Глава шестая
Предсвадебная лихорадка
Пробуждение было неспешным и приятным, как часто бывало в последнее время. Можно было просто лежать с закрытыми глазами, наслаждаясь покоем. Торопиться было некуда. Не ждала больше служба, не нужно было спешно подниматься и бежать куда-то ни свет ни заря, даже не позавтракав. А можно было позволить себе поваляться в постели и с приятностью поразмышлять о том, что в его жизни все, наконец, хорошо. Да так, как он и представить себе не мог никогда раньше.
Вставать рано Яков Штольман вообще не любил. По ночам ему великолепно думалось и работалось, зато с утра он приходил в себя долго, а случалось, что и опаздывал на службу по причине самой наибанальнейшей – проспал. Нынче проспать он не рисковал, потому как службы у него больше не было.
Это, разумеется, тревожило не на шутку: раньше заботы о хлебе насущном были не слишком-то важны для одинокого надворного советника – следователя, но теперь, когда он муж и отец, глава большой и весьма неспокойной семьи, доход желательно было иметь стабильный и достаточный.
Впрочем, в утренней приятной расслабленности думать о жизненных сложностях не хотелось. Откуда-то была в душе уверенность, что все образуется. В конце концов, пойдет служить в местную полицию, комиссар Лекок с удовольствием составит ему протекцию. Жаль только, эта уверенность в прочности собственного будущего развеется вместе с блаженной утренней истомой. В хорошее Штольман верил трудно и долго, сомневался бесконечно, будто боялся, что счастье, заполнившее его жизнь, может исчезнуть, если за него не тревожиться.
Но сейчас было утро, спокойное и неторопливое, и тревоги отступали, позволяя покою захватить его целиком. Эти моменты радостного и неторопливого пробуждения Яков Платоныч в своей новой жизни ценил до чрезвычайности. Правда, было бы куда лучше проснуться в супружеской постели не в одиночку, а рядом с обожаемой женой, но тут уж ничего не поделаешь: по утрам Анна вставала рано и немедленно уходила из спальни, спеша унести проснувшегося Митеньку, чтобы дать мужу выспаться. Не то, чтобы Яков недосыпал, но жена трепетно оберегала его покой.
После того, как истекли три дня охранительного режима, предписанных Анне доктором Милцем, она настояла на том, чтобы ночью колыбель стояла в их комнате. Митю по ночам нужно было кормить, и Анна Викторовна не желала, чтобы ее матушка или Жаннет, у которой было много других обязанностей, не спали ночами в ожидании, пока малыш проснется и запросит кушать. Днем у Дмитрия Яковлевича нянек было столько, что родителям удавалось заполучить сына разве что в моменты кормления. Все в доме были рады понянчиться с малышом, и Яков Платонович всерьез опасался, что сын ходить не научится, потому что его и с рук-то не спускают. Так что Анна и Яков с удовольствием проводили ночи втроем с Митенькой, ничуть не огорчаясь тем, что их сон был нарушен.
Здесь, в супружеской спальне, где никто не мог видеть его смущения и неловкости, Штольман мог быть совершенно откровенным в проявлении своей любви к ним обоим. Он даже научился брать сына на руки, хотя сперва откровенно боялся уронить его, или сломать что-нибудь, уж очень он был маленьким, как Якову казалось. Но потом ему сделалось интересно и даже как-то азартно, что ли. Потому что он оказался единственным в доме мужчиной, тревожащимся на эту тему: оба Мироновых спорили за право подержать внука на руках, доктор Милц обращался с младенцем с невиданной ловкостью, и даже Карим оказался прекрасной нянькой, часами нося Митеньку по комнате и напевая ему заунывные киргизские колыбельные. Так что Яков Платонович, чтоб не отстать, тоже преодолел себя и с радостью брал сына на руки. А то и в самом деле непорядок: он же отец, и не должен быть в этом деле последним.
Дверь тихо скрипнула, отворяясь, и Штольман поскорее притворился спящим. Ему нравилось, когда Анна Викторовна его будила, и отказывать себе в этой маленькой радости он не собирался. И так они многих радостей лишены пока что, как тут устоять и не поцеловать жену лишний раз? Впрочем, срок, обозначенный доктором, был уже близок, и Яков с радостным предвкушением ожидал дня, когда сможет не ограничиваться поцелуями.
