Анна Викторовна не замечала ни Шумского, ни Штольмана, погруженная в свои мысли. Поэтому она вздрогнула, когда путь ей заступила знакомая фигура.
- Торопитесь, Анна Викторовна? - язвительный тон, глаза прищурены: Штольман пребывал в нешуточном раздражении.
- Почему вас это беспокоит, господин Штольман? - она имеет право на холодность.
- Спешу пресечь незаконное расследование!
«Пресечь»?! Ах, вот даже как!
- Ваш вывод ошибочен, впрочем, как и многие другие.
Что, съел?
- Я пришла навестить гимназическую подругу.
- Это не Надежду ли Кирилловну?
- А почему вас это удивляет?
- Потому что она не училась в гимназии.
Эта усмешка! Так бы и… и…
- И что же, это повод запретить визиты? Дом оцеплен полицией?
- Нет, но…
- Утром слова не дали сказать, теперь проходу не даете. Берегитесь, так ведь могут подумать, что вы ко мне неравнодушны!
Анна тут же пожалела о сказанном, но было поздно. Лицо Штольмана окаменело, он посторонился, пропуская ее. Анна гордо прошествовала мимо, надеясь, что высоко поднятая голова скрывает смятение в душе. Поручик Шумский, мрачно наблюдавший за ними издали, остался незамеченным.
***
Николай Васильевич в десятый раз проверял номер, предназначенный для высокого гостя, когда за ним прибежал взволнованный портье.
- Господин полицмейстер, там карета подъехала! Не наш ли визитер?
Во мгновение ока Трегубов скатился по лестнице и оказался у главного входа как раз тогда, когда из кареты вышел высокий господин в дорожном платье. Бледность выдавала в нем петербуржца, а холеное лицо и высокомерный взгляд – начальство. Портье угадал верно.
Господин пошире отворил дверцу и протянул руку даме, выбиравшейся из экипажа. Николай Васильевич, уже собиравшийся представиться, так и остался стоять с открытым ртом – до того прекрасна была незнакомка в платье из шотландки и шляпке, стоившей не меньше кареты. Солнце вспыхнуло ярче, птицы защебетали, приветствуя ее, а все без исключения мужчины, включая кучера, впали в ступор. Никакой классической красоты в ее облике не было, да и фигура была слишком стройной, по провинциальным меркам, но что-то в ней притягивало мужские взоры. То ли лукавые искры в зеленых глазах, то ли ведьмовские рыжие волосы, а может, очаровательное сочетание обещания во взоре и полной недоступности.
Обладатель сокровища недовольно огляделся и покрепче, по-хозяйски взял фею под руку. Дама скрыла колдовской взгляд за длинными ресницами, словно заклятье сняла. Опомнившись, Николай Васильевич выступил вперед.
- Прошу извинить! Не вы ли статский советник Светловидов?
Холеный господин чуть склонил голову.
- Начальник полиции Затонска полковник Трегубов, Николай Васильевич.
- Светловидов Георгий Михайлович, департамент полиции Министерства внутренних дел. Моя супруга, Антонина Витальевна.
Трегубов поклонился, госпожа Светловидова благосклонно улыбнулась. С трудом обретя равновесие, Николай Васильич сказал:
- Не ждали вас так рано, господин советник.
- Вас поздно уведомили. Чиновники столь нерасторопны…
Было очевидно, что Светловидов хотел застать местного полицмейстера врасплох.
- Надеюсь, поездка была не слишком утомительной? - спросил Трегубов, мысленно желая, чтобы столичная неприятность отбила себе все нежные места.
Советник пригладил баки.
- Дороги тут у вас оставляют желать, так сказать.
- Зато виды чудесны, - проговорила госпожа Светловидова и так посмотрела на полицмейстера, что он покраснел и напомнил себе, что его счастье в Мавре Егоровне и другого ему не надобно. Мысли о супруге помогли ему собраться с мыслями.
- Вам приготовлен лучший номер, господин советник. Отдохните с дороги, а затем – прошу пожаловать ко мне, отобедать, так сказать, в семейной обстановке.
