"Сыщикъ и медиумъ: идол старого кладбища"


Бледный свет угасающей луны сновал по углам мрачной темницы, изгибаясь и сворачиваясь спиралями и кольцами. Но наикрепчайшая решетка, отгораживавшая бесстрашного героя от всего мира, сейчас могла сдержать только его тело. Она не могла удержать его летящей мысли, и оная мысль парила в горних высях, свободная от любых оков и преград.

  Алексей Егорович Ребушинский довольно крякнул, пытаясь устроиться поудобнее. Всё-таки писать, держа блокнот на весу, было не самым привычным делом. Но стол пока еще не являлся обязательным предметом мебели в затонской каталажке, где в данный момент пребывал неунывающий литератор.
  А остальная обстановка уж очень способствовала рождению всё новых и новых идей на тему героя, сидящего во вражьих застенках. Даже храп некоего забулдыги, оказавшегося невольным соседом господина Ребушинского по кутузке, неплохо вписывался в сюжет в качестве рева неведомого чудища, готовящегося отважного героя сожрать. Правда, в том повествовании, начатая рукопись которого лежала на столе у него дома, места для такого поворота сюжета пока не находилось. Но отрывок получался захватывающим и мог сгодиться где-нибудь в дальнейшем.
  Дописав последнюю из пришедших ему в голову строчек, довольный литератор засунул блокнот обратно в карман, и, с удовлетворением оглядев свое узилище, принялся вновь размышлять о длинной цепочке событий, последним звеном в которой оказалось его пребывание здесь.

Небо свинцово хмурилось, накрапывал частый, по-осеннему холодный дождь. Пронизывающим ветром с улиц Затонска выдуло всех его обитателей. Одинокий, помокший и продрогший Алексей Егорович Ребушинский в полном расстройстве добрёл до парковой скамейки и обречённо на нее опустился.

«Никчемная бездарь, грязный автор дешёвых романчиков, что пишутся для идиотов и про идиотов!»

  Именно такими словами напутствовал сегодня Алексея Егоровича небезызвестный Аполлон Трофимович Мухин.
  Так уж сложилось, что быстро свести знакомство с новым начальником сыскного отделения Ребушинскому не довелось. К тому времени, как господин Мухин занял свой пост, Алексей Егорович практически отошёл от «Затонского Телеграфа», передав большинство тамошних дел редактору, у которого в полиции оказались свои проверенные источники. Для трудов же литературных ему новый затонский сыщик был и вовсе без надобности – старого хватало.
  Но преступления в Затонске случались по-прежнему, и в Ребушинском-писателе иногда всё-таки просыпался Ребушинский-репортёр, чьё журналистское любопытство, как встарь, тянуло его на поиски истины. Потому нынче он рискнул обратиться к старшему следователю за информацией, долженствовавшей удовлетворить интерес читателей газеты. Благо выглядел Аполлон Трофимович человеком ума небольшого, но безобидным, куда безобиднее строгого Штольмана, и худшим, на что рассчитывал в тот момент журналист, было то, что господин Мухин просто его выпроводит.
  Результат же превзошёл все ожидания Ребушинского. Господин Мухин не только выставил владельца «Затонского Телеграфа» за дверь, но и сделал это в выражениях самых неожиданных, отказавшись тратить время на «вонючего пачкуна, что кропает подзаборные рассказики для шлюх, унижая в них полицию».

К оскорблениям в свой адрес «вонючий пачкун» Ребушинский давно привык и подобные эпитеты его не слишком задевали. Он и сам подозревал, что до классиков мировой литературы не дотягивает. Девицы из веселого дома действительно оставались самыми горячими приверженками его творений… но он знал, что и более солидные граждане его произведениями не пренебрегали! И уж точно никто из них не позволял себе подобных заявлений. Но вот слова про «идиотские романчики об идиотах, позорящих полицию» теперь жгли, как едкая щёлочь. Всё же господин Мухин сам был полицейским. Не было ли в его уничижительных словах определённой сермяжной правды? Не могло ли случиться так, что образ Якоба фон Штоффа, который самому литератору всегда казался возвышенным и вдохновляющим, на деле вовсе не соответствовал героическому служителю закона? Но почему? Ответа писатель не мог найти и всё сильнее погружался в пучину обидных сомнений.
  - Алексей Егорович! Что с вами!
  Кто-то настойчиво звал его и, похоже, уже не в первый раз. Вынырнув из глубин самоистязания, Ребушинский удивлённо поднял голову. Перед ним стояла самая преданная его читательница и почитательница.

