Девятнадцатая новелла

Фотограф

Несколько дней я находилась в раздумьях. Мне было о чем поразмыслить. Все произошедшее в процессе расследования убийства графини Уваровой, приводило меня в замешательство. То, как я ошиблась в своей оценке госпожи Томкуте, поселило во мне неуверенность в собственной способности разбираться в людях. Яков Платонович много раз говорил мне, что я стараюсь видеть в людях только хорошее, но раньше я считала, что это был комплимент. И только теперь начала понимать, что он хотел предостеречь меня.
А ведь Улла была не единственной, кого я оценила неверно. Вот и Клизубов – он вообще был убийцей, а я умудрилась пойти с ним в пустой дом, и хорошо, что дядя пошел за мной следом, а то ведь я вполне могла оказаться привязанной к тому адскому креслу.
Вот потому Штольман меня и запер. И правильно сделал. Он-то знал уже, что Клизубов убийца, и, должно быть, сразу понял то, что я осознала только сейчас.
От этих мыслей, а еще от воспоминаний о безобразном скандале, что я учинила следователю, было очень стыдно. Яков Платонович, как и всегда, простил меня, но я чувствовала, что он слишком ко мне снисходителен. Ведь он просил меня беречь его нервы, и я обещала, но снова вела себя безответственно.
Нет, с этим надо было заканчивать категорически. Я давно не ребенок, хотя мои домашние и не всегда это понимают. Я женщина, и моя задача – охранять покой и благополучие моего мужчины, а не мешаться у него под ногами, заставляя нервничать.
А ему и так нелегко. Взгляд, полный боли и отчаяния, увиденный мною в тот день, преследовал меня в сновидениях. Но сколько я ни размышляла, все равно не могла понять, зачем моему сыщику понадобилось мучить и себя, и меня. Неужели он сомневался в моих чувствах? Неужели боялся отказа?
А может, дело было как раз в моем поведении? Может, он считает, что я недостаточно ответственная, что я ребенок еще, и вести со мной подобные разговоры преждевременно. Он ведь гораздо старше меня, и ему наверняка претит подобное.
Но если так – что ж, это легко исправить. Я возьму себя в руки и докажу ему, что он может на меня положиться. Что бы ни случилось – я ни за что больше никуда не встряну без его разрешения. Разумеется, потребуется время, чтобы он поверил мне, но я свято верила, что у меня получится, так что занялась своими ежедневными делами, из всех безумств разрешая себе лишь погулять в парке. Но, увы, Яков Платонович не находил времени для прогулок, и я отчаянно по нему скучала, стараясь как можно полнее заполнять свои дни, чтобы поменьше грустить.
Вот и в тот день я занималась английским с учеником в беседке, радуясь, что у меня есть возможность отвлечься от грустных мыслей.
– Итак, давайте напишем диктант,  – говорила я по-английски. – Возьмите перо, и начнем.
Ученик послушно обмакнул перо в чернильницу и приготовился записывать.
– Мой дорогой друг, – диктовала я, – прошло много времени с того момента, как мы встретились.
Прохладный ветерок тронул мои волосы, но я не обратила внимания, а потому даже вскрикнула от испуга, потому что в беседке появился дух.
– Анна Викторовна, что случилось? – обеспокоился мой ученик, который, разумеется, никакого призрака не увидел.
– Ничего, малыш, – утешила я его, показав бутон розы, что крутила в руках. – Укололась.
Этот дух был мне знаком. Накануне мне пришло письмо от фотографа Голубева, который утверждал, что может фотографировать духов. Он приглашал меня к сотрудничеству, и я, хоть и не собиралась заниматься чем-то подобным, пошла полюбопытствовать. Но сразу поняла, что имею дело с мошенником. Да Голубев и не особо скрывался. Во мне он был заинтересован, потому что чуть ли не всем в Затонске было известно о моих способностях, и фотограф думал, что такое сотрудничество даст ему больше клиентов. Сам он не верил ни вдухов, ни в спиритизм, а меня считал просто успешной шарлатанкой и был весьма недоволен, когда я резко и недвусмысленно ему отказала.
– Все из-за вас, – сказал дух, сердито глядя на меня. – Все! Если бы вы сразу согласились… Если б вы согласились!
И он чуть подтолкнул запасное перо, что лежало на столе. Оно покатилось и упало на пол. Мне стало не по себе. Обычно призраки не могут оказывать влияния на материальный мир. Но если дух очень зол, он становится зловредным, и тогда ему многое подвластно. Недоброй памяти Ферзь убил троих, прежде чем мне удалось изгнать его. И если Голубев окажется таким же, будет непросто. Тем более что данный конкретный дух, судя по его словам, зол лично на меня. И отчего-то винит меня в своей смерти.
