Дневник Елены представлял собой две сшитые между собой толстые ученические тетради в клеенчатой обложке. Вопреки правилам, на нем не было написано имя владельца. Ни букетов, ни картинок, ни прочих мелочей, которыми барышни любят разрисовывать вместилище сокровенного. Но именно поэтому Анне было понятно, какую ценность представлял собой дневник для Елены. Ведь по-настоящему дорогое не нуждается в дополнительных украшениях.
Поначалу было трудно разбирать почерк: Елена писала затейливо, любила завитки, кокетливые волны и особый нажим. Но потом глаз приноровился, читать стало легко. Первая запись была сделана чуть больше года тому назад.
«Сегодня я получила новое место. Отныне моя жизнь круто изменится; дисциплина поможет мне справиться на первых порах. Поэтому я и завела новый дневник, а детские сожгла вместе с прошлым. Начинаю в прямом смысле с чистого листа».
Анна читала внимательно, ничего не пропуская. Перед нею рисовались картины жизни Елены, ее сомнения, страхи и даже отчаяние. Но вот и первые победы: Сашенька признала, наконец, новую учительницу.
«Конечно, она никогда не заговорит со мной, не позволит к себе прикоснуться. Но теперь она не требует гневным криком, чтобы я ушла, не плачет от ярости в моем присутствии. Мне и этого довольно, чтобы понимать – я перестала быть для нее чужой».
Первая встреча с Рогозиным произвела сильное впечатление. Почему-то Анна представляла ее совсем иначе, невольно перенося собственный опыт на подругу. Однако поначалу Михаил Елене совсем не понравился.
«Даже когда он молчит, от него исходит сила, незримая мощь, способная покорить кого угодно. Кажется, что для него нет ничего невозможного, он добивается всего, чего пожелает, от малой прихоти до главной цели. Он как стихия, от которой лучше спрятаться, потому что она может походя сокрушить тебя, даже не заметив. Рогозин не похож ни на одного из близко знакомых мне мужчин. Впрочем, мой опыт так невелик, Papà и дядя Максим, да школьные преподаватели».
Михаил Николаевич бывал в имении изредка. Однако вскоре начал приезжать чаще и оставаться надолго. Елену он по-прежнему смущал.
«Его присутствие нервирует меня. Он это заметил; мало что может ускользнуть от него. Он появляется теперь, как зверь лесной из сказки: вдруг мелькнет вдалеке, глянет и пропадет. При необходимости в общении посылает мне записку. К дочери заходит, когда меня нет рядом. И меня терзает чувство вины, ведь только с ним Сашенька мила и покойна; иногда даже взбирается к нему на колени и обнимает за шею, а он сидит неподвижно и в полной тишине. Теперь же из-за меня он приходит к ней реже».
Елена много писала о том, как пыталась помочь Сашеньке. Где-то она вычитала, что животные благотворно действуют на детскую душу. Елена водила свою подопечную посмотреть на поросят, ягнят. А однажды привела на конюшню, где недавно появился жеребенок.
«Как она была счастлива! Я никогда не видела у нее такого умиротворенного взгляда. Она просто не могла оторваться от Искры, пришлось даже подать обед чуть ли не в стойло. Разумеется, я столкнулась с крайним неодобрением Марии Николаевны и прочих. Утихли обычные распри – все объединились в общем осуждении моей «бредовой» идеи. Но мне все равно. Успех окрылил меня так, что я не побоялась бы возразить и самому Рогозину, попытайся он запретить мне ходить с Сашенькой к лошадям».
Как выяснилось позже, отец только одобрил то, что, по его мнению, пошло на пользу ребенку. Так в поместье появился пони Робин. Для Елены это было полной неожиданностью.
«Поддержка там, где я ждала ее менее всего, там, где я готовилась к тяжкой битве, не могла не расположить меня к Михаилу Николаевичу. Я осмелела настолько, что позволила себе поделиться с ним своими мыслями в отношении Сашенькиного моциона. Оказывается, он умеет слушать. Качество редкое среди хозяев жизни, каковым он, несомненно, является».