  Несколько необычное сотрудничество затонского творца и барышни из Заведения началось в ту пору, когда пламенный гений Ребушинского усердно трудился над очередной частью приключений героического сыщика. Писалась та часть не по зову души, а по клятвенному обещанию, что перепуганный литератор дал купцу Игнатову во время приснопамятного визита последнего в редакцию в компании лопаты; видно потому труд сей шел с превеликим скрипом.
  В какой-то момент отчаявшийся автор, сунув опротивевшую ему рукопись в карман, в очередной раз отправился в трактир на поиски утраченного вдохновения. Искал Ребушинский его вельми долго и старательно – так, что на следующее утро, продрав глаза, с удивлением обнаружил себя в Заведении, где с некоторых пор его встречали, как самого почетного гостя. Очевидно, вечером плохо соображающего, но уважаемого клиента смогла отбить у товарок мадемуазель Жолдина, поскольку именно в её обществе несчастный литератор себя обнаружил, протрезвев. Правда, на  этот раз Лизавета Тихоновна уже не рискнула стащить рукопись у него из кармана – но с видом умоляющим и решительным попросила у господина писателя разрешения «Почитать, ну хоть немножечко!», и господин писатель, пребывая в некотором ошеломлении, ей это позволил.

  Разрозненные отрывки собственного произведения, казавшиеся самому автору нелепыми и вымученными, в проникновенном исполнении девицы Жолдиной звучали похлеще творений Шекспира и Гомера. И в какой-то момент творец с изумлением понял, что к нему возвращается вдохновение, которого он вчера, кстати, так и не нашёл в привычном графинчике с коньяком.
  Никого не удивило, что запущенный холостяк, согласно поговорке про беса в ребро, зачастил к девице из Заведения. Про то, что во время этих визитов в кармане редакторского сюртука покоилась очередная рукопись, знали только сам писатель и его соратница.

Мелкий противный дождь давно разогнал по домам прочих посетителей парка. Мадемуазель Жолдина огляделась и, никого не заметив, осторожно присела на краешек скамейки рядом с расстроенным литератором и повторила свой вопрос:
- Алексей Егорович, что с вами? Вы здоровы ли?
Ребушинский сам не знал, здоров он или нет. Тридцать лет подвизавшийся в пасквильной газетенке и отрастивший себе, как он думал, дублёную шкуру, малочувствительную как к тумакам оскорблённых читателей, так и к их словесным нападкам, ныне он ощущал себя очень непривычно. Болело сильно, причем болело в таких местах, о существовании которых «чертов писака» и не подозревал. Очевидно, именно там находилась пресловутая душа.
И сейчас эта душа требовала поделиться своей болью…хоть с кем-нибудь! Тяжело вздохнув, литератор принялся рассказывать. Про  начальника затонского сыска и его неожиданные и такие хлесткие слова о «грязном баснописце» и его «навозных романчиках». Про собственные тяжкие сомнения, порожденные этими словами.

Лизавета Тихоновна поначалу слушала в полном молчании, и сочувствие в её глазах постепенно перерастало в возмущение. Руки, державшие сумочку, гневно сжались. Когда же прозвучали слова про «юродивых героев» девица Жолдина явно не смогла больше сдерживаться.
  - Да как он смеет! – вдруг перебила она сердито. – И что вы его слушаете, Алексей Егорыч! Это что, раз господин Мухин полицейский, так вы его выслушивать обязаны! Да что он понимает! И зря вы его в сыщики возвели. Сыщик из него, говорят, такой, что… да по сравнению с ним любой пес дворовый – сыщик!
  - А что, мадемуазель, вы его знаете?
  Ничего удивительного в этом не было. По роду своих малопочтенных занятий девица Жолдина, конечно, была знакома со многими затонскими обывателями самых разных рангов. Ребушинский вдруг почувствовал, что эта мысль ему неприятна, и сам изумился  этому чувству. Лиза опустила глаза и потеребила мокрые завязки своего ридикюля.
  - Я – нет. Девочки рассказывали. Плохое рассказывали, - внезапно резко произнесла она, поднимая глаза на журналиста. – Дрянь человек! Хам и дурак первостатейный. И уж не вам, Алексей Егорович, из-за него расстраиваться. Это он от зависти, как пить дать. Он, наверное, поначалу думал, что это вы про него книжки пишете. А как узнал, что про Якова Платоновича, так его и заело. Про него-то точно не напишут!
Сказано это было прямо, просто и с какой-то непоколебимой уверенностью. Ребушинский, признаться, был такой трактовкой событий нешуточно удивлён. Звучало это неожиданно. Завидует? В смысле, сам хотел бы оказаться на страницах очередного бессмертного опуса? До сих пор никто подобного намерения не выражал; разве что Игнатов, да и тот, скорее, поддался на уговоры напуганного его явлением Ребушинского, будучи в не слишком вменяемом состоянии. Но если бы господин Мухин такое желание озвучил – до своих слов про «навозные романчики про идиотов и для идиотов», - то разве бы он, автор, отказался расписать его с самой хорошей стороны?
Хотя было ли что расписывать? Ребушинский и от более уважаемых горожан, хотя бы от того же Игнатова слышал про нового затонского следователя вещи весьма нелицеприятные, но, пока они напрямую его самого не касались, большого значения им не придавал. Ему с ним не детей крестить.