Но Голубев, вопреки моим опасениям, бушевать не стал, повернулся спиной и пошел прочь. Я отчетливо увидела кровь на его затылке. Итак, фотограф мертв, и, судя по всему, умер он насильственной смертью. Проще говоря, был убит. И, поскольку он винит в этом меня, я непременно должна разобраться, что происходит. Тут уж даже Яков Платонович не станет возражать.

Окончив поскорее урок, я поспешила к дому, в котором проживал фотограф. Мне, разумеется, будет очень жаль, если Яков Платонович рассердится из-за моего вмешательства, но если Голубев и в самом деле стал зловредным духом, я должна быть хотя бы в курсе происходящего.
Но мне повезло на этот раз. В квартире Голубева оказался лишь Антон Андреич, как всегда приветствовавший меня радостно, хоть и несколько озабоченно.
– Голубев умер? – спросила я.
Могла бы и не спрашивать, конечно. Я была уверена в том, что фотограф мертв, а присутствие в его квартире Коробейникова лишь подтверждало тот факт, что скончался он не своей смертью.
– Убит ночью, – подтвердил Антон Андреич, оглянувшись на пятно крови на полу. – Я надеюсь, вы не приходили вчера сюда?
Этот вопрос означал, пожалуй, что полиции уже точно известно, что я вчера к Голубеву приходила. Впрочем, я и не собиралась делать из этого тайны.
– Приходила. Около девяти, – лицо Коробейникова сделалось несчастным, и я поняла, что только что записала себя в первые подозреваемые.
– А через сколько вы ушли? – уточнил он.
– Минут через двадцать, – ответила я. – Я ведь из любопытства приходила! Я хотела увидеть эти фотографии. Поняла, что это надувательство и…
Дверь в комнату вдруг отворилась, и вошла молодая женщина.  Лет двадцати пяти, миловидная, с аккуратно уложенными светлыми волосами. При виде меня на лице незнакомки появилось вдруг выражение вызова, и она даже руки перед грудью скрестила.
– Так это вы и есть та самая Анна Миронова, – спросила девушка, окинув меня взглядом с головы до ног.
– Да, – согласилась я, не понимая, чем вызван подобный тон. – Я Анна Миронова. А вы?
– А ведь ничего особенного в вас нет, – пренебрежительно сказала незнакомка, проигнорировав мое предложение представиться. – Чем вы только берете – непонятно.
Мне сделалось смешно, настолько явно в голосе барышни проявилась ревность. Кажется, это была подруга Голубева. Неужели девушка ревнует ко мне покойного фотографа? Как бы то ни было, эмоции ее достаточно сильны, чтобы ей не удавалось их скрыть. Я удивленно покосилась на Коробейникова, но он скорчил умильную рожицу, призывая меня к снисходительности. И в самом деле, если девушка только что потеряла возлюбленного, не стоит обвинять ее в некоторой резкости.
– Простите, я вас не знаю, – вежливо сказала я ей.
– Ничего, еще узнаете, – теперь в голосе подруги фотографа звучала явственная угроза.
Мне сделалось неловко от такого ее поведения. И я решила просто игнорировать ее, продолжив разговор с Коробейниковым.
– Ну, когда я уходила около девяти, разумеется, он был жив–здоров.
– А вот сейчас мы это проверим, так ли это на самом деле, – вмешалась барышня.
И подняв обе руки к голове, она стала крутить ими у висков, призывая дух Голубева. Девушка явно имитировала спиритический сеанс, да вот только я видела, что способностей у нее никаких нет.
– Она медиум, – одними губами произнес Коробейников.
А, вот в чем дело. Эта барышня ранее сотрудничала с Голубевым, а ведь он хотел пригласить меня. Так что вовсе не ревностью вызвана ее злость. Вернее, ревностью, да не той.
Голубев, кстати, и вправду появился и теперь сверлил меня обвиняющим взглядом. Я даже удивилась, что это он так припозднился, ведь его присутствие в комнате я ощутила сразу, как вошла. Да и где еще ему быть, как не на месте своего убийства?
– Он здесь, – замогильным голосом произнесла девушка, завершив свои пассы. – Он пришел.
– Вы знаете, он действительно здесь, – сказала я ей сочувственно. – Но не потому, что вы его вызвали. Просто дух после смерти некоторое время остается на месте гибели. Вы, кстати, можете с ним поговорить, – прибавила я, указывая на призрак, расположившийся в кресле. – А я не буду вам мешать.
