Лефевр и Эвридика
Пётр Иваныч оказался большим знатоком культурной жизни Парижа. Утром, пока Анна отдыхала, утомлённая событиями предшествующего дня, он не только достал билеты в оперу, но и взял на себя смелость определить спектакль, к которому могло относиться Аннушкино видение. Единственной постановкой в античных декорациях и костюмах была опера Глюка «Орфей и Эвридика». Так и вышло, что именно дядюшка стал Вергилием, введшим Штольманов в мир парижской оперы.
Здание Гранд-Опера, возведённое архитектором Гарнье не более двадцати лет назад, было ни на что не похоже. Грандиозная и эклектичная постройка, увенчанная куполом – то ли цирк, то ли шатёр, золочёные статуи, античные портики и фризы. Парижская Опера царила над бульваром, озарённая светом десятков фонарей, обещая праздник.
Якову приходилось бывать в Париже прежде по делам службы, но эти дела всё как-то вели его мимо театров. Миронов же был здесь в своей стихии: элегантный, приветливый, посылающий улыбки и поклоны во все стороны подобно тому, как солнце повсюду посылает свои лучи. Удивительно, кажется, у него и впрямь была здесь масса знакомых!
Штольман вздохнул с печальной иронией. На нём самом поставила крест даже графиня Раевская, бывшая его наставницей в вопросах светской жизни. Не то чтобы у него на лбу каждую минуту было крупными буквами написано «фараон», но настоящей непринуждённости ему никогда не хватало. Он научился носить маску светского человека, маска сидела ладно и могла ввести в заблуждение даже такую лису, как госпожа Нежинская. Но эта маска никогда не была его сутью и не доставляла ему удовольствия. Затонск он принял безропотно поначалу именно потому, что мог больше не носить её, занимаясь своим делом и оставаясь собой. Кому он здесь интересен?
Да. Решительно, мироздание способно на иронию!
Анна Викторовна была в опере в первый раз. Яков удивлялся, как могло статься, что такая умная, красивая, разносторонне одарённая и душевно богатая девушка никогда не бывала дальше Москвы. Почему родители её никогда в столицу не вывозили? В Первопрестольной могли храниться какие угодно традиции и ценности, но они были столь же далеки от современной культуры, как московская тётушка Олимпиада Тимофеевна от образцов светского воспитания и этикета.
Когда он при случае задал прямой вопрос Петру Иванычу, то получил на него столь же прямой ответ, возмутивший обоих мужчин. Всё дело было в том, что матушка считала особенность Анны тяжкой душевной хворью, которую непристойно показывать в обществе. Хорошо хоть в воду с головой не окунали, как рыжего Егорку Фомина. Всё же были вещи, которые простить тёще Яков Платоныч не сможет никогда. Что, впрочем, не имело значения, поскольку сам он на прощение Марии Тимофеевны не мог рассчитывать, даже обзаведясь нимбом и крыльями.
Как бы то ни было, Анна Викторовна, обладая многими дарованиями, говоря на двух иностранных языках, играя на нескольких музыкальных инструментах, в оперном театре была в первый раз. Трудно было не заметить, что она ошеломлена и даже слегка подавлена. Яков и сам изумился размерами парадной лестницы, расходящейся двумя широкими крыльями на галереи, ведущие к ложам. Внутреннее убранство Оперы сверкало позолотой, зеркалами и огнями огромных хрустальных люстр. Кажется, архитектор поставил главную задачу: превзойти роскошь Версаля и Петергофа вместе взятых.
Поймав своё отражение в одном из зеркал, Анна Викторовна нахмурилась и прикусила губу.
- Это ужасно! – прошептала она.
- Что именно?
- Силуэт. Яков Платоныч, вы помните, как выглядит баба, которую надевают на чайник? Это же я! Спереди живот, сзади турнюр. И шляпка эта мне не идет совсем.
Она в отчаянье попыталась запахнуть полы лёгкой накидки, прикрывая живот. Штольман не удержался от улыбки. Кажется, какую-то подобную шляпку он помнил ещё по Затонску. Ему она всегда казалась очаровательной. И очень Ане шла. Анне Викторовне шло буквально всё. А о соответствии гардероба последней парижской моде дядюшка Пьер позаботился, он в этом толк знает.