  Слова же Лизаветы Тихоновны почему-то прозвучали как откровение.
Журналист посмотрел на девицу Жолдину так, словно он видел ее впервые. Барышня с жёлтым билетом. Проститутка. И при этом не побоялась честно и прямо высказать все, что она думает о господине Мухине. Хотя должна была, казалось, молча благоговеть перед чиновником такого ранга, вдобавок – полицейским, который мог ничтожную обитательницу борделя, не утруждаясь, стереть  в порошок и развеять по ветру.

  То есть девица из Заведения господина Мухина не боится, думает о нём именно то, чего он заслуживает. А он, свободный человек, писатель, посвятивший себя служению Музе, он, который не боялся спорить со Штольманом, вдруг начал размышлять о том, есть ли какой-то смысл в оскорблениях, что без причины и повода бросили ему в лицо?! Думать, как бы половчее наладить отношения с этим ничтожеством, волею судеб оказавшимся ныне начальником затонского сыска?!  Алексей Егорович почувствовал одновременно омерзение и злость.
Идея Страшной Мести мгновенно созрела в мозгу литератора, напрочь вытеснив из него все грустные мысли на тему собственной нужности. Если под всеми высокомерными словами господина Мухина на самом деле скрывается желание быть запечатлённым в «грязном романчике», то автор оного романчика ему такую возможность предоставит! Запечатлит так, чтобы долго еще икалось!


  Больших трудов осуществление задуманного от Ребушинского тогда не потребовало. Наброски новой рукописи в тот день уже лежали на столе; недрогнувшей рукой автор вычеркнул из неё уже задуманного злодея и, нехорошо улыбаясь, принялся на его месте рисовать портрет своего обидчика. В способности затонских читателей узнавать в том или ином персонаже своих сограждан Ребушинский не сомневался. Правда, господин Мухин не имел никакого касательства к тому уголовному делу, что в свое время послужило Ребушинскому источником вдохновения, но это разъяренного писателя не волновало вовсе. Тогда он мог думать только об одном: как бы поглубже макнуть своего злопыхателя в «навозную книжонку».

  Относя пробный оттиск своего творения доктору Милцу, Ребушинский на самом деле преследовал две цели. В прежних его произведениях доктор появлялся лишь изредка, в этом он выходил на передний план. И хотя премудрый эскулап так и оставался безымянным, Ребушинский не сомневался, что внимательные читатели его быстро идентифицируют, благо в Затонске уже много лет был один лишь врач, исполняющий обязанности судмедэксперта. Ради собственной безопасности следовало убедиться, что данный врач не будет слишком уж раздосадован своим появлением в бессмертном сочинении. Доктор Милц с тесаком – это куда страшнее, чем Игнатов с лопатой. Второй же целью было увидеть реакцию весьма уважаемого им Александра Францевича на появление в том же самом бессмертном сочинении повешенного на собственном галстуке господина Мухина. По слухам, умница-доктор и дурак-следователь не ладили вовсе. Но если Александр Францевич решит, что в пылу своей страшной мести автор перешёл некую черту, то он, наверняка, не преминет об этом автору честно сообщить.
  Но, возвращая рукопись творцу, доктор Милц никакого недовольства не выразил, только посмотрел хитро и выразил пожелание поскорее узреть сей опус напечатанным. И, получив несомненное молчаливое одобрение человека столь уважаемого, сочинение Ребушинского отправилось в жизненный путь, который в итоге привел его автора на скамейку в затонской каталажке.

  К подобному исходу литератор был заранее готов, потому продолжал пребывать в превосходном настроении и, вдохновляясь обстановкой, мысленно живописал приключения неведомого пока героя в неведомых застенках. Получалось очень недурственно. Не в силах усидеть на месте, Ребушинский суетливо вскочил и начал заново вытаскивать из кармана свой неразлучный блокнот, дабы успеть записать хоть часть гениальных мыслей, что, обгоняя друг друга, хлынули ему в голову, но тут входная дверь хлопнула, и при виде вошедшего Алексей Егорович замер.
  Коробейников выглядел ужасно. Дежурный городовой при появлении Антона Андреевича подскочил как ужаленный.
  - Выше благородие, да как же… Да зачем же… - сбивчиво заговорил он что-то совсем неуставное, но помощник следователя только молча махнул рукой и, безразличным взглядом окинув обитателей клетки, прошел мимо, в свой кабинет.
  Алексей Егорович колебался недолго.
  -  Господин полицейский, - позвал он негромко, но проникновенно, подходя к самой решетке. – Что у вас тут случилось? Что это с Антоном Андреичем?
  Лицо господина Ребушинского выражало сплошное сочувствие. Старожилы участка, хорошо помнившие былые подвиги репортера и его «Затонский Телеграф», скорее всего, ничего бы ему не ответили, но дежурный, на счастье журналиста, был из новеньких. Чуть поколебавшись, он видимо решил, что солидный с виду господин, пусть и пребывающий в данный момент в кутузке, все-таки заслуживает доверия.
  - Банду брали, гастролёров из Москвы, - ответил он, также понизив голос. – Уж такие головорезы, что не приведи Господь! Ну и получил их благородие по голове. Чудом жив остался. Ему бы дома полежать, а он вишь ты… Не щадит себя Антон Андреич. Впереди всех бросается. Вот и начальник его бывший, Царствие ему Небесное, говорят, такой же был…
  - А нынешний господин следователь что же? – поинтересовался Ребушинский. Городовой не ответил, но по выразительному его взгляду и без того было понятно все, что он думает об участии господина Мухина в этом деле. Да и о самом господине Мухине. Молча взял со стола какие-то бумаги и скорым шагом вышел прочь.

