Сход или "Танец укротителя"


   
Снова заученно лёгкой походкой
Я приближаюсь к заветным дверям.
Звери меня дожидаются там,
Хищные звери за крепкой решёткой.
Гумилёв.
 

Доктор был типичный уездно-земский. И глаза были у него красные, и нос; и халат мятый, но чистый. И дело своё он знал хорошо. Увидев Ульяшина с ребёнком на руках, он сразу воскликнул хрипловатым голосом:
— А, Степан Семёнович нашёлся! И что же с ним приключилось? Сюда уложите аккуратненько. Та-ак-с, знакомая картина. Болиголов. Это сколько ж он его нажевал?
— А его жуют? — спросил Коробейников.
— А ну ка, толпой покинули приёмную. Один кто-нибудь останьтесь.
Остался Штольман. Доктор продолжал осмотр, оттянул веко, нижнюю губу, щупал пульс сверяясь с хронометром. Стёпа почти не реагировал, приоткрывал свои разноцветные глаза, смотрел будто во все стороны сразу, судорожно вздыхал, что-то невнятно мычал.
Доктор щёлкнул крышкой хронометра:
— Серьёзней чем я думал. Давно он в таком состоянии?
— Не знаю. Не меньше часа, возможно больше, нашли уже таким.
— Еремеевна, готовь промывание. Вы ведь полицейский? Подойдите. Вот тут ссадина на десне, видите? Возможно, насильно заставили настойку выпить.
— Настойку?
— Да, многие делают. В пиво добавляют, и на водке ещё… Я сам иногда употребляю и пациентам даю, от бессонницы, в медицинских дозах, конечно. А тут, доза должна была быть лошадиная.
— Вы ваши запасы настойки давно проверяли? Кому-нибудь выписывали в больших дозах?
— Я не выписываю, практикую только в больнице, чтоб под контролем. У меня небольшой флакон есть в саквояже. Вчера вечером был на месте, могу сейчас проверить. А вот жена коваля промышляет кое чем, так у неё есть запас и настойки тоже.
— Самогон?
Доктор вздохнул виновато. Вероятно, не только настойку ковалевой жены он употреблял от бессонницы и дурного настроения.
— Где дом коваля?
— Вторая изба налево, вниз.
— Стёпа поправится?
Доктор помолчал, вздохнул, сцепив руки за спиной, опять помолчал:
— Да куда он денется. Уход нужен хороший, но я полагаю, Марфуша приглядит за ним.

