02 Глава вторая. "Сыщикъ и медиумъ: алтарь кровавой графини"

"Сыщикъ и медиумъ: алтарь кровавой графини"

Затонск, осень 1890

За несколько дней до выхода в свет первого плода своих писательских трудов, господин Ребушинский начал ощущать странную нервозность. Одобрительный отзыв на его опус, присланный полковником Варфоломеевым, бесконечно вдохновлял и поддерживал новоиспеченного литератора, но полковник был далеко, а грубые Ребушинского сограждане – близко, и чем дальше, тем более зловещей и непредсказуемой виделась Алексею Егоровичу реакция оных сограждан на увековечивание их образов и подобий. Во сне ему начали являться то полицмейстер Трегубов, то адвокат Миронов – вооруженные оттисками его бессмертного творения, они с грозными лицами гонялись за журналистом по переулкам и огородам призрачного Затонска, перепрыгивая плетни и курятники. Заканчивалась погоня обычно одним и тем-же – на пути у убегающего Ребушинского возникал Штольман, страшный донельзя, как и подобает выходцу с того света. Сверкая горящими глазами и скаля зубы в своей неподражаемой улыбке, дух начинал приближаться к нему… На этом месте Алексей Егорович обычно просыпался, обливаясь потом, и подолгу пытался отпиться холодной водой.

В день, когда первый, весьма невеликий тираж сочинений господина Ребушинского должен был поступить в продажу, нервы у автора сдали окончательно. Он заперся у себя на квартире и просидел там три дня безвылазно, вздрагивая от каждого шороха за дверью. Наконец, в доме закончились даже сухие корки, и журналисту предстояло или умереть голодной смертью, так и не узнав о судьбе своего творения – или, набравшись решимости, выйти в суровый мир и безропотно принять всё, что уготовила ему судьба. Несколько ободрял Алексея Егорыча тот факт, что за три прошедших дня никто не ломился к нему в дверь и не пытался выбить окна.
На улицах Затонска также царила привычная тишина. Не стояли вдоль тротуаров толпы разъяренных горожан, вооруженных бочками смолы и мешками перьев, и жаждущих таким образом выразить свою признательность литератору за то, что он обессмертил в печатном слове как их маленький город, так и отдельных его живых и мертвых обитателей. Редакция «Затонского телеграфа», до которой ее владелец добирался околицами, тоже выглядела как обычно: не сожжена возмущенной толпой, не отдана оной толпе на поток и разграбление, и даже стёкла в окнах все были целы. Встретивший господина Ребушинского редактор, пожилой и флегматичный, тоже ни о каких безобразиях не доложил, зато поведал о том, что первый тираж бессмертного опуса распродан почти подчистую. И испросил разрешения на выпуск дополнительного тиража.

Разрешение было дано немедленно. Окрыленный такими новостями, затонский творец, уже не скрываясь, вышел из издательства, и тут мироздание сурово напомнило ему о себе, послав навстречу почтенного адвоката Миронова, спешившего куда-то по своим делам. Вид господин Миронов имел весьма грозный. Пока он преодолевал несколько шагов, отделявших его от сочинителя, тот успел мысленно попрощаться с жизнью, но Виктор Иванович лишь молча прошел мимо, не удостоив «проклятого щелкопера» даже и взглядом. То ли его крутой нрав смягчило присвоение графского титула, то ли – что было вернее, - произведение господина Ребушинского еще не успело привлечь к себе внимание адвоката.
Проводив Миронова опасливым взглядом (может, все-таки не стоило давать разрешения на дополнительный тираж?), Алексей Егорыч наконец-то осмелился полной грудью вдохнуть дым отечества и отправился в противоположную сторону – в трактир на Ярмарочной. Требовалось как подкрепить угасшие силы, так и отметить свой полный и сокрушительный успех.

Белая полоса закончилась внезапно. Через несколько дней, когда вдохновленный журналист возвращался из трактира, где он теперь ежевечерне отмечал своё первое и бесспорное достижение на ниве мировой литературы, из глубин тёмного затонского переулка на него выскочили какие-то не менее тёмные личности и принялись нещадно мутузить. Лица у личностей были сплошь замотаны черными тряпками, что живо напомнило господину Ребушинскому весеннюю встречу с сатанинскими адептами. От парализующих ужасом воспоминаний у него задрожали ноги и вмиг отнялся голос. Но уже через несколько мгновений Алексей Егорыч почувствовал, что не похоже, чтобы его собирались по новой лишать сознания и тащить на кладбище. Если отбросить гробовое молчание нападавших и их страшные черные маски, всё остальное скорее напоминало классические тумаки за правду, коими господин журналист был неоднократно осыпаем на протяжении всей своей карьеры.
Ободрённый этим, к Ребушинскому вернулся дар речи, и он заорал, что было сил. В дальнем конце переулка показались какие-то люди, чье внимание явно привлекла потасовка.
- Помогите! – заорал журналист еще громче. – На помощь! Свободную прессу бьют! Лишают слова! Урон мировой литературе! Караул!
-Тикаем, вашбродь! – выдохнула одна из окружавших Ребушинского фигур, и таинственные тени вмиг растворились среди затонских сараев, напоследок еще пару раз крепко приложившись журналисту по шее. Мировая литература хоть и понесла некоторый ущерб, но в целом была спасена.

Уже за полночь, в относительной безопасности своей квартиры, леча синяки свинцовыми примочками, а душу – изрядными стопками померанцевой, господин Ребушинский мрачно обдумывал случившееся. Всё указывало на то, что в потасовке принимал активное участие кто-то из постоянных обитателей полицейской управы города Затонска. И похоже, что во главе с помощником следователя господином Коробейниковым.
«А с виду такой приличный молодой человек! Стихи, вон, пишет!» - возмущению потрепанного редактора не было предела. – «Отомщу, как пить дать, отомщу! В следующей же части сделаю из него главного злодея!»
Идея была неплоха и грела разъяренную душу литератора, но та часть рассудка, до которой еще не добрались померанцевые пары, лишь грустно вздохнула, и предположила, что после эдакого пассажа простым мордобоем дело уже не ограничится.

Следующая рюмка придала мысли творца и вовсе противоположное направление. Главной герой в первой части бессмертного творения господина Ребушинского вышел как нельзя более героическим. А вот светлый образ самого Антона Андреевича, чье земное «я» оказалось воплощено в бессмертном облике Гектора Гордеевича Сундукова, по части героизма несколько подкачал… И не это ли послужило причиной полученных автором оплеух? Ну да, так оно и есть – и сам господин Коробейников, и его подчиненные наверняка обиделись на то, что их доблести не отдали должного. И объяснили это незадачливому литератору грубым, но доходчивым способом, согласуясь с заветами покойного Штольмана не лезть за оригинальностью в карман.
Упущение следовало всенепременно исправить. В следующем произведении, что уже зрело в недрах писательской фантазии, было просто необходимо придать верному помощнику сыщика дополнительный налет романтики и героизма! И, кстати, упомянуть и его поэтический дар! Вряд ли Антон Андреевич решится на какие-то противоправные действия в отношении того, кто обессмертит его самого и его вирши в высокой литературе!
Воображение писателя разыгралось не на шутку. Творческий зуд одолевал его все сильнее и сильнее. Алексей Егорович сам не заметил, как отставил в сторону и свинцовые примочки, и померанцевую. Пребывая в некоторой рассеянности, из ящика стола он извлек на свет божий стопку чистой бумаги, переставил поближе керосинку, почистил перо. Звякнула крышка чернильницы и на заглавный лист, не поспевая за мыслями, легли первые, загадочные слова: «Сыщикъ и медиумъ: Алтарь кровавой графини»…

"Между изящно искривленных, но упорно стремящихся в сияющие выси колонн особняка графов Дембских неторопливо прокатывались всё новые и новые волны самых отборных сливок общества. Любезные кавалеры и роскошные дамы, блистая друг на друга фамильными драгоценностями и ослепительными улыбками, обменивались приветствиями и новостями, танцевали до упадка, и прихлёбывали из бокалов наитончайшего ювелирного хрусталя изумительные вина и изысканные яства. Графиня Дембская давала приём."