  Ребушинский опустился на скамейку и засунул наполовину вытащенный блокнот обратно в карман. Вдохновение покинуло его так же внезапно, как и пришло. Неожиданно автор «Приключений героического сыщика» с какой-то новой ясностью осознал, что пока он в своих опусах живописал мыслимые и немыслимые подвиги Гектора Гордеевича Сундукова, его прототип продолжал молча делать вполне собачью полицейскую работу в реальной жизни, ежедневно рискуя оказаться на кладбище рядом со своим наставником.
  Вслед за этим осознанием в голову писателя одна за другой пришли две мысли. Первая – его Храбрый Помощник Великого Сыщика будет как можно дольше оставаться живым и здоровым. Понятно, что без мелких травм на данном поприще совсем уж не обойтись, но в этом случае Гектор Гордеевич проведет под присмотром мудрого доктора столько времени, сколько нужно для полного и окончательного выздоровления. И не будет таскаться на службу в таком виде, что краше в гроб кладут!

  Вторая же мысль автора была о господине Мухине и выражала она, скорее, сожаление о том, что Аполлон Трофимович, пожалуй, слишком легко отделался. Вдруг снова вспомнились слова мадемуазель Жолдиной про зависть.
  «Ах ты, паскуда, - подумал вдруг затонский литератор с неожиданной для себя самого злостью. – Про твои подвиги писать? Ну, если тебе Мышемуховца будет мало, так я еще напишу. Так напишу, что сей безумец за счастье покажется!»
  На какой-то миг Ребушинский даже пожалел, что одержимый идеей поскорее уязвить господина Мухина, он впихнул его несветлый образ на первую попавшуюся злодейскую вакансию в своих бессмертных сочинениях. Эх, надо было закончить то творение так, как задумывалось изначально, а для Аполлона Трофимыча написать что-то новенькое! Специально для него – с чувством, с толком, с расстановкой. Вот правы были древние, говоря, что месть это блюдо, которое нужно подавать  холодным.
   Но что делать, не воскрешать же покойного Мышемуховца! Впрочем, и так вышло неплохо. Цель достигнута; начальник затонского сыска себя в помешанном убийце таки узнал и взбеленился. Интересно, что ему меньше понравилось - дневник маньяка или хладный труп того же маньяка, висящий на собственном галстуке?

  Ребушинский почувствовал, что его захватывает странное воодушевление. Его личная обида, учинённая ему и его творениям господином Мухиным, разрасталась как снежный ком, превращаясь во что-то большее. И обмен оскорблениями между следователем и писателем в разбушевавшейся душе последнего поднимался на невиданные выси, переходя в ранг Священной Войны. Не только и не столько за себя. За Антона Андреевича! За всех честных полицейских! За оскорблённых коммерсантов! За девиц из Заведения! За невинно оболганных мышей! За весь Затонск, в конце концов!!!
  К тому времени, как в полицейской управе появился сам полицмейстер, на жесткой скамейке в клетке оной управы сидел уже не просто задержанный за клевету щелкопёр – преисполненный самого благородного гнева, там сидел Затонский Мститель.

