Получив благословение SOlg'и и Aten'ы, приступаю к ме-е-едленному, но верному написанию и выкладыванию небольшой повести, идея которой промелькнула у меня при чтении повести "Аки пламя". Может быть, SOlga вдохновится и изыщет время закончить ту свою работу. Так всем миром и закроем ещё одну лакуну в биографии Штольманов-Смирных И будет нам счастье.
[indent]
Настоящее
[indent]
Карты сказочных планет
Смотрят со стены, —
Но на них — осколков след,
Клинопись войны.
Старый двор, забытый сон,
Ласточек полет,
На окне магнитофон
Про любовь поет.

В. Шефнер

[indent]
Глава первая. Систематически нетрезвый жилец
[indent]

Будни участкового милиционера, как у участкового врача: или на ногах, или за бумагами.
Бумаги — это, прежде всего, заявления от соседей по мелкой бытовухе: шумят, скандалят, бузотерят. И конечно же, беда по пьяни: драки, семейные и приятельские, с поножовщиной или голыми руками, выпадение из окон и крушение социалистической собственности.
Бывали и случаи, сопряжённые с большой психиатрией: мания преследования, галлюцинации с ловлей инопланетян и выходами на крышу, почитаемую за Баальбекскую веранду. Боевой опыт младшего лейтенанта Игоря Смирного уже пополнила экзотика, вроде ловли сбежавшей змеи от незадачливого любителя пресмыкающихся или раскрытие клуба подпольных занятий каратэ. Змею определили в зоопарк. Каратэка, привезший своё искусство из Вьетнама, отделался лёгким испугом: Павел Анисимович, старший участковый, помог воину-интернационалисту устроиться на полставки в ближайший клуб ДОСААФ — учить пацанов самбо.
Что ещё? Три квартирные кражи, скупка редких книг с попыткой последующей спекуляции и недавнее задержание рецидивиста в бегах. Но то были единичные случаи, а вот пьяные дебоши — тошная серая рутина. Будни.
«Зачем, почему они топят свою жизнь в водке, когда в ней, в жизни, столько интересного? Когда столько можно сделать?» — не раз и не два приходило на ум молодому милиционеру, когда он проводил первичный опрос на месте происшествия, лицезрея опухших граждан с красными и синими импрессионистскими пятнами на рожах.
Почему? Может быть, потому, что в их жизни не было таких бабушки и дедушки, как у него? Таких родителей? Такой школы, таких друзей? Веры в светлое будущее? Откуда-то оно берётся, подлое желание унизить слабого, отнять чужое, урвать себе, топча всех, кто рядом? Кто их таких воспитал, если три года назад вся страна бравурно отмечала пятидесятилетие Советской власти? Если выстояли и победили в такой войне, за пять лет поднялись из руин, а через пятнадцать уже начали штурм космоса?
Чего им не хватает? Пластинок с зарубежной музыкой? Есть радио, есть магнитофон: записывай да и слушай. Гитара есть: научись играть и пой. Заработай и купи. Завербуйся на Север, на Дальний Восток, в Среднюю Азию.
Но для этого надо не водку жрать, а работать. Игорь — работал.
Как-то вслух он даже высказал своё недоумение Павлу Анисимовичу. «Люди — они не одинаковые, — ответил тот нравоучительно. — Такими были, есть и, по всей вероятности, пребудут во век веков. Стало быть, процент нашего контингента будет существовать и далее, пока этот вопрос не решит наука. Опять же, дети. Человек в этом вопросе недалеко от зверя ушёл, плодитесь и размножайтесь. Только от зайца точно заяц будет, от волка волк, а вот от большого начальства иной раз такая непотребь происходит, что его бы со школьной скамьи куда-нить с глаз долой, в Жёлтые Воды или на Колыму, и киркомотыгу ему в зубы. А заместо этого кровиночку пристраивают в райком партии, и не бумажки перебирать, а государственные дела решать. Или в МГИМО, чтоб по заграницам шастать за счёт трудового народа».
И в таком мрачном свете открывшихся обстоятельств борьбы противоположностей, по словам старшего по званию, одна надежда была — на органы. Туда деток точно не пристроят, уж больно работа грязная. «Только рабочий класс может справиться, который в канализации сидеть привык, — резюмировал бывалый Анисимович. — Сечёшь, рыцарь света?»