Однако пока слишком многое мешало наметившемуся сближению.
«Иногда я забываю, что Рогозин хозяин и господин, и опасно близко подхожу к черте полной откровенности. Однако Провидение меня бережет – обрывки разговоров, увиденные мельком сцены помогают мне вовремя опомниться. При этом я не слышала от него ни одного грубого слова. Но один только взгляд его заставляет людей говорить или молчать, или торопливо исполнять его приказы. Он излучает власть и умеет подчинять себе».
- Барышня! Барышня! – Анна внезапно поняла, что в дверь стучат.
Не желая отрываться от чтения, она крикнула:
- Что там, Прасковья?
- Вы здоровы ли? В третий раз стучу. Обед на столе, только вас ждут. Марья Тимофеевна гневаются! И папенька в нервах.
Обед?! Анна глянула на часы и охнула. Как же невовремя! И все же если она сейчас не присоединится к семейной трапезе, ее не оставят в покое. Придется выбирать меньшее зло. Со вздохом она оставила тетрадь и побежала к двери.
***
Штольман садился в пролетку, когда его окликнули. Он оглянулся – по дороге бежал Шумский.
- Как хорошо, что я вас… застал! – и, не переводя дыхания, рассказал о причине своего появления. Штольман терпеливо ждал окончания сбивчивой речи. А узнав, в чем дело, подвинулся и без лишних слов велел гнать туда, где по приказу господина Трегубова была устроена засада.
- Мне кажется, Дмитрий Платонович, арест опекуна не будет на пользу делу. У нас ничего на него нет, кроме косвенных улик, а хватать подозреваемого и потом ждать, что он поможет нам найти убийцу, как-то… неправильно.
- Все так, Иван Алексеевич, - скупо уронил Штольман, играя желваками. Озвучить остальные мысли помешала самоцензура. Хуже инициативного начальника только чиновник у власти, возомнивший себя профессионалом. Прибавьте к этому желание побыстрее закрыть дело и утереть нос столичному сыщику – и получите очередное препятствие на пути следствия. Этакий дубовый забор перед грязной канавой – если все же возьмешь высоту, всегда есть риск испачкаться в заботливо приготовленной луже.
Пролетка быстро неслась мимо чьих-то усадеб, миновала поселок, вывернула на ведущую в лес дорогу. Штольман еле сдерживался, чтобы не торопить сидевшего на козлах полицейского, - он и так несся во весь опор. Но интуиция требовала иной скорости, крича в полный голос: «Опаздываем! Опаздываем!». И грянувший где-то совсем рядом выстрел подтвердил ее правоту.
***
За обедом Анна обдумывала прочитанное. Ее удивила неприязнь, которую Елена сначала испытывала к Рогозину. Почему-то из рассказа подруги ей представлялось знакомство, похожее на ее собственное: столкновение, искры из глаз и удар молнии, до дна высветивший темный сон-предсказание. А здесь все наоборот: чудище, обитающее в глухой чаще, постепенно выходит на свет, и чем больше видишь его, тем больше оно пугает. Совершенно непонятно, откуда здесь могла взяться любовь.
- Ты уже нашла что-то полезное для следствия?
- Нет, папа, я только начала читать. Там давние события.
- Так может, стоит заглянуть в конец?
- А вдруг я пропущу что-то важное?
Марья Тимофеевна, против обыкновения, ничего не сказала. Только тяжело вздохнула, не понимая, может ли чтение дневника отвлечь Анну от кошмарной смерти подруги или, напротив, навредит дочери.
Анна вернулась к себе и снова принялась за дневник.
«Наши разговоры не прекращаются. Напротив, становятся более оживленными: Михаил Николаевич теперь не только слушает, но и сам о многом говорит мне. Он открывается мне совсем в другом свете, так свободно себя держит, иронизирует и часто смеется. А ведь он казался мне человеком, не способным шутить над собой, да и вообще не обладающим чувством юмора».