  Дежурный городовой вскочил, изо всех сил козыряя начальству. Господин Трегубов собирался уже пройти мимо, в свой кабинет, как взгляд его упал на клетку. Седые брови полицмейстера поднялись
в изумлении.
  - Господин Ребушинский?! Что вы здесь делаете?
  Редактор торопливо поднялся, всем своим видом выражая желание сотрудничать с силами правопорядка.
  - День добрый, Николай Васильевич! Не чаял вас дождаться. Вы уж разберитесь, пожалуйста, какие такие обвинения выдвигает против меня господин Мухин. А то прямо перед людьми неудобно – в лучшей ресторации города, среди бела дня, на глазах почтенной публики за шиворот хватают! И через весь город под конвоем! По обвинению, вы не поверите, Николай Васильевич – в клевете на него самого! Ну мыслимое ли дело?
  Лицо полицмейстера приобрело жесткое выражение.
  - Значит, за дело! – отчеканил он. – Не иначе, как опять в «Телеграфе» своем за пасквили принялись, господин Ребушинский? Давно о вас не было слышно! А тут на старое потянуло?
  Журналист в притворном ужасе взмахнул пухлыми руками
  - Как Бог свят, Николай Васильевич! Ни словечка, ни полсловечка. Можете сами убедиться, я вам собственноручно подшивку за последние полгода принесу. Всего две-три статьи о работе нашей доблестной полиции, причем в исключительно положительных выражениях. А о господине Мухине лично вообще ни одного слова!
  Полицмейстер, слушая излияния Ребушинского, всё больше хмурился.
  - Тогда что же наш господин следователь имеет вам предъявить?
  - Вы не поверите, Николай Васильевич, - редактор  с тревожным видом оглянулся по сторонам и, понизив голос, с некоторым смущением сказал. – Он, видите ли, решил, что он – убийца.
  Седые брови полицмейстера взлетели под самый лоб. Ребушинский поспешил пояснить.
  - Сумасшедший убийца – отравитель, да-с. Жуткий, я вам скажу, маньяк!
  - Что-о?! – прогремел Трегубов. Журналист же еще больше понизил голос и растерянно развел руками.
  - Ума не приложу, Николай Васильевич! Книжка у меня вышла намедни новая, там действует такой вот, понимаете, душегуб. Поверьте, господин Трегубов, персонаж целиком и полностью литературный, созданный исключительно моей фантазией!  Цензурный комитет возражений не имел-с. И что взбрело в голову Аполлону Трофимычу, что он вдруг решил, что он – это он? Однако же отождествил себя с сим безумным злодеем! Грозится подать в суд и требует опровержения!

  Слушая разливавшегося соловьём литератора, затонский полицмейстер всё сильнее хмурился. Ребушинский же, оседлав любимого конька, продолжал пламенно вещать о свободе творчества, об излишней мнительности господина Мухина и о том, что полицейский произвол, на корню прикончив его, Ребушинского, вдохновенную публицистику, теперь беспричинно обрушился на его же литературное творчество. Хотя оное творчество одобрил и благословил ни кто иной, как  глава императорской охраны!
  Услышав имя полковника Варфоломеева, полицмейстер побагровел. Судя по выражению лица, он собирался уже оборвать завравшегося писаку, обрушив на него полный ушат полицейского гнева, но хитрый Ребушинский не дал ему этого сделать, вытащив из внутреннего кармана пальто бережно хранимый там главный козырь.
  - Вот-с, господин полицмейстер, не желаете ли ознакомиться? Аккурат недавнее письмо по поводу моих сочинений, с отзывом весьма одобрительным и пожеланием дальнейших на данном поприще успехов. За подписью господина полковника, с его личной печатью. И тут вдруг господин Мухин со своими нелепыми претензиями!

  Передавая полицмейстеру конверт, литератор мысленно скрестил пальцы. Письмо это, по правде сказать, было первым и единственным, и получил он его давным-давно, в ответ на свой самый первый опус, что он отослал господину полковнику, заручаясь его благословением на литературные труды. Но Варфоломеев был всеведущ и всемогущ; наверняка, если бы что-то из последующих творений затонского литератора вызвало его недовольство, он не преминул бы сообщить об этом творцу. Потому Ребушинский ни на мгновение не сомневался, что начальник императорской охраны до сих пор его незримо поддерживает и одобряет.
  Даты же на письме проставлено  не было, на чем Ребушинский и строил свой хитрый расчет, предположив, что Трегубову будет достаточно самого факта переписки редактора «Затонского Телеграфа» с одним из самых могущественных лиц империи, и о подробностях он допытываться не станет. Расчет оказался верен. Когда полицмейстер дочитал письмо Варфоломеева, глаза его казалось, вот-вот вылезут из орбит. На щеках катались желваки. Молча сунув конверт обратно владельцу и не глядя на него более, полковник Трегубов повернулся к дежурному и коротко рявкнул:
   - Ключи!

  Выпустив литератора из кутузки, полковник Трегубов раздражённо швырнул ключи обратно на стол городовому и, не говоря ни слова, скорым шагом направился в сыскное отделение. Мгновением спустя из кабинета сыщиков как ошпаренный выскочил помощник следователя и свалился на ближайший стул, ошалело таращась на захлопнувшуюся за его спиной дверь, из-за которой уже доносился рык полицмейстера. Судя по всему, тот устраивал выволочку начальнику сыскного отделения. И судя по вытянувшимся лицам Коробейникова и городовых, случалось на их памяти подобное нечасто, если не впервые.
  Ребушинский был бы и сам не прочь послушать, но осторожность решительно призвала его к отступлению. Всё-таки, предъявляя Николаю Васильевичу старое письмо полковника Варфоломеева, Алексей Егорович отчасти блефовал. Ведь понятно, что только имя полковника пересилило нежелание Трегубова связываться как с Мухиным, так и с его неведомыми покровителями. А ну как господа полицейские договорятся меж собой и решат разобраться? Но выйдя на крыльцо и прислушавшись, Алексей Егорович решил, что, пожалуй, опасаться этого не стоило. Из приоткрытого окна слышался подобный иерихонской трубе голос полицмейстера, который звучал весьма недружественно. Похоже, Трегубов сам был рад, прикрывшись тенью Охранки, устроить нагоняй нерадивому, но неприкосновенному подчиненному.