* * *

Яков вышел из больницы злой. На вопросительные взгляды соратников ответил приказами:
— Евграшин, оставайся здесь мальчика охранять. Важный свидетель. Пост не покидать ни при каких условиях. Действовать по обстоятельствам. Еремеев – в пролётке, с арестованным не разговаривать, смотреть в оба. Мы обследуем дом, потом заглянем к ковалю, выясним, кому его жена настойку продавала.
— Так, ведь ночь же, Яков Платонович, — робко возразил Коробейников.
— Ночью самая торговля самогоном, Антон Андреевич, вы не знали? — хищные интонации зазвучали у Якова в голосе и глаз засверкал.
Они поднялись к воротам, Антон собрался идти дальше во двор, но Штольман кивнул на сторожку. Коробейников свернул к старому знакомому, и тут обнаружил странность. Дверь сторожки была припёрта полешком снаружи, хотя навесной замок висел тут же на гвоздике. Антон замешкался, обдумывая что бы это значило, собрался постучать, но Штольман его отстранил и отодвинув полено, вошёл первым с револьвером в руке.
Внутри было душно, печь тёплая. Старичок мёрз наверно, несмотря на лето. На столе у окошка стояла рядом с оплывшей свечой пустая получетвертная бутыль, остатки закуски на тарелках и два стакана. Всё говорило о долгой дружеской беседе.
Сам сторож спал укрытый одеялом с головой. Когда Яков откинул край, обнаружилась вторая странность: старичок был пьян мертвецки, но к тому ж ещё и связан обрывком простыни и портянками.
— Разбудить, опросить, кто это его так? — предложил Антон.
Яков молча зажёг свечу, попробовал узлы, понюхал бутыль, посветил по углам каморки. Свечу задул и сделал знак выходить.
На пороге сторожки Штольман остановился, крепко задумался, даже пробовал теребить манжету, но поморщился и оставил. Миронов, Коробейников и Ульяшин выжидательно молчали.
Наконец он заговорил, раздумчиво:
— Водка хорошая, из трактира, и закуска не самая дешёвая. Узлы слабые, старик, как протрезвеет, сам выпутается. Собеседник не хотел ему навредить. За печкой, рядом с тулупом, я видел довольно длинную верёвку. А связали его тканью, чтобы помягче. И дверь не заперли. Антон Андреевич, а вы в каких окнах свет видели?
― В самом верхнем огонь мерцал. Что же это значит, Яков Платонович?
Штольман оценивающе посмотрел на трёх своих спутников.
— А то значит, что дальше опасно может быть. Пётр Иванович, я вам предлагаю подождать нас в больнице, или в пролётке с Еремеевым.
В ответ Миронов улыбнулся, как кот, которому показали живую мышь.
— Что ж, понятно. Ведите, Антон Андреевич.
Но первым в ворота прошёл Пётр. Он неуловимо изменился: движения стали плавными, взгляд – цепким, шёл слегка пригнувшись, аккуратно раздвигая стебли сорняков, держась теней кустов от лунного света. Полицейские старались не отставать, шли след в след по охотничьи.
Где-то на середине двора Пётр внезапно остановился, приложил палец к губам, коротко поманил рукой.
Все подошли, стараясь не шуметь и обнаружили третью, совсем странную странность.
В примятой траве лежал ещё один связанный и с кляпом во рту. Судя по наколкам и щегольской, но потрёпанной одежде – фартовый. На этот раз, человек связан был прочной верёвкой и небывалым образом. Руки и ноги его были стянуты вместе за спиной так, что тело выгибалось назад и пошевелиться в таком положении было совершенно невозможно.
Вор определённо был жив, только затаил дыхание и крепко зажмурился.
Миронов присел на корточки, внимательно осмотрел верёвки. Потом, так же, как давеча Штольман, сделал знак уходить.
Отойдя подальше Пётр прошептал Штольману:
— Однажды только такие узлы видел. Матрос один вязал, японец. Развязать никто не мог.
— Японец или китаец? — переспросил Штольман. Но Пётр только пожал плечами и продолжил путь к дому.
Наверху ветер был сильнее, всё колыхалось и шелестело. И сирень густо разрослась. Теперь навряд ли кто мог их разглядеть среди шевелящихся теней, если только раньше из верхнего окна не заметили.
Отсюда было видно, что в самых больших окнах сквозь щели между досками мерцал слабый розоватый свет.
Первым заглянул туда Коробейников и охнул. За ним Штольман и Миронов тоже приникли к щелям между досками. Ульяшин, как положено, встал к ним спиной, оглядывал периметр с револьвером в руке.
Увиденное ими помещение казалось бескрайнего размера. Всего пять свечей в большом подсвечнике прямо на полу давали зыбкий круг света. Ближе к центру этого круга сидели на стульях двое, их руки были связаны за спиной. Того, кто был к ним лицом, Штольман узнал, хотя никогда не видел раньше. Это был Шляпа. Подальше от них, уже в креслах, на самом краю светового пятна – ещё двое, остальные стояли плотным кольцом. Ещё свет выхватывал край стола, на котором стоял приоткрытый саквояж. Яков узнал в нём тот, что видел у Белецкого сегодня днём. Дальше клубилась тёмная масса народу, поблёскивали только глаза и козырьки картузов.
— Антон Андреевич, приглядитесь, не узнаёте кого-нибудь? У них, похоже, собрание кланов. Вон, два короля в креслах.
— Тех, кто в креслах не знаю, а дальше темно слишком. Яков Платонович, у них Степан Игнатьевич! И Шляпа. Связанные!
— Я слушаю, тише! — Яков прижимал ухо к щели. Окна были закрыты, но рамы в большой зале оставались одинарные, не зимние, так что прислушавшись можно было разобрать голоса гулко раздававшиеся под высоким потолком. И Штольман узнал голос Яковлева.
— …с Когтем расстались по мирному. Ни он мне, ни я ему не должен ничего. Малява ваша – подстава. Может кто из вас и написал. Свои дела решаете, а на меня валите? Вот, ты, Волын, я тебя ещё шестёркой помню, а сейчас – на месте Когтя сидишь. Может, ты его и скинул чужими руками? Тебе ведь старые понятия – не закон.
— Ты, Большой, говори, да не заговаривайся, — откликнулся низкий голос с хохляцким акцентом. Дальше его речь потонула в недовольном гомоне. Фартовые взбудоражились.
«Правильно делает Яковлев, время тянет. Единственная возможность спастись, это поссорить их, чтоб друг на друга пошли, тогда у него шанс будет. Нет, не будет. Слишком серьёзно всё…»
Короли, видать, настоящими королями были, власть над сходом держали. Гомон стих быстро, Штольман услышал другой голос, скрипучий и вкрадчивый, несколько слов только разобрал: «в капкан попали», «подпись твоя!» и «Иудина плата». Ответ Яковлева был опять хорошо слышен:
— Я этому за другое платил. Да ещё думал, деньгами платить или пулей. Он знал, чем зацепить, за жизнь мальчишки деньги требовал. Не с вашей ли наводки? Такого беспредела не бывало ещё. Детьми торговать, как басурмане, не по православному это. Вот, ты бы Волын, продал своего Щипчика?
— А это смотря за какие башли! — Волын гоготнул, смешок пролетел по собранию. Тут же звонкий голос прорезал шум:
— Пока Коготь на нарах, я сам по себе, я уж давно в масти, нельзя меня продавать, чего это…
Но голос короля легко заглушил его: — А вот мы сейчас и спросим подельника, как он Когтя нанял на гнилое дело, в капкан заманил, а сам утёк в последний момент. И за что он твои деньги взял, Большой.
«Плохо дело. Шляпе стоит только кивнуть, намекнуть, что коммерсант заказал ему банду Когтя заманить в засаду, их обоих разорвут тут же. Авось ему достанет ума промолчать, потянуть время, пока они придут к общему решению. Ну, выиграет минут десять, а дальше как? Что же делать?»
Штольман оторвался от щели, взглянул на спутников. В лунном свете лица казались бледными, отрешённо-печальными. И Коробейников и Миронов тоже поняли, насколько положение Степана Яковлева безнадёжно было. А Ульяшин просто чувствовал, что «всё не так».
— Я пойду туда, — Штольман протянул Коробейникову трость. Потом и револьвер достал из кармана, и бумажник с документами тоже отдал.
— Это всё равно отберут. Я отвлеку на себя, займу время. Возможно, найду выход.
Коробейников открыл было рот, но Штольман не дал и слова произнести.
— Не возражать! Это приказ. Ульяшин, бегом в пролётку. Арестованного доставить в управление и попросите помощь у Трегубова. Как можно скорее. А вам – действовать по обстоятельствам.
И задержал взгляд на Миронове. Тот еле заметно кивнул.
Ульяшин медлил, тогда Коробейников схватил его за руку, зашептал торопливо:
— В деревню войдёшь, самую большую избу найди, от неё слева – дом Акима-ямщика, лучшая тройка. Хоть и запрягать, а быстрее выйдет, чем наши, уставшие.
Ульяшин скрылся в тени кустов.
Коробейников хотел ещё что-то сказать Штольману, но тот уже уверенно и быстро шёл вдоль стены дома к парадной двери, под которой виднелась слабая полоска света.
Коробейников с Мироновым остались вдвоём.

