- Яков, ты цел?! Яков! – она ощупывала его, забыв о приличиях и сползающем одеяле. Она не замечала ни мертвой Веры, ни живого поручика, который мучительно покраснел и вышел. Только одно было важно…
Ладонь скользнула по чему-то липкому, Анна с ужасом увидела на пальцах кровь.
- Дмитрий! – раздалось откуда-то снизу.
- Что?!
- Я Дмитрий, Анна Викторовна, - и он медленно поднялся из развалов постели, вполне живой, лишь слегка оглушенный.
- У вас кровь…
- Пустяки, царапина.
- Покажите!
Он неловко сел и повернулся к ней спиной. Действительно, неглубокий порез. Анна с облегчением вздохнула. И вдруг ткнулась лбом в его голое плечо и затряслась в беззвучном плаче, изо всех сил сжимая такую теплую и надежную, такую живую руку.
- Анна…
Слезы текли, унося напряжение последних дней, неопределенность, бессонные ночи и страх перед будущим. Опасность миновала, сердце распустилось в остром, как боль, облегчении. Анна всхлипывала, трудно сглатывала и никак не могла остановиться.
Штольман пережидал ее слезы стоически, как грозу, но когда почувствовал, что раскаты поутихли, а дождь становится затяжным, бережно отстранил ее и вновь прижал к себе, заключив в объятья и завернув в одеяло. И так хорошо и спокойно было в этом маленьком мирке, ограниченном его руками, грудью, животом, что Анна начала успокаиваться.
- Анна, я… я сегодня приду… поговорить с вашим батюшкой.
Анна вынырнула из его объятий. Что он сказал?!
- Вам нужен адвокат?
- Я… нет… при чем тут адвокат?
Анна почувствовала, как вздрагивают его руки на ее плечах, и вдруг осознала, что на нем из одежды только брюки, а на ней – лишь одеяло. Краска бросилась ей в лицо, но она не отстранилась. Его глаза и губы так близко…
- Анна Викторовна, я… вчера вечером… Нет, сегодня…
О чем он? Ах, да! Она все же отстранилась.
- Не подумайте ничего такого. Эта ужасная женщина оболгала вас, и я хотела помочь. Вы мне ничего не должны!
Штольман взял ее за руки и, глядя в глаза, сказал:
- Я не о долге перед вами. Ни на мгновение я не сомневаюсь… Вы слышите? Моя жизнь без вас… она будет пуста.
Он ли наклонился к ней, она ли потянулась к нему – поцелуй пришел сам собой, так же неизбежно и естественно, как приходит утро. Он был простым, как благородство, и вечным, как истина. Все сошлось, стало понятным и единственно возможным. Душа освободилась от груза сомнений, на сердце стало просторно, звеняще, как на горном склоне после сошедшей лавины.
За окном вдруг стало шумно: стук пролетки, грубые голоса городовых, распоряжения Шумского. Анна и Штольман отпрянули друг от друга. Она скрылась под одеялом, он ушел в тот угол, куда швырял одежду. Нашел и натянул рубашку, местами зиявшую прорехами, но в общем годную. Пиджак пострадал больше. Надеть его удалось далеко не сразу и не полностью – один рукав был разорван. Но хуже всего дела обстояли с ботинками, оказавшимися в эпицентре. На них не польстился бы самый неприхотливый нищий.
В дверь постучали.
- Войдите! – крикнул Штольман. Появился Шумский с ворохом одежды в руках, в котором Анна узнала свое платье.
- Иван Алексеич, примите мою самую горячую благодарность!
Поручик молча поклонился, положил платье на постель и вышел. Штольман последовал за ним прямо в носках, не пытаясь обуться.
Пока Анна одевалась, Шумский коротко рассказал Штольману о Елисее. Городовой вернулся с новостями: Милц осмотрел больного, нашел прободение язвы и решил оперировать на месте. На обратном пути можно будет заглянуть.
- Благодарю, Иван Алексеевич. За Елисея и… за все.
Шумский склонил голову, принимая благодарность. Держался он по-прежнему скованно, но тут ничем нельзя было помочь.