  Додумать эту мысль до конца Ребушинский не успел. Но крыльцо решительным вихрем взлетела какая-то дама и буквально врезалась в пребывавшего в эмпиреях литератора.
  - Ох! – только и промолвил Алексей Егорович, получив чувствительный тычок корзинкой. Дама ойкнула, остановилась, и глядя на господина Ребушинского, внезапно радостно взвизгнула.
  - Мадемуазель… - несколько растерянно произнес журналист, узнавая в своей визави Лизавету Тихоновну. Лицо мадемуазель Жолдиной буквально светилось.
  - Алексей Егорыч! Вас выпустили! – воскликнула она. – А я вот к вам.
  -Ко мне? – изумленно проговорил господин Ребушинский. Лизавета Тихоновна, словно бы враз растерявшись, отступила на шаг и улыбнулась уже менее смело.
  - Так… Девочки сказали, что вас в отделение забрали… Я как услышала… Думаю, как же вы тут целый день, голодный. А вас, значит, уже выпустили… А я вам, вот… пирожков принесла.
  - Пирожков? – тихо переспросил Алексей Егорович. Лиза кивнула не слишком уверенно и отступила ещё на шаг, смущенно прижимая корзинку к груди. Улыбка её совсем увяла, став почти жалкой.
  Несколько мгновений господин Ребушинский и девица Жолдина молча смотрели друг на друга.

  Внезапно господин Ребушинский, словно очнувшись, шумно втянул воздух носом.
  - Изумительно ваши пирожки пахнут, Лизавета Тихоновна! – преувеличенно бодро воскликнул он. – Прямо хоть обратно в кутузку садись! Но мы лучше сделаем. Пойдемте, мадемуазель, ко мне. Чай пить. Поскольку в ожидании справедливости я, право, проголодался. И не пропадать же пирожкам!
Глаза девицы Жолдиной стали как две плошки.
  - К вам? – растерянно переспросила она. - Чай пить?
  - Ко мне! – твердо заявил литератор. – Можем и почитать, разумеется, у меня там как раз новая глава лежит. С удовольствием послушаю, как оно зазвучит в вашем исполнении. Но главное - чай пить! С пирожками!
  И взяв всё ещё пребывающую в некотором ошеломлении девицу под ручку, господин журналист неторопливо и с достоинством спустился с крыльца полицейской управы.

  Аполлон Трофимович слушал разнос полицмейстера, потеряв дар речи.  Похоже, в голове господина следователя никак не укладывалось, что его начальник, должный поддерживать его во всём, внезапно принял сторону его обидчика.
  - Я это так не оставлю, - процедил он наконец. - То есть вы позволяете, чтобы меня, полицейского при исполнении, безнаказанно оскорблял какой-то писака? Газетный пачкун, который вон – с продажными девками под ручку гуляет?!
  При последних словах голос его внезапно сорвался, дав изрядного петуха. Трясущейся от возмущения рукой господин Мухин ткнул в окно, где и впрямь виднелась спина затонского литератора, неторопливо удалявшегося прочь в компании мадемуазель Жолдиной. 
  - Законом не возбраняется, - ядовито отрезал полицмейстер. - Господин Ребушинский человек свободный. Пусть хоть со всем Заведением под ручку гуляет, если здоровье и средства позволяют. Есть значит…порох в пороховницах! А вы, господин следователь, лучше бы своими делами занимались! А то я смотрю, на них у вас вечно времени нет. Зато на дурные романчики время находите!
  Брезгливо поморщившись, Трегубов взял со стола начальника сыскного отдела предмет конфликта и принялся перелистывать его резкими движениями.
  - Это и есть предмет ваших претензий к господину писателю? Где он тут вас, как вы уверяете, оклеветал, унизил и оскорбил? Где тут хоть слово про следователя Аполлона Трофимыча Мухина? Ну, какой-то Мышемуховец, куафёр-отравитель, м-да… Всё верно, было такое дело в бытность мою! Ну а вы тут причём?
  - Он.. Он меня описал, вы понимаете, господин полковник! – взвизгнул Аполлон Трофимович. –Он… Он придал ему мою внешность! Всё моё! Это…Это беспримерное оскорбление, клевета на полицейского при исполнении!  Я требую извинений! Опровержения!