* * *

Штольман шёл, прислушиваясь к себе, к стуку сердца. Оно билось быстрее обычного, но ровно. Страха не было, наоборот, радовало то, что предчувствие не обмануло, точка наивысшей опасности — вот здесь, все предыдущие события только вели к ней, как заядлого игрока всё ведёт к зелёному сукну, где и карты – дрянь, и удача – с другим, и всё ставится только на уверенность в себе, на лихой, нахальный, непробиваемый сомнением блеф. Когда кровь поёт в жилах, словно крылья несут навстречу риску, глаза в глаза сопернику, или самой судьбе. Кто первый взгляд отведёт? Уж точно, не он, Штольман.
Он уже умел не терять голову, а направлять эту силу всепобеждающего азарта в точность движения, слова, в скорость мысли.
Подойдя к двери, он громко постучал, и ещё раз постучал, потому что ответа не было, как и ожидалось. Вскоре скрипнул засов. Яков произнёс громко:
— Я один, без оружия.
Дверь открылась бесшумно, как бы сама собой. Видна была широкая парадная лестница слабо освещённая откуда-то снизу.
«Стоит за дверью с револьвером», — Яков знал, как это происходит. Чтобы дозорный не выпалил с перепугу, сначала плавно протянул в дверь поднятую руку, потом и сам сделал шаг вперёд. Дверь за ним захлопнулась, а в бок упёрся ствол.
Усатая рожа, незнакомая, взгляд удивлённый.
«Это зареченский, хорошо. Можно за своего сойти».
Он увидел источник света. Возле лестницы на ломберном столе, одна свеча и карты разложены. Всё по благородному. У стола на ящике сидел ещё один шухерно́й, молодой совсем, карты в руке, вторая рука под столом, и Яков не сомневался – в ней тоже револьвер.
— Ты кто?
Среди воров такой вопрос неприличен. Мало ли кто ты, главное не «кто», а «зачем». Следовало игнорировать и отвечать правильно:
— Есть что сказать собранию.
— Как прошёл?
— Пропустили…
Стоял спокойно, руки подняты, смотрел сверху вниз. Если изображать фартового, то высшей пробы, такого, что на шестёрку внимания не тратит.
— Пароль какой?
― А у вас и пароли тут, порядок армейский?
Револьвер переместился ко лбу Штольмана, лицо его обладателя перекосило злобой. Сравнивать воров с солдатами― оскорбление.
«Как с тобой просто», ― Яков воспользовался его раздражением, сверху резко захватил руку с оружием, заломил за спину, развернул к себе спиной; другой рукой обхватил за шею, локтем под подбородок, притянул к себе, загораживаясь от возможного выстрела молодого. Если руку ещё чуть-чуть вывернуть, усатый выпустит револьвер, его можно будет перехватить, и у Якова будет и оружие, и заложник. Но стрельбы или драки сейчас не нужно, а нужно добиться уважения и чтоб они растерялись, не знали, как быть.
Штольман прибавил презрения в лице и замер.
Молодой держал их под прицелом, но не встал, наблюдал молча. Через пару секунд патовой ситуации сделал правильный вывод:
― Ладно. Видно ж, человек серьёзный. Обшмонай и впусти. Короли разберутся.
Усатый у Якова в руках слегка расслабился. Значит, послушается, у молодого, видать, масть выше.
Штольман не отказал себе в удовольствии, дожал руку фартового, тот выронил револьвер и Яков ногой отшвырнул его к молодому. Только потом отпустил.
Усатый взялся обыскивать, и делал это тщательно. Сначала снял с него пиджак, проверил карманы, они были пусты, и он бросил пиджак на ящик рядом. Нож закреплённый у щиколотки под штаниной нашёл, а вот бритву, заправленную в пояс брюк на спине – пропустил.
Яков не обращал внимания, стараясь прислушиваться к голосам за близкой дверью. Но слышно было плохо, понял только, что говорил подросток. Наконец, усатый подвёл Штольмана к тяжёлой двери, открыл и втолкнул внутрь. Дверь захлопнул.
Тёмное пространство, кажется бесконечной высоты, народу не так много, как виделось сквозь щели, но не меньше сотни, одни мужчины. В центре зала – круг света, как манеж в цирке. Ему туда, в центр, чтоб всё внимание на себе держать.
— Приветствую, господа фартовые! — и пружинистым шагом в круг оранжевого света, руки над головой (о, этот жест гладиаторов приветствующих римлян с арены), прямая спина и лёгкая походка, шляпа на затылок, и улыбка, которую Нина называла волчьим оскалом, и весёлыми волчьими огоньками сверкали в его глазах отражения свечей единственного шандала на полу.
― Эт-то что за фрей*? ― вякнул одинокий голос.
В темноте нарастал шёпот и в ропот переходил.
Когда Штольман оказался в центре круга и повернулся лицом к худому, уже явно старому, каторжному, тот привстал с кресла, осклабился щербато:
— Ишь ты, кого к нам занесло на огонёк! Это наш следователь затонский, надворный советник с Питера. А, где ж твои лягавые, высокоблагородие?
— Да я один, не за делом, а в гости, поболтать, — и развернулся, окинул взглядом собрание, и пошёл вдоль края зыбкого светового пятна. Заговорил неожиданно звонко, в высокой зале звук резонировал:
— Что, захватили злодеев-изменщиков? Поздравляю. Только не тех схватили. ― «Раз, два, три, поворот; ещё шаг, шаг, шаг, обернутся, не останавливаться, в подвижную мишень стрелять трудно», ― Неужто эта Шляпа сам всю операцию и спланировал, и провернул, обманул самого Когтя? Откуда ему знать, как такие дела делаются? ― «До этой двери, – двадцать шагов, далеко. До окон – восемь, но они заколочены», ― А про кидалу-кредитного слышали? Нет? Далеко от столиц живёте, вот и не слыхали, а у меня уши болят уже, столько наслышан. ― «Что там так ритмично блестит? Дверца шкафа качается. Отчего?» ― Знаменитость своим присутствием Затонск отметила. Не вам чета. Меньше чем за двадцать тысяч и пальцем не пошевелит, ― «Антон говорил про шкаф. Как я забыл…», ― Это для вас Коготь – пиковый король, а для него – шестёрка разменная, сбросить не жалко, когда тысяч сорок на кону, ― «Остановиться, пригнуться, смотреть в глаза, не дать опомниться», ― Что Волын, ты и за меньшее Когтя продал бы? А? Нет? Никому ваш Коготь не нужен был, ― «К шкафу поближе. Опять качается. Три, два,три… морской код?», ― Яковлеву какой резон его сдавать? Чтобы тот на суде про дела их давние, общие пропел? ― «Отсюда видно в приоткрытую дверцу. Ряд из четырёх пуговиц блеснул, и запах жареного лука. Миронов с Антоном. Вот сюда и надо пробиваться», ― Когтю за них почёт в палестинах, а коммерсанту – разорение, а то и те же палестины, ― «Теперь обратно к пленникам, шаг, шаг, поворот», ― А вот гастролёру, что на Яковлевский капитал нацелился, очень даже выгодно поссорить вас окончательно, так, чтоб не мог Яковлев кидалу вашими руками прижать, а вынужден был бы откупаться сколько денег хватит.
― И где ж этот кидала безымянный?
― А, у нас уже, в клетке соловьём поёт, ― «Ни черта он не поёт, но вам знать необязательно. Что Шляпа? Глаза вскинул и опустил.Точно, с кидалой связан».
― Красиво говоришь, а чем докажешь?
― А, ничем. Ваше дело, верить или нет. Вон там саквояж, в нём пять тысяч ассигнациями. Их Степан Игнатьевич и принёс этой Шляпе, выкуп за парнишку. А за арест Когтя зачем ему платить? Дело так и так сделано.
— Это что ж за парнишка такой золотой, что Большой аж пять тысяч платит, а?
Затонский король задал тот вопрос, на который отвечать нельзя было, ни в коем случае. К счастью, неизвестный голос из темноты возразил очень вовремя.
― Там три тысячи!
Повисла тишина на мгновение, затем зашептались и загомонили, и кто-то свистнул. Потом угрожающе поднялся Волын, и всё стихло.
— Что, Харява, это твои мо́лодцы Большого доставили. Ты заранее знал, что с ним пять кусков будет? Знатный куш? Откусил краешек? А ещё старым Законом кичишься!
— Ты этому фараону веришь, или мне? Не видишь разве, он меж нами клин вбивает? Откуда ему знать, сколько там было, пальцем в небо ткнул.
Теперь все смотрели на Штольмана, и это было совсем нехорошо. Но вступился Яковлев, прокашлялся и вполне спокойно произнёс:
— Когда меня на вокзале схватили, там ровно пять тысяч и было. А надворному советнику в банке могли сообщить, сколько я сегодня денег взял.
«На вокзале. Теперь всё проясняется. Значит, Шляпа решил сам куш сорвать и сразу на поезд. Попытался помощник кидалу кинуть, да попался местным фартовым», — Яков успевал рассуждать и одновременно следить за дверцей шкафа, и за состоянием толпы на сходе.
Обстановка накалялась. Возмущённые возгласы участились, толпа колыхалась, топорщилась поднятыми руками, глухой гул перерос в откровенный гвалт.
«Начнётся драка, самое время коммерсанта уводить», — подумал Яков и незаметно достал бритву.
— Тихо, ша! — Харява тоже встал, — со своими сам разберусь. Если скрыся́тили – найду, не впервой! Но мы тут разве за этим собрались, бумажки считать? А собрались мы, чтобы вызнать, кто за наших товарищей в ответе, и за тех что на нарах, и за того, кто в могиле. Вызнать и порешать, как им ответить придётся. С этим потёртым понятно, на нём вина́. А про Большого и обвинители были, и адвокат вот, нашёлся. Я так думаю, пускай сход решает, есть вина на нём, или нет.
«Умный король Затонский, погасил разборку. Теперь все смотрят на Яковлева, момент упущен». Штольман незаметно сделал два шага в тень, туда, где фартовых поменьше.
Тут со стороны лестницы шум раздался. Женский голос: «Впусти, всё равно войду!» Входная дверь затряслась, распахнулась настежь. Женщина выбежала на свет чёрной фурией, простоволосая, глаза безумные. Остановилась перед коммерсантом:
— Ты моего друга нежного под пулю подвёл? Нет, не ты, - метнулась к Шляпе, - Ты! Вот кто!
В коротком замахе блеснул нож, но фартовые уже бросились на неё с трёх сторон.
«Сейчас», ― решил Штольман и в три шага вылетел на середину зала, нырнул под занесённый кулак, перекатился боком по полу и оказался точно за спиной у Яковлева. Уже открытой бритвой полоснул по верёвкам между рук. Яковлев тут же потянул их в стороны, выпутался, поднявшись на ноги (хорошо, не связанные), выставил перед собой свой стул. Штольман уже вскочил, открытая бритва в поднятой руке на уровне груди.
Они стояли спина к спине; Степан тоже имел опыт в драках, но шансы их были невелики. Плотное кольцо фартовых окружило, не протиснуться. В глазах – предвкушение хищников.