- Благодарю, - тон не оставлял сомнений в том, что местному полицмейстеру была оказана милость, и немалая.
Возник небольшая пауза. Николай Васильич нахмурился в сторону портье, и все тут же пришло в движение: кучер засуетился, доставая чемоданы, подбежал носильщик, коридорный с поклоном открыл дверь пошире.
- Жду вас часам к пяти, - сказал Трегубов.
- Будем непременно, - и Светловидов медленно направился в гостиницу, уводя с собой неземное создание, к облегчению и разочарованию окружающих.
Николай Васильич оттянул ворот, глубоко вздохнул и почувствовал настоятельную необходимость в рюмочке успокоительного.
***
Анна шла за горничной, ничего не видя вокруг. Перед мысленным взором стояло лицо Штольмана. Как он смотрел на нее! И откуда взялась эта нелепо кокетливая фраза, несвойственная ей? Что дернуло Анну за язык?! Наверное, все то же желание позлить его, в отместку за утро и теперешнее вмешательство. Удалось, что и говорить!
Ну и пусть. Нечего становиться у нее на пути. Никому еще не удавалось остановить ее, ни отцу, ни… Якову Штольману. Пора и Дмитрию понять это! Возможно, в этом Затонске что-то идет иначе, но она, Анна, осталась прежней. Только вот щеки разгорелись не ко времени. Надо срочно успокоиться и привести себя в порядок. Анна попросила у горничной стакан воды. Оставшись одна, открыла сумочку и еще раз осмотрела сережку, напоминая себе о цели своего прихода.
Вошла Надежда, совершенно такая, какой ее помнила Анна: сама аккуратность и холодность. Причесана волосок к волоску, спина прямая, внешне никаких эмоций. Она не выразила удивления неожиданным визитом, не улыбнулась, приветствуя гостью.
Анна представилась. Надежда сразу же перешла к делу.
- Чем могу служить?
Теперь Анна была совершенно уверена, что видела сережку у Епифановой. Из памяти словно всплыл портрет в том же ракурсе: Надежда смотрит на нее, чуть повернув голову, а солнце играет на мелких бриллиантах, окружающих агат.
- Это я готова сослужить вам службу. Я по поводу вашей пропажи.
- Какой пропажи? - светлые глаза не изменили своего выражения, но меж бесцветных бровей пролегла еле заметная складка.
- Разве вы ничего не теряли вчера вечером или сегодня утром?
Надежда молчала. Анна решила усилить нажим.
- Я совершенно уверена, что нашла нечто, принадлежащее вам!
- Кто вы такая? - вдруг резко спросила Епифанова. - Что вам надо?
- Я только хотела вернуть вам… - Анна, не ждавшая подобного напора, растерялась.
- Прошу вас, покиньте мой дом! Я ничего не теряла и вас не знаю!
Перемена была разительной. Прежняя невозмутимость исчезла без следа. Зрачки расширились, от чего глаза казались почти черными; пальцы, теребившие платок, свело судорогой. Голос словно огрубел и стал враждебным.
- Хорошо-хорошо, я уже ухожу. Простите мою ошибку, - Анна попятилась, не желая поворачиваться к Надежде спиной. Убийца она или нет, но ее поведение пугало. А вдруг в этом Затонске она сумасшедшая?
Уже в дверях Анна споткнулась о порог – идти не глядя было непросто. Она взмахнула руками, восстанавливая равновесие, и выронила сумочку. Плохо закрытый замочек раскрылся, что-то небольшое, но увесистое выпало и со стуком покатилось по полу, разбрызгивая мелкие солнечные зайчики, остановилось почти у самых ног Надежды. Сережка обличающе подмигнула девушкам. Надежда помертвела. Анна кинулась к сумочке, на ходу подхватывая и пряча улику, каждую секунду ожидая нападения. К счастью, Надежда по-прежнему не шевелилась, лишь по лицу пошли красные пятна.