Анна на цыпочках подошла к постели и остановилась, видимо, пыталась понять, спит ли он.
– Яша, ты спишь? – спросила она шепотом.
Яков старательно притворялся спящим, даже дыхание задержал. Анна Викторовна постояла еще немного, а потом наклонилась и осторожно коснулась его губ ласковым поцелуем.
И в ту же минуту он перестал притворяться, схватил жену в охапку и закинул на кровать рядом с собой, нежно и крепко целуя. Анна Викторовна отбивалась со смехом.
– Яков Платоныч, ну как не стыдно! – выговорила она, притворно нахмурившись. – Вы давно проснулись, а не встаете! Сегодня такой день, столько дел, а Вы в постели до сих пор!
Ах да, в самом деле! В утренней своей расслабленности он и забыл, что прохлаждаться долго сегодня не получится, ибо день предстоял и в самом деле самый что ни на есть суматошный, ведь именно сегодня должна была, наконец, состояться свадьба Петра Миронова и графини Раевской, к которой уже целый месяц, как шла уже подготовка.
Впрочем, особой подготовки и не было, если не считать таковой бесчисленные разговоры о том, как именно должна проходить свадьба. За каждым совместным обедом и ужином Мария Тимофевна предлагала вниманию семейства новые правила и традиции. Где она брала их в таком количестве, не знал никто, однако Штольман лишь в ужас приходил от предложений тещи и про себя множество раз вознес благодарность мирозданию за то, что они с Анной венчались тихо и тайно. Подумать страшно, во что могла бы превратить их свадьбу Мария Тимофевна, если бы у нее была такая возможность. А если бы к ней присоединилась тетя Липа…
Впрочем, нынешним жениху и невесте и без Олимпиады Тимофевны приходилось нелегко. Петр Иванович впадал от предложений невестки попеременно то в ярость, то в ужас, и лишь вмешательство Александры Андревны удерживало его порой от скандала. Впрочем, даже бесконечная, как казалось раньше, невозмутимость графини Раевской не выдерживала некоторых моментов, вызывая у нее вполне явное изумление, а порой и возмущение. Правда, госпожа графиня на удивление снисходительно и терпеливо относилась к энтузиазму Марии Мироновой, и с присущим ей тактом и спокойствием находила нужные слова для того, чтобы очередную идею отставить.
В конце концов, терпение лопнуло у Виктора Ивановича, и после какой-то особо вычурной идеи, высказанной женой, он неожиданно строго напомнил ей, что перегруженные традициями свадьбы порой заканчиваются в трактире. Петр Иванович поперхнулся от смеха, а Мария Тимофевна покраснела неожиданно и сделалась куда сдержаннее в своих намерениях. Яков потом хотел узнать у тестя, что тот имел в виду, да как-то случая не подворачивалось. Вот сегодня надо будет спросить обязательно, и повод вполне подходящий.
– Яков, ну, вставай уже! – потеребила его Анна. – Ты снова замечтался и сейчас опять заснешь, а там дядя с ума сходит и рвется в гостиницу, папа его не отговорит один!
И в самом деле, нужно вставать. Он все-таки шафер, как-никак, и воевать со сходящим с ума женихом – его прямая обязанность. Поцеловав супругу в очаровательный носик, Штольман принялся за умывание. Следовало поторопиться, а то лишенный должного присмотра Петр Иванович вполне способен натворить дел в своем чрезмерно нервическом состоянии.
Все время после прибытия графини Раевской в Париж, Яков Платонович не переставал удивляться, глядя на эту пару. Десять лет он сотрудничал с Александрой Андревной в Петербурге, считал ее своей наставницей, а после и другом, сам поверил в сказку про их родственные узы, давно забыв о том, что это выдумка полковника. И никогда не вызывало у него удивления одиночество прекрасной графини, будто бы оно было частью ее самой. Сожаление вызывало, быть может, даже сострадание, а вот удивления не было никогда.