Вдохновение для очередного опуса Алексей Егорович черпал в реальной истории, свидетелем коей был сам зимою 1889 года во время приёма в поместье у Молостовых. Тогда полицейский произвол не позволил ему отразить все перипетии сего ужасного происшествия в репортаже «Затонского телеграфа», что, впрочем, оказалось и к лучшему. Теперь, когда полёт сочинительской фантазии автора уже ничего не сдерживало, он мог творить, повинуясь лишь своей настойчивой Музе. А она диктовала ему подробности куда более яркие, чем оно было в действительности:

"Рука пребывающей в глубочайшем трансе спиритки начала медленно подниматься и пространство перед ней моментально опустело. Благородное собрание шарахнулось в ужасе, стремясь слиться со стенами и портьерами. Никто не желал, чтобы именно на него указал ведомый потусторонними силами перст медиума, чтобы именно к нему оказались обращены страшные и непонятные слова, произносимые преисполненным трансцедентальной мощи голосом:
- Отдай мое сердце!!!
Прекрасным устам госпожи Морозовой более подошли бы изящные стансы, задумчивые элегии, исполняемые тоном самым нежным, но ныне ее голос гремел под стать трубам Страшного Суда, потрясая изумленный особняк. Наиболее чувствительные из гостей графини Дембской один за другим исчезали в глубоких обмороках и конвульсиях; остальные же могли лишь с беспомощным ужасом на оцепеневших лицах наблюдать, как загробная жизнь вторгается в жизнь светскую."

На этом месте господин литератор остановился и призадумался. По сложившемуся в голове творца сюжету, описываемый им спиритический сеанс в особняке графов Дембских был далеко не первым. Но прежние сеансы проводила не Аврора Романовна, а другой медиум, на которого у Ребушинского были весьма далеко идущие, хоть и несколько мрачноватые планы. Проблема была в том, что в качестве оного медиума воображение упорно подсовывало ему одну лишь фигуру – покойного Петра Ивановича Миронова.

Несколько месяцев назад весь Затонск в одночасье облетела страшная новость о трагической гибели сего господина, а источником был ни кто иной, как свояченица адвоката Миронова, Олимпиада Тимофеевна. Толковали происшествие по-разному, но сходились в одном – Пётр Иванович был застрелен неизвестным преступником. Сам же Виктор Иванович никак данную новость не прокомментировал, поскольку, бросив все дела, спешно отбыл в Петербург – и данное обстоятельство еще больше подтверждало правдивость ужасных слухов. Вернулся адвокат Миронов невероятно мрачным и подавленным, рассказывать никому и ничего не стал, но это, в общем, и не требовалось. Для себя затонцы уже сами всё решили.
Писать статью о произошедшем Алексей Егорович тогда не стал. Всё, связанное с семейством Мироновых, «Затонский Телеграф» уже давно обходил десятой дорогой, а вдобавок теми же днями был безо всяких объяснений арестован мироновский же садовник, за которым из столицы немедля прибыл наряд жандармов… Словом, дела творились тёмные и опасные, лезть в которые Ребушинский после знакомства с полковником Варфоломеевым зарёкся накрепко. Но литературный-то бес никуда не делся, сейчас он подзуживал и нашептывал и, наконец, сдавшись, отважный автор всё-таки решился включить яркий образ Петра Ивановича в очередное своё творение, воистину подарив ему жизнь после смерти.

"Спиритические сеансы всегда были главной приманкой роскошных и изумляющих собой приёмов графини. И до самого последнего времени ослепительным гвоздём этих встреч с непознанным был Великий Магистр Египетского Круга, знаменитейший Пьетро Джованни, прославленный итальянский медиум, который в совершенстве изучил тонкую науку общения с потусторонним миром, чем неоднократно изумлял и приводил в восхищение самую искушенную публику. Теперь многие с тоской вспоминали великолепного спирита, ужасно несвоевременно покинувшего пределы города. Ибо духи Пьетро Джованни были столь милы, столь обаятельны и обходительны – просто идеальные члены общества! Даже некий щекотливый инцидент с призраком гвардейского поручика, по слухам, заставивший Великого Магистра Египетского Круга столь поспешно исчезнуть из N, теперь казался историей прекрасной и романтической. В конце концов, ничего особенного не произошло, и у городского головы осталось еще полдюжины дочерей на выданье.
Не желая отменять спиритический сеанс, решительная графиня Дембская обратилась к своим сиятельным соседям Морозовым, юная и прекрасная дочь коих, по слухам, «тоже кое-что могла». И теперь изумленная и потрясенная публика полной ложкой пожинала плоды этого решения. Ибо оккультные силы, что сурово и внушительно демонстрировали себя благородному собранию посредством госпожи Морозовой - несомненно, они были способны до мозга костей впечатлить человека самого черствого и скептически настроенного, но в качестве гостей для званого вечера подходили слабо.
И в этот жуткий и преисполненный величия миг, когда, казалось, графский особняк вот-вот сорвется с фундамента и вылетит в астрал вместе с несчастными своими обитателями, прекрасная спиритка внезапно вышла из своего страшного транса. Побледнев до глубины души, Аврора Романовна упала на пол и распростерлась на оном вовсе без чувств.
Однако наступившая тишина продолжалась недолго. Едва лишь большой свет города N начал с осторожностью вылезать из разнообразнейших укрытий и прочих щелей, обмениваясь первыми впечатлениями, как откуда-то из-за окон особняка раздался вдруг крик, столь отчаянный, что перед ним померкло даже загробное чревовещание духовидицы. Наиболее решительные из гостей графини, кои еще не утратили способность стоять на ногах, хором бросились на этот душераздирающий вопль. Вне же стен злополучного особняка потрясённых и испуганных благородных господ ожидало зрелище ещё более зловещее. Там, обнимаясь с нагретой ласковым вечерним солнцем дорожкой перед домом и истекая кровью, лежало тело любимой дочери почтеннейшего семейства городского головы, пропавшей третьего дня. Похоже, потусторонние силы вняли мольбам родных и близких об отыскании, и вернули им сию заблудшую душу – но каким же безжалостным образом! Еще несколько дней назад юная и прекрасная девица Каролина была свежа и восхитительна, словно розовый куст - и вот ее смертельно убитый труп лежал перед ужаснувшимися гостями, вызывая беспредельную жалость и запредельную жуть. "

Роль несчастной жертвы была им предназначена Каролине фон Ромпфель, которую он, ничтоже сумняшеся, сделал дочкой безымянного городского головы. Не то чтобы девушка была действительно столь уж мила и хороша собой, чтобы ввергнуть читателей Алексея Егорыча в пучины слёз сочувствия. Просто в качестве главной злодейки она почтенного автора совершенно не устраивала. Ну, что это такое, позвольте вас спросить? Барышня режет служанку, чтобы вернуться домой. Глупость же несусветная! И Ребушинский недрогнувшей рукой отправил Каролину в небытие уже во первых строках своей новой истории, чтобы расчистить место для более значительных событий и особ.

"Но даже столь страшное и ужасное злодеяние не смогло повергнуть в пучину уныния дух благородного собрания. Полиция была извещена и, несомненно, уже мчалась на место преступления во главе с начальником сыскного отделения, знаменитым сыщиком Якобом фон Штоффом. Ни у кого не было ни наималейшего сомнения в том, что великий и неутомимый борец со всяческим злом всенепременно отыщет злодея и предаст его в строгие, но справедливые лапы закона."

Другим источником и составной частью задуманной истории стало странное происшествие с гибелью графини Уваровой от рук собственного врача посредством электрической машины. Здесь уже подробностей Ребушинский не ведал вовсе, ибо в момент происшествия находился по делам в соседней губернии. Но это обстоятельство лишь развязывало ему руки.