Анна выскочила в коридор, пронеслась мимо удивленной горничной, выскочила из дома, тяжело дыша. Не помня себя, побежала по улице, почти мечтая снова наткнуться на Штольмана. Давно ей не было так страшно. Однако у дома Епифановых уже никого не было, только разомлевшие от солнца воробьи принимали пылевые ванны.
***
Штольман не сводил глаз с Анны, пока она крутила ручку звонка, объяснялась с горничной, ждала приглашения войти. Но вот она переступила порог подозрительного дома, дверь за ней захлопнулась, а он все еще не двигался с места. Наконец, Шумский не выдержал и окликнул его. Безответно. Пришлось подойти и тронуть Дмитрия Платоновича за плечо. Штольман резко обернулся и полоснул его глазами. Шумский отступил, борясь с желанием проверить фуражку – не дымится ли.
Штольман снова отвернулся, призывая себя к порядку. Мало того, что эта вездесущая особа ухитрилась набрести на подозреваемую, она еще и сунулась в опасный дом, убрав его, Штольмана, с дороги банальнейшей фразой, которая, тем не менее, задела за живое. Черт бы побрал Анну Викторовну и ее любопытство, сегодня особенно несносное! От вчерашней лирики не осталось и следа. Весь день эта девица сидела в душе, как заноза, раздражая и мешая сосредоточиться. И вот изволите видеть, окончательно вывела его из себя. Он сделал усилие и обрел, наконец, контроль над собой. Почти полностью.
- Иван Алексеич, хочу попросить вас об одолжении, - просьба с трудом просочилась сквозь стиснутые зубы.
Шумский молчал, ожидая продолжения.
- Сегодня ночью я оставлю здесь своего человека, он будет следить за окнами Надежды. Однако черный ход останется без наблюдения. Городовых я привлекать не хочу, по многим причинам. Не могли бы вы побыть в засаде?
Несмотря на очевидную необходимость, Шумский передернулся при мысли о том, что ему придется выполнять филерские обязанности. Штольман заметил это.
- Нельзя, чтобы по городу раньше времени пошли слухи, а это непременно случится, если я поставлю тут городового. Пока Надежда только подозреваемая.
Скрепя сердце, Шумский согласился.
- И вот еще что. Мой человек имеет большой опыт наблюдения. Прислушайтесь к его советам.
Поручик обещал.
- Что дальше, Дмитрий Платонович? Дождемся Анну Викторовну? Что, если…
- Не стоит, - сказал Штольман, глядя в сторону. – Ни один злоумышленник не осмелится на преступление средь бела дня, практически на глазах у полиции. Другое дело ночью… Для этого и нужна засада. Не будем терять времени. Сначала вам нужно переодеться – ваш мундир слишком привлекает внимание.
В ответ на протестующий жест Штольман добавил:
- Я все беру на себя. Переодевайтесь, потом поедем ко мне и захватим моего человека. После сразу же вернемся сюда.
Он запрыгнул в пролетку, пресекая дальнейшие расспросы.
***
Анна не заметила, как добралась до дома и оказалась у себя в комнате за столом. Прошло какое-то время, прежде чем она окончательно отдышалась и вернула себе способность мыслить здраво. Надежда причастна, тут не может быть сомнений. Сережка ее, это точно. И как она испугалась, когда Анна спросила о пропаже! Штольман, видно, тоже что-то обнаружил, не зря он не хотел пускать Анну в дом Епифановых. Хорошо бы узнать, что именно.
В этот момент в дверь постучали, и в комнату заглянул Петр Иванович.
- Аннет!
- Дядя?
- У тебя неприятности? Ты вбежала к себе, словно за тобой гнались! Неужели ты узнала, кто убийца?
Анна молча смотрела на него. Он поплотнее закрыл дверь, взял стул и устроился рядом с племянницей.
- Рассказывай! Тебе дар помог?
Анна покачала головой. Она и забыла о своем намерении попытаться понять, будет ли в жизни Надежды любовь и если да, то какая, не полночная ли? Кстати!
- Мне нужно задать тебе вопрос.
