Потом думала – тех гостей, незваных-нежданных, коих Наталья Дмитриевна в метель на тракте подобрала – не я ли ей вымолила?
На богомолье в дальний монастырь хозяйка моя каждый год ездила, но в тот день я как на иголках была. С самого утра понятно было, что быть вьюге: облака низко-низко висели, позёмка так и гуляла, но не послушала меня барыня, отправилась в Новый Иерусалим. «Да полно, Клаша!» - только и сказала. И взгляд непонятный был, тоскливый. Точно ей уже всё равно – вернётся она или нет.
Подумала я, да и решила тоже в церковь сходить. Помолиться о Наталье Дмитриевне. Словно предчувствовала что-то. Я ведь тоже не без глаз: по всему видно, что до сих пор мечется хозяйкина душа, ищет какого ни пойми ответа. Разве ж это дело, что человек пятый год живет, от мира затворившись, точно в дурном сне? Разве ж для того моя барыня – умница, пригожая, к людям приветная, на свет родилась? Другой бы сказал – дуришь, Клашка, живете с госпожой душа в душу, чего тебе еще надо? А я понимала – надо. Каких ни есть перемен.
Долго молилась. Вышла – а на улице страх что деется: темно, пуржит, метет со всех сторон. Еле до дому добрела. Подумала еще, что с ужином как есть запоздаю, если барыня приехала, то недовольна ведь будет… Пришла домой, а там не барыни, ни Матвея с санями. Ну, тут только молиться оставалось, да верить, что в обители заночевали. Настасья вслед за мной в окошко взглянула и решила, что пора ужин в плиту убирать. Коли припозднятся, так будет горячее. А коли до завтра промешкают, так все одно прокиснет. Стали мы с ней горшки да кастрюльки обратно в духовку прятать, и тут вдруг слышу - колокольчик! Накинула тулуп, выскочила из дверей -точно, наши санки во двор въезжают, Савраска еле живая плетется. К самому крыльцу Матвей её подогнал, с облучка слез, самого шатает… Только тут я увидала, что рядом с хозяйкой еще кто-то сидит.
Барыня из саней птицей взметнулась:
- Клаша, беги за доктором. Доктор Левин, ты знаешь, где он квартирует. И поскорее. Нет, сначала беги, открой ближнюю гостевую и лампу там зажги. Герасим, давайте за мной!
Какой-то мужик с запяток поднялся, того кто в санях рядом с Натальей Дмитриевной сидел, на руки подхватил. Гляжу – это барышня, молоденькая совсем, вроде как в беспамятстве. Ну, думаю, намолила я барыне гостей, откуда только взялись?
Барышня захворавшая – то полбеды, а вот слуга ейный!.. Душа в пятки ушла, как его увидела. Вмиг ссыльные да каторжные припомнились, коих через наше село, случалось, гнали. Хоть и говорят, что от сумы да тюрьмы никому зарекаться не след, а все одно сразу видно, кто перед тобой - честный человек, что случаем, в переделку попал или душегуб записной. Сразу подумалось, что этот точно из вторых!
Худой, как пес цепной, носище горбатый, борода клочьями. И взгляд – как у затравленного волка. Где только барышня молоденькая его подобрала? Как сумел в доверие войти? Или не слуга он ей вовсе, а всю историю придумал, чтобы в дом втереться? Каторжные – они страсть, какие ушлые! Попыталась я было барыне своей это растолковать, да она меня и слушать не стала, отмахнулась, вдругоядь велела за доктором бежать. Я побежала, а у самой только одна мысль: лишь бы в моё отсутствие что не натворил! Потом-то я с него глаз не спущу! И Настасью упредить нужно, что в доме эдакий постоялец завёлся.
Вот так. Ждала-ждала хоть каких-то перемен, а как чужаки появились, тут и оказалось, что всей моей храбрости напускной грош цена. Решила тогда, что и спать не лягу. Уснёшь тут, с подобным гостем! На глаза-то я ему показываться забоялась, принялась исподтишка наблюдать.