Но если бы ему в голову пришла фантазия представить рядом с Ее Сиятельством мужчину, то уж о Петре Миронове Штольман подумал бы в последнюю очередь. Ну, невозможно было даже предположить подобное! Тем не менее, совершенно нежная, безудержная любовь этих двоих друг к другу сомнений не вызывала. И если восхищение Петра Ивановича Александрой Андревной Яков вполне мог понять, то что привлекало сдержанную и дисциплинированную во всех отношениях графиню в веселом и бесшабашном авантюристе Миронове, он точно уяснить не мог. Но, тем не менее, она явно любила его без памяти и была счастлива совершенно.
Женщины! Разве можно понять, как именно и за что они нас выбирают? Ведь вот полюбила же его, ссыльного фараона не первой молодости, самая лучшая девушка на свете! Полюбила так, что оставила родительский дом и пошла за ним на край света, и сына ему подарила, и…
На этом месте Штольман вдруг обнаружил, что вместо того, чтобы одеваться, пялится на себя в зеркало умывальника, и в этом самом зеркале отражается настолько глупо-счастливое выражение лица, что остается лишь радоваться, что в комнате он один, и видеть его некому, кроме все того же отражения. Поистине, свадьбы обладают каким-то явно мистическим воздействием, навевая мысли столь романтического толка, что их и думать-то неловко.
Покраснев слегка, он поспешно отвернулся от зеркала и принялся одеваться. Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы Петр Иванович вырвался из рук брата и отправился в гостиницу проведать свою невесту. Мария Тимофевна ни за что не простит такого вопиющего попрания дорогих ее сердцу традиций.
Всю последнюю неделю Петр Миронов планомерно сходил с ума, с каждым днем все сильнее, и успокаивался лишь в присутствии госпожи графини. Предсвадебная лихорадка протекала у дядюшки в какой-то особо тяжелой форме, делая его злым и раздражительным, и обитателям дома на Гран-Огюстен оставалось лишь радоваться, что жених с невестой проводили почти все время вместе.
Но вчера Мария Тимофевна заявила категорически, что в день, предшествующий свадьбе, жениху видеть невесту нельзя, а следует оставаться дома, говеть и придаваться возвышенным размышлениям.
«И никаких казино!», – добавила она безапелляционно, и отбыла в гостиницу, чтобы составить компанию графине и помочь ей с последними предсвадебными приготовлениями.
Дядюшка принялся было возражать, но Анна Викторовна вмешалась и уговорила его не спорить. В качестве альтернативы Якову пришлось отвезти в гостиницу и Анну вместе с Митенькой, чтобы она проследила за матушкой, не давая той разгуляться, потому что традиции для невесты были еще более тяжелыми, нежели для жениха, и Петр Иванович не без оснований опасался, что пару-тройку из них теща попытается опробовать на Александре Андревне.
Не то, чтобы Штольман опасался за Ее Сиятельство: постоять за себя графиня Раевская могла совершенно точно, и то, что ей не по нраву, делать бы попросту не стала. Но он все же отвез Анну Викторовну просто потому, что ему не хотелось, чтобы день, предшествующий свадьбе, Александра Андревна проводила в обществе одной Марии Тимофевны. А с Анной графиня и в самом деле подружилась, они проводили много времени вместе и даже, кажется, о чем-то секретничали, что Якова, надо сказать, беспокоило: он сильно подозревал, что предметом этих секретных разговоров мог быть и он сам. И одному Богу известно, что могла рассказать Анне графиня Раевская о его, Штольмана, жизни в Петербурге.
Вот так и получилось, что весь вчерашний день мужчины дома на Гран-Огюстен оказались предоставлены самим себе, и собрались в гостиной, заменив вином привычный всем коньяк, потому что доктор заверил всех, что ни одна конфессия не считает употребление вина грехом даже и в пост, так что жениху оно позволено. Мусульмане разве что, ну так дядя не собирался почитать Магомета.
– В темные времена, когда чума и холера выкашивали людей, вино употреблялось вместо воды в любой день, – многозначительно подняв палец, сообщил им Милц. – А стало быть, оно грехом никак быть не может.
Утверждение это было весьма спорным и несколько отдавало фарисейством, но препираться с Александром Францевичем никто не стал, понятное дело. Да и вообще, разве могут умные люди спорить с врачом? Никак не возможно это! А доктор Милц особо подчеркнул, что для душевного здоровья жениха и, в особенности, его близких, умеренное употребление хорошего вина не просто показано, а прямо-таки необходимо.