- Это связано с даром? – спросил он с опаской. – Позволь тебе напомнить, что я не специалист по… по… даже не знаю, как это назвать!
- Зато в делах душевных никто не разбирается лучше тебя!
- Ты о себе?
Анна тряхнула головой.
- Нет. Вот скажи, бывает убийственная любовь?
Петр Иванович кашлянул.
- В мире животных… несомненно. Богомолы, к примеру… или вот, говорят, в Азии есть такой паук, la veuve noire, «черная вдова».
- Дядь, ну о чем ты говоришь! Конечно же, я о людях.
- А людей таких ты и сама знаешь. Да-да, и не смотри на меня так. Вспомни Мадам де Бо – разве она не любила своего Андрэ?
Анна запнулась, потом покачала головой.
- Это не то. Она его ревновала, а убила тогда, когда поняла, что теряет навсегда. А вот так, чтобы любовь была взаимной и в то же время губительной для обоих? Или для других?
Петр Иванович посмотрел на племянницу долгим взглядом.
- Бывают люди, вызывающие безумную страсть. Им невозможно сопротивляться, как мотылек не может противиться притяжению пламени. Даже зная, что гибнешь, ты летишь в их объятья. Знавал я одного такого в Петербурге. Так вот он, не поверишь, любил совершенно искренне. Просто пылал страстью, и не было такой крепости, которая бы перед ним не пала. Но ответное чувство действовало на него, как ушат холодной воды: чем сильнее влюблялась дама, тем скорее его любовь шла на убыль. А дальше – все зависело от темперамента дамы. И он стрелялся, и в него стреляли, и руки на себя накладывали… Скольким он жизнь сломал, страшно подумать. Но да, бывает.
- Ну дядь, разве это любовь?
Он помолчал и спросил:
- А что такое любовь, Аннет?
Она собралась было ответить, это же так просто… но… Елагина. Елена. Кухарка. Сам дядя. Все, что она видела, и то, что испытала. Как найти слова, верные для каждого? Любовь многолика. Сложная и прекрасная, простая и безыскусная, обманчивая, но искренняя. А ее собственная? Как описать ее в двух словах?
Петр Иванович следил за ней исподтишка, прикрыв лицо рукой. Отринь черно-белую логику юности, Аннет. Вдумайся в то, что видишь в чужой душе. Пойми других, тогда, может, поймешь и себя.
- Знаешь, дядя, чем больше я вижу, тем больше теряюсь, - сказала она наконец. – Сегодня, например, мне открылось себялюбивое небо… и я теперь иначе понимаю то, что узнала ранее.
Лицо Петра Иваныча приняло столь причудливое выражение, что Анна догадалась – требуются пояснения.
- Я увидела, что Марию Бобкову, гувернантку из дома Рогозина, любит Максим Леонтьев, женатый на тетке Елены.
- Он ее любит, а она его нет, я правильно тебя понял? – переспросил Петр Иваныч.
- Да. Яркая страсть, но без взаимности.
- У нее было или будет чувство к другому?
- Нет. Она только позволяет себя любить.
- А в чем же ты ошиблась ранее?
- Я видела, что у тетки Елены, Елизаветы Ивановны, нет небосклона. Только серый туман, муть. Я подумала тогда, что в ее жизни нет места чувствам. Бывает ведь и так?
Петр Иваныч неопределенно хмыкнул.
- Я ошибалась. Теперь я уверена, что Елизавета Ивановна любила своего мужа, но, когда она узнала о его измене… Случилась катастрофа. Ее небо рухнуло в одночасье. То, что я видела… это была смерть любви. Все исчезло, и прошлое, и будущее, и сама способность любить.
- Ты полагаешь?
- До сих пор я не видела человека, у которого бы не было любовного небосклона, - медленно проговорила Анна. – Даже самых равнодушных, вроде Полонской или Кулагиной, кто-то любит, пусть безответно. А Елизавета Ивановна… у нее совсем ничего нет. Как если бы случилось землетрясение, семейный дом рассыпался, и все заволокло пылью.
