Тишина снизошла и на реальный, и на потусторонний мир, но не на душу Штольмана. Он не открывал глаз, надеясь привести в порядок хотя бы мысли, прежде чем вернется к Анне, как вдруг заподозрил неладное. Анна молчала. Она была здесь, он слышал ее дыхание, на этот раз не учащенное, а мерное, и ничего больше. Что это могло значить? Густые и длинные ресницы позволяли взглянуть украдкой, что он и сделал, но почти сразу же удивленно распахнул глаза: она сидела на полу, прислонившись головой к краю кровати в какой-то пяди от его руки и спала, то ли утомленная переживаниями и предутренним часом, то ли погруженная последним духом в сон, а не обморок.
Штольман смотрел не отрываясь, мучительно размышляя о том, как же поступить. Слова матери разбередили старые сомнения и породили новые, вернули его на, казалось бы, пройденный перекресток решений. О том, была ли встреча c Mutti игрой его фантазии или чем-то иным, он не думал, сосредоточившись лишь на сказанном. С момента своего возвращения он поступал так всегда, чтобы не загонять себя в лабиринт версий, теорий и загадок, не имеющих логического обоснования: извлекал из потустороннего послания рациональное зерно и использовал его в практических целях. Из всего, что он услышал, главным было требование открыть Анне всю правду и принимать решение не вместо нее, а вместе с ней. Это было ново. Лет с пятнадцати жизненно важный выбор Яков Штольман всегда делал сам, ни у кого не спрашиваясь. Собирал сведения, тщательно обдумывал, взвешивал последствия. Никогда не торопился, потому что отвечать потом за все тоже приходилось самому. Зато и ни винить, ни благодарить, кроме себя, было некого. Этому учили его родители, и Яков был благодарен им за свою независимость, которую всегда лелеял и упрямо оберегал. И не заметил, как независимость превратилась в одиночество. С уходом родителей он больше ни с кем не делил свою жизнь и вроде бы не нуждался в этом. С приходом Анны все изменилось.
Штольман вздохнул. Не зря он так долго противился очевидному, отстранял ее, тянул время. Анна была тем решением, просчитать которое было нельзя. И сама она, и чувство, которое она вызывала, были непредсказуемы. Ее было так много, что она переполняла его жизнь с избытком, захлестывала с головой, лишала почвы под ногами, и прежде строгий характер бунтовал против подобного вторжения. И вместе с тем, страстная сторона его натуры все чаще брала верх, наслаждаясь непривычной свободой в словах и поступках. Как все это волновало, захватывало, обжигало душу! Как никогда раньше. И никогда больше.
Это чувство возникло внезапно и предсказуемо, уходило и возвращалось, как волны прибоя, набирало и теряло силу, менялось и оставалось прежним. И все-таки теперь оно было другим. Любовь обрела новую мощь и власть, превратилась в опасную стихию, управлять которой можно, лишь подчиняясь ей. Наверное, это возможно только вдвоем.
Впрочем, Штольман не думал обо всем этом именно так, испытывая чувства, но не облекая их в словесную форму. Он знал лишь, что любит Анну, и что ее благополучие ему важнее всего на свете. Конечно, следовало избегать с ней встреч с самого начала, раз уж ему нельзя было предлагать ей брак. Но это оказалось выше его сил. Ну да, он решал за неё. Это право мужчины - брать на себя и решение, и ответственность за него. Но впервые в жизни он боялся любого исхода, порвет ли она с ним навсегда или не покинет его, несмотря ни на что. Ведь если она останется с ним из сочувствия, это будет ничем не лучше разлуки. «А если она останется, потому что любит?», - спросил внутренний голос, удивительно похожий на материнский. «Как можно в этом увериться?» - «Никак. Просто верь».
Анна вздохнула во сне, губы приоткрылись. И мысли улетучились. Он смотрел на ее беззащитно обнаженное, не облаченное в эмоции лицо, на растрепавшуюся прическу, еле сдерживаемую одинокой шпилькой, неизвестно как уцелевшей в перипетиях бессонной ночи. Пальцы зудели от желания коснуться ее. И когда Анна, как нарочно, повернулась боком и уперлась в край кровати лбом, Штольман не выдержал. Он осторожно протянул руку и легко вынул шпильку. Освобожденные кудряшки радостно устремились кто куда, как школьники после уроков, но Яков успел накрыть их ладонью, не дав расплескаться. Пальцы блаженствовали в пушистых кольцах, волнах и завитках, ласково перебирали все это богатство. И закостеневшая от боли душа согревалась в краткой передышке вне времени и событий.
Но вот она подняла голову, и Штольман поспешно убрал руку. Анна проснулась и почти бессознательным жестом поправила волосы. Растерянно осмотрелась, осознала себя на полу. Смутилась, неловко поднялась на ноги. И наткнулась на его взгляд.
Яков и Анна смотрели друг на друга. Их взоры осязаемо соприкасались, переплетались, скрещивались. Вопросы трепетали на кончиках ресниц, но каждый ответный взмах не развеивал, а множил их. Она недоумевала, он был непроницаем. Она возмущалась, он излучал вину. Она упрекала, он соглашался. Тишина, насыщенная тайной и упрямством, затаила дыхание. Наконец, Штольман закрыл глаза, окончательно отказавшись объясняться.
Ах, так, Яков Платоныч. Ну погодите. Времена, когда она поворачивалась спиной к его секретам, остались за порогом этой палаты.
- Я вижу, вы слишком утомлены, чтобы беседовать со мной, - сказала Анна, усаживаясь на стул рядом с его кроватью. - К тому же я не уверена, все ли у вас всё-таки в порядке с памятью. Зато я хорошо помню, что вы мне сказали. И мне этого недостаточно. Пожалуй, мне следует расспросить доктора Ланге, даже если мне придётся для этого ехать в Петербург.
Черт возьми! Только не это! Штольман глянул сердито, предостерегающе и в то же время встревоженно. Анна ответила голубоглазо и независимо. Штольман сжал челюсти. Начав говорить, он должен будет сказать все. Но если он промолчит, кто знает, в какую авантюру она ввяжется и чем это закончится для них обоих! Наверное, лучше, чтобы она узнала все именно от него.
- Анна Викторовна, - начал он медленно и трудно, - я солгал вам… не однажды. О браке. О себе. О Крутине.
В дверь постучали, сначала тихо, потом настойчиво.