Кроме того, Александр Францевич заявил, что имеет новость, которую вполне можно счесть поводом для праздника. Все время пребывания в Париже доктор ежедневно совершал длительные прогулки, отдавая дань не только достопримечательностям Парижа, но и его медицинскому миру. В числе прочего, он посетил лабораторию господина Мечникова, где познакомился со многими медицинскими светилами, включая самого Луи Пастера. Труды господина Мечникова и ранее весьма интересовали Александра Францевича, он считал это направление медицины одним из самых прогрессивных среди современных течений. Теперь же, познакомившись с Ильей Ильичом лично, доктор Милц и вовсе преисполнился уважения к его идеям. И вот вчера он получил от господина Мечникова предложение присоединиться к исследованиям, проводящимся в лаборатории. Отказаться, как пояснил Александр Францевич, было просто немыслимо, и доктор принял решение остаться в Париже:
– Тем более что человек я одинокий, семьи у меня нет, а все друзья мои нынче здесь, в Париже оказались, так что и мне тут самое место.
И в самом деле, повод оказался более чем достойный праздника. Эмоции, охватившие Штольмана при этом известии, правильнее всего было бы назвать ликованием. Доктор Милц был ему дорог, и мысль о том, что скоро Александр Францевич покинет их и вернется в Затонск, весьма Якова удручала. Самому ему путь в Россию был заказан, и один Бог знает, довелось бы им с доктором еще раз встретиться, или нет. А теперь Александр Францевич остается с ними, и значит, прощаться не придется.
Присутствовал в этой радости и личный интерес: ведь будет еще и Вера Яковлевна, согласно памятному видению Анны Викторовны. Якову стало куда спокойнее теперь, когда он знал, что сможет вручить жену единственному врачу на свете, которому доверял.
В общем, после известия доктора Милца Яков Платоныч почувствовал себя почти совершенно счастливым. Лишь одного ему недоставало: чем больше близких людей собиралось вокруг, тем острее, к своему изумлению, Яков Платонович ощущал, что одного человека ему остро недостает. Где-то там, в далеком Затонске, остался еще один верный друг, и Штольман все чаще думал о том, что их будущему агентству просто не обойтись без такого ловкого и опытного человека, как Антон Андреич Коробейников. Вот только срывать с места помощника, когда будущее агентства было туманным, Штольман опасался. Надо подождать все же, когда работа пойдет, тогда можно будет написать Антону Андреичу и предложить ему присоединиться. Правда, Антон Андреич французским языком не владеет вовсе, но это невеликая беда, выучит как-нибудь. Вон, Карим же освоил и бегло объясняется, а Коробейников его ничуть не глупее.
Петр Иванович тоже несказанно обрадовался новостям доктора и немедленно принялся уговаривать брата также оставить Затонск, чтобы перебраться в Париж вместе с супругою, поближе к дочери и внуку. Но Виктор Иванович на провокацию не поддался, а брата окоротил сообщением о том, что тогда придется перевозить в Париж и Олимпиаду Тимофевну, после чего дядюшка резко поскучнел и тему свернул.
Младшим Мироновым вообще в последнее время овладела семейственность, доселе ему вроде бы и не свойственная. Яков ранее считал дядюшку авантюристом-одиночкой, и был несказанно удивлен, когда по приезде в Париж Петр Иванович не испарился с их с Анной горизонта немедленно, а напротив, поселил их в своем доме, да и сам с ними остался. Тогда Штольман углядел в этом стремление приглядывать за племянницей и даже несколько обиделся в глубине души на дядю за такое недоверие. Но чем больше увеличивалось население дома на набережной, тем радостнее становился младший Миронов, и, в конце концов, Яков понял, что Петр Иванович просто устал от своих странствий и рад, что оказался дома, среди близких и родных людей. Что ж, значит, у них будет большая семья. Возражать Штольман не собирался, тем более что Анна Викторовна откровенно радовалась происходящему. А уж как она обрадуется, когда узнает, что доктор останется с ними, и представить себе было трудно.