Поперву Герасим этот тихо держался. Пока хозяйка да доктор у барышни в комнате были – он под дверью сидел, кулаки грыз. И всё молчком. Ой, думаю, неспроста! Вот чего выжидает? Другой бы давно на кухню вечерять пошёл, как ему моя хозяйка предлагала, или уж на боковую отправился, а этот сидит.
И досиделся. Ночью потребовалась госпоже моей выйти, так он сразу поднялся - и шасть прямо к барышне! Чего удумал?! Что сотворить решил? Я аж пожалела, что на кухне ни ножа, ни скалки не взяла, но делать нечего. Благо, в коридоре темно, но в комнате гостевой лампа горела: подкралась я тихохонько к двери, заглянула в щелочку – мужик этот, страшенный, свою барышню в одеяло закутал, на руках, точно дитя малое держит! Баюкает, шепчет что-то!.. Тут меня прямо оторопь взяла. Что же это деется-то?..
Отшатнулась я от двери, точно хлыстом ударенная. В голове каша. Как он её… Сам страшенный, а её бережно-бережно, точно фарфоровую. На глазах слёзы… Это вам не Пахом с русалкой… Но все равно, разве дозволительно мужику вот так барышню обнимать? Что же он с ней – как с дитём?.. Может, с младенчества дядькой при ней был? Случается в иных домах такое… Думаю, а сама понимаю, что неправильно все. Не ребёнка так обнимают – женщину. Свою, желанную…
Ой, как худо мне сделалось. Лучше, думаю, этот слуга незнаемый по нашим сундукам бы рыскал. Вор он и есть вор. А о таком – как расскажешь? А надо. Что еще учинит? Барыню обязательно предупредить след о таком вот Герасиме. Под дверями-то я больше стоять не стала, пошла в свою каморку. И всю ночь провертелась, решая, как бы хозяйке про увиденное непотребство рассказать. А как, какими словами – не знаю.
С утра я всё еще маялась, думая, как бы половчее с Натальей Дмитриевной о гостях заговорить. А тут еще Настасья… Мне самой не до того было, а она барышне больной питье какое-то относила, да оказывается и разглядела у той на пальце обручальное кольцо. Стало быть, наша гостья – замужняя? Тут мне и вовсе страшно стало. Грех-то какой, даже не барышню, выходит, слуга обнимал – вовсе чужую жену. И о чем барин думал, со страшилищем эдаким жену отправляя? Она-то, бедная, в беспамятстве была, поди и не вспомнит, а от него чего теперь ждать? Дорвался пёс до лакомого сала. Отбросила я всё экивоки, пошла прямо к хозяйке. На прямо сказать все же не решилась.
Сдаля начала. Глаз, мол, у этого Герасима больно нехороший… Да барыня меня не поняла. Я ей про то, что зыркает мужик больно много, да все не туда, куда бы порядочному слуге надо – а она меня за ложку грязную бранит. Тут я совсем рассердилась:
- Совсем, - говорю, - меня не слушаете. А я твержу, что больно нехорошо он на госпожу свою смотрит. Не дозволяли бы вы, барыня, ему к ней ходить, одному-то!
Наталья Дмитриевна на меня лишь взглянула – да строго так, как редко случалось:
- Пустое, Клаша! Не твоего ума дело.
Я чуть не заплакала. Неужто хозяйка моя слепая, не видит того, что я, девка деревенская, слёту примечаю? Мало того, что ночью на руках качал, так сейчас-то какими глазами смотрит!
Только подумала, а перед глазами-то, как живой - Пахом Метелин. И глаза его – тоже горящие. Меня и понесло:
- Да где ж не моего-то? Нешто не видали, как он на неё глядит? Рано или поздно снасилит ведь этот разбойник барышню свою!
Хотела еще добавить, что, мол, и вас заодно, да и мной горемычной не побрезгует, да язык не повернулся. Сплела про то, что перережет всех, да дом запалит. А что? От мужика с такими глазами еще и не того дождёшься!
А барыня моя только вздохнуло.
- Всё не так, Клаша. Вовсе всё по-другому.
