Спрашивать: как оно там, на Разгуляе, всамделе сталось, я всё ж не стала. Хоть и любопытно было, за что господин Волженин лещей получил. Да крепких, видать, лещей, коли полиция забегала. Но раз Матвей сказал, что за дело – значит за дело. Не выдержала, думаю, натура скверная; дома барыне тишком пакости говорить мало показалось, прилюдно гадить принялся. И барышне перепало. А господин Дубровский обиду терпеть не приучен, рубаха-то мужицкая, а натура дворянская, истинная. Гордый, горячий. Против князя с пистолем не побоялся пойти, что ему тот Волженин?
Но раскрываться, выходит, не стал. Объяви он своё-имя звание, так ведь не стали бы его городовые точно зайца по льду гонять. Для господ-то закон иной, чем для простых. А так чуть было не ушел под лёд простым мужиком Герасимом.
Что самому ему досталось, я к вечеру поняла, когда сипеть начал. Барышня к нему подступилась, он и признался, что ноги промочил. Хозяйка моя вслед за Анной Викторовной встревожилась, начала ему лекарства предлагать, да он только отмахнулся – ерунда, мол. Чайку горячего выпью поболе, оно и пройдёт. Только я послушала, как перхает, тотчас поняла – просто так не пройдёт.
К утру господина Дубровского и впрямь почал кашель бить. Я ажно из гостиной услышала, когда пришла шторы открывать да голландку растапливать. Охти, думаю, не к добру. Гости-то наши вроде как про отъезд заподумывались, вчера, сама слышала, с барыней говорили – а куда с харком? И даже маленько рассердилась – нет бы вчера хоть жене признаться! Ноги то промочил по колено али по пояс? Сразу и надо было в горчичной воде те ноги пропарить. А потом еще сколь по морозу в одной рубахе бежал…
В нашем-то доме редко кто болел, но толику травок, самых нужных, мы с Настасьей в кладовке держали. Мало ли что? Вот и пригодились. Запарила я между делом грудной отвар, настояла, попробовала – горло знатно дерёт! – да и понесла гостям.
Анны Викторовны в комнате не было. А Яков Платоныч на чашку дымящуюся взглянул, как солдат на вошь.
- Это что? – а сам хрипит, как дверь несмазанная.
- От хвори вашей, барин, - отвечаю. – Травки вот заварила - нужные, полезные.
- Это Анна Викторовна распорядилась? Или Наталья Дмитриевна?
- Я и сама не без глаз, - говорю. - И не без ушей. Вы, барин, не бойтесь, пейте, настой добрый получился. До самих пяток пробирает. Кои вы вчера промочили.
Господин Дубровский снова посмотрел на меня да на кружку – вроде как раздумывает, вспылить али нет. Но только проворчал:
- Оставь. Позже выпью.
- При мне, - говорю. – Пейте. А то знамо дело, как я за дверь выйду, так вы всю чашку фикусу в кадке споите, а оно ему без надобности. Он не хворает.
- Клавдия, ты… занимайся своими делами. Я здоров.
Рассердился всё же малость. Да только после того случая с печкой я его бояться перестала. А после вчерашнего – и вовсе. 
- Здоровы, как же. От великого здоровья и кашляете, что пыль со стропил сыплется. И с отъездом бы вам повременить. Я вечор слышала, как вы с Натальей Дмитриевной об том толковали. Только зимой в дальнюю дорогу с харком пускаться – последнее дело. Да и без него тож не сахар. По всем приметам завьюжит скоро. Лучше бы вам пароходов дождаться.
Господин Дубровский на мои слова только головой мотнул. По щекам желваки покатились. Кружку у меня взял, да молча выхлебал. Скривился, точно кикимора – оно понятно, сбор грудной он горький, хуже полыни. Отдышался и буркнул:
- Нет. После вчерашнего… Весны мы ждать не можем.
Охти, думаю, и впрямь. Беда за ними большая гонится. А Казань хоть город и немалый, но мордобой с утоплением и тут не каждый день. Я-то промолчу, и прочие домашние тоже, а народ всё одно будет болтать. Вдруг те услышат, кому вовсе не надо?