Воспользовавшись тем, что Петр Иванович пришел в доброе расположение духа, расслабленный вином и хорошими новостями, Яков, наконец, улучил момент, чтобы побеседовать с родственником о том, что рассказала ему Анна Викторовна после разговора с графиней. Супруга была чрезвычайно обеспокоена, она откровенно боялась за любимого дядюшку, и не вмешаться Штольман просто не мог, хотя и посмеивался слегка над собой: ну вот разве бы поверил он раньше, что будет решать подобные проблемы? Осложнения от предсказаний, подумать только!
Впрочем, вспомнив, как теряла сознание Анна при общении с духами, Яков Платонович сделался серьезным. По словам жены, Петр Иванович получал подобную реакцию каждый раз, даже куда более сильную. Нет, вовсе это было не смешно, а напротив, весьма тревожно.
Только вот ничего толкового из того разговора не получилось. Петр Иванович позволил себя расспросить и на все вопросы ответил старательно. Но поняв, куда клонит Штольман, немедленно сделался злым и совершенно несговорчивым. Эту дядюшкину ипостась Яков Платоныч видел чрезвычайно редко и все время о ее существовании забывал, а, тем не менее, младший Миронов, когда хотел, мог становиться резким и очень жестким. Вот и теперь Петр Иванович в весьма резких выражениях посоветовал «племяннику» не встревать в то, в чем ничего не понимает.
Штольман бы с удовольствием так и поступил, тем более что своей неосведомленности в подобных материях и не отрицал никогда, но мешало обещание, данное жене. А еще то, что Яков Платоныч даже представить себе не мог, чтобы графиня Раевская попусту поднимала панику и без повода тревожилась настолько, что решила своими волнениями поделиться с Анной. Нет, тут явно было все гораздо серьезнее, и следовало в ситуации разобраться. Потому Штольман сделал вид, будто бы гнева дядюшкиного не заметил, и попытался апеллировать к безусловному авторитету Ее Сиятельства. Взрыв, за этим последовавший, был страшен.
– Беспокоиться вздумал? – в гневе прорычал Миронов. – А ты раньше о ней побеспокоился? Когда ты умер и даже не написал, а она все глаза из-за тебя, эгоиста, выплакала!
То, что рассказал ему Петр Иванович, вспоминать было стыдно до сих пор. Покидая Петербург после дуэли, Яков был расстроен, обижен и даже где-то озлоблен. То, как подставил его господин полковник, больно ранило, и вспоминать об этом не хотелось совершенно. А потому Штольман постарался забыть все, что связывало его с прошлым, вычеркнув, в том числе, и своего лучшего друга, ни на минуту не задумавшись о том, что оставляет Александру Андревну совершенно одну, без поддержки, без единого близкого человека. Ему и в голову не приходило, что строгая графиня Раевская тоже дорожила его дружбой.
И уж совсем он не мог себе представить, что Александра Андревна способна обнаружить свою вину в том, что с ним случилось. Это было настолько нелогично, что никак не вязалось с образом мудрой графини, однако Петру Ивановичу Штольман поверил, уж слишком тот был зол.
– Так что оставь эту тему, прошу тебя, – сказал ему дядя, с трудом успокаиваясь. – Да и не о чем тут говорить. Сам должен понимать, что я на такое никогда не соглашусь.
– А не прозревать ты не можешь? – осторожно поинтересовался Яков, опасаясь новой вспышки, – Ну, все равно ведь ничего, кроме плохого, ты не видишь. Может, ну их, такие видения?
– Могу, – устало вздохнул Миронов. – До поры до времени. Только потом они все равно придут сами по себе, и как показывает опыт, в самое неподходящее время. Так что это не выход. Да и не нужен тут выход: эти последствия, что так всех беспокоят, проходят быстро и без следа, ничуть они мне не вредят.
А вот в этом Яков Платонович был вовсе не уверен. Ему живо припомнилось, как выглядел дорогой родственник после того, как увидел пророчество про его, Штольмана, самоубийство. Тогда дядя походил на живой труп, он даже идти сам не мог. Вряд ли такое проходит бесследно.