По-другому – это как? Барыня только повторила, что правду про гостью нашу и слугу её знать никому не должно, что секрет это большой. Я тут же на кресте поклялась, что никому ничегошеньки, ни полсловечка не скажу! Но мне же с ними в одном доме жить! И тогда госпожа решилась.
История оказалась и впрямь из тех, что не каждый день случается – слуга-то, Герасим этот, вовсе никакой не слуга Анны Викторовны, а законный муж! Самый что ни на есть дворянин, господин Дубровский. Только беден, как церковная мышь, оттого барышню ему не отдавали. И предназначена она была вовсе другому, какому-то князю старому и родители её уже под венец снаряжали – да господин Дубровский не позволил у него любимую отнять, с пистолем ведь выкрал! Бежали, венчались тайно – и ныне дальше бегут, под чужими личинами скрываясь, потому как князь такого срама не стерпит!
Я слушала, рот открыв. А хозяйка, мне всё это поведав, только повторила строго, чтобы никому не словечка! Герасим – значит Герасим! А барышня – её, Натальи Дмитриевны, дальняя родня. В гости приехала, да в дороге захворала.
Тут я что-то соображать начала.
- Папеньки вашего тверская внучатая племянница, - подсказываю.
Барыня только кивнула:
- Так всем и говори.
- Понятно, - говорю. – Ни слова другого от меня не услышат. А с Герасимом как быть? Коли он никакой не Герасим, а из господ… Коли вдруг занадобится, то как к нему обращаться прикажете?
- Как?.. – Наталья Дмитриевна на миг призадумалась. - Ну, как к человеку почтенному… Но барином, конечно, не зови.
Я пообещала, хотя и не знала, как оно у меня получится. Дворянин – и вдруг со слугами в людской? Но Наталья Дмитриевна велела для него каморку подле гостевых комнат освободить и кровать туда поставить – якобы, чтобы к барышне мог по первому зову явиться. Такой, мол, верный слуга. И барину своему поклялся с молодой жены глаз не спускать.
Хотя они не шибко и скрывались. Вот когда пришлось снова порадоваться, что в доме никого лишнего нет. Легко ли оно - представляться слугой собственной жены? Всё одно глаза выдадут. Они и выдавали. Глядел он на неё порой… Меня аж в жар кидало, когда замечать случалось. Сама Анна Викторовна притворяться и вовсе не умела. Она и про Герасима-то забывала через два раза на третий, настоящим именем мужа звала – Яков. Яков Платонович. И тоже на него глядела… Хотя на лицо-то господин Дубровский как был разбойником, так им и остался. И годы… Мне в отцы годится, а Анна-то Викторовна меня много старше ли? И всё же выбрала не княжий титул, а мужа своего. Бедного дворянина, в летах, против воли родительской. Что это, коли не любовь, о которой сказки сказывают? А иным и в жизни выпадает, видать. Ну и тем, кто навроде меня, случаем радом оказались - хоть единым глазком полюбоваться.
Не всё же про Пахома Метелина вспоминать.
Но любоваться приходилось нечасто – дел вдруг оказалось невпроворот. На хозяйкины нужды нас с кухаркой хватало, а тут разом еще двое гостей. Настасья с кухни и вовсе не появлялась: Анна Викторовна поначалу окромя бульону ничего есть не могла, так Настасья цельными днями цыплят потрошила да скубала, не считая всего прочего. И у меня, хоть и полагала себя по жизни проворной, работы прибавилось, что на третий день заметила – с ног сбиваюсь, хватаясь то за одно, то за другое. Договорились с Матвеем, он своего сынишку старшего нам в помощь приводить стал. Парнишка смышлёный, все лишняя пара рук да ног – хоть бы белье к прачке снести, в лавку сбегать, щепок наколоть, ведро с помоями вытащить. Не господину же Дубровскому то ведро совать! По поговорке-то оно конечно – назвался груздем, полезай в кузов - а в жизни сплошной конфуз выйдет.  Мужику деревенскому барином прикинуться – дело вовсе неслыханное, так и барину мужиком - не больно просто. Но он старался, хоть и большой нужды в том не было. Дрова таскал, печку в комнате у супруги своей сам норовил топить. Ввалится эдак в комнату с совком да ведром, бурчит:
- Истопник Герасим пришел, барыня. Человек безобидный и хворый.