И вдруг: «Сегодня стала, хотя и издалека, свидетельницей ужасной сцены, после которой снова не знаю, что думать о Рогозине. К Михаилу Николаевичу пришли просители – хорошо одетые господа самого благородного вида. Он принял их, стоя на ступенях главного входа. Они же остались внизу. Больно было смотреть, как они снимают шляпы и котелки, кланяются, держа их у груди, говорят, говорят, склоняясь все ниже. Голоса их возвышаются, я даже разбираю отдельные слова. Вот только он не отвечает. Молча смотрит сверху вниз. Просители молят, падают на колени – он лишь слушает. Наконец, один из них кинулся вверх по лестнице – но был остановлен тем самым взглядом и застыл в нелепой позе. А Михаил Николаевич повернулся к нему спиной и ушел. Тем и кончилось».
Рано или поздно это должно было случиться, подумала Анна, вспоминая свои впечатления. Ведь его надменность и привычка властвовать – первое, что бросается в глаза. За что Елена могла полюбить такого тяжелого, жесткого, даже жестокого человека? «А ты?» - вдруг шепнул доселе незнакомый внутренний голос. – «За что ты полюбила Штольмана?». «Любят ни за что», - ответила ему Анна. – «И потом, мы были суждены друг другу. Я видела его во сне раньше, чем наяву». «А почему ты думаешь, что этого нельзя сказать о Елене?» - не унимался внутренний голос. А ведь и правда. Может, и для них это было предначертано?
Анна раздумывала над этим еще некоторое время, потом вернулась к дневнику. Все равно спросить больше некого.
***
- Не стрелять! Полиция! – крикнул Штольман. Эхо скакнуло из оврага, услужливо разнесло его слова по опушке леса и доставило к бревенчатому срубу, окруженному солидным забором. Выстрел, донесшийся оттуда, не повторился. Через несколько мгновений полицейский натянул вожжи, и Штольман соскочил с пролетки, не дожидаясь полной остановки.
- А ну не подходите! Что это за полиция такая? – донесся голос из-за забора. – Вы у меня на мушке, так что отвечайте без промедления!
- Чиновник по особым поручениям Штольман, Петербургское сыскное управление! – лучше коротко ответить, чем выяснять у вооруженного собеседника, по какому праву он задает этот вопрос.
- Поручик Шумский, порученец при господине Штольмане!
- И городовой на козлах. Ладно уж, входите!
Створа ворот медленно отворилась. Навстречу полицейским вышел высокий человек в охотничьем снаряжении, с ружьем на взводе. Вызывающе торчала борода, голубые глаза смотрели настороженно. Серьезный господин.
- Кто таков? – спросил Штольман.
- Ермолай Алексеев. Егерь здешний.
В доме вдруг застучали, заколотись, закричали «ваше высокоблагородие!».
- Гости у меня там непрошенные, - пояснил Ермолай. – Пришли незваные, тихонько засели, как тати. А приехали-то верхами и коней получше спрятать не догадались. Так что я к двери подобрался, да и запер их. Спрашиваю – кто такие? Тоже говорят, полиция. Да только не верится. Что полиции у меня в доме делать?
- Почему вы стреляли?
- В воздух пальнул для острастки. Чужих не привечаю.
- Они действительно полицейские.
- А что ж без хозяина в дом зашли? – руки, держащие ружье, чуть сжались.
- Бестолковы потому что! – в сердцах сказал Штольман. – Выпускайте их, и поедем.
- А для чего мне к вам ехать?
- Побеседовать о завещании господина Рогозина.
- Ну так здесь и потолкуем. Лишних-то отошлите, а сами с поручиком проходите, чаем угощу.
Штольман подумал и коротко кивнул. Ермолай убрал рогатину, подпиравшую дверь. Двое городовых, красные, как из бани, вывалились во двор, но сказать ничего не успели – сникли под взглядом Штольмана и покорно направились к воротам, повинуясь короткому жесту.