* * *

Если бы Штольман был один, в таком положении он принял бы решение сдаться. Но не один он был, и с ним был не только Яковлев.
      Дверца шкафа открылась бесшумно, оттуда вылетело нечто сверкающее и с маха сбило все пять свечей с шандала. Упала тьма и неожиданно засветилось звёздное небо в верхних окнах под потолком.
      Пока глаз к темноте привыкал, как чёрт из табакерки, выскочила из того же шкафа фигура нелепая, лохматая, в три прыжка взметнулась прямо на стол, с вытянутой вверх рукой.
      И в той руке вдруг со взрывом и треском вспыхнула звезда, с шипением полетела вверх, к невидимому потолку, рассыпая искры и освещая всё адским малиновым светом. За ней другая, третья. Словно прямо из руки выпускал лохматый чёрт дьявольский огонь. Одновременно, другой рукой он посылал вокруг себя стремительных серебряных бабочек, которые, вонзаясь в колонны выбивали брызги штукатурки, или вскрики и причитания, когда достигали чьего-то тела. Отскочив от потолка, звёзды, обсыпая всех снопом искр, полетели вниз. Толпа взревела гулко, раздалась в стороны, короли с кресел исчезли.
      ― Бомба! ― сдавленный возглас добавил ужаса. В довершение, несколько искр упали на завёрнутую в полотно люстру, ветхая ткань внезапно заполыхала вся, осветив громаду высоты помещения. Горящие ошмётки плавно опускались вниз, на головы и плечи, придавая и без того жуткой сцене окончательное сходство с преисподней.
      Фартовые, как тараканы от спички, разбегались по сторонам к дверям и окнам. Вдруг, одно за другим четыре окна и остеклённая дверь распахнулись с треском, створки разошлись вместе с прибитыми досками, и тёмные фигуры стали перескакивать через подоконники наружу.
      «Так вот почему молотки стучали вчера. Они не забивали окна, а наоборот, декорацию делали, отход подготовили», ― Штольман на минуту опустил бритву в уставшей руке.
Яковлев опомнился раньше него. Высоко над головой подняв свой тяжёлый стул, с размаху обрушил его на ближайших фартовых, которые всё ещё плотным кольцом окружали их. Упали сразу двое, а стул развалился. В руке у Степана осталась одна ножка. Нанося этой палкой удары направо и налево, коммерсант стал медленно, но неуклонно, как пароход против течения, продвигаться по направлению к окнам. Яков прикрывал его спину, пятился, махая бритвой, иногда чувствуя, что попадал по живому.
      Но они не успевали.
      Сзади зычный голос зареченского короля перекрыл общий гвалт:
      — Что, шантрапа, фейверка испужались? Хватайте, их всего трое!
      Штольман увидел, как к ним приближается скорым шагом дюжая фигура Волына, на голову выше остальных, рядом с ним ещё несколько тёмных личностей, и у двоих – огнестрельное.
      Последние искры и языки пламени гасли на полу, зала озарялась теперь через открытые окна холодным блеском ночи, и светился оранжево дверной проём на парадную лестницу, где Яков краем глаза заметил бегущего Миронова.
      Внезапно отворилась ещё одна дверь, в другом конце залы. Там в проёме стоял Коробейников, расставив ноги, вытянув руки вперёд с двумя револьверами, начал палить с обеих рук, не целясь. Сухие удары выстрелов особенно гулко раздаваясь в помещении, прозвучали канонадой, как финальный аккорд в этой нелепой, макабрической сцене.
      Рядом с Волыном кто-то охнул и выматерился, подручные приостановились, стали отвечать выстрелами. Антон спрятался за колонну, а Волын продолжал идти и уже потянулся рукой за пазуху…
      Спасительная дверь и тёмные кусты за ней рядом, в четырёх шагах, но не хватало Якову секунд на эти шаги, бандит был гораздо ближе…
      И тут Штольман впервые благословил зычный голос Трегубова, возвестившего снаружи трубой иерихонской:
      ― Все, кто в доме, вы окружены! Выходить по одному!
      И выстрелы. И осколки стекла зазвенели.
      — Облава! — чей-то истошный вопль внёс окончательное смятение. Тёмная масса отхлынула от окон обратно, все заметались в разные стороны, раздались выстрелы в ответ, пальба началась отчаянная. Волын остановился, шагнул в сторону и, пригибаясь, выскочил в ту самую стеклянную дверь.
      Штольман за плечо толкнул Степана к простенку между окнами, потому что тот так и стоял неподвижной верстой, среди суеты и пальбы. Неизвестно как, рядом очутился Коробейников с револьверами. Под его прикрытием они сделали эти четыре шага к двери в сад, с той стороны и стреляли меньше. Яков увидел двух полицейских с фонарём и с шашками наголо, вытолкнул туда коммерсанта крикнув и им, и Антону, ― Проводить к нашим, охранять!
      ― А вы?
      ― Я – за Мироновым. Револьвер верните.
      ― Патроны кончились.
      ― Всё равно.
      Револьвер приятно холодил руку, придавал уверенности. По зале ещё кто-то шнырял, Яков не стал туда возвращаться.

* * *

      Воры, как тени растворялись в темноте, ныряли в бурьян, аккуратно обходя пятна света фонарей полицейских, проскальзывали через проломы в решётке, исчезали в лесу.
Две фигуры остановились за кустом у парадного.
      — Стой, Холодный. Слышь, фрея этого питерского убрать надо. Он нас всех видел, срисовал значит.
      — И что, что видел, он меня и в городе видел. Пока на горячем не взял, ни указ, ни приказ.
      — Ты самый умный теперь? Умней короля стал? Или сноровку потерял?
      — Да сделаю я, ― огрызнулся Холодный, ― А этого, лохматого?
      — Чёрт с шутихой? С цирковыми лучше не связываться. И не нужно, всё одно – уедут. А этот фараон нахальный ещё не раз нам песню попортит, если сейчас не окоротим. Револьвер есть?
      — Ну?
      — Давай, пускай спишут на шальную пулю от своих. Пошёл.
      Показались трое полицейских с фонарём. Харява отступил в кусты, Холодный скользнул в сторону.