- Не волнуйся, Аннет, - лучезарно улыбнулся Пётр Иваныч, посылая кому-то на левой галерее обворожительный взгляд. – Говорят, что турнюр скоро выйдет из моды.
- И тогда выпирать будет только спереди, - горько рассмеялась Анна.
- Это при условии, что Дмитрий Яковлевич согласится повременить с рождением ещё годик. Сомневаюсь в этом, вчера он уже наружу просился. - хмыкнул дядюшка.
Яков поймал руку жены, поцеловал тонкие пальчики сквозь шёлк перчатки. Лично для него совершенно очевидно, кто самая очаровательная женщина в этом огромном здании. Но Анна, кажется, расстроена. Вот уж ни к чему! Но успокаивать бесполезно. Разумнее просто заняться делом.
- Это фойе наш покойник вам показывал, Анна Викторовна?
Анна задумчиво покачала головой:
- Только сцену.
- Тогда идёмте в ложу. Ведите, Пётр Иваныч!
Кстати, хорошая возможность скрыться от лишних глаз. Анна не будет думать, как она выглядит, а Яков не будет думать, как на неё смотрят.
Дядюшка, гордый своей ролью Вергилия, свернул к галереям правого крыла.
Громадный зал в полумраке с переливами алого вызывал чувство тревожного ожидания, его усиливали голоса инструментов, которые музыканты пробовали в оркестровой яме. Гул нарядной публики, неспешно заполняющей ложи и партер, словно отдалился, оставаясь на периферии слуха.
Едва войдя в ложу, Анна подалась к обитому бархатом барьеру, обшаривая взглядом сцену, неожиданно маленькую для такого циклопического зала. Штольман придвинул стул, усаживая жену, а Пётр Иваныч подал племяннице бинокль.
- Ну? – нетерпеливо спросил он. – Это ты видела?
- Кажется, - рассеянно сказала Анна.
Тем временем какофония в оркестровой яме утихла, огни стали меркнуть, тяжёлый занавес на сцене пополз в разные стороны. Спектакль начался.
Партию Орфея исполнял приглашённый итальянский тенор. Голос у маэстро был дивный, вид же глуповатый и слащавый. К тому же, заезжая знаменитость была небольшого роста и с заметным животиком. Античный хитон и сандалии делали его фигуру и вовсе комичной.
Анна нахмурилась, глядя на сцену, а потом решительно закрыла глаза и откинулась на спинку стула, плотно сжав губы. Дальше она оперу не смотрела, а слушала. Постепенно сердитые морщинки на челе разгладились, и она полностью растворилась в музыке. Яков же предпочитал смотреть на неё. Как же так вышло, что она завораживает его больше, чем все зрелища мира? Каждую минуту она такая естественная, как сама жизнь! Сегодня Анна Викторовна подавалась под аккомпанемент хорошей музыки и в самом величественном интерьере. Было от чего потерять голову и забыть, зачем они, собственно, здесь.
Когда на сцене появилась Эвридика – более чем средненькое сопрано – Анна открыла глаза и поднесла к ним театральный бинокль.
- Она? – тихо спросил Яков, склоняясь к уху жены.
Несколько мгновений Анна внимательно изучала сцену, потом прикусила губку и молча кивнула. Пётр Иваныч тут же развернул программку и прочитал:
- Эвридика – м-ль Полин Саваж.
Анна недовольно оглянулась на своих мужчин. Яков прошептал:
- Отлично! Нанесем ей визит после спектакля.
Кажется, Пётр Иваныч хотел добавить что-то ещё, но Анна Викторовна метнула им молнию из-под насупленных бровей. Яков сжал руку дядюшки и приложил палец к губам, чувствуя, что помимо воли расплывается в улыбке. Молния в исполнении Анны Викторовны была очаровательна.
Когда опера закончилась, Анна некоторое время оставалась на своём месте, словно пыталась осмыслить впечатления. Публика неспешно вытекала из зала. Мадемуазель Саваж сейчас наверняка атаковали поклонники.