– Слушай, Петр Иванович, – поделился Штольман внезапно посетившей его идеей. – Я ведь оказался способен защитить Анну, она сама говорила, что у меня получилось укрыть ее от пагубного воздействия духов. И никаких для меня последствий от этого не было. Может, я и тебя могу защищать, и тогда привлекать к этому Александру Андревну будет не нужно.
– Это на тебя, племянничек, вино, что ли, так сильно подействовало? – ехидно взглянул на него дядюшка. – Ты, Яков, разумеется, теперь мне родственник, и все такое, но обниматься с тобой, уж извини, я не стану.
И в самом деле, о том, что для такой защиты необходим плотный физический контакт, Штольман как-то не подумал. Так они и не решили ничего в результате, и только оба расстроились. Сошлись на том, что Петр Иванович до последнего постарается избегать видений, а там, глядишь, все вместе они что-нибудь и придумают.
А покамест, воспользовавшись их уединением, Яков Платонович наконец-то расспросил дядю об истории их отношений с Александрой Андревной. Миронов поупирался сперва, но сопротивляться долго не смог, чувствуя уже себя виноватым за свою гневную вспышку. Не умел он долго сердиться, и не воспользоваться этим было бы просто грешно. Так что Яков Платоныч имел удовольствие услышать всю историю, от начала до конца, полностью удовлетворив свое любопытство. А после заставил дядюшку поделиться еще и историей гибели Увакова, рассказав ему в ответ о своей несостоявшейся дуэли с этим господином, происшедшей когда-то в Кадетском корпусе, из-за которой он, собственно говоря, и сделался полицейским.
Так, за спорами и разговорами, а также за хорошим вином, и пролетел вчерашний день. Возвратившиеся вечером дамы застали всех четверых мужчин сладко спящими. Предупрежденный Яковом Карим их не выдал, сообщив лишь, что все решили лечь спать, потому что день был очень скучный. Подобное объяснение вполне удовлетворило Марию Тимофевну, как рассказала Якову Анна, разбудившая мужа, готовясь ко сну. Сама она ни минуты не заблуждалась на тему того, почему все так соскучились, но ничего против не имела: главное, что Мария Тимофевна поверила объяснению. Или просто его приняла.
И вот сегодня наступил, наконец, великий день, слава Богу. Еще неделя ожидания доконала бы всех в доме совершенно точно. Яков Платонович взглянул в зеркало, поправил галстук, и решительно вышел из комнаты, дабы приступить к своим обязанностям шафера при взвинченном предстоящим действом женихе.
Едва он вышел в коридор, как понял, что дело плохо: голоса братьев Мироновых звучали на повышенных тонах, с ними переплетался густой бас доктора Милца, и Карим быстро и возбужденно тараторил что-то на смеси трех языков сразу, внося свою лепту во всеобщую сумятицу.
– А я говорю тебе, я поеду, и немедленно! – раздался вдруг совсем уж громкий голос младшего Миронова. – Потому что твоей амазонке неизвестно что в голову взбредет, а я не позволю, чтобы она мою жену голодом морила!
– Во-первых, не жену, а невесту, – напористо отвечал брату Виктор Иванович. – А во-вторых, Маша мне обещала, что ничего подобного делать не будет.
– Петр Иванович, голубчик, – вмешался доктор, – ну, успокойтесь, право. Давайте, я Вам капель накапаю, а лучше коньяку выпейте, отлично помогает, это я Вам как врач говорю.
Дело явно принимало совсем уж дурной оборот: только пьяного жениха им сегодня не хватало. Штольман поспешил в гостиную, торопясь прекратить разворачивающееся там безобразие.
– Что происходит? – поинтересовался он, входя в комнату. – Почему крик на весь дом с утра пораньше?
– Ты вот его спроси, почему, – сердито ответил Петр Иванович, кивая на брата.
Яков выжидающе посмотрел на тестя, но тот только фыркнул обиженно, отобрал у доктора бутылку с коньяком и сердито вышел из комнаты. Доктор последовал за ним, торопясь покинуть место баталии.
– Яков, ну хоть ты меня пойми! – немедленно обратился к Штольману дядюшка. – Я не могу допустить, чтобы с Сашей сотворили подобное. Если Мария Тимофевна так уж рвется отомстить, пусть мне и мстит, а ее не трогает.