Но что они услышать-то могут? Про то, что мужик именем Герасим в проруби утоп? Ведь даже вчера, на самом краю гибели стоя, Яков Платоныч себя оказывать не стал. И перед полицией придумал немцем Гофманом прикинуться.
- Может, и обойдётся, - говорю. – Главное, чтобы полиция не зачастила. Но думаю, что не придут боле. По бумажкам своим они того беглеца в покойники записали. Даже если кто догадается, что Герасим сбежал, а не утоп – искать не будут. По разговору поняла. 
Господин Дубровский почему-то отвернулся и щекой дёрнул:
- Да не в Герасиме дело…
А в чем, думаю, ежели не в Герасиме? Что деется? Но вслух сказала только:
- Я сейчас в город идти собиралась. Послушаю, что где говорят.
Он на меня глянул, словно бы ему мои слова ему чем-то поперёк пришлись. Почему бы это? Или не желает, чтобы девка-прислуга неумытая в их дела мешалась? Ну, а как иначе то? Сам пойдёт разузнавать, где какие косоплётки про вчерашнего утопленника пересказывают?
Нет, господа хорошие. Вы моей барыне помогли, так и я вам подсоблю, хоть в малом. Всё одно в лавку бежать.
Я тогда нарочно с десяток лавок обошла, да еще на базар заглянула, хоть он мне был без надобности. Лишь бы поболее среди людей потолкаться. Народу в лавках да на улицах не сильно много было – вчера нагулялись, а ныне, на тещины вечорки, по обычаю все больше по домам сидели, гостей принимали, либо сами в гости убредались. Но кое-что мне всё же услышать удалось. Про то, что полиция вора ловила, иные толковали, гадали только – в чем тот беглец провинился. Кто говорил – кошелёк у важного господина спёр, кто клялся, что душегуб троих человек во хмелю зарезал. Про морду битую тоже поминали, но кому и за что – никто разъяснить не мог. Да и говорили об том мало. Никто не знал - кто да откуда он был, мужик утоплый. Сходились на том, что пришлый. На Масленицу в город много народу наезжало. Так чего о том воре долго толковать, коли он никому не сват, не брат? Опосля Разгуляя было о чем еще простым людям посудачить: на пристани буйные артельщики подрались, один другого доской забил, у богатого купца Завидова, пока он на Кабане гулял, воры дом обнесли. А вечером, когда почали через костры прыгать, парень хмельной на ногах не удержался – упал в огонь, обгорел до смерти. Хорошо погуляла Казань.
Послушав всё это я малость обнадёжилась. Может, и впрямь обойдётся? Хоть бы на малое время, пока гость наш не поправится. Сейчас-то ему ехать никак нельзя! С этой мыслью я еще в лавку зашла, где травами сухими торговали, прикупила в запас. Нутряной кашель – он привязчивый: отпустит, потом опять накинется. Матушка моя хворая им частенько маялась.
Главное, думаю, что никаких ниточек от Герасима-утопленника в наш дом не тянется. Полицейские, правда, гостя нашего видели, но с чего бы им в голову пришло, что заезжий немец и есть мужик-беглец? Я сколь с ним в одном доме прожила, и то не враз узнала. Даже и про Герасима они лишний раз болтать не станут, им тоже не больно в радость, что они мужика в прорубь загнали. Городовые – они тож из простых. Для прочих же городских тот мужик утоплый вовсе никто и звать никак. К завтрему, надо думать, затихнут слухи. Тем более, что праздники еще аж два дня пойдут, всенепременно что-нибудь иное случиться!..
Но что-то, видать, свербилось в душе. Оттого, что днём разной ерунды наслушалась и ночью спалось плохо, сны лезли всё какие-то маятные, противные. Под конец и вовсе приснилось, будто сама бегу от кого-то по зимнему льду, а лед тот трескается – справа проран, слева, и впереди – черная прорубь. И из той проруби прямо на меня Пахом Метелин скалится, лапищи тянет, а лапищи страшные, нечеловеческие…

От тех снов жутких поднялась я ни свет ни заря. Господа еще спали все. Тихо было, покойно, потому тряпками шаркать и совками греметь я не стала. Пошла в кухню, там уж дело найдётся. Настасья, меня увидев, и впрямь обрадовалась. Обычно ходит – ровно спит, а тут засуетилась.