* * *

      Яков бежал вдоль стены вокруг дома, чтобы выйти к парадному. Ему казалось, что он начал понимать логику артиста: совершать неожиданное. Скорее всего, Пётр побежал не наружу, а наверх, переждать пальбу. Но внизу дома, и в зале, и в комнатах могли затаиться фартовые, тоже пережидать. С Петра станется и по верёвке спуститься, если найдёт.
      Про опасность для себя он уже не думал. Зря.
Завернув за угол, он внезапно оказался в жёстком захвате: корпус и левая рука прижаты к стене, а правая прижата к горлу каменной хваткой, в бедро упирается колено. Не пошевелиться, оружие не вытащить, да и бесполезно без патронов. Перед глазами – широкая физиономия и чёрная точка револьверного дула прямо у переносицы.
«А вот и костлявая, — подумалось легко, — жаль только что такую морду перед смертью вижу». Он выдохнул и закрыл глаза, и тут же увидел лицо Ани, как живое, нежное, улыбающееся. И услышал… сиплый шёпот:
      ― Кончить бы с тобой прямо здесь, фараон питерский. Да просили за тебя. Фартовый ты и впрямь, — и отпустил.
      Яков открыл глаза. Никого нет. Только ветер треплет листву сиреневых кустов.
      И вдруг чётким всё стало, как на фотокарточке при вспышке, каждый листок различим. Запахи ударили, звуки. Будто весь мир открылся ему заново, как подарок, во всей своей первозданной роскоши, которую не ценил он раньше, не замечал. Он вдохнул полной грудью вкусный воздух. Тело неожиданно стало лёгким, по молодому гибким, азартным. Мягко ступая он пошёл дальше вдоль стены держась тени, осторожно заглядывая в распахнутые окна и поглядывая вверх.
      Смерть почему-то отступила сейчас, но была рядом, и прийти могла за Петром где-то здесь, или в доме.

* * *

      Харява прислушивался, ждал выстрела. Он слышал, как полицейские постреливали по разбегавшимся ворам, но вдалеке.
      «Вся эта облава – пшик один. На арапа взяли», ― Харява думал презрительно.
Он думал про то, что времена менялись и изменились вконец. Полицейские совсем не пугали, а вот молодые нахальные воры рвались в короли. Уже и Когтя скинули, неясно как, да и не важно. Следующим должен быть он сам, нутром чуял. Необходимо было авторитет поднять, что-то сделать такое, весомое. Замочить фараона большого чина – как раз будет.
На фоне окон он заметил знакомую фигуру: высокий, шляпа-котелок, белые рукава рубахи. Штольман шёл не остерегаясь, смотрел вверх и в окна, а не по сторонам.
      «Где ж ты, Холодный? Эх, всё делать надо самому», ― и Харява достал револьвер.