***
«Я не могу относиться к нему по-прежнему, а он, как на грех, то и дело попадается мне на глаза и пытается завести беседу. Я отговариваюсь, но надолго меня не хватит. Как сказать ему, что униженные им просители стоят перед глазами и отбивают охоту слушать его рассказы?».
Увиливать было не в характере Елены. Вскоре между нею и Михаилом состоялся откровенный разговор.
«Я ждала гнева, возмущения, даже презрения – кто я такая, чтобы упрекать его? Но в его глазах увидела лишь боль и разочарование. Он ничего не сказал в ответ на мою сбивчивую речь. Развернулся и ушел. И в тот же день уехал в Петербург».
Анна погрузилась в этот роман, забыв обо всем на свете. Невозможно было не сопереживать. И не получалось не сравнивать. Слишком хорошо помнились прежние размолвки с Яковом, жар обид и бесплодные попытки понять, что же он имел в виду и что думал при этом. Особенно последнее.
И все же именно в разлуке Елена, как и Анна когда-то, начала осознавать, как ей не хватает Михаила. Она тоже гнала от себя это чувство, не желая признавать очевидное. Приходила в отчаяние, металась, принимала и отвергала решения. Только об отъезде не думала. Нельзя было бросить Сашеньку.
«Мне не с кем посоветоваться. Я пыталась раскрыть душу тете Лизе, но встретила непонимание и даже отвращение. Ей мое поведение кажется неприличным. Как смею я ставить себя на одну доску с богатым и знатным, взрослым и опытным, наконец, с мужчиной? Я, девчонка! Мое дело – смотреть за его дочерью, а не следить за его делами. Как я могла, как у меня язык повернулся… Словом, все, что я ожидала услышать от Михаила, мне высказала родная тетя. Признаться, я была ошеломлена. И в глубине души рада, что ни намеком не коснулась своей тоски по нему. Но, по-видимому, тетя о чем-то догадалась, потому что много говорила еще и о чувствах, на которые я не имею права».
Анна фыркнула. Реакция тети Лизы ничуть не удивила ее. Однако для Елены это был серьезный удар. Неизвестно, что она в итоге сделала бы, если бы по возвращении не увидела того, о ком думала все эти дни.
«Он сказал: «Я не умею объясняться и быть откровенным. Весь мой опыт говорит о том, что безопаснее скрывать свои чувства и мысли. Но я должен попросить у вас прощения». Видя изумление в моем лице, он замолчал и продолжил только через некоторое время.
«Привыкнув к вашему неизменному пониманию и дружескому участию, я уверился в вашем уме и проницательности. Поэтому несправедливые обвинения неожиданно больно задели меня: мне казалось, что вы не из тех, кто судит по первому впечатлению. А меж тем вы восприняли увиденное так, как вам хотелось, а не так, как оно было на самом деле, и обернули его против меня. И все потому, что ваша мысль шла проторенным путем: всегда тот, кто отказывает просителю, является бездушным тираном. Подобный упрек в устах другого не удивил бы меня, ибо я в людей не верю. Но вы – вы заняли особое место в моей душе. Тем обиднее было разочарование…»
Я почувствовала, как загорелось мое лицо. Признание – в чем? В неслучившемся? Из-за моей непонятливости? – было и лестным, и отнимающим всякую надежду.
«Но я забыл о том, как вы молоды и неопытны. Вы мир понимаете через книги и театр. А жизнь подчиняется иным законам, нежели литература. Посетители, явившиеся ко мне без приглашения, - обокравшие меня подрядчики. Они просили не передавать дело в суд, уладить миром. Мне нечего было им сказать, потому что я уже сделал то, чего они боялись, а взывать к их совести я нахожу бесполезным. Я имел право поступить с ними так, как считал нужным, и не собирался ни перед кем оправдываться. Но вы… вы…»
Он запнулся, не находя слов. Действительно, риторика не числится среди его сильный сторон. Однако Михаил все же нашел нужные слова:
«Я уехал в расстройстве, не понимая своих чувств. И все это время ни на минуту не мог перестать думать о нашем разговоре. Теперь я вернулся, чтобы дать вам разъяснения, потому что вы имеете на это право. Я хочу попросить у вас прощения за то, что усомнился в вас».