  Трегубов бросил книжку обратно на стол и посмотрел на начальника затонского сыска с какой-то брезгливой жалостью.
  - Ты что, братец, дурак? – спросил он так, словно разговаривал с самым тупым и ничтожным городовым низшего оклада. – Какая такая внешность? Какое тебе опровержение? Что ты теперь хочешь, чтобы наш щелкопер о тебе написал? Что «Господин Мухин – не гнусный отравитель»? В «Затонском Телеграфе», на первой странице!  Аршинными буквами! Да вас, господин следователь, тогда вовсе за три квартала обходить станут. Народишко у нас тёмный. Им только дай языком почесать. А тут вы им собственноручно такой повод для пересудов дадите! Чем больше шуму поднимете, тем сильнее народ уверится, что вы впрямь есть этот самый… из книжки! Иные уже второй год гадают, отчего это вас, такого замечательного, за наш Можай загнали.  А будете ходить, да права качать, так обязательно начнут говорить, что дыма без огня не бывает, и именно за это вот и загнали, про что господин Ребушинский в своей очередной книжке написал! Зря, зря вы скандал устроили. Только лишнего шуму подняли.
  Судя по выражению лица господина Мухина, он не верил собственным ушам
  - То есть вы хотите, чтобы я всё спустил ему с рук? Этому прощелыге-борзописцу, этому… этому…
  - Именно! – перебил его полицмейстер. – Да и что вы с ним делать-то намерены? В камеру его сажать? А на каком, простите, основании? Господин Ребушинский у нас, к тому же, жалобщик известный, обидите его, так он ведь и до губернатора дойдёт! И тот его – выслушает! Поскольку супружница его и дочь романами господина Ребушинского прямо-таки зачитываются! Недавно вот узнал. Был у него на приеме, так он мне так прямо и сказал. Что, мол, какой замечательный литератор у нас в Затонске теперь проживает! И планами его творческими интересовался. Что любезная его супруга ждёт, не дождется, когда следующая книжка выйдет! И что вы хотите, чтобы господин Ребушинский ему письмо настрочил, что следующей книжки не будет по причине того, что следователь господин Мухин, его, литератора, в кутузку упек?! Да знаете, где вы после этого окажетесь? Приставом вы окажетесь, в самой дальней слободе! И я с вами заодно! Так что произвола не допущу! Хотите, обращайтесь в суд! Как частное лицо, общим порядком!
  Тут полицмейстер прервался и решительно шагнул вплотную к опешившему следователю и произнёс, понижая голос, но весьма внушительно:
  - А знаете ли вы, господин следователь, с чьего благословения господин Ребушинский за всю эту литературу взялся? Не знаете, так я вам скажу! В кураторах у нашего Гомера не кто иной, как глава императорской охраны. Лично!  Подумайте, Аполлон Трофимович, нужно ли вам с Охранкой связываться? И раз пишет наш щелкопёр про какого-то Мышемуховца, значит так оно и надо. Не по нашему ведомству дело!

  Аполлон Трофимович только молча открывал и закрывал рот. Отступив на шаг, полицмейстер внимательно посмотрел в лицо следователя и выражением этого лица остался вполне удовлетворён. Вид господин Мухин имел неважнецкий. Аргументы, приведённые полковником Трегубовым, явно оказались доступными даже до такого самодовольного дурака, коим являлся нынешний затонский следователь. Тень могущественного полковника Варфоломеева, внезапно выросшая за плечом провинциального щелкопёра, была способна охладить чей угодно пыл.

  Пожалуй, в этот момент Трегубов даже слегка пожалел о своём вмешательстве. Надо было, как Пилат, умыть руки и оставить их, Ребушинского  и Мухина, разбираться между собой. Сцепились жаба с гадюкой. Пусть бы и выясняли, чьи покровители в итоге окажутся сильнее.
  Сам бы полицмейстер поставил на Ребушинского. Чьим бы братом-сватом Мухин не был, вряд ли бы этот кто-то пожелал связываться из-за него с начальником императорской охраны. Пся крев, похоже, пропал такой шанс избавить затонский участок от этого дерьма!

Алексей Егорович сидел с надкушенным пирогом в руке, позабыв про него напрочь, и, затаив дыхание, слушал Лизавету Тихоновну.  Хорошо поставленный голос мадемуазель Жолдиной, коя с горящими глазами читала вслух первую, еще неоконченную главу его нового бессмертного опуса, превращал творение Ребушинского во что-то куда более величественное и зловещее, чем задумывал сам автор.