Она взглянула на кресло, затем на меня с явным удивлением. Кажется, эта дама даже и не верила в духов. Если бы она хотя бы верила, что обладает способностями, то я бы смогла ей посочувствовать. А так… Мошенница она, вот и все.
– Антон Андреич, ну, мы с вами поговорим еще, – сказала я Коробейникову.
Если я понадоблюсь полиции, найти меня для них не составит труда. А скрывать мне нечего. Так что я покинула квартиру Голубева и направилась домой. Но не успела я дойти до угла, как снова увидела дух Голубева. Теперь фотограф устроился на скамейке. Ох, не люблю я, когда духи сами приходят. Их потом очень трудно прогнать. Надо бы с ним поговорить. Вдруг скажет, кто его убил?
– Что вы за мной все ходите? – спросила я фотографа, присаживаясь на скамейку. Он снова взглянул сердито и промолчал. – Если вы не хотите отвечать на мои вопросы, то бродить за мной вы можете, сколько вам вздумается, – рассердилась я.
Он снова не ответил и вообще развеялся. Вот ведь бывают же такие! Убила бы, да кто-то успел раньше меня. Знать бы, кто. Может, если найти убийцу, Голубев успокоится и отстанет от меня, наконец?
А дух тем временем возник снова, чуть дальше. И на этот раз он решил высказаться.
– Вы во всем виноваты, – произнес Голубев. – Ваше высокомерие.
– Скажите лучше, кто вас убил, – спросила я, устав от его упреков.
– Какая разница, – фотографа явно не интересовал человек, ударивший его по голове. – Вы виноваты, – повторил он снова.
Я подошла поближе, не желая, чтобы меня кто-то услышал. То, что я намеревалась сказать Голубеву, предназначалось только для его ушей, а мне такие слова не то, что произносить, но и знать бы не следовало, но очень уж он меня довел этими обвинениями.
Но я успела только рот раскрыть, как дух, сделавшийся вдруг дивно разговорчивым, меня перебил.
– Главное не кто, а за что, – сказал он и исчез уже окончательно.
Ну, тут он прав, конечно. Если знать мотив преступления, то убийцу вычислить не так уж сложно. Но вот только я этого мотива не знаю. И, если честно, не очень-то и хочу выяснять. Голубев мне категорически не нравится, и думаю, на этот раз я вполне могу предоставить полиции разбираться в этом деле, как и планировала ранее. Если Штольману понадобится моя помощь, или если он решит допросить меня на счет моего визита к фотографу, то дорогу в мой дом он знает. А у меня и другие дела есть.

После обеда я улучила время и отправилась проведать Элис. Мне не хотелось объясняться с мамой, сидевшей в беседке, так что я решила пройти вокруг, сказав, что иду в парк прогуляться.
Я шла и размышляла о том, как будет славно сейчас пройтись с Элис по саду, когда из-за поворота показался экипаж с городовым на козлах. Не доезжая до меня, он приостановился, и с подножки спрыгнул мой сыщик.
– Анна Викторовна, – приветствовал он меня, – день добрый. Садитесь, подвезу.
Кажется, Штольман и впрямь был рад меня видеть. А вот я на него слегка сердилась. Я три часа просидела в беседке с книгой, надеясь, что он придет поговорить со мной на счет фотографа, а он так и не появился. Зато стоило мне наконец отправиться по делам, как он тут как тут.
– Спасибо, – ответила я, – недалеко, сама дойду.
И вообще, он разве не заметил, что я иду в прямо противоположную сторону?
– Видимо, к князю? – он нахмурился, как и всегда, когда вспоминал о моем общении с Разумовским.
– Видимо, к Элис! – уточнила я.
Интересно, отчего он так настроен против того, чтобы я разговаривала с Кириллом Владимировичем? Иногда мне казалось, что тут дело не только в их вражде. Просто мой сыщик ревнив непомерно, и потому не желает, чтобы я беседовала хоть с кем-то, кроме него. Тиран и деспот, вот он кто. И добро бы сам со мной часто разговаривал. Так ведь нет!
– Я вот что вас хотел спросить, – сказал Штольман, загораживая мне путь. – Вы что думаете об этом фотографе, Голубеве?
– Жулик! – сердито ответила я, вспоминая навязчивость духа. – И сейчас жульничает. Представляете, меня обвиняет!
– А в тот вечер, когда вы были у него, он не говорил, что ждет кого-то?