Что уж в том хвором истопнике смешного, мне в толк было не взять, но Анне Викторовне каждый раз весело становилось. Разулыбаются они эдак со своим Яковом-Герасимом, друг на дружку глядючи, а следом, смотрю – и моя барыня нет-нет, да улыбнётся тоже. Вот это мне дороже всего было.
Держалась Наталья Дмитриевна как прежде, но перемену в ней я сразу приметила. Точно огонёк внутри зажегся. Была тень - стала живая, иначе не скажешь. Потому я себе настрого велела язык за зубами держать, на любые странности хозяйских гостей внимания не обращать. Пусть хоть по потолку ходят, раз мою барыню то радует. А то и задержались бы на подольше. И ей хорошо, и им в их положении отчаянном лучшего места не сыскать – лишних людей в доме нет, кто есть – те не болтливы.
Про господина Волженина-то я и забыла.
В тот день заявился он как всегда – по-свойски, без доклада. И поскольку Наталья Дмитриевна на его счёт никаких распоряжений не отдавала, я и провела его в гостиную, где в тот час хозяйка с Анной Викторовной сидели. И только потом сообразила, как сглупила. Нет бы с порога соврать, что нет госпожи дома, на богомолье уехала! Не прибила бы меня хозяйка за своеволие, ей господин Волженин завсегда в тягость был, а нынче – и подавно. Видно было, что глаза у ней сразу потухли, стоило ему в гостиную войти. Ладно, думаю, не одна моя хозяйка теперь, ежели что – барышня её выручит. Не век же Евгений Николаич будет с ними сидеть. Главное, чтобы на обед не остался, нужно бы Настасье сказать, чтобы со стряпней нынче не спешила… Заторопилась я в кухню, гляжу – подле гостевых комнат Яков Платонович стоит. Насторожился весь, точно волк, собак заслышавший.
- Кто это пришёл, Клавдия?
- Господин Волженин, - говорю. – Барину покойному племянником приходился, теперь к госпоже Вербицкой порою наведывается. Куда от него денешься? Какая ни есть, а родня. Приходится в доме принимать. Но подолгу он никогда не засиживался, так вы не волнуйтесь зря. Хозяйка моя Евгения Николаича не сильно привечает, лишнего ему точно не скажет.
Господин Дубровский на мои слова только головой дернул. Через малое время смотрю – идёт к гостиной с охапкой дров. Всё же решил сам приглядеть. Вот и славно, думаю. На его рожу разбойничью глядя, может, и господин Волженин не пожелает дольше засиживаться. Сама я в дальних комнатах с уборкой закрутилась, не заметила, как время побежало; только в один миг слышу – вроде Матвеев сынишка меня зовёт. И голос взволнованный.
- Клаша, - говорит. – В гостиной хозяйской неладно чегой-то. Шибко дымом от двери тянет. Ты глянь сама, а то мне боязно, да батька воспретил по господским покоям шастать.
Что, думаю, за напасть? Там же хозяйка с гостями сидеть должна. Подошла к гостиной, в дверь поскреблась – не отвечают. Приоткрыла, чтобы в щелку тишком заглянуть – батюшки светы! Ни души, окно нараспашку, печка чадит, дым по комнате так и гуляет! Крикнула Ваньке, чтобы скорее отца звал с ведрами – тлеющие поленья из печи вытаскивать, сама кинулась остальные окна открывать. Сама думаю - почему же Наталья Дмитриевна, как только печка зачадила, никого из прислуги не кликнула? И куда все подевались?
Матвей прибежал, дрова недогоревшие мы с ним споро из печи повытаскали, уголья тоже выгребли, дым понемногу сквозняком повытянуло – но всё одно вся комната гарью провоняться успела. И шторы, и мебель, и ковёр. Даже потолок малость прикоптился. Ох, и зло меня взяло, на это глядючи. Что ж теперь, окна открытыми до Масленой держать? Вспомнила, как хозяйкин гость сюда с дровами шёл. Ну, думаю, истопник Герасим косорукий, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Не умеешь – не берись! А сам хорош - натворил дел и сбежал куда подалее. Пока мы с Матвеем и Ванькой совками гремели – никто ведь не объявился. Ни Герасим фальшивый, ни Анна Викторовна, ни господин Волженин, ни даже хозяйка. Словно их вместе с дымом в трубу вынесло.
