За думами своими я уже половину Екатерининской прошла, прежде чем увидела, что перед воротами нашими пролётка стоит. Кого, думаю, принесло? Еще с десяток шагов сделала, тут и разглядела, что пролётка то не простая. Потому на козлах не извозчик сидит – городовой!
Русалок у меня в единый миг из головы вымело. Полиция – она любой нечистой силы страшнее. Но всё же пересилила себя, подступилась ближе.
- Вы, господин хороший, по какому делу тут стоите?
Городовой, мальчишка молоденький, на меня даже не глянул:
- Опасного преступника ищут.
У меня внутри всё так и оборвалось.
- Какого еще преступника? – спрашиваю.
- Именем Герасим. Что нынче на Разгуляе человека избил мало не до полусмерти. Ты давай, проходи дале, не твоего ума дело.
Я отвечать не стала, мимо пролетки протиснулась – и во двор. Мысли в голове зайцами скачут. Кого, думаю, барынин гость побил, да за каким бесом оно ему понадобилось? Или старый князь барыниных гостей догнал? Что же они, посреди Разгуляя подрались? Или не сам князь, но кто из княжьих людей Анну Викторовну углядел да какую пакость учинить удумал?
Или то вовсе какая полицейская лжа?
Смотрю - санки наши уже подле сарая стоят, значит, вернулась барыня. Тут и Матвей из сарая вышел, я к нему и ринулась:
- Дядя Матвей, что за беда приключилась? Почему полиция?
- Герасима ищут, что нашей гостьи слуга. Вроде как господину Волженину прилюдно по морде дал.
А сам смотрит на меня пристально, словно сказать хочет: «Молчи, Клашка, не сболтни лишнего!» Но я всё же не удержалась:
- Как? За что?
Матвей снова волком глянул, да бурчит:
- За дело. Тот господин хозяйку нашу сильно обидел. И барышню тож. 
Тут из сарая еще один городовой вышел. Не чета тому, что у ворот – пожилой дядька, дородный, с усами. Меня увидел, спросил сурово:
- Ты кто такая?
- Клавдией зовут, - говорю. - Служу тут, в горничных.
- Герасима знаешь ли? – спрашивает. – Видела его нынче?
Я, прежде чем отвечать, крепко подумала. Кому-кому, а полиции слова лишнего говорить нельзя, то любому известно.
- Утром видела, как с госпожой Вербицкой уезжали. Более не видела. Сама только домой вернулась.
Сама прикидываю, как бы половчее дурочкой деревенской притвориться, если что еще спросит. Но городовой лишь посмотрел строго на меня, да на Матвея.
- Коли появится – знайте, что следует немедленно сообщить в участок. И прочих, кто в доме служит, предупредите. За укрывательство и наказать могут. Непорядок, ежели мужики барам морду бить начнут.
На Матвея глянул и добавил:
- Пусть оно и за дело…
У самого в глазах словно бы смешинка проскочила. Ой, думаю, непрост дядька. И спрашивать ни о чем не стал, и дал понять, что сам того Герасима ищет не от большой охоты, а от того, что велено. И коли не найдёт – не сильно расстроится. Что же такого на том Разгуляе стряслось? Хотела уж спросить, но тут увидела, что от ворот еще один городовой бежит, шашкой бряцая. Кричит на бегу:
- Их благородие где? Велели передать, чтобы в отделение возвращались.
Я и подумать не успела – к добру сия новость или к худу. Городовой подле нас остановился и выдохнул:
- Некого более искать. Мужик тот в озере утоп.
Я в первый момент и не поняла ничего. Что еще за мужик, какое к нашему дому относительство? Только Матвей вдруг охнул и плечо мне стиснул до боли.
- Как утоп? – спрашивает. А голос – ровно чужой… Городовой ответил тоже невесело:
- Бежал, да в проран и угодил. Полой тулупа, видать, зацепился, да под лёд и затянуло Герасима вашего.
Тут я уяснила наконец – о ком речь. Тряхнуло меня теми словами, да так, что в единый миг все внутри опустело, словно всё из меня вытряхнули – и душу, и внутренности. Упала бы, верно, если бы Матвей за плечо не держал. Он еще о чем-то с полицейскими говорил, только я того не слышала. В ушах звон стоял. И мысли метались - шалые, дурные, ненужные. Ни единой потом вспомнить не смогла, да оно и к лучшему…
Очнулась, когда Матвей за плечо хорошенько потряс. Сказал тихонько:
- Клавдия, иди домой. На тебе лица нет. Да не голоси раньше времени. Всё образуется.