Петр Иванович вздохнул и сказал неожиданно серьезно:
- Что тебе сказать, друг мой. Чем сильнее чувство, тем разрушительнее предательство. И хорошо, что высокая любовь встречается так редко.
- Дядя!
- Ты подумай, - продолжил он с жаром, - человеческая натура легко поддается соблазнам. Небольшая интрижка, невольная ошибка – и вот скандал, дуэль, развод! Все это можно повернуть вспять, если любовь проста или ее нет вовсе. Всегда можно прийти к соглашению, хотя бы изобразить возвращение семейной идиллии. Но заложники глубокого, сильного - и опасного - чувства ничего не могут себе позволить, ибо цена даже мимолетному увлечению – безвозвратная гибель родной души.
Он помолчал и добавил:
- Сначала, когда ты описала мое небо, признаюсь, я был задет. Но по размышлении понял, что лучше искры быстротечной и преходящей любви, чем, как ты говоришь, полуденный свет. В такой полдень всегда ходишь по краю полночи.
Он осекся, но Анна, как всегда, интерпретировала его слова по-своему:
- Ну конечно! Черная любовь – это ненависть, родившаяся из любви!
***
Николай Васильевич, уже в ночном халате и тапочках, задумчиво покачивался в любимом кресле. Подошла Мавра Егоровна, отобрала нераскуренную сигару и вручила вместо нее рюмочку настойки. Трегубов в благодарность чмокнул пышную руку, но как-то рассеянно.
- О чем тревожишься, Николай Васильич?
Трегубов опрокинул рюмочку, выдохнул.
- Поладил ведь с хлыщом петербургским?
Мавра Егоровна знала, что говорила. Как и муж, она быстро разобралась в намерениях господина Светловидова, ничего особо опасного на уме у столичного чиновника не было. Нового тоже. Поэтому она пригласила госпожу Светловидову полюбоваться цветником, чтобы дать мужчинам возможность уединиться для обсуждения деталей. Судя по спокойствию Николая Васильича, с каким он провожал гостя, сумма была приемлемой. Так в чем же дело?
- Не понравились мне они, ох, не понравились, - проговорил Николай Васильич.
«Они», надо понимать, «она». Тут Мавра Егоровна была солидарна с мужем – та еще ведьма эта самая Антонина. Чиновник прибыл хоть и с неприятным, но понятным делом. А она? Что ей понадобилось в захолустном Затонске?
- Чует мое сердце, быть беде, - взгляд Николая Васильича, устремленный на пустую рюмку, стал трагическим. Мавра Егоровна намек проигнорировала и утешила мужа привычным:
- Рано горюешь, попусту сердца не трать.
- Да ведь все одно к одному – убийства эти, Штольман, теперь эта напасть… Нет, не уйти мне на покой без скандала! Отстранят, опозорят, как пить дать!
Мавра Егоровна села в кресло напротив, отодвинула корзинку с рукоделием. Кому как не ей знать, что Николаша в любом из ряда вон выходящем событии видит угрозу своей карьере, теперь вот пенсии. А раз он в нервах, помочь может только ее рассудительность.
- Чем причитать, мозгами пораскинь. Что богатея с невестой прикончили – дело темное, однако ж раз еще двоих застрелили, значит, коммерческого или политического интереса тут нет. Не твой недогляд.
Николай Васильевич перекрестился.
- Сыщик из Петербурга приехал – дело понятное. Иван Дмитрич расстарался, начальник сыскной, небось было кому словечко замолвить. Опять же у нас здесь сыскного отделения не имеется. Стало быть, сыщику и ответ держать, а не тебе.
Мавра Егоровна ненадолго задумалась и продолжила:
- Ну а красотка с мужем… Сдается мне, не к нам у чиновника интерес, а у чиновницы тем более.
Николай Васильич хлопнул себя по лбу:
- Ну и голова у тебя, Мавра Егоровна! Кабы женщин на службу брали, быть бы тебе министром, не иначе.
Мавра Егоровна улыбнулась польщенно, но бдительности не утратила:
- Ну-ну, не сластись. Больше не подам, ты на сегодня свою меру с лихвой выкушал.