В задушевных разговорах начальник подкалывал Игоря этим прозвищем буквально сразу, как только молодой милиционер влился в ряды. В общем, по делу подкалывал: застал на дежурстве за чтением сборника лучших рассказов Дэшила Хэммета про частного детектива Сэма Спейда «Too Many Have Lived», мама купила в «Планете», подарок на 23 февраля. Спрошенный начальником о ненашенском названии, младший лейтенант рассказал, что автор был совестливый человек, коммунист, друг Хэмингуэя, в помощь республиканской Испании свои гонорары перечислял... «Понимал классовое происхождение преступности и всю безнадёжность борьбы с ней в условиях Соединённых Штатов Америки? — пошутил Павел Анисимович. —  «Рыцарь света в тёмном царстве? Ну, якый шов, такого й здыбав! Ферштейн?»
Хорошо, хоть не отчитал за чтение на рабочем месте, а вроде как зауважал за знание английского. Спрашивал иной раз, что значит та или иная фраза из песен Элвиса Пресли и Чака Берри. Но подтрунивал над молодым, это да.
Зато благодаря подколкам начальства почти стёрлось, что в предпоследнем разговоре так же назвала его она — девочка, чьё имя он заказал себе даже вспоминать, но вспоминал. И имя вспоминал, и ореол света над волосами, когда солнце пробьёт навылет окно класса. И разговоры за уроками, и в парке, и у её подъезда — о жизни, о счастье, о Шерлоке Холмсе и четвёрке мушкетёров, о Шурике в «Кавказской пленнице» и Эрге Нооре из «Туманности Андромеды».
Она хотела поступить во ВГИК, только очень боялась конкурса. Может, и поступила.
А вот его желание поступать в школу милиции прокомментировала с язвительной насмешкой. Рыцари света, сказала она, хороши только в кино, а в жизни это неудачники. Не у дачи. С его-то способностями, с его-то знаниями языков — и в милицию? Не смешная шутка получается.
На выпускном вечере они уже были врозь. И — как отрезало романтику и прочее «про это».
В список по ГУВД на однокомнатную он, конечно, встал, но сам о себе думал, что не создан для семьи. Знал правду: не способен он выбивать участки под дачи, ломиться за дефицитом, расталкивая локтями менее проворных, втираться в очередь на «Жигули», не имея на то никаких прав... Даже нагрубил маме, которая всего-то сказала, что у одной её коллеги в лаборатории есть славная дочка, ровесница Игорька, большая умница, а у другой — младшая сестра, продавщица в «Военторге», но очень честная и порядочная девушка: от женихов отбоя нет, а она будто не от мира сего.
Игорь материнские матримониальные намёки оборвал, огрызнулся. Если перечисленные девицы такие перспективные, зачем им неперспективный милиционер — статистику разводов пополнять? Потом, конечно, извинился за несдержанность, но попросил маму больше никогда не сватать ему родственниц своих подруг и знакомых. К счастью, хоть отец не приставал с глупостями.
А Анисимович — тот спросил, серьёзно и деловито, есть ли на сердце у младшего лейтенанта Смирного какая зазноба. Но его был вопрос по делу: поступила информация, что в доме номер 14 дробь три по улице Веснина, в девятой квартире, действует подпольный дом терпимости под вывеской мастерской художника. Вот и беспокоился начальник, не вызовет ли предстоящее задание неприятия у будущей подруги жизни. Ибо практика показывает: феноменальное женское чутьё в этом самом вопросе есть предмет хотя и идеалистический, но абсолютно доказанный, между тем содержателей притона надо брать на горячем. «На задержании флакон заграничных духов разбился, так, веришь, неделю доказывал своей жене, что «не виноватая я»! Сам майор Федько проводил с ней беседу по моей большой личной просьбе. В общем, про «спецзадание» в «Бриллиантовой руке» очень точно сказано, и это не смешно».
Игорь отвечал, что он лицо совершенно свободное, и на спецзадание отправился в числе совместной опергруппы с чекистами — параллельно подозревали валютные дела и прочую антисоветчину.