Сколь ни твержу я себе, что язык мой – враг мой, доведёт однажды до худого конца – а вот как до дела доходит, так об том и забываю. Попадись мне в тот миг гость наш – ведь и не вспомнила бы, что передо мной барин. Не удержалась бы, изругала, как какого неумеху подзаборного - да и вылетела бы опосля сама из господского дома на мороз быстрей того печного дыма. На счастье, свое иль мое, господин Дубровский под горячую руку мне не попался. Заперлись они с Анной Викторовной да госпожой Вербицкой в кабинете, и долго там сидели, когда вышли – я уже подостыла чуток. Не сама ли давеча думала, что пусть те гости что хотят, то и творят – лишь бы хозяйка улыбалась? Но спускать всё одно не собиралась. Нарочно подкараулила, когда Яков Платоныч из комнат своих один вышел и подступила.
- Герасим Какойтович! – говорю. – Вы уж меня простите, но коли нет сноровки, то и браться не стоит. Не горит печка, так и оставьте её в покое, кликните кого иного, кто понимает. Заместо того, чтобы дымоход поленьями забивать. Вот что ж это вы учудили? Мало пожар не приключился, а гарью поди аж до Пасхи нести будет.
Господин Дубровский глянул на меня вроде как виновато.
- Ты уж прости, Клавдия. Я очень старался.
- Всё ваше старание вышло – чаду побольше нагнать.
Выговариваю, а сама думаю – расшумится сейчас. Хоть мужицкие штаны и одел, а внутри всё ж господин. Не много ли чести, чтобы девка дворовая ему реприманды учиняла? А Яков Платоныч только потупился и давай рукав теребить. Сам бурчит:
- Так я для того и старался…
Тут меня и понесло. Спрашиваю его:
- Работы мне добавить хотели, али как? А и верно, давно я потолков-то не мыла! Али клопов в диване потравить решили?
- Ну… почти клопов. Клавдия, ты прости. Не придумал, как его иначе выставить. Господина Волженина. А выставить было необходимо.
Посмотрел на меня и улыбнулся. И улыбка-то смешная, кривая, куда там до соседского Федота, что горазд зубы скалить – только вот сердчишко подлое взяло и ёкнуло. «А ну, чур меня! – думаю. - Еще не хватало на барина, на чужого мужа начать заглядываться!»
Только вот охота ругаться куда-то сразу пропала.
- Ох, ваша правда, - вздохнула я. – Он, господин Волженин-то, вроде барин незлой, а всё одно. Сладкий, как патока. Словно и безобидный человек, а тошный, вот не знаю другого слова. Как в дом придет, так барыня моя потом точно больная делается.
Господин Дубровский на эти слова отчего-то насторожился.
- Больная? – спрашивает. – И какие симптомы? Я имею в виду… доктора Наталья Дмитриевна приглашала?
- Нет, - отвечаю. – Да доктор ту боль и не лечит. Маятно ей становится, вот и весь сказ. Точно, как порчу навели. Вот было дело, мы с ней на господскую дачу выезжали, что в нашем селе. Две недели была чистая благодать: барыня и гулять ходила, и к батюшке Симеону в дом – с ним да с матушкой чаю выпить, и даже к соседям в гости ездила. А потом господин Волженин явился - не зван не ждан - вроде как проведать. И кончилось наше гостевание. Три денька не прошло, как Наталья Дмитриевна домой сорвалась и наново в усадьбе заперлась. Я знаю, что промеж господского сословия такого не случается, а так бы прямо сказала, что у господина Волженина глаз дурной.
Гость, понятное дело, на это только усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся, холодком потянуло. И взгляд какой-то особенный сделался – острый, цеплючий.
- Глаз – это вряд ли. А вот за язык не поручусь… Что ж, попытаемся его укоротить.
 
Следующая глава          Содержание