- Клавдия, у тебя ноги молодые, сбегай в молочную лавку за сметаной! У меня уж тесто на блины разведено, а Степан-молочник, растяпа эдакая, нынче сметаны не прислал. Где ж это видано, в Масленую блины да без сметаны. И сливок всего одну бутылку принесли. Похмельем они там маются, нешто?
Ладно, думаю, сбегаю, хоть и неблизко. Настасья тётка добрая, обижать не хочется, да и свою голову после эдакой ночи проветрить след. Пробегусь версту по морозцу оно и отпустит.
До лавки молочной я добралась, когда уже совсем рассвело. Взяла сливок да сметаны, наказала Степану в следующий раз лучше смотреть, что посылает. Не ближний свет мне к ним бегать. Платит госпожа моя завсегда аккуратно, можно и ответное вежество проявить. Отвела, словом, душу, так что сон дурной забылся почти… Вышла на крыльцо, смотрю – две тётки идут, о чем-то болтают. Обе мне мало-мальски знакомые, тоже из прислуги: Галима-татарка из богатого купецкого дома и Федосья Пузыркина, про неё я знала, что у какого-то адвоката работает. Я поздоровалась, а они вдруг трещать перестали и уставились на меня, точно на двухголовую. Потом одна другую локтем в бок толкнула, да у меня спрашивает:
- Ты ж вроде Клавдия? На Екатерининской служишь, у вдовы-полковницы?
- Ну, - говорю. А сама гадаю, за что бы мне такое внимание. А тётки ахнули хором да ко мне кинулись, что я на миг перепугалась – сейчас сожрут меня вместе со сметаной! Затараторили наперебой:
- А правда оно - то, что в доме у вас случилось, про что в газетах нынче пишут? И что барыня твоя на то говорит? Судиться теперь, поди, будет? И правильно! Его, паскудника, по миру пустить – и то мало!
Я только глазами похлопала. Потом ответила осторожно:
- Барыня мне не докладывает. То дела господские, я в них не лезу, поскольку местом дорожу.
Сама соображаю - из-за чего сыр-бор то? На ум Волженин лезет, что барыню прилюдно оскорбил – нешто про это в газетах прописали? А Галима с Федосьей всё не унимаются:
- Это ж надо – родная кровь, а такую пакость учинил! Дядьку родного злым чародейством в могилу свёл, окаянный! Хозяйке твоей в первую голову попа бы позвать, дом освятить нужно непременно. Мало ли где тот ирод своим пером ядовитым начеркать успел!
Охти, думаю, это что еще за напасть? Что еще за слухи про наш дом пошли? Какое еще чародейство, в могилу сводящее? Дурочкой прикинулась, отвечаю, словно не понимаю ничего:
- Ежели про барина покойного, так его удар хватил. Да давно уже, пять лет тому. Что там еще плетут?
Они и зачастили наперебой:
- Да удар то не на пустом месте приключился! А от писем подметных, что ему прислали. А в письмах тех прописали, что жена его с молодым полюбовником путается.
Тут я не выдержала. Вспомнила, как третьего дня чуть на кресте клялась, что дурного про госпожу Вербицкую не говорят…
- Лжа всё! – рявкнула. И дурой притворяться забыла. Тётки аж шарахнулись, головами замотали:
- Ясно, что лжа. Да лжа то не простая была, заговорённая. Заморским каким-то пером писанная, ядовитым! Вот и у барина вашего от поганых слов, а более того – от черного яду, коим те слова писаны были, кровь разыгралась и кондратий приключился…
- Недаром мой хозяин говорит, что от грамоты вред один. И меланхолия.
- …но паскуднику этому мало показалось. Он по всему городу тот слух про полюбовника пустил. И барыне твоей тем же пером чародейским письма подмётные писал, черные, жизнь заедал. Нешто и про это не знаешь?
Ой, думаю, заврались бабы. Какие-такие тёмные письма? Но сдержалась, ответила:
– Что хозяйку мою в давние времена оболгали – краем уха слышала. Как не знать, коли барыня много лет почитай из дому не выходит. Только никогда я не слыхала, чтобы о ней худо говорили. Отчего вдруг вспомнили?