Он снова замолчал. Я же хотела сказать так много, что не могла сказать и малого. Лишь сумела выдавить из себя извинения. Я-то пошла гораздо дальше, очернив его не только в мыслях, но кинув ему в лицо незаслуженный упрек!
Он слушал внимательно, не прерывая, а когда я окончательно смешалась, светло улыбнулся и протянул мне руку, сказав словами из «Аленького цветочка»: «Я не буду тебе господином, а буду хорошим, верным другом».
Анна вздохнула с облегчением. Михаил снова повернулся неожиданной стороной. Понять причину недоразумения, в двух словах прояснить случившееся и попросить прощения – это дорогого стоит! Вот если б Яков Платоныч тогда, после дела Ферзя… Или позже, когда они поссорились на свидании в лесу… А дело инженера! Скольких переживаний можно было бы избежать, если б Штольман умел объясняться.
Помечтав еще какое-то время, она вернулась к чтению. И первые же строки вновь полностью завладели ее вниманием.
***
Дом был добротно сложен и хорошо утеплен. Комнаты прибраны, везде чисто. На взгляд Штольмана, порядок наводила не женская рука. В заправленной койке, аккуратно расставленных ружьях, выстроенной по ранжиру посуде было что-то от военной дисциплины. Егерь подтвердил его догадку.
- Живу бобылем, - он явно не желал вдаваться в эту тему. Штольман сел за стол, снял котелок, отложил трость – приготовился к беседе. Шумский пристроился за спиной Штольмана с блокнотом и карандашом наизготовку. Все же сообразительный малый!
- Знакомство с Рогозиным откуда?
- С младшим, Евгением, на войне вместе были.
- Сколько же ему лет?
- Помладше меня, я Михаилу Николаевичу ровесник. Евгений тогда только из корпуса выпустился, и сразу в пекло.
- И что же?
- А то, что рановато он на службе оказался. Молод, впечатлителен. Да и слабоват характером. В первом же бою сплоховал. Командир и списал его по комиссии, не пожелал у себя оставлять.
Однако! Так сразу избавиться от молодого офицера?
- Сплоховал – это в каком же смысле?
Ермолай помолчал.
- Как первого убитого увидел, обезумел, побежал, куда глаза глядят. По чести, там и бывалому не по себе стало бы. Но Женька… Словом, и покойников боится, и крови, а переломить себя не может, как ни старался.
- Как же его в корпус отдали?
- Отец хотел, чтоб старший сын по коммерческой части, а младший по военной. Сыновей не спрашивал.
- А вы, значит, его опекаете.
Долгий взгляд, пауза, спокойный ответ:
- Присматриваю, чтоб лишнего себе не позволял.
- Это что же, договор у вас такой был со старшим Рогозиным?
- Поначалу нет, само как-то. Потом уж Михал Николаич попросил.
- Что именно?
- С кабатчиками рассчитываться и следить, чтоб лишнего не наливали. В долг чтоб никто не давал. А кто ослушается, тому в лоб. Рука у меня тяжелая – враз отвыкли Женьку потчевать.
- Это все?
- Отвлекаю Женьку от зелья. Как сезон, то на охоту вожу его, то на рыбалку.
- А какой он человек?
Егерь пожал широкими плечами и ничего не ответил.
- Я не из пустого интереса спрашиваю. Убийство произошло!
Ермолай бросил косой взгляд.
- Женька… Женька и есть, одно слово. Как дитя малое. Только о радости и думает, делать ничего не желает. Ну, добрый. Жалостливый. Он Михал Николаичу как сын, хоть годами не много моложе.
- А охотник он хороший?
Егерь усмехнулся.