- А знаете, мне скорее не понравилось, - задумчиво сказала Анна.
Яков изумлённо вздёрнул бровь. Не то чтобы он был не согласен. В Петербурге случалось ему видеть спектакли и получше. Но реакция жены интриговала.
- Почему, Аннет? – изумился дядюшка.
- Потому что неправильно это! – убеждённо сказала Анна Викторовна. – Ну, сами посудите! Он же не вывел её из ада, у него сердце должно на части рваться. А ария миленькая такая, без боли, без страсти. Не слишком-то он переживает. – заметив удивлённый взгляд мужа, Анна ринулась в атаку. – Что? Думаете, я не права, Яков Платоныч?
Штольман думал о том, что не ожидал от молодой жены такой тонкости суждений, учитывая, что в опере она в первый раз. Орфей его мысли не занимал вовсе.
Зятя прикрыл Пётр Иваныч, вызывая огонь на себя.
- Аннет, чего ты хочешь? Это музыка восемнадцатого века. А у нас уже двадцатый на пороге. В современной музыке совсем другие мысли, другое звучание. – дядюшка доверительно приобнял их, восторженно закатывая глаза. – Ах, мои дорогие! Знали бы вы, какую потрясающую оперу я слушал в Мариинском театре в декабре девяностого года!
В декабре девяностого Штольманы путешествовали по Китайскому Туркестану. Не удивительно, что им было не до новостей культурной жизни столицы. Иное дело дядюшка. Наш пострел везде поспел!
- Изумительная музыка. Тема как раз для нас: карты, духи и герой из немцев, - с мефистофельской ухмылкой прошептал он на ухо племяннице, скосившись на Якова Платоныча.
Анна фыркнула с веселым возмущением:
- Дядя, да ты никак нам «Пиковую даму» Пушкина пересказываешь?
- Чайковского, Аннет, Чайковского! – воздел палец вверх Миронов. – Господин Чайковский сделал из этой истории нечто совершенно невозможное. Верите ли, у меня временами вот так прямо холодок по спине шёл. «О, карты! О, карты! О, каааррты!» Решительно: современная музыка – это русская музыка!
Яков молча подивился его энтузиазму. Видал он и прежде Петра Ивановича, пылающего воодушевлением. И в такие минуты всегда проникался к нему теплым чувством. Хороший человек, добрый, искренний. Часто прячущий благородные порывы под маской бонвивана и фата. И Анне с ним хорошо и легко.
Вот не знал, что дядя у нас такой меломан!
А Миронов продолжал витийствовать:
- Как жаль, что мы не можем поехать в Мариинку! Впрочем, помяните моё слово, скоро «Пиковая дама» с триумфом будет ставиться на всех лучших оперных сценах. А еще когда-нибудь появятся возможности записывать и сохранять звуки, и тогда музыку можно будет не только читать по нотам и исполнять, но и слушать, где бы она ни была сыграна.
Анна недовольно глянула в сторону опустевшей сцены.
- Так даже лучше, - пробурчала она, видимо, вспомнив кругленького итальянского тенора.
- Такие возможности уже есть, - Штольману трудно было бы высказаться о своих чувствах и впечатлениях, но о новейших научных открытиях он всегда мог говорить непринуждённо. – Томас Эдисон уже давно ведёт эксперименты с фонографом. Технология предполагает, что разная глубина дорожки соответствует разной высоте звука. А специальное устройство воспроизводит записанное звучание.
- Томас Эдисон? – Анна наморщила лоб, припоминая. – Я переводила его статьи о лампах накаливания для Эрнеста Петровича. Но о фонографе не помню.
Яков с неудовольствием вспомнил покойного инженера Буссе. Впрочем, ревновать никогда причин не было. И за ту глупость он своё уже получил сполна. Долго потом расплачивался.
- Эдисон оставил эксперименты со звуком, занявшись электричеством. А несколько лет назад Берлинер усовершенствовал его идею и запатентовал граммофон, который проигрывает звуки, записанные на эбонитовых дисках.
- Да что вы говорите?
- Однако боюсь, что на граммофонные пластинки не скоро начнут записывать оперные спектакли. Отдельные арии разве что. Один диск вмещает небольшой объём звука, как я понимаю, сколько хватит места для спиралевидной дорожки. Для целого спектакля понадобится какое-то иное техническое решение.