– Очень коротко мы с ним побеседовали, – ответила я, припоминая свой визит к фотографу. – Я пришла, увидела эти его фотографии с духами, тут же поняла, что это обман, ну и сказала, что не хочу с ним работать.
– А когда уходили, – продолжил он допрос, – рядом с домом вы никого не заметили?
При этом он снова загородил мне дорогу. Точно, не желает, чтобы я к Разумовскому шла. Ну, не смешно ли? Глупая какая-то ревность, и повода для нее я никогда не давала.
– Нет, – ответила я на вопрос, – уже было пусто на улицах.
Он посмотрел на меня неуверенно, потом потупился и вдруг улыбнулся неожиданно робкой улыбкой:
– Как вы, Анна Викторовна?
Я взглянула на него с иронией. Интересно, а он догадывается, что у него сейчас на лице написано? Я ждала его все эти дни, я искала его в парке и на улицах, а он будто бегал от меня. Даже допросить – и то не пришел! И было ему совершенно все равно, что я и как я, все это время. А теперь вот шагу ступить не дает, потому что его ревность обуяла.
– Как я что? – язвительно спросила я его.
– Как вы… – он смутился еще сильнее, и даже улыбаться перестал.
– А, как я? – не стала я его дольше дразнить. – Как обычно.
– Как Элис? – спросил он, оглянувшись на ворота поместья Разумовского.
– Хорошо ей у князя, – ответила я ему, и вздохнула тихонечко, понимая, что сейчас мы снова будем ссориться.
Обойдя его, я снова пошла по дорожке к воротам. Может, и не стоило упоминать Кирилла Владимировича, но меня ужасно раздражала эта глупая ревность. И обижала, если честно. В конце концов, Яков Платонович отлично знает, что я бываю у князя лишь по одной причине. Так отчего же он нервничает всякий раз, когда вспоминает об этом? Нет, подобная ревнивость никуда не годиться. Он должен оставить эту привычку, непременно, иначе мы будем все время ссориться.
– Я не видел вас давно, – сказал Штольман, снова преграждая мне путь.
О да, я заметила. Вот только не видел он меня лишь потому, что сам не хотел. А теперь вот увидел. И мелет всякую чушь. И ведет себя так, будто… в общем, смешно это, честное слово.
– И что? – усмехнулась я ему.
Какое оправдание он придумает тому, что не появлялся нигде, где мог меня встретить?
Но мой Штольман оправдываться е стал. Он вообще никогда этого не делал. Только потупился виновато и промолчал. Ох, горе мое! Ну, не сержусь я!
Он вдруг показался мне таким близким и родным, каким ни разу еще не был. Всегда-то он был умным и солидным, а я маленькой и глупой. А вот теперь у него растерянное лицо и совершенно беспомощный взгляд, и мне хочется обнять его, взъерошить кудрявые волосы и, смеясь, сказать, что все у нас хорошо. Что он просто глупый ревнивец, и не стоит переживать из-за пустяков. И вообще не стоит так расстраиваться, потому что я очень люблю его, хоть он ужасный, несносный и упрямый.
Но сделать это я не могла, разумеется. Потому что он снова промолчал. А значит, ничего не изменилось, и надо еще подождать. Хотя, кажется, ему это ожидание дается едва ли не труднее, чем мне. Снова взглянув в расстроенное его лицо, я чуть не рассмеялась, но не стала огорчать его еще сильнее, а вместо этого, не удержавшись от шалости, сдвинула набекрень его котелок и чуть стукнула по нему пальцами, просто так,  из озорства. Просто потому, что было мне дивно весело, потому что я видела и чувствовала, что ожидание мое подходит к концу. Мгновение я позволила себе насладиться ошеломленным выражением его лица, а потом повернулась и  пошла по дорожке к воротам, спиной ощущая его взгляд. Как раз в том месте, где у меня прямо сейчас отрастали крылья.

В поместье Разумовского я прошла прямо во флигель, где разместили Элис. Все давно привыкли к моим регулярным посещениям, и даже сиделка сделалась более приветлива. В состоянии Элис в последнее время был заметен значительный прогресс, это не только я, это даже доктор Милц признавал. Но мне, разумеется, хотелось большего.
Сиделка отперла дверь комнаты, впуская меня. Элис сидела на ковре, а рядом на полу были расставлены игрушечные солдатики.
– Элис, к тебе Анна Викторовна, – сообщила сиделка.