Я вроде и кивнула – но не пошла. Села на край саней, смотрю на двор, в голове – пусто. Как же оно так? Что образуется? Как образуется, коли человек страшной смертью погиб? И из-за кого – из-за Волженина противного, чтобы ему пропадом пропасть! Всегда знала, что дрянь человечишко, а ныне и вовсе докатился. Госпожу мою обидел. И похоже, такова обида была, что спускать нельзя. Яков-Герасим и не спустил…
Каково оно – за чужого человека жизнь отдать? Да не за самого человека даже – за его слёзы, за боль ему причиненную. Но всё же то боль, а не жизнь. Не велика ли цена? Допрежь то я думала, что такие люди только в сказках бывают – коим за правое дело своей жизни не жаль.
А Анна Викторовна – как же она теперь?.. От этой мысли совсем худо мне сделалось. Уже и полицейские ушли, а я всё на санках сидела, с силами собиралась, чтобы подняться да в дом пойти.
С черного ходу вошла, в своей каморке разделась потихоньку. С господской половины вроде какие-то голоса доносились, но я не вслушивалась, в ушах по сию пору звенело. Подумала только, что не стоит, наверное, Наталье Дмитриевне да Анне Викторовне на глаза лезть. Чем я помочь могу? Спустилась молча на кухню, там всё как обычно – плита пыхтит, Настасья старая хлопочет. Меня увидела – ворчать начала:
- Вот где ты нынче загулялась? Неси чай в столовую, барыня уж дважды звонила.
И поднос с чашками мне сунула. Я понесла, сама думаю – какой чай сейчас может быть? Потом другая мысль мелькнула – когда тот городовой прибежал, в доме живого Герасима искали. А ну, как не знают еще? Ждут… Чуть не уронила тот поднос вместе с чашками да блюдцами.
Наталья Дмитриевна в столовой была, в буфете что-то высматривала.
- Клаша, поставь три прибора. И мёд у Настасьи спроси.
Тут я и поняла, что угадала верно. Ничегошеньки она не знает, по голосу слыхать. И снова руки задрожали, едва успела поднос на стол поставить, так и брякнул. Сказать я ничего не сказала, да видно на лице у меня нехорошее было написано, что Наталья Дмитриевна вдруг взглянула на меня с беспокойством.
- Клаша, что с тобой? Ты не заболела?
Ответить я не успела. Поскольку дверь в гостиную открылась и вошла Анна Викторовна. Походка легонькая, на лице ни слезинки. И она не знает. Ничего те полицейские им с хозяйкой моей не сказали, чтоб им пусто было! Тут я вовсе не выдержала и глаза отвела поскорее. Да что же это деется – выходит, сама я им поведать должна? А как, какими словами? И в голову наново всякие глупости лезут – то ли завыть в голос, как в деревнях по покойнику воют, то ли осторожно начать, сдаля. Да что ни делай, всё одно конец един…
- Барыня, - говорю, в сторону глядя. – Городовой тут прибегал…
Говорю, а краем глаза вижу – кто-то еще в комнату входит. Повернулась – стоит барин незнакомый. Нестарый, красивый, из себя франтоватый. Вот для кого третий прибор занадобился. Это кого же, думаю, принесла нелегкая? Вовремя, ничего не скажешь! Вот мне откуда знать, что при этом господине неведомом сказать можно, о чём нельзя?
Барин тот подле Анны Викторовны остановился и на меня глянул непонятно. Словно бы с хитрецой. Пропади ты, думаю, пропадом ферт нахальный! И к Наталье Дмитриевне повернулась.
- Барыня, прощения вашего прошу, только у меня тут дело больно срочное. Поговорить с вами дозвольте!
Обскажу, думаю, хозяйке наедине – а там уж сообща решим, как Анне Викторовне дурную весть сообщить. Наталья Дмитриевна хоть и прикипела к гостям своим всей душой, а всё ей легче, господин Дубровский не брат ей был, и не муж. Хоть и жизнь за её доброе имя отдал…
Да только Наталья Дмитриевна меня не поняла.