- Жаль только - жить в эту пору прекрасную уж не придётся - ни мне, ни тебе! – романтически процитировал Миронов. – Когда граммофоны станут продавать, надо будет непременно приобрести это чудо техники.
- Публика расходится, - заметил Штольман. – Идём к госпоже Саваж?
Удивительно хорошо ему было. Просто слушать музыку с близкими людьми и говорить о пустяках. И то, не о работе же – в Опере! Никто не помнит, зачем мы сюда пришли?
* * *
Мадемуазель Саваж явно не была примадонной Парижской оперной сцены. Об этом говорили не только скромные вокальные данные, но и скромное количество букетов и корзин с цветами в её артистической уборной. Прилично, но не более того. И поклонники у дверей не толпились.
Оперная Эвридика была миловидной девушкой лет двадцати с небольшим, светловолосой, с правильными чертами лица, но напрочь лишённой той особинки, которая делает женщину неотразимой. У Нины это был шарм опасной хищницы, у Анны – лучистый взгляд, в котором отражалась искренняя любовь ко всему сущему. Полин Саваж не имела ни того, ни другого. Разве что лилейно белые руки и плечи.
Яков заметил, как насупилась Анна Викторовна. Она всегда надувалась, стоило ей заметить его взгляд, обращенный на другую женщину. И вот с чего бы? Не хмурьтесь, Анна Викторовна!
- Мадемуазель Саваж, вам знаком этот человек?
Кажется, сходство изображения с оригиналом было достаточно велико. Певица не слишком долго его рассматривала.
- Да, я его знаю. Кто вы? Полиция?
Яков Платонович прикусил язык, чтобы не вырвалось привычное «следователь Штольман».
- Мы частные детективы, - сказал он, оглядывая свою свиту. – А почему вы сразу спросили про полицию?
- Анри не был на спектакле вчера. Прежде он никогда их не пропускал.
- У вас были основания подозревать что-то нехорошее?
- Скажите мне, что с ним? – вместо ответа потребовала певица, прямо глядя в глаза Штольману.
- Он застрелился позавчера вечером на берегу Сены у собора Нотр-Дам, - ответил сыщик и стал ждать реакции.
Кажется, мадемуазель Саваж не слишком успешна на сцене потому, что ей просто не хватает яркости и выразительности чувств. Она потупилась, комкая платок, по лицу пошли красные пятна, - но и только.
Анна неодобрительно покосилась на мужа, ласково беря девушку за руку. Она всегда бывала недовольна его полицейскими провокациями. Ну, что ж, действуйте, Анна Викторовна, а мы пока понаблюдаем! Трудно всё же ответить грубостью отзывчивой женщине, которая готовится принести в мир дитя. Даже если это совершенно не наше дело.
- Он был вашим другом? – участливо спросила Анна.
Мадемуазель Саваж неожиданно всхлипнула, прижимая ко рту платок.
- Мы были близки, - через силу выдавила она. – Анри не мог! Не мог…
- Мог, к сожалению, - напомнил Штольман.
Анна снова остановила его строгим взглядом.
- Он был чем-то расстроен? Вы поссорились?
- Ничего такого! – помотала головой девушка. - Он заходил в антракте, принёс цветы и конфеты, был очень мил, как всегда. После спектакля я его уже не видела.
- Где он служил? – спросил Яков Платоныч и сам в досаде поморщился.
Совершенно забыл, это для России естественно, чтобы молодой человек в таком возрасте находился при службе. В Париже он запросто мог оказаться сынком состоятельных родителей, успешно прожигающим жизнь, или «человеком свободной профессии», что, в общем, на взгляд Штольмана означало то же самое.
Ответ его поразил.
- При Генеральном Штабе.
- Он был офицером?
Труп в парижском морге был в партикулярном платье.
- Нет. Его пригласили в качестве переводчика. Анри свободно владел достаточно трудными языками.
- Какими же?
- Греческим и русским.
Анна внезапно встрепенулась и уставилась на Штольмана ошеломлённым взглядом.