Но оказалось, что сигнал выявился ложным и проходил по линии острой зависти коллег того самого художника, которым мастерская не досталась. После знакомства с творцом и его работами у младшего лейтенанта Смирного осталось светлое чувство: прикоснулся к действительно прекрасному, увидел достойного человека за любимой работой, а главное, отнюдь не все мастера кисти — вечно бухие моральные разложенцы, как о том бытует мнение. Да и чай с вареньем у жены художника оказался изумительным: чай был кирпичный, по бурятскому рецепту, а варенье из сибирских кедровых шишек. Художник со своей супругой много ездили по стране и незваным (да и многочисленным) гостям оказались привычны, и сумела Эмилия Леонтьевна усадить всю честную компанию при исполнении за стол, раз уж пришли. Такой же чай, похожий на шоколад, готовила тётя Аня, знала она толк в дальневосточной экзотике. И так же знала слова, которым обуздывался неприятель, оказывавшийся при ближайшем рассмотрении если не другом, то просто хорошим человеком.
Каплей дёгтя в бочке мёда оказался сосед за чаем у художника. Игорь узнал в лубянском одного из незадачливых топтунов при мистере Ловиче. Тот тоже на память не жаловался, с нескрываемым превосходством бросил на крыльце уютного старинного дома на улице Веснина: «Ты всё ещё участковый? А я, видишь, перешёл из наружки в «пятку», и уже старший лейтенант».
«Да, тесен мир, когда не надо», — обычно говорил в таких случаях Павел Анисимович.
[indent]
Вообще, Анисимович был невредный мужик, и не карьерист. Иногда общаясь с бывшими однокашниками по школе милиции, Игорь понимал, как ему повезло с начальством. Конечно, старший участковый считал своим долгом наставлять подчиненного по кругу обязанностей и частенько занудно повторялся, но ведь на то она и рутина, чтобы не отличаться разнообразием.
«Первые этажи у тебя все должны быть на учёте. Каждого хонурика нужно знать до пропитых его печёнок. Неважно, сидел, не сидел, но ежели он одинокий, за ним у тебя особый пригляд быть должен. Во-первых, знать, откуда он, где родня. Тогда и порядок с пропиской гарантирован, и знать, куда запросы слать, ежели чего учудит. Во-вторых, пресекать блатхаты и бардаки. Только где скапливается элемент — вмешиваться незамедлительно. А об этих скоплениях нужно интересоваться у других жильцов. В-третьих, за трудоустройством следить. Когда школьник регулярно посещает одинокую бабульку-пенсионерку, тут может быть разве что мелкое воровство, кроме репетиторства, а на репетиторство можно и глаза закрыть. Не убудет от блага народа, если оболтус лишнюю толику знаний получит, а интеллигенция — копейку на старость. Но вот если живёт у тебя на вверенной территории сторож или, там, кочегар, а его навещают не просто ханыги, а неопределенный контингент в дорогих импортных шмотках — от тут нос держи по ветру! В такой конуре может завестись всё, что угодно, от скупки краденого до валютных махинаций. Если кто один живёт, ты всю его подноготную знать должен, и держать на карандаше неусыпно! Тогда и раскрываемость у нас будет на уровне, и профилактика, и премия за победу соцсоревновании. Усёк?»
Младший лейтенант Смирной правоту и опыт Анисимовича признавал и бобылей держал под особым присмотром. Особенно тех самых, на первых этажах. Любил он свою работу.
Да, не получилось опером. Да, аликов сдавать в ЛТП, следить за порядком и прописанностью граждан, профилактировать хулиганов и тунеядцев, принимать заявления на костяную ногу верхней соседки, которая по ночам гремит костылём и никак не заменит протекающий бачок, отчего внизу сыпется дефицитная финская плитка. А кто этим должен заниматься — Пушкин с Тверского бульвара? Игорь представил картину: каменный гость работы скульптора Опекушина входит в восьмую квартиру, к молчаливой мягкой диабетичке тёте Клаве, спрашивает о местоположении её великовозрастного сынка-летуна (за год сменил пять мест работы, последнее — оператор пункта приёма стеклотары в Черёмушках, как раз во дворе дома Смирных-старших) и о степени родства с долговязым типом в кепке. Представил — и едва сдержал смех, только улыбка мелькнула на губах.