* * *

      Штольман шёл вдоль стены почти не таясь. Стрельба затихала, фартовые, вероятно, в основном разбежались, и только дом с распахнутыми и побитыми окнами, с неясными тенями и лунными бликами внутри, казалось таил угрозу.
      «За шумом ветра не слышно, что там творится. Может, Миронов даст какой-нибудь знак сверху, или просто уже вышел с другой стороны».
      И тут заметил, рядом с ним маячила фигура в белом форменном, светилась обнажённая шашка.
      — Ульяшин, ты что ли? Где арестованный?
      — Арестованный на пути в Управление. Я их высокоблагородие с отрядом встретил на тракте. Николай Васильич двух верховых отрядили тройку провожать, а я обстановку доложил и со всеми сюда.
      —Почему здесь? Марш к пролёткам, охранять!
      Тот вытянулся как на параде, шашка на плечо, лицо в лунном свете упрямо-отчаянное:
      ― Никак нет, ваш-высбродие. Вас охранять.
      «Это ещё что? Чтоб прямому приказу… Вот зараза!» — Закричал злым шёпотом: — Да ты, как бельмо на глазу торчишь тут, снимут одной пулей…
      Выстрелы: револьвер…, двустволка бухнула…, опять револьвер.
      Ульяшин охнул и упал навзничь.
      Почти одновременно Яков плашмя кинулся рядом. Увидел его лицо сбоку: бледное, спокойное, глаза закрыты.
      На лбу кровь.
      Пощупал на шее, что-то бьётся под пальцами. Жив значит.
      Дотронулся до раны, испачкал пальцы в крови. «Отверстия нет, порез. Как же это?"
      Посмотрел на шашку, на ней тоже была кровь.
      «Значит пуля попала точно в полотно шашки, а та плашмя ударила по лбу. Отсюда порез и, возможно, контузия. Везучий ты, братец».
      Затряс за плечо:
      ― Ульяшин, очнись, ― всё шёпотом, ― Ульяшин! ― судорожно вспоминал имя, ― Миша, ну же!
      Тот наконец зашевелился и открыл глаза. Взгляд мутный – сильно приложило.
      Опять ударил ружейный выстрел где-то близко.
      «Опасно здесь. До своих его дотащить бы, но и Петра в доме оставлять нельзя. И то и другое успеть нужно».
      — Подожди немного, голубчик, я быстро, ― он бормотал это скорее для себя, Ульяшин опять потерял сознание.
      Вытащил его револьвер из кобуры, проверил барабан – тоже пуст.
      «А ведь если бы он там не стоял, пуля моя была бы», ― пришло в голову.
      Он опять пошёл вокруг дома.
      Ветер шумел. Ни выстрелов, ни топота больше не слышно, только отдалённые голоса полицейских. Яков перебирал варианты: «Влезть в дом, обыскать все комнаты? Могу пропустить, или не справиться, если там целая банда. Вернуться к дороге, собрать городовых? Можно не успеть. И то и другое рискованно. А, была не была…»
      ― Пётр! ― он крикнул в голос.
      Наверху стукнула оконная рама, выпали две гардины, связанные грубым узлом, следом появилась лохматая голова.
      ― «Слава богу!»
      Пётр перекинулся через подоконник, стал спускаться, скользя руками по ткани и отталкиваясь ногами от стены. До земли не хватало футов пятнадцати, он оттолкнулся посильнее и с размаху спрыгнул в бурьян, перекатился ругаясь по-французски. Яков подбежал, помог подняться. Почувствовал, как он тяжело повис на его плече. Оглядел быстро; ссадина на скуле, пуговица оторвана, крови не видно.
      — Ранен?
      — Ногами ударился, ― Пётр досадливо поморщился, — не для меня уже всё это.
      — В доме кто-то остался? ― Яков спросил на всякий случай — «не хватало пули в спину».
      Миронов только махнул рукой и двинулся, прихрамывая на обе ноги.
      — Нам нужно ещё контуженного доставить.
      Но Пётр его успокоил:
      —Охотник забрал его, потащил к повозкам. Я видел сверху.
      Они спустились к воротам, где стояли пролётки и толпились полицейские.
      — А, вот и Яков Платонович, — Трегубов заметил их первым, — теперь все нашлись, — и махнул городовому: — Свисти сбор!
      Яков высмотрел Коробейникова, тот оказался рядом, за ближней пролёткой. Спросил его самое важное:
      — «Шляпу» взяли?
      Антон отрицательно покачал головой.
      Городовые постепенно подтягивались, забирались в коляски. Тут были пролётки управления, и простые ямщицкие, всего – четыре. В одной из них сидел Ульяшин с перевязанной головой без фуражки, глуповато улыбался. Двое товарищей его поддерживали с обеих сторон. Вокруг полицейские уже расслабленно перешучивались:
      — Ульяшин в рубашке родился.
      — С шашкой в руке он родился, ею и от пуль отмахивался.
      Подъехали несколько верховых, пристроились по сторонам от колясок.
      Яков прикинул, что всего было человек пятнадцать в этом отряде, не считая гражданских.
      Николай Васильевич стоя в пролётке по-генеральски оглядывал своё войско. Рядом с ним сидел Яковлев, неподвижно-прямой, как замороженный.
      Наконец полицмейстер сел и махнул рукой. Вся кавалькада двинулась.
      Последним на подножку рядом с Яковлевым вскочил маленький узкоглазый охотник с двустволкой за плечом.
      Яков с Мироновым залезли в крайнюю коляску вместе с незнакомыми городовыми, то есть, Штольман знал их только в лицо. Пётр Иванович запахнул бушлат поплотнее, вжался в угол и, когда коляска тронулась, кажется, задремал. На Якова тоже стала наваливаться усталость, он внезапно озяб. Перед рассветом – самое холодное время, а его пиджак так и остался в доме.
      Он чуть не забыл про Угрешина, возле больницы велел извозчику остановиться, одному из городовых приказал сменить постового. Это их немного задержало, остальные уехали далеко вперёд.
      Яков спросил Угрешина о Стёпе. Тот конкретного сказать ничего не мог. Вроде мальчик пришёл в себя, но не говорил, в полусознательном состоянии оставался. Яков вспомнил, что при отравлении болиголовом спутанность мыслей может длиться несколько дней, и потом остаются нарушения в памяти. Значит, на показания мальчика рассчитывать нельзя.
      Они ехали в предутренней тишине той же дорогой, которой Яков в обратную сторону ехал днём, а казалось, целую вечность тому назад. И так же, как и тогда, в голове у него завертелась карусель вопросов. Некоторые находили свои ответы, другие нет.
      «Сто́рожа, скорее всего, связал кто-то из фартовых, чтоб случайно не вышел и не увидал чего не следует. Того, что в траве нашли, связал уже китаец, верный человек Яковлева, всё время бывший поблизости. И какова его роль в этом деле, ещё предстоит выяснить. Неясно куда делись две тысячи из саквояжа Яковлева, и к чему это приведёт. Возможно – к войне кланов. Судя по вопросам Харявы, про похищение мальчика фартовые не знали. Почему тогда они схватили коммерсанта именно на вокзале при передаче денег? Ожидали уже там, или проследили? Как Призрак сообщался со Шляпой? (Штольман мысленно продолжал называть Леопольда привычным прозвищем, поскольку и нынешнее его имя скорее всего – вымышленное). Куда делся Шляпа, где его искать? Как связать Призрака с шантажом, который осуществил-таки Шляпа, хоть и неудачно?
      И, наконец, кто просил фартовых за него, Штольмана? Яковлев? Но с ним они перестали считаться. И, в целом, слухи о связи коммерсанта с преступным миром сильно преувеличены. Может, Нина? Кто-то ещё? Кто это может быть, настолько могущественный, чтобы диктовать условия бандитскому сообществу? Зачем Яков Штольман кому-то так нужен?»
      Не хотелось строить предположения ни на чём, без конкретных фактов, но мысли всё время возвращалась к этому вопросу.
      И совершенно не хотелось думать о том, что придётся писать в отчёте.

* * *

      В приёмной Управления была толкотня и суета. Трегубов городовых ещё не отпускал, и они не знали, куда себя деть.
      Штольман хотел сразу пройти в кабинет, но его остановил Терентьич, протянул бумаги – два вскрытых конверта:
      — Это вот, то что господин Белецкий принесли, а это в футляре инструмента нашли, за подкладкой.
      Яков торопливо открыл первый конверт. Фотокарточка Стёпы, письмо шантажиста, — «Отлично! Хотя бы есть за что зацепиться теперь».
      Открыл другой, пожелтевший, с затонским адресом Яковлева написанным мелким почерком. Достал письмо, пробежал глазами из середины:

«…Я всегда знала, что счастье моё с тобой не навек, а без тебя, не всё ли равно. Так что обитель, это может самое лучшее и есть. Но когда спрашиваю отца, «а, ребёночек-то как же?», молчит насупившись. Неужели малютке по приютам маяться? Не допусти этого, только об одном и прошу…»