Не сейчас, Анна Викторовна! Какое бы открытие вас ни посетило, свидетельнице о нём знать ни к чему.
- А как его звали? – спросил Яков, торопясь перехватить инициативу. Анна, кажется, была слишком взволнована и могла утратить осмотрительность.
- Анри Лефевр, - удивлённо ответила мадемуазель Саваж. – А почему вы спрашиваете?
- При нём не нашли документов.
- Но как вы, в таком случае…
Анна Викторовна, кажется, полностью овладела собой. Ого, сейчас начнётся самое интересное!
- Я медиум, - доверительно сказала она, беря девушку за руку. – Ваш Анри явился мне на берегу Сены. Он показал мне вас – для того, чтобы вы помогли найти причину, которая толкнула его к этому. Уверена, он не покинул бы вас из простой душевной слабости.
Известие о духах мадемуазель Саваж не испугало и не удивило. Она послушно закивала, соглашаясь со всем сказанным.
- Он, конечно же, не мог! Это всё тот человек, я уверена!
- Кто-то его расстроил?
- Какой человек? – неосторожно перебил Штольман.
Девушка словно пришла в себя, удивляясь, что откровенничает с совершенно незнакомыми людьми. Вот ведь незадача – физиономия полицейская!
Хорошо, что Анна сориентировалась мгновенно. У неё просто дар человеческий говорить с людьми по душам. И у Коробейникова есть нечто подобное. Вот научить бы их ещё всегда спрашивать о существенном, чтобы не вмешиваться самому.
- Меня зовут Анна, - доверительно сообщила она. – Это мой муж Жак, Жак Штольман. Он опытный детектив и поможет наказать человека, повинного в смерти Анри. А это мой дядюшка Пьер… - тут Анна Викторовна осеклась, затрудняясь представить, какую роль в этом импровизированном сыскном агентстве играл Миронов-младший.
К счастью, Пётр Иванович сам был не промах. Он склонился к ручке мадемуазель Саваж с обворожительной улыбкой.
- Пьер Миронов, философ и медиум. Изучаю человеческую душу. Всегда к вашим услугам!
Вот даже как? Ладно, сойдёт для данного момента.
- Мадемуазель Саваж, кто-то угрожал Лефевру?
На этот раз девушка отнеслась к его вопросу без прежней настороженности. Улыбка Анны Викторовны имела благодетельный эффект.
- Я не знаю, кто он. Анри говорил только, что он заставляет его действовать вопреки собственной воле. Он не может ему сопротивляться. И это вредит судьбам страны.
Ого! Даже так?
- Значит, это человек, с которым он был связан по службе?
- Я не знаю, - вновь заплакала Полин. – Никогда его не видела.
- Лефевр говорил о нём что-то конкретное?
- Нет, это всё.
Да, кажется, и впрямь, всё. Не густо, но хотя бы становится понятно, почему дух решил обратиться к ним. Не сам он принял решение. Его запугали и толкнули к самоубийству. Если верить мадемуазель Саваж.
Штольман ещё раз взглянул на плачущую женщину и понял, что, пожалуй, верит. Простенькая девушка, без высот и глубин, на сложную выдумку едва ли способна. Кажется, любила покойника искренне.
Она подняла к нему заплаканное лицо:
- Где он? Я могу его увидеть?
Вот это самое сложное, однако!
- Тело в морге у моста Сен-Мишель. Вам необходимо пойти в полицию и заявить об исчезновении. Вас пригласят на опознание. И с этим лучше не тянуть.
Пусть уж парижская полиция узнает об этом деле от безутешной любовницы, а не от трёх сумасшедших русских, называющих себя медиумами. Штольман с содроганием думал, как будет объяснять здешним коллегам все чудеса Анны Викторовны. А ведь придётся!
За дверями Анна порывисто схватила его за локоть.
- Яков, я думала, что сошла с ума! Но, оказывается, это правда. Те документы возле сейфа… они написаны по-русски.
Только этого ещё не хватало! Впрочем, хвост у этой истории торчит из французского Генерального Штаба. Попробуем потянуть за него, даст бог, и не придётся напоминать о себе.
Содержание Следующая глава