Но по тому, как запаниковал долговязый субъект от его улыбки, Игорь сразу смекнул: никакой тот не племянник тёти Клавы из Вятки, и в восьмой квартире на тихой московской улице с окнами во двор находится по чьему-то упущению — то ли смежников из Воркуты, то ли служивых из райвоенкомата города Сызрань, о чём свидетельствовали предъявленные документы: в одном фотокарточка перебита, в другом печать с подозрительно смазанными и несимметричными звёздами.
Как раз к своему дню рождения Игорь и получил почётную грамоту и именные часы за задержание опасного рецидивиста. На собрании в актовом зале начальник РОВД жал ему руку, коллеги хлопали, парторг и комсорг призывали личный состав равняться и повышать бдительность... Долговязого к тому времени уже этапировали в места. В глубине души Игорь надеялся на внеочередное звание (вроде, и Анисимович хлопотал), но — мимо.
Сказано же: неперспективный.
[indent]
Так что когда в освободившуюся комнату квартиры номер три в доме-трилистнике, где раньше жила семья из четырёх человек, въехал одинокий пожилой мужчина, его ФИО и паспортные данные Игорь взял на особый учёт: в кондуит свой записал, на страницу с буквой «П».
Вначале Игорь думал, что новый жилец контуженый, но вскоре выяснилось, что просто хромоногий и чуть заикающийся тихий пьяница. Потеряхин Глеб Макарович, 1910 года рождения, русский, беспартийный. Попал он на соблюдаемую Смирным территорию очень просто: по смерти жены её дети от первого брака разменяли квартиру и отселили отчима.
Работал Потеряхин переплётчиком в мастерской, которая изготавливала поздравительные адреса, нестандартные открытки и прочую мелкую печатную продукцию. Для инвалида в самый раз.
Вторую комнату в квартире занимала пенсионерка тётя Люба. Прописано там тоже было четверо, но дети тёти Любы строили ГЭС в Египте (Асуанский гидроэнергетический комплекс, так это правильно называлось, об этом грандиозном проекте он неоднократно слышал от бабушки Веры), и свою дочку, Любу-маленькую, молодые родители тоже взяли с собой. «В первый класс пошла, при самом египетском посольстве! — с гордостью сообщала жилица третьей квартиры. — Или при консульстве? В общем, где дипломаты работают». По возвращении из заграницы семейство надеялось купить кооперативную квартиру в новом районе — об этом участковый тоже был хорошо осведомлён.
Тётя Люба, то есть гражданка Скоробогатова Любовь Серафимовна, вообще была кладезь информации по любым вопросам. Только младший лейтенант Смирной старался припадать к сему кладезю строго дозированно, уж больно была бабушка болтлива, да и мастерица приврать.
Оставшись без общения с семьёй, тётя Люба производила сброс излишков энергии посредством общения с приятельницами на лавочке у подъезда, а также путём наставления нового соседа на путь трезвости и соблюдения чистоты в местах общего пользования. Поэтому применение гражданином Потеряхиным приставной лесенки-скобы для выхода на улицу через окно, чтобы лишний раз не попадаться на глаза соседке-язве, участковый Смирной понимал, но допустить никак не мог. Не положено.
[indent]
Зная склонность жилицы третьей квартиры в доме-трилистнике к преувеличениям, младший лейтенант Смирной старался проходить мимо её подъезда быстро, с поверхностным осмотром двора. Но гражданка даром что ли жила на первом этаже? Бывало, выскакивала тётя Люба буквально в тапочках на босу ногу и в пальто, накинутом на халат — поделиться сведениями, могущими представлять ценность для правоохранительной системы города Москвы, чтобы хоть в пределах Садового кольца надеяться на порядок.
На этот раз по причине дождя тётя Люба накинула плащ-дождевик.
— Товарищ Смирной! Това-а-арищ Смирной! Умоляю, в ЛТП, в ЛТП сдать его надо! Вчера пришёл — на бровях, обрыгал мне всю кухню, да и повалился, как бревно! Я уж не стала милицию вызывать в три часа ночи, понимаю, тоже люди. Но не могу я с ним больше, он же синий, Потеряхин этот ваш! А если пожар устроит? На первом этаже! Вы представляете, как полыхнёт, когда он газ забудет прикрутить? Уже так было, хорошо, я увидела! И колонку никогда не выключит! Вот и заявление, за неоднократное и систематическое...