- Никакой. Стрелять не умеет. Брата убить не мог бы. Вы же об этом спрашиваете, ваше высокоблагородие?
Штольман усмехнулся в ответ. Приятно иметь дело с умным собеседником.
- Не мог он, - егерь покрутил головой. – Затоскует теперь, поди, без Михаила. Тот все приходил к нему, а теперь некому.
- Что же, Евгений живет своим домом?
- Михал Николаич его отселил. Думал, может, остепенится.
- Вы знаете о завещании?
Ермолай помолчал.
- Знаю.
- Старший Рогозин добился признания брата недееспособным и сделал вас его опекуном. В вашем распоряжении будет теперь целое состояние.
- Самовар велик, да много не налить – в день по чайной чашке.
Значит, Ермолай в курсе деталей. Рогозин и здесь подстраховался: снимать банковский вклад можно было нечасто и помалу, большую сумму лишь в виде исключения и только при достаточном основании. Но Ермолай, как и Милц, согласился взять на себя ответственность. Либо привязан к подопечному, либо покойный Рогозин умел убеждать.
- Где вы были в день убийства?
Снова пристальный взгляд и пауза.
- Да вот здесь.
- Один?
- Один.
- И подтвердить некому?
- Некому.
Прищуренные серые глаза бросают вызов. Спокойные голубые его принимают. Вопрос! Ушел от ответа. Повторный вопрос! И опять ушел. Прямой выпад! Глухая защита. Можете рубить, колоть, коли угодно, но ответа не будет. Атакующий клинок взгляда уходит в сторону. Мы еще вернемся к этому вопросу, Ермолай Алексеич.
- Что ж, господин егерь. Мне осталось спросить вас лишь о призраках.
Впервые за все время лицо егеря дрогнуло. Густые брови приподнялись в изумлении, потом сошлись над переносицей. Челюсти сжались, напряглись желваки. Шумский выглянул из-за спины Штольмана, чтобы заглянуть ему в лицо – неужели он всерьез?
- Рассказывайте. Что вам известно?
- Вранье все, - и голос хрипит.
- Что ж вы так, Ермолай. Вы должны были спросить, каких призраков я имею в виду. Но, похоже, вы знаете, о чем речь? – вкрадчиво и осторожно, намеками, пусть сам додумает, что именно знает Штольман.
Молчание. Егерь смущен и, пожалуй, зол. Словно ему задали вопрос о том, верит ли он в лешего, и любой ответ будет или лживым, или смешным.
- Вот что, ваше высокоблагородие, - отвечает он наконец. – Я вам сказал больше, чем собирался. Остальное вас не касается. С тем и прощайте.
Штольман встал, взял трость, надел котелок.
- Я не задаю вопросов, которые меня не касаются. Например, почему у вас, человека холостого, кольцо на безымянном пальце.
Ермолай вскочил, сверкнул глазами. Руки сами собой сжались в кулаки. Но Штольман уже стоял на пороге.
- Надумаете рассказать – приходите в управление.
Не прощаясь, толкнул дверь. Ничего не понимающий Шумский выскочил вслед за Штольманом. Ермолай не вышел проводить гостей. Только взглядом с крыльца, когда отъехала пролетка. Подбежал большой серый пес. Ермолай рассеянно потрепал его по загривку, потом сел на ступеньку, обнял мохнатую шею и погрузился в раздумья.
***
«После двух безоблачных недель сегодняшний день был поистине ужасен. Михаил Николаевич действительно стал мне другом. Каждый день он приходит в детскую, отсылает Марию Николаевну и няньку. Мы остаемся втроем. Сашенька сидит у него на коленях или рядом, иногда засыпает, убаюканная нашими разговорами.
Кажется, никогда в жизни я не говорила так много о себе. Да я никого и не интересовала. Это неподдельное внимание и льстит, и смущает. Я же не расспрашиваю Михаила Николаевича, не желая быть неделикатной, пусть рассказывает то, что считает нужным. Он и без вопросов открывает мне многое.