- Хочу попросить вас отвезти Анну Викторовну домой, здесь ей больше незачем оставаться.
- А вы?
- Я переоденусь, - Штольман глянул на ноги, - обуюсь и поеду к Трегубову.
- А к Мироновым?
Штольман пристально посмотрел на поручика – вопрос слишком личным. Но Шумский глаз не опускал, смотрел требовательно, словно имел на это право. Признавая за ним это право, Штольман ответил:
- А к Мироновым вечером.
Шумский отвел глаза. Все было сказано, больше ничего и не требовалось. В это мгновение Анна вышла из домика. Шумский помог ей подняться в пролетку. На прощание она оглянулась. Штольман коротко кивнул и чуть улыбнулся на прощание.
***
Поначалу они ехали молча, как обычно. Потом Анна взглянула на Шумского и сказала:
- Иван Алексеич, вы так смотрите на меня… Словно прощаетесь.
Он наклонил голову.
- Я прощаюсь, но не с вами, Анна Викторовна, а с моими надеждами, мечтами, со всем, что за такое короткое время изменило мою жизнь.
Анна хотела что-то сказать, но передумала. Она просто взяла его руку в свои и сжала. Он не отнял ее, лишь смотрел на Анну, словно пытаясь навсегда сохранить в памяти этот момент.
- Я решил бросить гвардию, Анна Викторовна. Попрошу о переводе в сыскную полицию.
Она понимающе кивнула.
- Ваш выбор делает вам честь. Я знаю, что смогу гордиться вами, где бы вы ни служили.
Они снова замолчали. Пролетка добралась до дома Мироновых. Поручик вышел первым и помог Анне спуститься.
- Надеюсь, мы расстаемся не навсегда, - сказала Анна. – Вы дороги мне, Иван Алексеич. Если бы мое сердце не принадлежало другому, я отдала бы его вам.
Глаза поручика вдруг стали большими, он яростно заморгал, стряхивая непрошенные брызги, и что-то шепнул еле слышно.
- Что вы сказали?
- Дама сердца.
- Что?
- Вы всегда будете дамой моего сердца, Анна. Где бы я ни был, я буду совершать подвиги в вашу честь.
Он попытался улыбнуться, но Анна ответила совершенно серьезно:
- Преклоните колено, сэр рыцарь.
С этими словами она вынула из волос голубую ленту и повязала ее на предплечье Ивана. В ответ он припал к ее руке и долго не поднимал головы.
***
День, вместивший так много событий, и не думал заканчиваться. Николай Васильевич слушал Штольмана, как дети слушают удивительную сказку, и время от времени поглядывал на балестрино. Смертоносные игрушки и завораживали, и отталкивали его.
- И как это вы взрыв подготовили, Дмитрий Платонович!
- Я ничего не мог знать наверняка, кроме того, что Кулагина так или иначе отберет у меня пистолет, и начинил его взрывчаткой, реагирующей на удар. Нужно было рассчитать так, чтобы взрыв не был слишком сильным, ведь мы находились в маленьком помещении. Вероятно, я где-то допустил ошибку, раз Вера погибла. Впрочем, пистолет находился прямо у нее под ногами.
- Поздравляю, поздравляю, Дмитрий Платонович! Теперь что же, в Петербург?
- Боюсь, вынужден задержаться. Сегодня доктор Милц прооперировал Елисея, который у меня служит. Нужно дождаться выздоровления.
- Как же, как же, слышал. Вот что, голубчик, приходите-ка к нам сегодня обедать. Мавра Егоровна обещала нечто особенное.
- Благодарю, Николай Васильевич, но у меня еще остались дела.
Трегубов понимающе покивал.
- Что же, тогда завтра?
- С удовольствием, Николай Васильевич.
- Так ждем-с.
Он долго тряс Штольману руку, прощался и благодарил, и, наконец, оставил его в покое. Штольман запер кабинет, блаженно вздохнул. Он стащил пиджак, откинулся на стул и закрыл глаза. Ни работать, ни переживать сил не осталось. Ему нужен был небольшой перерыв перед последним важным делом в этот день.