Федосья только руками всплеснула:
- Так и вспомнили, что всё открылось! Вашей барыни племянница те письма нашла, ядом писанные, и злодея изобличила! При всем честном народе. Когда он пером своим чародейским хвалиться вздумал! Так что он и отпереться от своих делишек не смог. Вашего же барина покойного родственник оказался. И иные господа, что при том случились, всё слышали, и в газету вот прописали. Мои баре рано встают, уже с утра ту газету читали, только ахали да охали. Бедная госпожа Вербицкая, мол!
Тут я, конечно, сразу давешний Разгуляй припомнила. Не эта ли история там приключилась? Уж больно похоже выходит. Вот только про письма чародейские – то ли сочиняют тётки, то ли не знаю, что и подумать. Мало ли, что на свете бывает…
А Федосья знай трещит:
- Ну ты хоть нам скажи, кто он, говнюк энтот? Что же, твоя барыня и словечком об том не обмолвилась?
Тут и Галима встряла:
- А барыни вашей племянница? Она чьих будет?
И Федосья вслед за ней поддакивает:
- Нешто и впрямь такая барышня мудрёная, что всем законникам нос утёрла? Мой барин про неё так и сказал: «Сышшик Путилин!» Откуда ж такая?
Так я, думаю, вам и сказала. Да только куда деваться - с двух сторон меня обступили, глазами сверкают, зубами клацают, не бабы, а чисто упырихи. Вот когда пожалеешь, что с ухватом по улице ходить не сподручно! А без ухвата от них не больно вырвешься.
Подумала я эдак, да как заору на всю улицу:
- Охти, что деется-то! Тётеньки, милые, спасительницы, это же мне надо быстрее ветра домой бежать! Дома-то все спят, ничего не знают! А ежели пока я тут с вами лясы чешу, тот Волженин-злодей в дом забрался да всех поубивал? Или еще какое черное чародейство учинил? Коли такую злобу на мою барыню затаил, что пять лет пытался тишком со свету сжить, так Бог его знает, на что ныне пойдёт?! Терять-то ему ныне нечего! Я его, паскудника, много раз видела - так нервенный он. Как есть припадочный. А ну, как умоисступление приключится, когда в газете про свои великие подлости прочтёт?! Пустите, тётеньки, бежать мне надо! Иисус и Царица Небесная!
Галима с Федосьей от моих криков на миг остолбенели, ну, мне того и надобно было. Корзинкой перекрестилась – да мимо них и юркнула поскорее, пока не опомнились да за подол схватить не успели. На бегу они меня всяко не догонят – тетки обе дородные, в летах; ну, а что они за моей спиной болтать будут – мне уже без разницы было. Тем более, что Волженина-подлеца не жалко вот ни капельки.
Домой я прибежала быстрее иного рысака. Шубейку скинула, корзинку Настасье сунула и кинулась в переднюю. Почтальон уже побывал, газеты да конверты под щелью лежали. Я их похватала не глядя, думаю только – а нужная есть ли тут? Знать бы еще, что за газеты в адвокатском доме читают! Гляжу на них и зло взяло – что ж я, дура бестолковая, за пять лет в барском доме хоть толику грамоты не выучила? Матвея попросить надо было, он читать-писать обучен, не отказал бы, хоть по буквам разбирать бы научилась!.. Тут слышу – вроде в гостиной кто-то шуршит. Сгребла газеты в охапку и бегом туда.
В гостиной наш гость обнаружился. Только какой-то не такой. С Герасима на Гофмана личину переменив, он тут же франтом заделался, всегда одет с иголочки, а сейчас вышел из своих комнат небритый, без сюртука, без галстука, на ходу рукава застёгивает. Что, думаю, за спешка? А он меня увидев вроде как смутился. Сказать что-то хотел, но вместо этого закашлялся так, что без малого пополам согнуло. Ох, беда!
- Барин, да встали-то зачем? Лежать бы вам! Сейчас отвар принесу.
Он только рукой махнул.
- Не надо, - хрипит. – Всё со мной в порядке…
Охти, думаю. На колу мочало, начинай сначала! Известное дело, мужики что дети малые, лечится не любят. А грудной сбор – он и вовсе противный.
- Эдак вы Петру-ключнику скоро будете рассказывать, что всё в порядке. Себя не жалко, так барыню свою пожалейте. Сами же места себе не находили, пока она хворала. Нешто ей проще день и ночь слушать, как вы хрипите?