Мне не приходило в голову, что наши беседы могут быть превратно истолкованы, тем более что кто-то может им завидовать. Поэтому события сегодняшнего утра глубоко потрясли меня.
Когда я готовилась выйти к завтраку, в коридоре послышались взволнованные голоса. Ко мне постучали. Не успела я ответить, как дверь распахнулась, и в комнату вошла Мария Николаевна, следом господин Ягодин и сам Рогозин. Признаться, я не поняла, чему обязана подобным визитом. Однако Марья Николаевна все разъяснила. Она обвинила меня в перлюстрации! Якобы она давно получает свои письма заклеенными кое-как, особенно деловую переписку. А вчера она будто бы заметила, что я передавала почту помощнику управляющего. Помощник находился тут же и подтвердил ее слова. Но ведь он сам просил меня об этом! Он был занят и не хотел спускаться лишний раз. И конечно, я не вскрывала конверты, как он это утверждал.
Мария Николаевна предложила обыскать мою комнату с целью найти улики. Я же, словно в дурном сне, не способна была хоть как-то защитить себя, даже шевельнуться. А Михаил Николаевич… я никогда не видела его в таком гневе. Лицо его исказилось, и слово «вон!» упало тяжелым камнем.
Произошла немая сцена. Трудно было поверить, что слух и зрение обманывают нас: гнев хозяина был обращен на обвинителей! Однако сомнений быть не могло, Михаил Николаевич указал на дверь именно им. Клеветники не посмели даже возразить: тот самый взгляд не оставлял ни малейшей возможности. Они вышли, пылая бессильной яростью, а я опустилась на стул – ноги не держали меня. Михаил Николаевич бросился ко мне, я же не желала с ним говорить и лишь просила оставить меня одну. Он ничего не понял. Окаменел лицом и ушел, хлопнув дверью.
Казалось бы, я должна радоваться тому, что все разрешилось в мою пользу. А я потеряла покой, вспоминая тот самый взгляд, которому нельзя противиться. Что, если и я подпала под его влияние? Что, если он подчинил меня, присвоил себе, и правда его не интересует? Вдруг в своем решении он руководствовался не справедливостью, а местью тем, кто покушался на его собственность? И это бешенство. Не может ли оно когда-то обрушиться и на меня?».
Анна встала и зажгла лампу: кудрявые строки уже с трудом угадывались в наступающих сумерках. Да, для Елены ее независимость была важнее всего на свете. Конечно, девушка испугалась, что окажется во власти Рогозина не только телом, но и душой, если он влюбил ее в себя. Что же произошло потом? Анне захотелось заглянуть в конец тетради, но она сдержалась и продолжила чтение.
***
Обсуждать детали дела в пролетке было и удобно, и непросто: шум колес мешал вознице подслушивать, но говорить приходилось громко и на ухо, а Штольман не любил столь близкого общения. Однако Шумский не мог ждать. Ему хотелось знать, почему егеря не арестовали.
- Улик против него нет. Хотя я не исключаю полностью его виновность.
- Почему же мы так спешили?
- Егерь охотник, у него побольше опыта в устройстве засад, чем у здешних городовых. Он бы их сразу заметил. Будь он убийцей, мог запаниковать и бежать, либо перестрелять полицейских.
- Так значит, он невиновен? – обрадовался Шумский. Штольман усмехнулся его горячности.
- Не торопитесь с выводами. Возможно, он оказался хладнокровнее и умнее затонских полицейских, что, в общем, нетрудно. И потом, мы ему помешали.
- Ну а призрак? – не унимался Шумский. Штольман прищурился, глядя вперед.
- С конюхом говорил некто в капюшоне. В лесу видели всадника в черном. Ермолаю, судя по его реакции, тоже попадался этот некто, и как-то так, что егерь почти поверил в его призрачность. Но признаваться в этом ему не с руки, все же не баба с лукошком.