"Среди преисполненных гневом и негодованием лиц родовитого дворянства и именитого купечества лицо господина Цыппенштейна выделялось своим престранным спокойствием. Проницательному сыщику даже показалось, что взгляд его улыбнулся, коснувшись окоченевшего тела. Это заставило храброго служителя закона присмотреться к профессору с неослабным вниманием. Почтенный учёный гость графини был уже видным мужчиной довольно не средних лет, покрытым окладистой бородой. И всей своей чуткой сыщицкой душой Якоб фон Штофф видел, что, исполненная научного достоинства, эта борода скрывает под собой самые темные и извращенные страсти.
- Так это вы нашли тело, господин Цыппенштейн? – спросил знаменитый сыщик, внимательно изучая заезжее светило науки пристальным взглядом своих орлиных глаз. Профессор замахал руками.
- Найн, найн! Тело обнаружил кто-то из гостей. Я просто первым ринулся на помощь ведомый долгом медикуса. Но помощь уже не требовалась, увы, - профессор печально вздохнул. – Бедная юная фройляйн была давно и безнадёжно мертва. Обескровлена, вырвано сердце… Какое всё-таки ужасное самоубийство, Майн Готт!"

Чем дальше Ребушинский продвигался в глубины сей волнующей душу истории, тем более сильное беспокойство он испытывал. Что-то не давало ему покоя. Какой-то диссонанс врывался в стройное течение повествования, заставляя автора содрогаться в предчувствии чего-то страшного и неотвратимого. Коснувшись рукой ноющего синяка под левым глазом, Алексей Егорыч мгновенно понял, что это была за тревога. Он обмакнул перо и поспешно начертал:

"При виде розового куста юной души, который безжалостная смерть столь жестоко снесла своей косой, пройдясь по нему своими же костлявыми ногами, преисполненный самых возвышенных чувств Гектор Гордеевич не смог сдержать горестных вздохов и стенаний. И с уст его сами собою полились печальные вирши:
- Мир потемнел окрест
Погрузился в лютый кошмар,
Скорбью охвачен лес,
Молчит и зверь, и комар.
К страданьям чистой души
Склоните печальный слух,
И в скорбной этой тиши
К небесам воспаряет дух.
Что сгубило адское зло
Во цвете прекрасных дней...
Бедняжке не повезло,
И плачем мы все о ней!

Великий сыщик, который в это время самым наивнимательнейшим образом изучал дорожку, где было найдено тело несчастной жертвы и все прилагавшиеся к оному обстоятельства, уронил скупую мужскую слезу.
- Дорогой мой Гектор Гордеевич, - обратился он наконец к своему верному помощнику. –Несомненно, некие невидимые, но зловредные силы во главе с извечным врагом рода человеческого могли обманом и коварством завлечь к себе в преисподнюю сию чистую душу, убить ее самым ужасным образом, а после вернуть обратно на грешную землю. Но позвольте мне усомниться в том, что это потустороннее зло, возвращая нам тело бедной фройляйн Каролины, завернуло его в самый что ни на есть посюстороний старый мешок. Моя сыщицкая интуиция вкупе с обнаруженными мной следами, подсказывает мне, что данное тело выпало вовсе не из тонких миров, а из самой что ни на есть земной повозки. Очевидно, отзвуки спиритического сеанса, проходившего в доме графини, долетели и сюда, и испугали несчастную клячу. Та понесла с такой силой, что тело бедной барышни свалилось прямиком под колеса лошади – ну а возница не поимел никакой возможности остановить упряжку, чтобы его подобрать. Ищите же повозку, Гектор Гордеевич!
Бледное и непреклонное лицо господина Сундукова было полно решимости.
- Я найду ее всенепременно! – храбро воскликнул он. – Будь это хоть колесница дьявола, за которой мне пришлось бы спуститься в самый Ад и на которой я был бы обязан вернуться Оттуда!"

На этом месте Алексей Егорыч прервался и с чувством выполненного долга налил себе померанцевой. Все составляющие захватывающей детективной истории были на месте – и трупы, и злодеи, и собственно, детективы. Оставалась неохваченной романтическая линия, но это было поправимо. Литератор одним глотком отправил горячительное по назначению, залихватски крякнул, занюхал рукавом и вновь взялся за перо.

"Господин сыщик! - воскликнула госпожа Морозова страшным шепотом. – У меня для вас очень важные сведения!
При звуках ее голоса сердце героического сыщика дрогнуло, как никогда. Своим проницательным умом мгновенно оценив обстановку, он круто развернулся и встал так, чтобы заслонить прекрасную спиритку от всех сторон света разом.
- Я весь внимание, Аврора Романовна, - процедил он сквозь зубы шепотом не менее страшным. – Кто посмел вам угрожать?!
Госпожа Морозова, казалось, растерялась от этих слов.
- Мне? – спросила она почти беззвучно с прелестно изумленным лицом. – Помилуйте, мне никто не угрожает. Я хотела лишь…
[i] - Не лгите мне, фройляйн! – перебил ее Якоб фон Штофф, с самым суровым выражением на своем благородном челе. – Мою железную логику невозможно обмануть! Вы же говорите с сыщиком… даже не говорите, но шепчете. Значит, вы преисполнены опасений, что Вас могут подслушать! Кого вы так страшитесь? Умоляю Вас, Аврора Романовна, откройтесь, какие враги ныне повергли Вас в смятение? Я и мое верное оружие - мы ждем только Вашего слова, чтобы кинуться на Вашу защиту!

Соколиный же глаз храброго сыщика тем временем лихорадочно обшаривал окружающий их графский парк, за каждым деревом и каждым кустом которого, несомненно, уже скрывались легионы таинственных врагов прекрасного медиума.
- Я… Мой голос… - растерянно прошептала госпожа Морозова, отводя взгляд от мужественного лица сыщика, и этот жест лишь более укрепил его в самых страшных подозрениях. Никогда доныне Аврора Романовна не робела смотреть в стальные глаза сурового служителя закона!
Несомненно, неведомое зло, о котором она стремилась благородно умолчать, было донельзя близко и коварно! Невесомым усилием могучих мускулов фон Штофф проверил готовность четырех своих револьверов и теперь пытался столь же незаметно дотянуться до пятого, стараясь при этом ни единым движением не выдать героических своих намерений злодеям, засевшим в окрестных клумбах и наверняка следивших сейчас за ними сотней жестоких глаз!

И в сей жуткой тишине, окутавшей мирные пажити графского парка, бесплотным шипением прозвучали слова госпожи Морозовой:
- Я вынуждена говорить шепотом, поскольку сорвала голос на спиритическом сеансе!
Железная логика Якоба фон Штоффа рухнула со страшным звоном.
- Послушайте же, господин сыщик, - продолжала настойчиво шептать Аврора Романовна. – Это очень важно! Ко мне приходил дух!
- Я слушаю вас, фройляйн, - несколько рассеянно откликнулся доблестный сыщик. В его воображении стремительно таяла чудесная картина того, как неведомая опасность самого дикого вида выскакивает из ближайших кустов и фонтанов и бросается на них, сжимая в грязных своих лапах страшное орудие преступления – и как он заслоняет прекрасную Аврору своей могучей грудью, разрядив в нападающего врага все пять своих револьверов разом!
- Так вот! - вдохновенным шепотом продолжала Аврора Романовна, воображение коей отнюдь не застили картины таинственной опасности, от которой ее спасал мужественный фон Штофф. – Как ни странно, это не был дух бедной девушки, чье земное тело было убито столь кошмарным образом. Вернее, дух несчастной барышни – думаю, это он приходил ко всем нам на злополучном спиритическом сеансе, но ныне мне явился вовсе не он. Мне явился дух графа Дембского!