Штольман думал об Анне. Нет, чувствовал. Все, что было в начале; их стычки, ее глупости и его бешенство; ее беззащитность и чуткость; их общие догадки и споры; ее неукротимость и его желание приручить и одомашнить. Он усмехнулся. Нет, никому не под силу превратить эту вольную птицу в домашнюю наседку, занятую детьми, магазинами и хлопотами по хозяйству. И к чему?
Если бы Штольмана спросили, какая жена ему нужна, он ответил бы сразу – не нужна. Он не боялся брачных уз. Не перенес душевную драму в розовой юности. И даже не искал свою единственную, как полагается в дамских романах. Ему просто никто не был нужен. Штольман не мог представить себе женщину, с которой ему удалось бы ужиться. Сильные волевые дамы, которые его привлекали, норовили распоряжаться им, даже не будучи замужем за ним. А скромные монашки его не интересовали. Штольман слишком ценил свою свободу - службу, книги, фотографию, редкие свободные дни – и не собирался менять ее на брачные цепи или очаг.
Здесь, в Затонске, Штольман встретил невозможную особу. Властная, решительная и независимая, она обладала всеми качествами, которые привлекали Штольмана, не говоря уже о красоте и уме. И при этом не пыталась подчинить его себе. Неизвестно, смогли бы они жить вместе. Но Штольман точно знал теперь, что жить без нее он не сможет.
Даже себе Штольман не признался бы, как глубоко тронул его поступок Анны. Не задумываясь, она пожертвовала своим добрым именем, чтобы спасти его, не требуя ничего взамен. И все же дело было не в том, что он обязан поступить теперь, как честный человек. Не в обязательствах. Он чувствовал то, что сказал ей, - жизнь его будет пуста, если в ней не будет Анны.
Она была нужна ему, вот и все. Черт с ней, пусть ввязывается в расследования, все делает по-своему, да хоть спиритизмом займется – лишь бы была рядом. Жизнь с ней не может быть легкой. Но Штольмана это не заботило. Он будет беречь ее, сходить с ума от беспокойства, от души ссориться с ней – и любить, любить.
***
Анна тоже была одна. Волна родительских тревог, упреков, стонов и восклицаний схлынула. Ее наконец-то оставили в покое. Все было позади, впереди - лишь решение.
Сколько же было передумано и пережито за эти дни! С каким трудом она шла к пониманию того, что стало ясным и непреложным только сегодня. И всего-то нужен был один поцелуй. Он сказал ей больше, чем все ее бессонные ночи и логические выкладки. Впрочем, нет, поправила себя Анна. Если бы она не была бы все это время рядом со Штольманом, она бы не увидела, как он думает, работает, улыбается ей. Она не ощутила бы спасительную тяжесть его тела в минуту смертельной опасности. Ничего не знала бы о трагической дружбе и дуэли, о его кошмарах. И не поняла бы, что, запутавшись в сложных отношениях с Антониной, он вышел из них с честью. Поцелуй лишь стал последним ключом к секрету возвращения Штольмана.
Анна взяла лист бумаги, придвинула поближе перо и чернильницу. Набросала несколько строк, затем зачеркнула написанное. Вывела еще несколько фраз. Снова вымарала. Потом оставила в стороне правила эпистолярного жанра и написала так, как просила душа.
«Дорогой Дмитрий Платонович!
Я пишу вам, потому что никогда не смогу выговорить вслух все, что должна сказать. Есть то, о чем я говорить не привыкла; а иные мои слова могут показаться безумными, если вы услышите их из моих уст.
Я люблю вас, господин Штольман, и признаюсь в этом впервые. Но я люблю вас-Якова, а не Дмитрия. Человека, которым вы были в других обстоятельствах.
Я знаю, вы не признаете мистики, а значит, вряд ли поверите, что я уже встречалась с вами – надворным советником Штольманом Яковом Платоновичем. Тем не менее, это правда. Все было иначе. Впрочем, и тогда, не обладая моим теперешним даром, я понимала, что мы предназначены друг другу.