— Хорошо, тётя Люба, хорошо, — обещал Игорь, с подавленным вздохом беря заявление и споро укладывая его во внутренний карман, чтобы не промокло. — Сделаю, что смогу.
[indent]
Слово надо держать, и он организовал тёте Любе — то есть гражданину Потеряхину, конечно — отправку в вытрезвитель. А на следующий день зашёл для вразумления проблемного жильца в виде профилактической беседы.
Тварь дрожащая в майке и заношенных трениках приняла младшего лейтенанта Смирного, так сказать, в недрах. С самого въезда в комнату в ней, по-видимому, не убиралось ни разу, а занавеской на окне служило невесть сколько существовавшее на белом свете и вытертое до основы серое солдатское одеяло. Несвежие простыни на кровати прикрывало одеяло чуть помладше —  с ворсом и зелёное.
Круглый обеденный стол, времён очаковских и покоренья Крыма, остался от предыдущих жильцов, Игорь его помнил. С этими предыдущими жильцами участковый познакомиться толком не успел, помогал им выносить пианино при выезде. Сейчас на столе стояла пустая бутылка водки, уполовиненная кефирная и захватанный гранёный стакан.
Следы относительного порядка носил один лишь стол-верстак у широкого подоконника. Новая настольная лампа на струбцине казалась в этой норе вестницей иных миров, она же являлась и единственным источником света: на потолке торчал голый крюк, вызывая нехорошие ассоциации.
«Хорошая просторная комната — и такой свинарник!» — осуждающе подумал Игорь. Он бы из неё конфетку сделал, получи сам такую. Хотя жить в соседях у тёти Любы — то ещё удовольствие...
К косяку двери сиротливо прислонилась палка. И теперь по босым ступням помятого жильца было понятно, почему Потеряхин так хромает. На правой ноге у него не было пальцев. Ни одного. И руки сплошь в коросте шрамов, на правой — татуированные цифры.
— Глеб Макарович, что ж вы жизнь свою не жалеете? И мою, и соседки вашей, тёти Любы? Что у вас не так? Горе топите? Так не топится горе. А вот вы — тонете, и других мучаете. Горе — оно ведь непотопляемо, не так с ним надо. Рассказывайте, что у вас стряслось.
Старик Потеряхин («А ведь младше деда Василия», — проскочила мысль) протянул руку к пиджаку, в котором ходил на работу, висевшему на спинке стула. Вытащил из внутреннего кармана очки с поломанной дужкой и перемотанной изолентой, нацепил на нос. Когда наклонялся за очками, Игорь спросил сочувственно:
— Вы, Глеб Макарович, наверное, в плену были?
— Л-люккенвальде, шталаг А-три, — немедленно отозвался тот. — Н-неоднократно проверен органами Эн-Ка-Вэ-Дэ. Имею документ. П-предъявить?
— Предъявите, — попросил Игорь. Тот снова потянулся к внутреннему карману, достал паспорт, а из него вынул справку. Игорь её осмотрел. — Скажите мне вот что: родственники у вас есть?
— Н-нет.
— Это вы после лагеря заикаетесь?
— Н-нет, с детства. П-пожар был, испугался маленький. Но н-не мешало мне это в молодости, — тут жилец даже приосанился, улыбнулся, почти без заикания закончил фразу. — Красавцем был, от д-девок отбою не было, да и руки! Работы никогда не боялся!
— А родом вы откуда?
— А в п-паспорте.
— Город Москва... Вы, стало быть, коренной москвич?
— Н-нет, родители курские. Но р-родился я уже здесь, Скатертный переулок, дом три мои пенаты. Сейчас там большое начальство живёт. А до р-революции, будете смеяться! — дворницкая была. Отец мой был д-дворником.
— Ну вот, Глеб Макарович, отец ваш был дворник, порядок охранял — а вы порядок нарушаете, как же так? Мне даже совестно вам выговаривать, честное слово, вы же мне в дедушки годитесь — и так себя ведёте. Очень по жене тоскуете, да?
— Н-нет, товарищ младший лейтенант. То есть, жаль Т-томочку, но у неё было очень больное сердце, и мы знали, что к тому идёт. Она и старше была, Т-томочка, добрая душа.