Великий сыщик никогда не сомневался в исключительной правдивости слов госпожи Морозовой, но в сей момент ему пришлось приложить воистину нечеловеческое усилие, чтобы даже тень сомнения не промелькнула на благородном его лице. Но прекрасная спиритка, обладавшая невероятной чувствительностью, все же уловила эту тень.
- Вы мне не верите! Разумеется, ведь для всего мира он жив и благополучен…– прошептала она с упреком. – Но я сразу его узнала! Это был именно граф Дембский. Он явился мне – весь в крови, и из глаз его вылетали молнии!
- Помилуй Бог, я вам верю! Особенно тому, что вы сразу его узнали, - с жаром воскликнул великий сыщик.

Безграничная преданность графини находившемуся в дальнем странствии супругу воистину поражала воображение и приводила в трепет благоговейный. Портреты отсутствующего графа, над которыми трудились кисти и музы лучших живописцев города N, заполняли собой все стены графского особняка. Якоб фон Штофф и впрямь не сомневался в том, что обладавшей изумительной тонкостью чувств духовидице явился граф Дембский, но причиной оного явления виделись ему отнюдь не таинственные вибрации тонких миров. Храбрый сыщик чувствовал, что проведи он сам еще хоть день в злополучном особняке, под пристальным взглядом его хозяина, сочившимся из дверных щелей и замочных скважин – и граф начнет являться ему тоже. Возможно, даже во плоти.

Но страшным усилием могучей воли Якоб фон Штофф не позволил ни единой из посетивших его мыслей вырваться на его благородное лицо. Ибо, находясь в обществе прекрасной спиритки, ради одного лучистого взгляда бездонных синих очей, он был готов разделить с ней всё – даже графа Дембского, мечущего из глаз молнии. Потому великий сыщик лишь кивнул и со всем возможным вниманием произнес:
- Аврора Романовна, я приму это к сведению."

К сожалению, всё на этом свете имеет своё начало, но также имеет и свой конец. Подошёл к концу и полуштоф померанцевой, коим Алексей Егорович утешался в самом начале вечера. А с ним иссякло и вдохновение, отпустив творца в милосердные объятия Морфея. С утра же последствия встречи с почитателями его таланта, а всего более - последствия вчерашнего возлияния и отсутствие в доме как квашеной капусты, так и огуречного рассола настоятельно напомнили о себе тяжелейшим похмельем, повергая писателя в пучину мрачных мыслей. Некоторое время Ребушинский даже пытался воспользоваться своим состоянием, переплавляя его в не менее мрачные картины сочиняемой истории.

"Войдя в отведенные ему покои, знаменитый сыщик первым делом поискал глазами портрет графа Дембского, и, разумеется, нашёл. Граф висел в ногах кровати, высокий и стройный, и сверлил расположившееся перед ним ложе незрячим, но крайне многозначительным и неприятным взглядом.
Без сомнения, только многотруднейшие испытания печального сего дня повлияли и на самого благородного сыщика, и на его всегда безупречные манеры. Ибо он, ничтоже сумняшеся, пренебрёг правилами гостеприимства и попытался было перевернуть потрет лицом к стене. Но Его Сиятельство упорно сопротивлялся, цепляясь за стену одному ему известным, но казалось, непреодолимым образом. Однако могучая длань Якоба фон Штоффа превозмогла сопротивление, портрет перевернулся – и в тот же момент пол под его ногами неожиданно и жадно разверзся, увлекая великого сыщика в неизвестное никуда."

Написав последнюю фразу, Ребушинский понял, что так он долго не протянет, и его творческая натура просто настоятельно нуждается в новой порции вдохновения. Спрятав бесценную рукопись в карман пальто, он на нетвёрдых ногах побрёл в сторону спасительного трактира. Погода была мерзкой, небо затягивали свинцовые тучи, под ногами чавкало и хлюпало. Оттого бредущий по дороге автор безо всякого труда воображал себе, как провалившись в неизвестное никуда героический сыщик долго в нём блуждает, распугивая крыс, и в итоге натыкается на Очень Страшное Место, в котором на исписанном разными сатанинскими знаками алтаре у дальней стены стоит гроб, вдоль стенок расставлены черепа, кости, ведра с кровью и прочая оккультная мерзость, а в центре всего этого торчит Очень Страшный Механизм явно электрической направленности. Заглянув в гроб, сыщик моментально опознает якобы давно уехавшего графа Дембского, а вспомнив видения Авроры Романовны про «Отдай моё сердце» и молнии из глаз, увязывает между собой графа, Страшный Механизм и мёртвую девицу.
Страшные подземелья графского особняка, заполненные сатанинскими атрибутами, встали перед глазами автора, точно воочию. Ребушинский аж вздрогнул и юркнул в спасительно распахнутую дверь трактира.

Половой в трактире явно не принадлежал к читателям нетленного труда Алексея Егорыча, поскольку поставил перед ним заветный графинчик с совершенной невозмутимостью, не проявив ни восторга, ни возмущения при виде знаменитого писателя.
Первая пошла хорошо. Вторая – ещё лучше. Ребушинский ощутил прилив вдохновения.

"Механизм, возвышавшийся перед сыщиком, несомненно, являл собой чудо научного гения, сверкая в полумраке зловещего подземелья множеством загадочно торчавших из него деталей и рычагов. Глядя на сие устрашающее творение рук человеческих, даже умнейший Якоб фон Штофф испытывал трепещущее почтение перед воздвигшими его умом и сообразительностью. Но одновременно с благоговением пред неведомым гением человеческой мысли, проницательного сыщика охватывали недостойные образованного и цивилизованного человека чувства. Все сильнее росло в нем желание взять в свою верную десницу самый, что ни на есть, грубый и примитивный топор и с оным топором встать на пути науки и прогресса, разрубив устрашающий механизм на крошки и щепки! Ибо проницательный его ум, сиявший в здешней тьме, подобно алмазу, подсказывал ему, что сие изобретение, таившееся во мраке подземелий, было предназначено для чего-то неведомого, но ужасного и бесспорно, служило силам зла."

В лихорадочном возбуждении Ребушинский вытащил свою рукопись, спросил у тарктирщика перо и чернил, и теперь прямо за трактирным столом записывал, как в подземелье раздались голоса, и сыщик, желая подкараулить злодеев, но не желая им до времени показываться, спрятался от них.

"В гробу было темно, тихо и тесно, как в гробу. Но великий сыщик, в своём стремлении покарать злодеев, твёрдо превозмогал все неудобства, даже соседство покойного графа Дембского не могло сбить его с пути. И он мужественно претерпевал, несмотря на то, что оскаленные зубы истлевшего мертвеца то и дело вонзались ему в спину.
- Экселенц! – проскрипел в темноте недовольный голос профессора Цыппенштейна. - Я пригласил вас сюда, чтобы выразить свою глубокую озабоченность происходящим. Когда-то мы с вами удачно нашли друг друга и принялись творить бесчинства и беззакония на потребу извращенным своим душам и в интересах мировой науки, имея конечной целью воскрешение вашего усопшего супруга. Еще в то время мы составили список наших предстоящих злодеяний и договорились строго его придерживаться. Это злополучное происшествие с трупом девицы… Майне гнедиге фрау, вы не только очередной раз нарушили весь наш преступный график! Вы привлекли к нам недолжное внимание нашей меднолобой, но героической полиции! Уверен, что проницательный ум Якоба фон Штоффа уже вывел его на наш кровавый след! Разумеется, я уже приказал нашим темным служителям любой ценой остановить его, но вовсе не уверен, что они смогут справиться со столь знаменитым сыщиком!
Ответный голос графини звучал невнятно, явно не имея сил пробиться сквозь мощные дубовые доски супружеского гроба. Изо всех сил напрягая уши, Якоб фон Штофф различал лишь отдельные слова: «молодая кровь…юное сердце…Пьетро Джованни… гороскоп…всё получилось бы…»
- Либен фрау! – пронзительный голос таинственного и ужасного профессора наоборот врывался в тихую засаду сыщика, точно стая гвоздей. – Вы уже давно могли убедиться, что проводимые вами на кровавом алтаре ритуалы, хоть они в достаточной мере безбожны, кошмарны и преступны, не имеют должного воздействия! А ваш хвалёный Великий Египетский Магистр и вовсе оказался мошенником, в чем я имел несчастье убедиться, когда попытался присовокупить его к своему чудесному механизму. Мой бедный, чуткий аппарат едва не сгорел!

