когда Марья закончила. – Сиди здесь, раз спину прихватило, а я с Божьей помощью полезу наверх по старой тропке. Мотыгу свою отдай, лёгкая она, но славная. Ступеньки намечу, чтобы ты поднялась без проблем, посмотрю, как и что. Сам там лет двадцать не бывал. Вот рядом же, а не тянет. Слишком много страшных воспоминаний с тем местом связано. Русские, да…
- Но ведь тот смуглый проходимец, который у дома крутился, точно не русский?
Мика пожал плечами.
- С виду вроде нет, к Суви, что мимо из магазина проходила, сначала по-фински обратился, а затем по-русски. По-русски после этого и разговаривали, я ни слова не понял… Марья, ты что, близко к сердцу мои слова восприняла? Брось, девочка! Ты с такими никогда ничего общего не имела! Этот весь в коже, заклёпки металлические на плечах, браслет на запястье, сам точно ворон. Голубка моя, да ты что?
- А когда он тут шлялся?
- Да как раз утром после твоего концерта, после того, как полиция уехала. У Суви расспроси, что ему надо было, она с ним беседовала.
- Долго?
- Минут десять… никак не меньше.
Марья решительно затянула потуже платок на талии.
- Мика, я в порядке. Помог мамин платок, как и всегда. Мазью твоей вечером разотрусь, больно она вонючая. А сейчас пошли землянику высаживать, как с утра собирались. Доберусь. Обратно, если что, вернусь дорогой от дома Арто, там спуск пологий. Небось, калитка с нашей стороны не заколочена, а собаки Арто меня знают: сколько раз я у него бывала то по одной надобности, то по другой!
Мика посмотрел на хозяйку и понял, что спорить бесполезно: полезет на скалу даже с больной спиной.
Три куста земляники, предназначенные для высадки на новое место, лежали в корзине, сплетённой из лыка: как бы Мика не ругал русских, а плёл свои немудрёные короба исключительно «по-русски», как и все в округе.
Поднимались долго, осторожно, потому что одной мешала ноющая поясница, а другой не без труда ставил на очередной уступ больную ногу, оберегая искореженный артритом сустав. Марья подмечала, что по тропинке вроде как кто-то совсем недавно поднимался, причём это было, скорее всего, после вчерашнего вечернего дождя: сдёрнутый с привычного места мох ещё не успел увянуть. Человек явно не привык подниматься по мокрым скалам, к тому же был обременён грузом.
- Вроде ходили тут вчера, - Мика тоже обратил внимание на следы. – Кого в ту сторону понесло в дождь? Полицейских? Больше некому…
- А полиции ты рассказывал про военный схрон в скале?
- Зачем, голубка? Я и сам про него вспомнил только после твоего рассказа, как ты про участки стала расспрашивать. В прежние времена мы иногда, когда с сенокоса возвращались, пережидали там дождь. Туда понапрасну и в войну не ходили, чтобы след не оставлять. У входа специально куст черёмухи посадили, чтобы разрослась, не показывала расщелину. Я там, считай, лет тридцать не был. Ныне, пожалуй, только я про то место и помню, остальные или уехали, или вовсе этот мир покинули…
Старик выдохнул с облегчением.
- Вон она, сосна приметная. Стала в три раза толще, чем я. Пусти вперёд, буду расщелину выглядывать.
Марья, присев на камень, устало наблюдала, как Мика занимается поисками. Солнце палило, спина болела, ноги устали от непривычной нагрузки, опять захотелось пить. Она отхлебнула из пластиковой бутылки, лежавшей в корзине рядом с кустиками земляники: наверняка Мика набрал воды из скважины, её можно пить и сырой, ничем не рискуя.
- Марья!
- А?
- Нашёл я вход… И знаешь, что, Марья… вызови-ка ты наших полицейских. Прежде позвони Пекке или старику Ярвинену, пусть сами решают, как и что.
Марья встала, опираясь на скалу.
- Что там?
- Ящик. А в нём коробочки. Не иначе, как лекарства какие-то…
   

   
Следующая глава          Содержание