— Отчего же постоянно пьянствуете и создаёте невыносимые условия жизни вашей соседке, гражданке Скоробогатовой? У неё, может, тоже сердце не в порядке — а ей то убирать за вами рыгалово, то бояться, что вы газ не выключили? А ведь так можно и в ЛТП уехать, Глеб Макарович. И по Москве не то что по Скатертному не пройтись, но и вот эту самую комнату потерять, а оказаться на сто первом километре. Куда это с вашей-то ногой? И вот ещё про руки: если они у вас из правильного места растут, почему в таком хлеву живёте? Вам самому-то не противно? Вместо того чтобы помочь вашей одинокой соседке по хозяйству, вы создаёте прямо-таки опасную эпидемиологическую обстановку на этаже. У вас же тут не только мыши — крысы могут завестись! Как нормальный вменяемый человек может жить в такой обстановке? А если вызовет Любовь Серафимовна не меня, а санэпидемстанцию, что тогда? Останетесь без Москвы и без жилья, уедете в область, в дом инвалидов. Эх, Глеб Макарович, как же можно так опуститься... А знаете что? Вместо антиобщественного поведения вы бы лучше купили толстую тетрадь и записали все свои воспоминания. О детстве, об отце вашем, о Скатертном переулке, о старой Москве, о революции и о войне. О том, как освободились, как мирную жизнь налаживали...
Жилец посмотрел на Игоря, как на блаженного, усмехнулся:
— А п-потом вы же меня, гражданин начальник, за мою ру-рукопись по антисоветской статье и посадите.
— Не посажу, Глеб Макарович. Через тридцать лет вашим воспоминаниям, может, цены не будет. Ваша память — это народное достояние, а вы его в водке топите! Привлечь бы вас по статье девяносто второй — хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем растраты... Вот что мне с вами делать? Будем оформляться на лечение — или вы мне слово дадите, что опишете свою жизнь точь-в-точь, как было на самом деле?
— Да что в-вы, как маленький, т-товарищ младший лейтенант, — тускло отозвался Потеряхин, будто глухое эхо в дровяном сарае, — к-кому она нужна, моя жизнь?
— А до войны родственники у вас были? — спросил Игорь, строго, как учил Анисимович — отметая лирику и делая немедленную привязку к месту и времени.
— Д-до войны — были, — кивнул одинокий жилец.
И даже поделился фактом биографии, что фотокарточка передовика строительно-монтажного управления, которое занималось не чем-нибудь, а возведением самого Дворца Советов, публиковалась аж в передовице в «Правде» — он сам, в кругу семьи, с женой и сыном, ведёт культурную жизнь в новой Москве. Хотел нынешний Потеряхин Г. М. найти ту газету в библиотеке, да совесть не позволила. Даже если они живы, зачем сыну такой отец, бывший в плену? Только биографию портить.
— А фильм «Судьба человека» вы не смотрели, Глеб Макарович? — тихо спросил Игорь. — Который Бондарчук снял? Правду там показывали, про концлагерь?
Потеряхин отвёл глаза.
— Да и про Дворец Советов было бы интересно узнать, — зашёл младший лейтенант с другой стороны. — Я, честно говоря, даже не слыхивал о таком.
— А где б-бассейн «Москва», вот там строили. Котлован после храма остался, т-там большой храм был. Белый. Белого мрамора. На Сокольнической ветке метро облицовано мрамором от-туда. Дворец должен был стать, — Потеряхин поднял голову, заулыбался, глядя вдаль мимо Игоря, — самым высоким зданием в мире, а с-сверху Ленин. П-потому и бассейн самый большой в мире, что к-котлован был колоссальный! Голова у Ленина должна б-была быть четырнадцать метров! А арматура какая была! Сталь марки СДС — «сталь Дворца Советов»! Потом из неё п-противотанковых ежей наварили... Хотя б-был у нас мастер, который говорил, что если местность называется Ч-чертолье, а ручей Ч-черторый, и течёт он из К-козьего болота, то хоть ставь там ц-церковь, хоть дворец, а всё равно т-толку не будет. П-проклятое место. Б-бросил я их. Жену и сына — б-бросил, зазвездился, увязался за Сонькой-ве-ве-вертихвосткой... Может, и ж-живы мои, да я им на кой, п-предатель?
   
Следующая глава          Содержание