«Так вот, значит, куда исчез из N сей прославленный медиум» - мрачно подумал сыщик, и хотел было даже осенить себя крестом за упокой итальянской души, но кости хозяина гроба удержали его благочестивую руку, вцепившись в нее своей воистину мертвой хваткой."

В глубине души Алексей Егорыч был человеком добродушным и отходчивым. Но он не мог не признать одной неприятной для себя особенности: как ни вдохновлял его героический образ Якоба фон Штоффа, к его прототипу репортёр питал более сложные чувства. Не мог Ребушинский забыть, как не раз оказывался беспардонно обманут безупречными манерами Штольмана, как часто Яков Платонович, выслушав его бесценные сведения, зачастую добытые с риском для собственной шкуры, отправлял его прочь, глядя при этом нехорошим глазом. А однажды и вовсе посадил его в кутузку на целую ночь. И душа безвинно пострадавшего литератора периодически отчаянно требовала мщения. А поскольку сам Штольман был уже недосягаем для мести репортёра, вместо него предстояло пострадать ни в чём не повинному Якобу фон Штоффу. И способ оной мести, который подсказало Ребушинскому его подхлёстнутое выпитым воображение, выглядел весьма неординарно.

"Мужественный сыщик понял, что все его надежды остаться незамеченным в логове врагов были напрасны. Нарушив все предписания профессора Цыппенштейна, графиня Дембская откинула крышку гроба и теперь созерцала его полным изумления взором. Сыщик вскочил быстрее молнии, пытаясь не дать графине поднять панику, позвав на помощь кого-то из своих многочисленных приспешников – но она опередила его, внезапно кинувшись к нему и заключив в горячие объятия.
- Любезный мой супруг! – истерически прорыдала она.
Изумленный фон Штофф понял, что плохое освещение склепа, либо собственный рассудок, помутившийся в истерическом ожидании кровавых чудес, сыграли с коварной графиней злую шутку, заставив ее принять сыщика за восставшего из гроба графа Дембского."

Пикантная ситуация привела уже не шибко трезвого автора в прекрасное расположение духа. Представив же себе на месте вымышленного Якоба фон Штоффа реального начальника затонского сыска, которого безумная графиня с совершенно определёнными намерениями тащит в свой будуар, Ребушинский развеселился ещё сильнее и принялся записывать, похрюкивая от с трудом сдерживаемого восторга:

"Светлый мозг сыщика лихорадочно метался в поисках выхода из графской опочивальни. Возможно, он и не нашёл бы его, но возникший вдруг перед его внутренним взором строгий и сияющий образ Авроры Романовны Морозовой внезапно придал его мыслям дополнительную резвость и нужное направление.
- Любезная моя госпожа графиня! – начал он наконец, стараясь, чтобы голос его елико возможно походил на загробный голос выходца из преисподней. – Я всей душой стремлюсь в ваши прекрасные объятия, но вынужден с прискорбием сообщить, что профессор Цыппенштейн был прав! Ритуал не был закончен, и, как бы не тянулись ныне к вам мои душа и тело, я должен пока еще пребывать в заупокойном своём обиталище…
На злобно-прекрасные глаза графини навернулись слезы. С мученическим выражением лица она продолжала тянуть свои трясущиеся руки к тому, кто ее воспалённому рассудку казался восставшим из ада супругом. Отодвинувшись как можно дальше, сыщик продолжал со всем доступным ему жаром убеждения:
- Дорогая моя госпожа, вы же не хотите, чтобы я окончательно рассыпался в прах при попытке исполнить свой супружеский долг прямо здесь и сейчас? Нет, как бы ни рвались друг к другу наши тела и души - мы должны пройти весь путь до конца и завершить ритуалы, как положено! И сейчас я должен вернуться туда, откуда извлекла меня ваша безмерная любовь и преданность, но сердце моё было и будет с вами навеки! Верьте мне!
Графиня, дрожа от сдерживаемых рыданий, лишь молча следила за тем, как мужественный силуэт, представлявшийся ей графом Дембским, попятился и растворился в темноте."

В этот миг торжественный полёт музы Ребушинского был прерван самым беспардонным образом. В трактир ввалился обычно редкий в нём гость - Антон Андреич Коробейников в сопровождении городового Евграшина. Полицейские принялись озирать помещение, явно в поисках кого-то конкретного, и взгляды обоих показались Ребушинскому весьма неприятными.
Правда и вымысел к тому времени совершенно перемешались в несчастной голове Алексея Егорыча, порядком затуманенной водочными парами. Ему представилось вдруг, что полицейские ищейки своим чутьём уже промыслили всё то, что он, автор, сотворил со своим безответным героем за последние минуты – и явились сюда не иначе, как по его душу.
Призрак расправы скорой и страшной, по сравнению с которой вчерашние оплеухи показались бы невинной игрой в салочки, замаячил перед перепуганным литератором. Ребушинский пискнул фистулой и бочком принялся протискиваться к спасительной двери, прячась за могучими спинами выпивающих поблизости мастеровых. Вырвавшись на свободу, автор затравленно огляделся. Возвращаться домой было нельзя. Злокозненный Коробейников настигнет его там непременно. Оставался один лишь выход…

Алчный Полкан выцыганил гривенник за вход, но далее не препятствовал писателю скрываться в недрах Заведения. Привередливые девицы при виде помятого клиента закрутили было носами, но сердобольная Паша приютила его в своей комнате, где Ребушинский, велев его не беспокоить, принялся лихорадочно исправлять своё упущение, сочиняя героические приключения героическому сыщику. К тому времени, когда обозлённый помощник оного сыщика настигнет его, у писателя уже будет готов хоть какой-нибудь отрывок, с помощью коего можно будет попытаться оправдать своё существование в глазах разгневанного Антона Андреича.

"Но героическим планам сыщика не суждено было сбыться. Приспешники графини уже поджидали во тьме и, памятуя несомненно о беспредельной храбрости и безграничном мужестве Якоба фон Штоффа, они вероломно напали на него в огромном количестве, дико рыча и крича. Неустрашимый служитель закона отчаянно сопротивлялся и многие из служителей кровавой графини пали от его могучей руки, но силы были слишком неравны. Стена ненависти надвинулась на мужественного фон Штоффа, взметнулось в воздух устрашающее оружие – и сыщик упал без чувств к ногам своих врагов. Темные силы торжествующе отбросили кочергу и повлекли бездыханное тело поверженного героя в мрачную глубину подземелий."

Здравый рассудок и не до конца зажившие синяки диктовали не слишком усердствовать в описании злоключений главного героя. И всё же Алексей Егорович не мог отказать себе в удовольствии и живо описал мрачное подземелье, в котором сыщика сковали по рукам и ногам неподъёмной цепью. С одной стороны, это была маленькая месть Штольману за ночь, проведённую Ребушинским в затонском узилище. С другой, подобное зрелище поверженного, но не сломленного героя было способно тронуть самое очерствелое сердце.

"Запахи гнили и трупной вытяжки, царившие в подземелье, изо всех сил напоминали невольным обитателям оного о смерти и жизни. И ясным своим умом великий сыщик отчетливо понимал, что безжалостные враги сохранили ему жизнь лишь для того, что ему предстояло стать следующим экспериментом в адском электромагнетическом механизме профессора Цыппенштейна."