  "Могучая буря, третьего дня пришедшая в М-скую губернию сразу и с юга, и с севера, всё ещё не думала стихать. Ветер гнул деревья в разные стороны, и мерзкий их скрип вторил завыванию холодных капель, падавших на лицо бегущего человека. Зачумлённым ковром расстилался вокруг беглеца немыслимый лес, чьи мрачные стволы были покрыты густым, непроходимым туманом.
  Тоскливый пейзаж был пронизан ощущением угрюмой заброшенности и отчаянного одиночества; лишь в самых далёких его глубинах слышалось, как глухо стонут птицы, да утробным гомоном кричит какой-то зверь.
  Глядя на этот зловещий лес, почувствовал бы на сердце смертоносную тьму даже человек самый отважный и бесстрашный. Беглец же был слаб и измучен, но отчаянная решимость уйти от опасности не покидала его, и он стремительно проламывался через чащу, перелезая и перепрыгивая через мёртвые и живые тела деревьев.
Но, несмотря на все отчаянные попытки истерзанной горячкой бега плоти уйти от стремительного преследования, чуткая душа беглеца то и дело кричала ему о том, что немилосердные враги приближаются. Оглядываясь назад, беглец измученными своими глазами созерцал, как то тут, то там вспыхивают кровавые огни факелов. С каждой минутой они становились всё ближе, замыкаясь в дьявольское пламенное кольцо, и надежда все быстрее покидала уставшее сердце, оставляя после себя  лишь леденящий холод."

  Лизавета Тихоновна прервалась, видно чтобы перевести дыхание. Не отрывая глаз от рукописи, поёрзала на стуле, усаживаясь поудобнее, поспешно сделала глоток чая из чашки Ребушинского и продолжила читать с самыми душераздирающими интонациями:

  "Наконец несчастный беглец остановился в полном и окончательном изнеможении, опираясь об обглоданный временем и лишайником мокрый ствол дерева. Ловушка смыкалась. К кольцу злых и безжалостных огней присоединились столь же злые и безжалостные голоса, что с каждой минутой приближались к обречённому, вне всякого сомнения, готовясь безо всякой пощады отобрать у него его единственную и драгоценную жизнь."

  Прочитав последнюю фразу с неподдельной дрожью в голосе, девица Жолдина опустила рукопись и на миг замерла, невидящими глазами уставившись в стенку. Ребушинский перевел дух и вспомнил про надкушенный пирог в застывшей руке.

  - Убьют его? – читательница стремительно повернулась к автору, глядя на него с самым трагическим выражением.
  - Убьют, - подтвердил автор, жуя пирог.
  – Имени, смотрю, вы не называете… Это ведь… Алексей Егорыч, это ведь не кто-то из…наших?!
  Ребушинский чуть не подавился и поспешно отхлебнул из чашки остывающего уже чая.
  - Да бог с вами, Лизавета Тихоновна! Да разве ж я посмел бы! Этот из незнакомых. Пал жертвой, так сказать, собственного любопытства! Жаль бедолагу, но раз есть сыщик, так должны быть и трупы, никуда не денешься. Закон жанра-с! Нужно же героическому сыщику что-то расследовать?
  Девица Жолдина как-то недоуменно нахмурилась и, вернувшись к началу рукописи, принялась сосредоточенно читать про себя, шевеля губами. После чего подняла по-прежнему недоуменный взгляд на писателя.
  - Алексей Егорыч! А как же ваш сыщик в другую губернию попадёт? Перевели его, что ли? А помощник его как же? И… Аврора Романовна?
  Какая еще другая губерния? Ребушинский поспешно проглотил остатки пирога, поднялся, украдкой вытирая пальцы о сюртук, и подошёл к мадемуазель Жолдиной, заглядывая ей через плечо. Палец Лизаветы Тихоновны упирался аккурат в строчку, где бушевала буря, «пришедшая в М-скую губернию».
  - Ох, - покачал головой автор, решительно забирая рукопись у читательницы. – Перепутал, видать. Сейчас поправлю!
  Лиза облегченно вздохнула.
  - Вот и я подумала – почему М-ская губерния? Там, наверное, и свои сыщики есть!
  Рука Ребушинского, уже успевшая вооружиться карандашом, замерла над строчкой. У него появилось чувство, что Лизавета Тихоновна снова невзначай брякнула нечто очень важное. Разумеется, в М-ской губернии и в городе М была своя полицейская управа, а в ней свои сыщики, пусть и не великие.

  Даже, скажем так, вовсе не великие. Первоначальный сюжет, уже сложившийся в голове у автора, стремительно распадался, тут же собираясь заново и выстраиваясь в картинку, которая чем дальше, тем больше нравилась как Творцу, всегда пребывающему в душе Ребушинского, так и Мстителю, которого он обнаружил там сегодня, сидючи на жесткой лавке в затонском узилище.
Картинка нового сюжета сложилась окончательно и воссияла. Литератор очнулся от своего творческого оцепенения и задумчиво пробормотал с какими-то кровожадными нотками в голосе:
  - Есть там свои сыщики, Лизавета Тихоновна. Но ненадолго…

Отредактировано SOlga (11.08.2017 21:29)