Пролетка подкатила к участку. Не дожидаясь дальнейших расспросов, Штольман соскочил на ходу и взбежал по ступенькам. Его встретил Трегубов. Не обнаружив арестованного, Николай Васильевич немедленно пришел в дурное расположение духа.
- Как это понимать, господин Штольман! – начал он сразу на высоких нотах. – Вы отсылаете городовых и возвращаетесь ни с чем?! Это и есть ваши хваленые столичные методы? Этак мы…
- Господин полицмейстер, - перебил его Штольман, - я веду это дело всего второй день, и моя цель – установить истину, а не бросить за решетку первого мало-мальски подходящего подозреваемого. Если местные методы требуют идти кратчайшим, а не верным путем, ничем не могу помочь.
- Но в городе идут слухи! Дело приобрело нежелательный общественный резонанс!
- Понимаю ваше беспокойство, господин полицмейстер, но не разделяю, ведь городские беспорядки – ваша епархия. Мое же дело – вести следствие. С вашего позволения, я им и займусь. Поручик, следуйте за мной!
Штольман поклонился и ушел, уводя Шумского с разгневанных глаз долой. Ему еще многое предстояло сделать, а день подходил к концу.
****
Анна читала, и странные картины вставали перед глазами: Елена, бредущая в одиночестве по роскошному особняку, длинный коридор, дальний конец которого тонет во тьме. Здесь нет окон, лишь огромные, как окна, зеркала, полные мрака. Елена оглядывается, вслушивается. В вытянутой руке покачивается лампа.
Вдруг смутное движение подергивает поверхность зеркал рябью. Что-то взметнулось и осело в конце коридора, словно полотнище мглы.
- Кто тут?
Нет ответа. Рука Елены дрожит, пятна света мечутся вверх-вниз.
- Михаил?
Тишина. Бесшумно подкрадывается холод – зеркала покрываются изморозью, чуть потрескивает паркет, по обнаженным рукам бегут мурашки. Елена оглядывается, но позади никого нет. Она продолжает путь.
Осторожно. Тихо-тихо, на цыпочках. Что там, в глубине зеркала? Черный туман, прильнувший к стеклу изнутри? Чей-то ненавидящий взгляд? Тоненький звон – то ли кровь в ушах, то ли напор ветра с той стороны.
- Михаил!
Он здесь, где-то рядом, надо только пройти коридор, впустить спасительный свет, чтобы освободить его. Но почему стало так трудно идти? Ноги вязнут в непроглядном облаке, растекшемся от стены до стены. Пусть! Вперед!
Дрожа от холода и волнения, она пробирается все дальше и дальше. Поднимается ветер, клочья черного тумана кружатся вокруг Елены, как хлопья сажи. Упрямо нагнув голову, она идет и идет, не останавливаясь.
Тишина вдруг начинает дрожать, трескаться и осыпаться шорохами, шуршанием и неразличимым шепотом. Звуки множатся эхом, отражаются от зеркал, сыплются песчинками слов. Елена зажимает уши, но это не помогает – они просачиваются в душу, и Анна тоже слышит: «Брось его, оставь… ступай отсюда… смерть… ты – его смерть».
- Не-е-е-т! – кричит Елена. Она дошла до конца. Он лежит ничком – огромный зверь, чудище лесное, в котором угадываются знакомые черты. Фонарь в руке Елены вспыхивает, и Анна видит, что это аленький цветочек. Сейчас, сейчас она скажет…Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…
Но Елена шепчет совсем другое: «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии… И пусть смерть соединит нас». Она обнимает Михаила, цветочек вспыхивает нестерпимо ярким светом и…
Анна открывает глаза. За окном уже совсем светло. Она все еще сидит за столом, все тело затекло от неудобного сна. В руке Анны – второе письмо, хранившееся в тетради. Она медленно разворачивает его. Неумолимый холод печатных букв бросается в лицо, прогоняя остатки сна. Вот она, причина дурных предчувствий Рогозина!
Отредактировано АнонимФ (25.05.2025 20:14)