Штольман был мёртв и не мог воспротивиться творимым над ним безобразиям. Зато Коробейников был живее всех живых, и, вне всякого сомнения, рыскал сейчас по Затонску с целью настичь несчастного литератора и учинить над ним самую жестокую расправу. Во всяком случае, именно так представлялось помраченному уму творца. Поэтому именно помощнику следователя Гектору Гордеевичу Сундукову он отвёл спасительную и героическую роль в своём повествовании. Правда, для этого его тоже пришлось для начала приковать в том же подвале. Но дальнейшее, как надеялся Алексей Егорыч, должно было примирить Коробейникова с тем, что он стал литературным персонажем.

"Профессор Цыппенштейн улыбнулся беспомощным, но бесстрашным служителям закона самой зловещей и приязненной улыбкой откуда-то из глубин своей бороды, а из глаз его исходила уверенность в успехе своего мерзкого дела.
- Мне было бы любопытно побеседовать с вами долее, господа! – глумливо воскликнул он. – Но я уже успел убедиться, что ничтожные черви, населяющие этот примитивный мир, не способны воспринимать мои потрясающие знания. Никому еще не удавалось дойти дальше половины хотя бы одной из моих гениальных мыслей. Потому начну сразу с главного – вы все умрёте!

Безжалостные пленители не оставили героическим борцам со злом даже наималейшей свечки, но могучая плесень, роившаяся на отсыревших стенах безрадостного их узилища, освещала недрогнувшее лицо господина Сундукова призрачно фосфоресцирующим светом.
- Согласуясь с вашими мудрыми указаниями, я нашёл это проклятую конюшню, - вздохнул отважный юноша с видом самым безотрадным. – И проклятого вороного коня, и проклятую повозку… А проклятый конюх сразу же рассказал мне о том непостижимом злодеянии, участником которого он был! И нимало не смущаясь тяжести своего душегубства, этот лиходей с мерзкой ухмылкой поведал мне, что бедная Каролина была далеко не первой жертвой, чьи несчастные останки он увозил прочь от дома графини, чтобы нечестиво схоронить их в некоем тайном и ужасном месте!
На голубые глаза юноши, что храбро смотрели во тьму застенков, навернулись слёзы истинного сочувствия.
- И пока мои уши были заняты леденящим душу рассказом этого злодея, его злодейские товарищи невидимыми подобрались ко мне со спины! Поверьте, господин фон Штофф, в своей жизни я тоже немало истерп, - голосом, полным неизгладимой горечи, продолжил Гектор Гордеевич. – Я знаю, сколь тяжкую и многотрудную жизнь ведут люди низкого звания, ежедневно и еженощно пребывая в зное, холоде и труде… Но продавать душу нечистой силе за три рубля с полтиною в месяц плюс харчи?

Скорбная мысль о том, сколь низко несчастные бедняки ценят свою бессмертную душу, явно охватила чувствительное сердце господина Сундукова глубокой печалью, и он истово перекрестился, звеня своими оковами. И внезапно мрачный этот звон, вместо того, чтобы повергнуть Якоба фон Штоффа в надлежащее уныние, заставил его воспламенеть неясной пока надеждой.
- Любезный мой Гектор Гордеевич, - произнес он медленно, продолжая с величайшим напряжением вслушиваться в исходивший от того погребальный звон цепей. – Если меня не обманывает мой великолепный слух, одно из звеньев ваших оков без сомнения проржавело. И это дает вам шанс обрести свободу! Вы сможете избавиться от ваших пут!
Мужественный помощник великого сыщика давно привык беспрекословно верить в могучий гений своего мудрого учителя, но, похоже, зловещие миазмы мрачного подземелья успели проникнуть в его бесстрашное сердце. Казалось, он заколебался.
- Чего же вы ждете? - воскликнул Якоб фон Штофф, узрев эту мимолетную тень сомнения на его лице. – Делом займитесь, Сундуков! Рвите же цепь!
Пламенный этот призыв, достигнув сердца верного Гектора, моментально истребил в нем последние остатки сомнения и словно бы вдохнул в него новые, неведомые силы. И почувствовав, как переполняет его беспредельная мощь, храбрый юноша рванул свои оковы, которые в сей же миг разлетелись с жалобным звоном.

- Великолепно! – возопил великий сыщик, чья ослепительная улыбка и горящий в темноте взгляд с воодушевлением наблюдали за беспримерным подвигом своего отважного помощника. – Вы свободны! Щель под дверью нашего узилища достаточно вместительна, чтобы вы смогли проскользнуть сквозь нее невредимо. Спешите же к свету солнца, Гектор Гордеевич, вооружайтесь лучшим оружием и призывайте наших героических полицейских на погром этого бесовского логова!
Неустрашимый помощник сыщика кинулся было к дверям, но вдруг приостановился, с некоторым сомнением глядя на свои руки, которые на каждом шагу грохотали и звенели обрывками лиходейских оков. Проницательный сыщик тут же понял его растерянность.
- Смелее, мой дорогой друг! – приободрил он своего верного Гектора. – Звените и гремите что есть силы. А если вы сможете при встрече с людьми графини, буде таковая случиться, еще должным образом закатить глаза и страшно завыть, будет и вовсе замечательно! Вне всякого сомнения, эти кровожадные оккультные фанатики решат, что очередной электромеханический эксперимент профессора Цыппенштейна по воскрешению мертвецких трупов наконец-то закончился удачно!
Безмерно вдохновленный этими воспламеняющими душу словами, бесстрашный Гектор Гордеевич ничком рванулся на пол и стремительно уполз в поддверную щель исполнять приказ своего самоотверженного начальника."

К тому моменту, когда злодеи выволокли героического сыщика из подвала и накрепко привязали его к адской машине профессора Цыппенштейна, Ребушинский почувствовал, что творческие силы его ещё не покинули, а вот физические уже иссякают. Попросив для поддержания оных лафиту, он лихорадочно продолжил свой труд. И трудился до тех пор, пока не рухнул замертво, едва поставив последнюю точку.

Пробудился он в странном ощущении, словно текст, только этой ночью написанный, звучал не у него в голове, а произносился кем-то вслух с самыми страшными интонациями:

"Безжалостный удар, от которого пал бы на месте человек менее доблестный, заставил огненные очи Якоба фон Штоффа слегка помутиться. Перед ними плавали страшные картины мрачного подземелья: надменный профессор Цыппенштейн верхом на своём чудовищном механизме… стоящий на алтаре разверстый гроб… кровожадная графиня в окружении своих злобных слуг… краешек светлого платья госпожи Морозовой, мелькнувший в самом дальнем и темном углу подле страшной электромагнетической машины… Госпожа Морозова?!!"

- Ох! – взвизгнул чей-то пронзительный голос, болью отозвавшийся в несчастной голове затонского литератора. – Это что же деется-то? Это ж выходит их обоих сей миг порешат лиходеи в машине своей елестрической – и сышчика, и барышню евонную? Да как же так! Они ж, бедолаги, еще так ни разу и не поцеловамшись! Не по справедливости выходит! Ы-ы-ы…
- Манька! – кто-то самым суровым тоном оборвал завывания впечатлительной слушательницы. – Ну на самом интересном месте ведь перебиваешь! Только вчера из деревни, а уже лезешь за справедливость решать. Не твоего ума дело! Читай, Лизонька, читай, дальше-то что!
Хорошо поставленный голос, в котором Ребушинский с удивлением узнал мадемуазель Жолдину, продолжил с выражением самым трагическим:

"Холодный ужас пронзил храброго сыщика с головы до ног и заставил его очнуться. Бесстрашная духовидица и впрямь была здесь, в этом анафемском вертепе и при одной мысли об этом у героического сыщика едва не остановилось его храброе сердце. Неужели, потерпев неудачу с одним медиумом, жестокий профессор возжелал использовать в своих ритуально-электрических опытах Аврору Романовну??!!
Но через одно страшное и невероятно долгое мгновение героический сыщик понял, что прекрасную спиритку отнюдь не завлекли в сей мерзкий чертог смерти обманом и насилием – она свободна, и, похоже, вовсе скрыта от злодейских взоров. Светясь своими невероятно синими очами сквозь заклепки и шестерни адской машины, отважная Аврора Романовна подавала ему некий Знак…"