– Дядюшка, ну что ты, в самом деле, – вмешалась вошедшая в комнату Анна Викторовна, ласково обнимая расстроенного жениха. – Мама ничего подобного делать не собирается. Они с Александрой Андревной вчера все обсудили и сошлись на том, что для соблюдения традиций вполне достаточно белого платья и собственно венчания, остальное нужно лишь для демонстрации, а нам она ни к чему. Никаких слез, никакого голода, никаких тесных туфель. И даже никакой фаты и флердоранжа. И поверь, госпожа графиня сумела маму переубедить, даже не перестав улыбаться. Мама и не поняла ничего, но почему-то со всем согласилась. Очень это у Александры Андреевны хорошо получилось, я бы тоже хотела так уметь.
Услышав эту тираду, Штольман испытал весьма двойственные эмоции: с одной стороны, при перечислении традиций, которые ожидали несчастную невесту, он не просто отлично понял опасения Миронова, но и сам захотел проверить, не учинила ли теща подобного безобразия. А с другой – его сильно встревожила фраза о том, что Анна Викторовна хочет научиться у графини Раевской подобному стилю общения. И ведь научится, за ней не постоит. И что тогда прикажете делать с женой, которая способна тебя переспорить так, что ты этого и не заметишь?
Но как бы то ни было, после слов племянницы Петр Иванович несколько успокоился. Анна ушла переодеваться, а жених с шафером присели в кресла в ожидании того времени, когда им самим настанет пора готовиться к выходу, и задумались каждый о своем. Следовало бы попытаться развеселить нервничающего родственника, но ничего веселого на ум не шло.
Вместо этого Штольману вспомнилась вдруг собственная свадьба: мороз, маленькая церквушка у Николы-на-Росстанях, славный рыжий батюшка. И грустные глаза Коробейникова, когда они прощались. Александра Андревна рассказывала, что познакомилась с Антоном Андреичем, будучи в Затонске.
– Славный мальчик, – с ласковой улыбкой сказала графиня. – Ты бы написал ему, он ведь по тебе скучает.
Яков тоже скучал, причем неожиданно для себя самого сильно. Разве мог он тогда предположить, что паренек, в котором он случайно разглядел задатки хорошего следователя, станет ему не только помощником и учеником, но и преданным другом? Надо и вправду собраться и написать, и все-таки позвать Антона Андреича в Париж. Виктор Иванович и доктор Милц рассказывали, что на место Штольмана в Затонске прислали редкостного дурака, который расследовать преступления не просто не умел, но и не хотел даже. И этот идиот, чей-то сват-брат, держал Антона Андреича в черном теле, хотя тот и тащил на себе теперь всю работу.
Нет, нечего Коробейникову в Затонске делать. В Париже, правда, пока что дел тоже немного, но это временно. Комиссар Лекок, проникшийся к русским, спасшим его репутацию, а может, и жизнь, искренней приязнью, обещал поспособствовать им в приобретении клиентов, так что можно было надеяться, что желанное агентство скоро заработает.
В комнату вышла Анна, божественно красивая в новом, персикового цвета платье и с цветами в распущенных волосах. Она сама была похожа на невесту, и в этот миг Яков пожалел, что у нее не было ни фаты, ни подвенечного платья. Правда, он тут же вспомнил про обязательные для невесты слезы, и решил, что они и без всего этого прекрасно обошлись.
– Вы еще и переодеваться не начали? – возмутилась Анна Викторовна, взглянув на вскочивших при ее появлении мужчин. – Папа и доктор уже при параде. Ну, поторопитесь же, или мы опоздаем!
В результате, готовы все были вовремя. Братья Мироновы и доктор отбыли в церковь, а Штольманы задержались немного, потому что Дмитрий Яковлевич в самый последний момент изъявил желание покушать, и Анна решила накормить его сама, хотя молоко в бутылочках было заготовлено заранее, с тем, чтобы Жаннет с Каримом, остававшиеся в няньках, могли покормить малыша в любой момент.
И в то мгновение, когда они, наконец, готовы были выйти из дома, колокольчик на двери брякнул, оповещая их о посетителе. Ну, разумеется, а разве могло быть иначе? Только не в их сумасшедшем семействе.
Следующая глава Содержание