Николай Васильич поспорил было для виду – какая там мера для полковника! – но быстро капитулировал. Невелика потеря: супруга утешила убедительно, получше любой рюмочки. Разогнала тревоги, теперь можно и на боковую. Не-е-е-т, как ни хороша Антонина, а Мавре Егоровне в подметки не годится!
***
Немыслимо длинный день заканчивался. Семейный обед позади, а с ним расспросы, разговоры и пытливые взгляды. Анна, наконец, осталась одна. Ей нужно было подумать, но мысли в голову не шли, только картины прошлого.
Дом графини Уваровой, Штольман в раздражении не допускает ее к следствию. Анна набрасывается на него – сначала обвинения, потом извинения и его прощальный взгляд в спину, когда она оборачивается на пороге.
Ссора у озера, он пытается помириться, она его гонит – картины, подсказанные ревностью и Ниной, слишком оскорбительны. И все же досадно, когда он бросает попытки объясниться и уходит.
Вчерашние его подозрения в адрес Елагиной, показавшиеся обидными, и ее сегодняшняя попытка уколоть. Когда же они начнут понимать не то, что сказано, а то, что при этом думается? Дорого бы она дала теперь за то, чтобы прочесть его мысли!
***
… Штольман думал об Анне. Совещание заканчивалось: поручик и Елька получили подробные инструкции, каждый знал свое задание назубок. Шумскому предстояло присматривать за черным входом, Ельке – за главным. Если одному из них придется покинуть пост и следить за купцом или Надеждой, он должен подать другому знак. В случае крайней надобности следовало наведаться туда, где караульную службу нес Штольман. Утром все должны были собраться в отведенной сыщику квартире, чтобы обменяться сведениями.
Штольман думал о том, что проведет ночь под ее окном. Этот пост он не мог доверить никому. Интуиция вопила, что Анна в опасности. Логика ей вторила. Изыскания, которые ведутся на глазах у всех, в том числе у убийцы, не могут не вызвать желания избавиться от ретивого дознавателя, не защищенного ни оружием, ни законными полномочиями. Анна, как ребенок, играет с огнем и не верит в возможность пожара. Жаль, что отобрать у нее спички невозможно. Вот и придется сидеть всю ночь рядом с ведром воды наготове.
***
Анна сидела на постели, обхватив руками колени. Как хочется иногда посмотреть в зеркало! Но нельзя. Бывает знание, способное отнять все: смысл существования, любовь, саму жизнь. Придется тогда пребывать в тумане безнадежности. Или того хуже, во мраке ненависти, а может, зависти к чужому счастью. Хотя нет, с ней такого быть не может. А с Надеждой?
Как жаль, что не удалось взглянуть на ее небосклон! Надежда только кажется холодной. Она едва не взорвалась, увидев сережку. Значит, это ключ к ее тайне, которую она будет хранить во что бы то ни стало. Улика, найденная на месте преступления… Но как давно она там лежит? Была ли Надежда свидетелем или убийцей?
Что дальше? Как подобраться к Епифановой, с какой стороны? Да еще так, чтобы Штольман все не испортил! Штольман… Перед внутренним взором снова всплыли острые, словно закаменевшие черты лица, сжатые губы, сверкающие глаза. Как быть? Что мне с вами делать, Дмитрий Платонович?
***
Черный ход был расположен с той стороны дома, куда выходили окна спален. От нечего делать Шумский всматривался в ставни на втором этаже, сквозь щели брызжущие светом непогашенной лампы. Вот лучики погасли на мгновение – кто-то прошел перед окном внутри дома. Не спят, хоть и поздно. Ночью обостряются все страдания, и душевные и телесные.
В тишине ночной улицы брякнула щеколда. Послышались тяжелые шаги. Купец вышел на прогулку? Ухнула сова – Елька подал сигнал. Уходит за купцом. Значит, Шумский остается у дома Епифановых в одиночестве. Придется быть вдвойне внимательным. Он чуть переместился, как было условлено. Окинул дом взглядом и замер.