- Что случилось, Клаша?
Тут уж я не выдержала, зыркнула в сторону нового гостя. Со значением зыркнула, чтобы хозяйка уяснила наконец, что господин этот мне сейчас навроде пятого колеса в телеге. А он тот взгляд поймал – и только шире усмехнулся. И хозяйка на меня отчего-то посмотрела строго.
- Клаша, это… Господин Гофман. Муж Анны Викторовны. Приехал сегодня.
Тут у меня и вовсе язык отнялся. Стою, точно соляной столп, пялюсь на того господина Гофмана и только глазами хлопаю. Как муж, какой муж?.. А Анна Викторовна-то улыбнулась счастливо и в руку ему так и вцепилась…
Должно в тот момент у меня и разум отшибло напрочь. Забыла, что про гостей наших вслух много говорить не след, тем более – имена называть. Как и про то, что простой горничной барские причуды никак не касаются. Хоть бы те мужья неназываемые по три раза на дню менялись.
- А Герасим… - спрашиваю. - Который Яков Платоныч… Дубровский?.. Он как же? Утонул – и бог ним?..
Анна Викторовна вдруг смешком прыснула и вроде что-то сказать хотела, но барин незнакомый её опередил.
- Утонуль Герасим, - говорит. Потом добавил еще что-то по иноземному и глаза к небу елейно возвёл: - Мир праху его.
Что ты, думаю, городишь, метла заморская? А потом вдруг поняла – говорит этот Гофман чудно, а голос вроде знакомый. И глаза. А уж особенно знакомым было то, как Анна Викторовна, про прах услышав, смеяться перестала, нахмурилась, развернулась и кулачком его по груди пристукнула.
Тут уж и до меня дошло. Точно волной затопило – ноги ослабли. Страх разом отпустил, зато вместо него всякая чушь из меня полезла:
- Ну что ж, утонул, так утонул. Коли барыня не велит, так и плакать не стану. Кого жалко, так это тулуп. Молодой же совсем, вот кому бы жить да жить. А борода тоже утопилась? Али ино как?
Гости наши переглянулись - и давай хохотать. Наталья Дмитриевна поначалу ахнула сердито: «Клаша!» - но потом на Анну Викторовну с мужем взглянула, рукой махнула и рассмеялась тоже. Только я стою и не знаю, смеяться мне или сердиться. Ну, думаю, балаган с петрушками! Сообразить же надо было! Кто его видел, того утопленника? Как вспомню про полицейских, что фальшивого Герасима в доме искали – так хохот разбирает. А как вспомню, как сама полчаса назад во дворе без чувств и мыслей сидела – так зло. Подумала и говорю:
- Наталья Дмитриевна, мне так уже все едино – вчера слуга Герасим, сегодня господин Гофман, а завтра пусть хоть князь Богоявленский, но надо бы и Матвею что-то сказать. Иначе нехорошо получится. Мы же с ним вместе были, когда городовой прибежал и про Герасима, что в проруби утонул, рассказывать принялся. Переживает ведь, сама видела. А ну, как свечку в церкви за упокой поставит – грех выйдет.
Господа смеяться перестали. И господин Дубровский на Анну Викторовну посмотрел, словно в чём-то виноват. Барышня вздохнула только:
- История повторяется?
А он улыбается криво и рукав теребит.
- В огне не горю, в воде не тону. Наверное, повесят.
- Яков Платонович! – Анна Викторовна только ножкой топнула. И Наталья Дмитриевна взглянула на них уже с тревогой.
- Клаша, я с Матвеем поговорю. А ты, если спросят, отвечай, что Герасим с нами на Разгуляй уехал и более ты его не видела. И ничего о нём не знаешь.
Хотела я на то съехидствовать, что не видела и слава богу, потому как боюсь я утопленников то – но смолчала. Нехорошая шутка получалась. И без того не к добру всё нынешнее, наверняка быть беде.
Правильно Анна Викторовна на супруга своего сердится. Хоть без бороды он уже не столь на разбойника с большой дороги похож, а натура всё одно разбойничья, лихая. Нешто нельзя было иначе тому господину Волженину язык подкоротить?
 
Следующая глава          Содержание