- Чой-то она? – снова перебил чтицу недоумевающий голос всё той же Маньки. –Любезного друга щас злыдни порешат, а она по углам прячется? И энто заместо того, шоб на шею-то кидацца, энто в смертный-то час! Ой, девки, нет! Не любит она его, вот вам крест!
На миг воцарилось молчание, как показалось Ребушинскому – весьма неодобрительное. Наконец кто-то с угрозой прошипел:
- Манька! Тебе ж сказали уже – сиди молча! Вот куда ты опять лезешь? Не любит… Да там такая любовь была, что ни в одной книжке не описать!
– И впрямь, ты не слушай дуру-то, Лизка! – пронзительно воскликнул другой женский голос. – Ты читай! Про барышню давай, читай про барышню! Страсть как мне нравится про их любовь!
- Погоди, - мадемуазель Жолдина сурово пресекла все требования. – Нет тут сейчас про барышню. Тут такие страсти!
- Ну, не томи уже, читай! – потребовали разом все девицы Заведения.
- Читай, - раздался повелительный голос, в котором окончательно протрезвевший автор с изумлением узнал саму Маман Аглаю Львовну.
Лизавета Тихоновна продолжила читать таким страшным голосом, от которого собственное творение стало казаться Ребушинскому штукой посильнее «Фауста»:

"Испепеляющая молния, вылетевшая из нутра смертоносной гальванической машины, вонзилась в самое сердце кровавой графини. Та взвилась в воздух, отчаянно трепыхаясь и разражаясь страшным криком, и рухнула прямо в алчно распахнутую пасть страшного гроба. Крышка последнего вместилища зловонных графских останков оглушительно захлопнулась ей вслед, точно запечатывая злодейку в столь желанные ей, но по-прежнему безнадежно мертвые объятия ее супруга.
По всему подземелью разносились кошмарные стоны раненых и мертвых служителей графини, оно полнилось запахом паленого мяса и раздирающего душу воя. Нечестивцы ошеломлённо падали на пол и в шоке начинали расползаться прочь. Адское изобретение аморального профессора Цыппенштейна, исходя ненавистью, разваливалось на зловещие части под доносящиеся из глубин его завывания своего создателя, и в сей жуткий момент героический сыщик почувствовал, что путы привязанности к страшной машине спали с него, возвращая его конечностям свободу. Не теряя ни мгновения, он стремглав бросился в самое средоточие тёмных сил, туда, где он последний раз видел неясную тень Авроры Романовны. Кою он и заключил бестрепетно в свои крепкие объятия, руководствуясь единственно возвышенной мыслью о том, чтобы уберечь ее от порхающих по подземелью обломков.

Когда мимо чутких ушей героического сыщика, свистя, точно обездоленный соловей, пронеслась стальная балка, а по ступеням, чеканя шаг, загрохотали вооруженные до зубов полицейские сапоги, ведомые храбрейшим господином Сундуковым, бесстрашный сыщик понял, что законная справедливость восторжествовала, и добро очередной раз погребло под собой зло."

Чтица остановилась, переводя дыхание. Слушатели потрясённо молчали, душою явно пребывая среди ужасов и кошмаров графского подземелья.

- Значит, так, девушки! - повелительно прозвучал голос в наступившей тишине голос Аглаи Львовны. – Если вдруг придёт господин Коробейников Антон Андреич – обслужить бесплатно и по высшему разряду! Всем понятно?
- Дак… Не ходят они никогда… - произнёс чей-то растерянный голос, но Маман пресекла дискуссию не терпящим возражения тоном.
- Придёт! Все к нам приходят, рано или поздно! А ты, Лиза, читай!
- Да, про барышню? Что же там про барышню-то! – воскликнула одна из девиц.
- А что про барышню? – ответил ей кто-то из товарок. - Слышала же сама только что – заключил он её в горячие объятия.

Но и в этом голосе чувствовалось разочарование. Алексей Егорович всем нутром своим внезапно понял, что совершил ошибку, допустив некоторый перекос в сторону героической линии, потрафив интересам Коробейникова до такой степени, что тот, похоже, получил сarte blanche от местных обитательниц. Нынешнее нечаянное изучение истинного читательского мнения настоятельно диктовало ему развивать линию любовную. Увы, она явно была недостаточна для столь взыскательных читательниц, как барышни из Заведения Маман.

"Все губернские издания пестрели хвалебными одами в честь самоотверженного Якоба фон Штоффа, разорившего гнездо жесточайших преступников, в своих извращенных умыслах сгубивших немало невинных душ и покушавшихся на еще более страшные злодеяния. Но в кошмарном чаду и дыму подземелья безнравственному гению профессора Цыппенштейна удалось уйти от цепких дланей закона, оттого сам великий сыщик был ныне нерадостен.
Они вновь встретились с госпожой Морозовой там, где это было неизбежно – на руинах того, что недавно еще было прекрасным особняком графов Дембских и теперь молча обходили его по кругу, созерцая впечатляющие плоды рук своих.
- Меня не беспокоит мерзкий профессор Цыппенштейн, - прервал наконец их слитное и покойное молчание мужественный сыщик. – Злобный его гений рано или поздно проявится еще в каком-нибудь душераздирающем преступлении, и тогда я или другой отважный полицейский настигнут его и, покарав своей праведной дланью, предадут остальное в руки закона. Но здесь, близ развалин его кошмарного детища, я бы хотел выразить свою беспримерную признательность той, кто в действительности сумела его остановить… Неужели ваш спиритический дар властен и над законами сей кровавой физики и механики? Вот как вам это удается, бесценная Аврора Романовна?
Прекрасная духовидица лишь нежно улыбнулась в ответ, на миг потупив свои бесподобные синие очи."

- А барышня-то, по всему видать, раскрасавицца! – снова влезла со своими комментариями неугомонная деревенская Манька. – Ну мабыть, хоть щас поцелует ея сышчик-то?
Мадемуазель Жолдина не повела и ухом, продолжая читать тоном самым возвышенным:

" - Спиритический дар – ну, можно сказать, что и так. - продолжала тем временем Аврора. - Вы ведь помните бедного и несчастного Пьетро Джованни, господин сыщик? Сей многострадальный Великий Магистр Египетского Круга не был медиумом. Все его духи были суть иллюзией, создаваемой его талантом престидижитатора и прочими разными хитроумными приспособлениями. Но иллюзии эти были столь хороши, что ввели в заблуждение и безумную графиню, и умного, но злобного профессора Цыппенштейна. Они и сделались причиной того, что несчастный Пьетро Джованни стал жертвой зловещих оккультно-электрических и научно-магнетических ритуалов этой кровавой пары.
Тут Аврора Романовна замерла посреди дорожки, вовсе не замечая того, что стоит посреди весьма глубокой лужи, и, воздев к небу тонкий пальчик, торжествующе поглядела на великого сыщика:
– Вы ведь поняли, господин фон Штофф? Хотя злополучный Пьетро Джованни и не был ни в коей мере спиритом, он был превосходным механиком! Его дух разыскал меня вскоре после чудовищной своей гибели от рук сих беспримерных злодеев. Смертельно мертвый, он, тем не менее, догадался, как была устроена адская машина профессора Цыппенштейна. И потребовал, чтобы я пошла с ним и, дабы прекратить творимые с её помощью беззакония, совместными нашими усилиями разрушила ее до основания!