Окно на втором этаже распахнулось. Темное небо словно дрогнуло, продернулось невидимой нитью – что-то непонятное метнулось через улицу. Шумский смотрел во все глаза, но так и не увидел и не расслышал ничего, что объяснило бы происходящее. Прошло несколько минут, больше ничего не происходило. Окно тихо закрылось.
Отчаянно стараясь следить и за окнами, и за дверью, Шумский чуть не пропустил момент, когда дверь черного хода отворилась. Впрочем, в этом не было его вины: створка лишь чуть приоткрылась, совершенно беззвучно, и в приоткрывшуюся щель просочился не свет, а сгусток темноты, в котором с трудом угадывалась прикрытая плащом фигура.
Поручик вовремя вспомнил наставления и замер на месте, чтобы не быть замеченным. Тот, кто вышел из дома, осмотрелся. Убедившись, что все в порядке, бесшумно и быстро пошел по улице. Шумский выждал еще чуть-чуть и последовал за ним, держась в тени домов. Он старался ступать как можно тише, но унять бешено стучавшее сердце не было никакой возможности. Впереди маячила возможная разгадка самых мрачных и таинственных событий, когда-либо происходивших в Затонске.
***
Теплая летняя ночь, обманчиво светлая, скрадывала детали и размывала движения, накидывая мистический флер на все привычное. Что за шорох теребит листву, чьи-то крадущиеся шаги или незаметный ветерок? Что виднеется в белесой дымке – обман зрения или неупокоенный дух? Откуда вдруг повеяло холодом – воспоминания крадутся, надеясь застать врасплох?
Штольман сидел в засаде. Не в первый раз, да и не в последний. Но почему-то опыт не только не помогает теперь, но и мешает. Прошлое лежит на сердце грузом, слишком тяжким, чтобы его можно было сбросить, и возвращает туда, куда заглядывать не стоит. Иногда так хочется потерять память и утешиться в бесчувствии!
…Где-то в темноте прячется Колесников. Где-то он сам. Перестук сердец в ночи, тревожное ожидание, напряжение сверчком звенит в ухе. Могучая дверь отворяется со скрипом, роняя на траву тяжелый пласт света. Их четверо против двоих, у всех оружие. Решать надо быстро. Колесников не ждет – выстрел хлещет кнутом, один покатился по траве, второй успевает пальнуть навскидку. Пистолет дергается в руке, вычеркивая третьего, четвертого. Колесников! Кровь бьет черной струей. Тьма в его глазах вяжет руки, кусает сердце. Нет!!! Свисток в зубы, жгут на душу, жгут на рану, держать, пока не придет помощь. И только когда вернется свет, выйдет врач, одобрительно хлопнет по плечу и больного, а не умирающего повезут в палату, душу можно отпустить. Пусть изойдет горькой кровью чужого страдания, ставшего более близким, чем собственные раны…
…Штольман выдохнул сквозь стиснутые зубы, несколько раз крепко зажмурился и широко открыл глаза, чтобы стряхнуть воспоминания. Другая ночь, иная засада, которую больше не с кем делить. Прочь, воспоминания!
Он взглянул на нужное окно и не поверил своим глазам: в нем копошилась черная фигура. Он ясно различил ноги, болтающиеся в воздухе. Не мешкая, он бросился к дому и сдернул человека в черном с подоконника. Быстрым движением широкой ладони зажал рот так, чтобы нельзя было ни крикнуть, ни укусить. Повалил, подмял под себя. Освободить руку, достать наручники. Черт!
Рука наткнулась на округлость, подтверждавшую предположения в отношении пола злоумышленника. Бешеный рывок, чувствительный пинок каблуком по голени – преступница чуть не вывернулась из его рук. Он перехватил ее в последний момент, оказавшись с ней лицом к лицу. И обомлел: сквозь сетку растрепавшихся волос на него смотрели полные гневных слез голубые глаза Анны Викторовны.
Отредактировано АнонимФ (04.08.2025 20:01)