Мы были совершенно разными, никто и предположить не мог, что у нас найдется что-то общее. Однако это произошло. Ваша служба и мой дар связали нас крепче иных уз. Того, что мы пережили, хватит не на одну судьбу. Однажды вы поняли то, что я знала еще до нашей встречи: мы должны быть вместе. Однако именно тогда смерть пришла за вами, а значит, и за мной.
Я не могла смириться с этим. Я готова была спорить с самим Роком, лишь бы вернуть вас – или оказаться там, куда вы ушли. Бросив безумный вызов Провидению, я услышала ответ – от меня требовалась жертва. И я готова была отдать все, что угодно. Ваша жизнь была для меня дороже всего на свете. Так я оказалась рядом с вами, Дмитрий Платонович.
Дар, которым я обладала в прошлом, покинул меня, я думала, что он и был моей платой. Но нет, я получила иной взамен. Только недавно я осознала, что у меня отняли нечто более дорогое – вашу любовь ко мне. Нашу любовь.
Она появилась в нашем прошлом маленьким и робким ростком, полумистическим увлечением вчерашней девочки взрослым мужчиной. Она росла и преображалась вместе со мной и меняла вас. Она была нашим ребенком, нашим живым духом, нашим прошлым и будущим. Она осталась со мной – кровоточащей раной в памяти. Но вам она незнакома, потому что вашей она не была.
Я ни о чем не сожалею, дорогой Дмитрий Платонович. Я не понимаю, что именно произошло, откуда взялся мир, в котором мы теперь существуем. Быть может, он был всегда, а может, возник на обломках прежнего, изменившись так, чтобы в нем нашлось место вам – живому. Что может быть лучше! Я понимаю, что невозможно приобрести, не потеряв. Бывает, что для спасения жизни людям отнимают руку или ногу. У вас отняли наше прошлое. Но я все еще живу им.
Я знаю, что, оставшись с вами, я не изменю Якову. Ведь вы – это он. Но я изменю тому прошлому, которого вы не имели, а я храню. Ваше чувство, новое и прекрасное, принадлежит настоящему. Пусть это та же река, но я не могу ступить в нее снова, потому что не выходила из нее. Я так и осталась там, с вами-Яковом, теперь я это знаю.
Я могла бы жить счастливо с вами-Дмитрием. Но я отказываюсь принять это счастье, покинуть реку любви и вступить в нее заново - вместе с вами. Пусть это будет моей жертвой на алтарь всего, что было, и того, что никогда не случится.
Простите и прощайте.
Анна».
***
Ночной участок был пуст, как и полагается в провинции. Дежурный сладко спал, положив голову на руки. Анна миновала его на цыпочках, но могла бы не беспокоиться – разбудить городового могло бы лишь нечто из ряда вон выходящее. Например, приближение полицмейстера.
Она прошла по коридору в единственный кабинет, где горела лампа. Приоткрыла незапертую дверь. Штольман спал сидя, неудобно откинувшись на спинку стула. Ворот рубашки был распахнут, рукава закатаны, сюртук лежал на соседнем столе. Анну накрыло дежа-вю. Нестерпимо захотелось подойти, коснуться его, как тогда. Но нельзя, нельзя! Иначе решимость и вовсе растает.
Анна подкралась к столу и положила конверт прямо перед Штольманом, рядом с его обнаженной рукой. Затаив дыхание, начала отступать. Внезапно половица под ее каблуком предательски крякнула. Словно в ответ, над столом взвился короткий столбик пламени – письмо полыхнуло алым и зеленым и исчезло. Анна не сумела сдержать вскрик. Штольман подскочил на стуле, тряхнул головой. Она прижала руку к губам, но отступать было поздно – он заметил ее.
Распахнулись и изумленно дрогнули ресницы. В глубине глаз еще метались тени сновидений, но вот взгляд прояснился, стал горячим и радостным. Сопротивляться ему было невозможно. Анна замерла.
Он встал, машинально одернув жилетку, и потянулся к ней так же, как она к нему. Анна собрала всю свою волю и выговорила:
- Дмитрий Платонович…
Голубые глаза изумленно расширились.
- Почему Дмитрий?
Отредактировано АнонимФ (09.09.2025 00:32)
И как изящно всё завершилось! Пишите ещё, будем ждать новых работ!