Господин Дубровский насупился ровно сыч и снова за рукав ухватился, хотя запонку вроде и застегнул.
- Клавдия, не твоего ума… Ладно, неси своё зелье.
Знать, слова мои по больному ненароком попали. Ну, а как еще скажешь, ежели по-другому не понимает? Небось, сам всю ночь кашлем не спал и Анне Викторовне спать не дал. Потому и вскочил с петухами.
Я уже повернулась, чтобы на кухню бежать и только тут сообразила – газеты-то в руках держу!
- Барин, - говорю. – Вы то мне и нужны. Потому как вроде неладное нынче сотворилось.
Рассказала я ему про встречу с Федосьей и Галимой. Не больно ловко у меня получилось, с пятое на десятое, но господин Дубровский разом помрачнел. Я еще до конца не договорила, как он за газеты схватился – одну отбросил, а над другой застыл.
- Мужицкая справедливость… Завзятый либерал Чириков, ах, чтоб ему!..
Долго читал. А дочитав, еще что-то не русским языком добавил, точно пёс облаял. И лицо стало такое, что у меня холодок по спине пошёл. Вот нисколечки теперь не удивляло, что от господина Дубровского во время оно княжий кучер без памяти убежал. Тут нее один кучер – от такого лица вся челядь бы сбежала, пожалуй. И сам князь. Но я всё же набралась духу спросить:
- Лжу написали?
- Нет, - ответил он медленно. – Чистую правду. В том-то и беда…
Я так и ахнула:
- Охти! И про Герасима? И про перо чародейское?!
Господин Дубровский только щекой дёрнул:
- Какое ещё перо? Глупости! А Герасим… да Бог с ним, с Герасимом! Я же говорил – не в Герасиме дело. Этот Чириков про Анну Викторовну написал. И велика вероятность, что её могут узнать… - тут он поперхнулся, словно только сейчас сообразил, с кем разговаривает. Газету отбросил, поднялся резко: - Клавдия… Разбуди, пожалуйста, Наталью Дмитриевну. Нам нужно уезжать. Срочно.
Я чуть не крикнула: «Куда уезжать-то, на ногах не стоите!» - но в глаза его глянула и смолчала. Толку то от моих слов? Коли почудилось, что жене богоданной опасность грозит – разве он кого послушает? Повернулась я да побежала в хозяйские комнаты.
   
Наталья Дмитриевна спала еще. Хорошо так спала, покойно. Кулачок под щеку подоткнула, и лицо было молодое совсем, светлое такое. Известно, во сне и больной здоров, и бедный богат… И так мне вдруг барыню мою жалко стало, что едва слезы не закапали. Настасья и покойная тётка Матрёна хоть и не болтливы были, но по разговорам я поняла – хорошая пара они были, Наталья Дмитриевна с мужем покойным. Не ссорились, как иные, и завсегда вместе, куда он, туда и она. Что бы им и дальше жить – в любви да согласии? Может, и деток бы Господь послал… И вот - из-за одной душонки паскудной, завистливой…
А когда письмо то поганое полковника в могилу свело – не устрашился дела рук своих, мерзавец. Пять лет ведь барыне жизнь исподтишка заедал. Так она, мужа по чину оплакав, глядишь, и оправилась бы со временем. Не затворилась от людей. А там и иное счастье нашла бы. Посмотришь - уж такие ведьмы, что лицом что нравом, сызнова замуж выходят, так нешто для Натальи Дмитриевны милой не сыскалось бы на свете хорошего человека? Да только какое может быть счастье, когда тебе день за днём в уши яд льют. Да как искусно! Оплел ведь страхом, точно паук паутиной. Кабы не Анна Викторовна с Яковом Платоновичем…
Вот оно как. Я-то радовалась попросту, что живые люди в доме и хозяйке тосковать недосуг. А они, выходит, всамделе Наталью Дмитриевну спасли. Правду сыскали. Подлеца разоблачили. Защитили хозяйку мою, не раздумывая, чем оно для них самих обернётся…
Я вздохнула, да Наталью Дмитриевну за плечо тихонько потрясла.
- Барыня! Вставайте скорее, беда у нас.
 
Следующая глава          Содержание