      Дальше читать не стал, и так всё понятно. Посмотрел подпись:

И. К.
20 января 1880 года

      «В это время Степан Игнатьевич уже был в Европе. Не смог бы он его получить, и помочь не смог бы. На конверте только марка, никаких штемпелей. Значит отправлено так и не было.
      Так вот на что рассчитывал Призрак. Чувство вины… Страшно подумать, сколько мог бы отдать Яковлев ради искупления, или иллюзии искупления, после такого вот…».
      Он вложил письмо обратно в конверт, поднял голову. Трегубов как раз провожал Степана Игнатьевича к выходу. Штольман, отведя глаза, протянул Яковлеву письмо:
      — Это вам адресовано, — и был рад, что тот не стал читать его сразу, положил в карман.
      Сзади раздалось осторожное покашливание. Яков обернулся: Коробейников держал за рукав Петра Ивановича, который явно чувствовал себя неловко, смущённо искал глазами куда спрятаться.
      «Ну, да, «une personne respectee». Надо распорядиться, чтобы Леопольда переодели в арестантское и, наконец, вернули Петру Ивановичу его костюм».

* * *

      Втроём они ввалились в кабинет. Яков сразу достал коньяк и рюмки. Коробейников принёс стакан. Яков постарался разлить поровну, получилось совсем понемногу. Они расселись кто куда, выпили залпом, молча. Говорить не хотелось совершенно.
      После приступа опьяняющего азарта наступило отрезвление.
      Он посмотрел на свои руки - исцарапанные, обожжённые крапивой, в пятнах чужой крови. В одной рюмка, в другой револьвер, так и не положил его; посмотрел на спутников.
Коробейников мрачен, карман оттянут револьвером.
Пётр Миронов, без галстука, кутается в свой бушлат, благодушно улыбается, кажется, опять собрался вздремнуть– точь-в-точь беспечный бездомный.
      «Банда босяков», - подытожил надворный советник, ― «Мальчишество, казаки-разбойники. Если б Коробейников учудил такое – сам уволил бы, сразу. Десяток полицейских против сотни фартовых. Такую операцию месяц готовить нужно, армию привлекать.
      Ульяшин чуть не погиб.
      Коробейникову вообще не место в таком деле, не готов ещё.
      Гражданского втянул. Хотя, если бы не Пётр, не вышли бы мы с коммерсантом целыми из этой заварушки.
      Как же я докатился до такого? Что со мной?
      Погнался за Призраком. Комедию ломал перед фартовыми…и… ЧЁРТ БЫ ПОБРАЛ ВЕСЬ ЭТОТ ЦИРК!».

* * *

      Долго отдыхать под коньячок не получилось, да и коньяка больше не было. Николай Васильевич затребовал объяснений, затем и письменного отчёта. Пальбу и фейерверк римской свечой, устроенный Мироновым, к делу не пришьёшь. После того, как Пётр Иванович переоделся в свой костюм и благополучно отправился восвояси, пришлось сразу впрягаться в рутинную работу, несмотря на усталость и бессонные сутки.
      Нужно было отправить запрос в Зареченское Управление по делу «Об ограблении складов», объявить Шляпу в розыск, установить наблюдение за домом Севастьяновой, на случай, если Шляпа там появится, провести официально обыск в гримёрной Леопольда и обязательно забрать тот патлатый парик; заново обыскать богимовский дом и его окрестности, допросить саму Севастьянову на предмет кому она последний раз сдавала свой домик, и ещё найти купца «в приметной поддёвке алым цветочком», про которого Коробейников вспомнил, что именно такой сидел в клетке, когда Яковлев младший ругался с Ребушинским в приёмной. И одновременно допрашивать Леопольда, что оказалось трудом сизифовым. Артист охотно отвечал на вопросы, но так, что все обвинения рассыпались в прах.
   
      Позже уже к вечеру, полицейские найдут на втором этаже богимовского дома фартового с ножевой раной в горле и бушлатной пуговицей, зажатой в кулаке. Ещё одного – в кустах рядом с домом, с ружейной пулей в сердце. Последнего Терентьич опознает как Харяву, воровского короля, давно бывшем в розыске. Саквояжа с деньгами не найдут, так же и пиджака Штольмана, и Шляпа тоже не объявится ни живой, ни мёртвый. И только востроносая старушка Севастьянова поведает нечто важное: что домик её снимал мужчина странной внешности: «брюнет, а конопатый, такого не бывает».
      И купец «с бородой лопатой в приметной поддёвке», тот самый, что «просил поправиться», искренне расскажет, как выпивал в трактире с разговорчивым господином в чёрной шляпе и поделился с ним историей о весёлых событиях, коим был свидетелем накануне в участке; и, как ему же продал с прибылью половину бутыли дурманной настойки, что приобрёл в Богимовке для своих нужд.
      Но это всё будет позже, этого надо ещё дождаться, а пока что, спустя час напряжённой работы с бумагами Штольману нестерпимо хотелось есть и спать одновременно, и он покинул-таки управление, бессовестно оставив дела на Коробейникова, благо Николай Васильевич тоже ушёл домой.

* * *

      В Затонске наступало утро ясное, солнечное, как оно и бывает после бурно-ветреной ночи. Самые старательные торговки уже раскладывали на рынке свой товар, уже вышли за провизией самые работящие кухарки, на улицах запахло свежим хлебом, и заскрипела тележка молочника, и перекликались петухи, и в ресторации на Гостиничной половой уже протирал до хрустальной прозрачности стёкла витрин. Там открывали раньше всех, и туда Яков Платонович направил свои стопы –«Otium post negotium», как говаривал Антон Андреевич.

   
Примечания:
* фрей -- то же, что фраер, но более уважительно.
     

   
Следующая глава          Содержание

---

 
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)