При мысли о том, что это дух спиритического шарлатана притащил самое чистое и прекрасное на свете создание в жутчайшие бесовские подземелья, героический сыщик с неимоверным трудом сдержал нахлынувшие на него чувства, не позволяя им вырваться на свое исполненное благородного спокойствия лицо.
- Так это он втянул вас в эту историю? – прошипел он сквозь скрежет зубовный. Всей своей мужественной и пылкой душой он ныне жалел лишь, что анафемский Пьетро Джованни уже безнадежно умер, и он не имеет возможности во имя справедливости арестовать и убить его еще несколько десятков раз.
- Я же не специально это делаю! – несколько виновато воскликнула госпожа Морозова. – Меня позвали. К вам же он обратиться не мог. Дорогой мой друг, ведь даже если бы вы его слышали, чем бы вы могли прекратить это безумное бесчинство, сидя в тех страшных застенках, на той страшной цепи? И ведь это именно он научил меня, как подать вам знак, - взволнованно продолжала госпожа Морозова. – Сказал, что вы из Басконии, и вы поймёте.
Услышав про Басконию, пламенный герой похолодел, как лёд. Тайна, его страшная и загадочная тайна, что он хранил в глубине своей мятущейся души, теперь, похоже, была известна не только ему.
- Ох уж эти ваши духи, - пробормотал доблестный сыщик, всей своей мятущейся душой думая лишь о том, что пора ему заводить шестой револьвер, снарядив его серебряными пулями. Прекрасная Аврора Романовна, точно прочитав разбежавшиеся его мысли, улыбнулась проницательно и безмятежно.
- Его уже здесь нет. Отправился исследовать астрал, который был ему явно недоступен при жизни. Но обещал вернуться!"

- Да, девоньки, вот бы ещё поцеловались! – мечтательно вздохнула сердобольная Паша. – Яков Платонович – они душевные были. Хоть бы в книжке им с барышней свадебку!
- А чегой в книжке-то? – требовательно спросила всё та же въедливая Манька. – А в жызни-то што, отказала она ему, штоль?
Воцарившееся молчание лишь по прошествии немалого времени прервал чей-то тяжёлый вздох.
- Да ты, Мань, не знаешь ведь, - прозвучал в тишине преисполненный настоящей скорби голос Лизаветы Тихоновны. – Убили Якова Платоныча на прошлое Рождество. А барышня Миронова теми же днями исчезла, как в воду канула. Говорят, то ли в столицу уехала, то ли в заграницу. Вроде как, замуж вышла…
- А еще болтают, что не в столицу, и не в замуж, - прервал вдруг мадемуазель Жолдину чей-то невероятно ехидный голос. – Я вот слышала, что она в ту пору вовсе рассудок потеряла, вот папенька с маменькой ее и отправили тишком в приют для умалишенных. А прошлой весной в галантерейной лавке мне и вовсе нашептали, что пришлось ей куда подале от греха да позора уехать, поскольку барышня-то была на сносях!

Тишина наступила такая, что не слышно было даже дыхания девиц. Но было ясно, что подобная трактовка событий потрясла даже всё на свете повидавших барышень из Заведения.
- Врут! – раздался наконец голос Паши, дрожащий от праведного гнева. – Да я на чём хошь поклянусь, что врут и не краснеют! Чтобы Яков Платонович… да с барышней… да без венчания?! Да чтобы у них, окаянных, язык отсох - такое подумать! И у тебя, Катька, с ними заодно!
Девицы загомонили все разом. Вмиг стало понятно, что основные массы обитательниц Заведения Пашину позицию всячески разделяют и поддерживают. На ехидную Катьку уже ушатами лились оскорбления самого разного толка, когда возникший гвалт прорезал ещё чей-то голос, суровый и строгий:
- Все врут! И про столицу врут, и про заграницу, и про снося тем более врут! А про замужество – в первую очередь! Ну мыслимое ли дело, разве могла барышня Якова Платоновича-то забыть? Там же такая любовь была! Так что лжа это всё, про замужество-то. Да и остальное враки. Потому как правда вся, девоньки, в том, что барышни-то уже и на свете нет!
Галдящие девицы замолчали, явно изумлённые словами очередной ораторши. Та же продолжала с неподдельной дрожью в голосе:
- Я никому про то не говорила, а нынче скажу вот. Был у меня в ту зиму клиент один, из полиции… Он мне и поведал под большим секретом, как всё было. Якова-то Платоновича в ту пору, почитай, уже неделю искали. Дружок мой болтал, что потом уж узнали, как похитили его лютые злодеи и умучили до смерти, а потом в каком-то сарае бросили, дверь колом подпёрли и сожгли! Вот только тогда его и нашли, а как нашли-то? Это барышня ведь тогда в полицию прибежала и рассказала, где его искать. А барышня-то Миронова, она ведь что – она ведь с мёртвыми говорить могла!

Тут рассказчица умолкла, переводя дыхание. Товарки слушали её, явно потеряв дар речи. Ребушинский тоже. Выдержав поистине драматическую паузу, девица продолжила:
- По всему выходит, как его убили, так он к ней и явился. Ну а она уж поперву в полицию побежала, чтобы, значит, рассказать, где тело-то лежит, чтобы похоронить честь по чести. Аккурат на следующий день и отыскали. Да только барышни к тому времени уже и след простыл. И дружок мой мне рассказывал, - тут голос упал до напряженного шепота. – Рассказывал, что другого мнения быть не может – ушла барышня за женихом своим, ушла туда, откуда не возвращаются! Той же ночью самоубилась!

В ответ прозвучал голос Лизаветы Тихоновны, непривычно робкий и неуверенный
- Да наврал, поди, клиент твой… Кто её видел, мёртвую? Да и папенька с маменькой… Неужели бы ничего не сказали?
- А живую ее что, видел кто? – твёрдо возразила неведомая ораторша, явно уверенная в своей правоте. – А папенька с маменькой… Вот уж им радость, чтобы все вокруг говорили, что единственная дочка от любви в прорубь в Затони кинулась! Вот и придумывают про заграницу, да про замуж. Так оно, может, и легче…
Обитательницы Заведения потрясённо молчали. Потом кто-то тяжело вздохнул.
- Вот она какая, настоящая-то любовь… И впрямь, Пашенька – хоть бы в книжке им свадебку!

У Ребушинского внезапно подступил комок к горлу. Одобрение полковника Варфоломеева, это само собой, но простые и безыскусные слова барышень самого низкого звания внезапно раскрыли перед ним всю картину произошедшего с совершенно новой стороны. Не совершает ли он ошибки, черпая своё вдохновение, как оказалось, в истинной человеческой трагедии?
И в ту минуту, когда литератор уже был готов погрузиться в пучину самых тяжких сомнений, в тишине вновь прозвучал голос кого-то из девиц, и это было откровением свыше:
- А ведь здорово, девоньки, что господин журналист книжки-то про них писать придумал. Как подумаешь, что в книжке-то они живее всех живых, так вроде и на душе легче! Лизка, ты читай дальше! Сейчас-то, поди, про любовь будет!

Ребушинский ощутил прилив вдохновения. Он понял, в чём состоит главная сила его бессмертного творения. Вот они, самые преданные его читатели, ожидания коих он всенепременно должен оправдать! Любовная линия между Великим Сыщиком и Прекрасным Медиумом отныне должна была стать главной в сюжете.
Тем временем мадемуазель Жолдина с чувством дочитывала последние строки рукописи, нахально украденной у обессиленного трудами автора:

"И они еще долго и медленно прогуливались вдоль дымящихся после недавнего дождя графских развалин, являя собой очаровательную пару. Вследствие кошмарных приключений на алтаре кровавой графини храбрый Якоб фон Штофф прихрамывал на правую ногу, очаровательная Аврора Романовна - на левую, что ныне привносило в них удивительную гармонию, и словно бы дополняло единение их чистых и бесстрашных душ."

- Это будет посильнее, чем любовь монашки Агриппины и графа Пуансона! – убеждённо произнесла она, закончив.

Алексей Егорович понял, что к нему пришло воистину народное признание.

Содержание Следующая глава