Элис никак не отреагировала, но я и не ждала. В присутствии сиделки она всегда вела себя очень скованно. Я не раз думала поговорить с князем и попросить его заменить женщину, но повода не было. Свои обязанности она выполняла идеально, а личные эмоции – не повод для подобного. Тем более что Элис не выказывала враждебности, просто замыкалась в ее присутствии.
– Как много у тебя солдатиков, – порадовалась я.
Этих игрушек раньше в комнате точно не было. Кроме, разумеется, того, что сохранился с давних времен.
– Их сиятельство приказали доставить, – пояснила сиделка, явно восхищаясь князем. – Из Петербурга выписали. Заботятся.
Я присела, рассматривая игрушечную армию.
– Я буду поблизости, – как всегда сказала сиделка и вышла.
Едва за ней закрылась дверь, как Элис перестала притворяться безучастной и поскорее передвинулась, чтобы сесть рядом со мной.
– Так, – улыбнулась я ей, – и что это за сражение?
Элис переставила несколько фигурок, показывая, как одна группа наступает на другую.
– А у меня никогда не было солдатиков, – сказала я ей. – Да и в куклы я особо не играла. Можно посмотреть? – я протянула руку к игрушечному кирасиру.
Элис тут же стала горстями собирать солдатиков с пола, передавая их мне в руки. Видимо, это означало, что можно и посмотреть, и даже поиграть, если мне захочется. Ах, как же она изменилась за последнее время! Не боится коснуться меня и глаз не прячет. И улыбается. Но все это – только, если мы наедине.
– А где тот, первый солдатик?– спросила я, вспоминая, как впервые увидела девушку в лечебнице и отдала ей игрушку.  – Ты не потеряла его?
Элис взяла солдатика, до того стоявшего особняком, и поставила передо мной.
– Этот, да? – уточнила я, поднимая фигурку.
Но Элис тут же отобрала у меня свое сокровище.
– Нет, конечно, он твой! – замахала я руками. – Я и не думала у тебя его забирать.
Элис нежно укрыла солдатика в ладонях, будто баюкая, потом погладила.
– Тебе, наверное, его отец подарил, – догадалась я.
Она не ответила, лишь улыбнулась едва заметной улыбкой, подтверждая мои слова.
– Ты знаешь, мне вдруг в голову пришла идея, – сказала я ей. – А что, если нам вызвать дух твоего отца, полковника Лоуренса?
Элис посмотрела испуганно, а затем замотала головой и даже замычала, показывая, как ей не нравится моя идея.
– Нет-нет, если ты не хочешь, я, конечно, не стану этого делать, – заверила я ее торопливо. – Хотя, что в  этом плохого?
Элис вдруг перестала мотать головой, кинулась ко мне и произнесла испуганным шепотом:
– Она слушает! Не надо говорить! Она слушает!
И тут же снова села, как раньше и протестующе замотала головой. Кажется, она предполагала, что нас не только слышно, но и видно. В замочную скважину?
Я же пребывала в полном ошеломлении. Не раз уже мне казалось, что Элис скрывает что-то, но я гнала от себя эти мысли. Маленькая девочка, проведшая в заключении почти всю свою жизнь, потерявшая рассудок – что она могла скрывать? Но сейчас сомнений у меня не осталось: Элис явно хитрила, притворяясь перед сиделкой более больной, нежели была. А еще она не хотела, чтобы та услышала наш разговор о полковнике Лоуренсе.
– Хорошо, – сказала я шепотом, придвигаясь ближе к Элис и поворачиваясь так, чтобы быть спиной к двери. – Но в целом ты не против? Ты хочешь, чтобы я это сделала?
Элис закивала, показывая, что согласна. Потом снова замотала головой, будто отказывалась. И торопливо пересела к кровати, как сидела, когда я пришла. И в ту же минуту дверь отворилась и вошла сиделка.
– У вас все в порядке? – осведомилась она.
– Да, – улыбнулась я, стараясь выглядеть непринужденно. – Элис просто разволновалась немного во время игры.
Элис сидела, делая вид, что увлечена игрой в своего солдатика.
Сиделка буквально не сводила с Элис глаз. Раньше подобное поведение казалось мне хорошим исполнением обязанностей, но теперь скорее напоминало слежку. Так и не найдя возможности поговорить с девушкой, я, распрощавшись с Элис, вернулась домой и устроилась в беседке с книгой, делая вид, что читаю, а на самом деле желая поразмыслить о случившемся. Но мои раздумья были прерваны неожиданным визитером.
– Анна Викторовна, – Коробейников спешил ко мне через лужайку, радостно улыбаясь.
– Антон Андреич, – удивилась я, поднимаясь для приветствия.
–Анна Викторовна, простите за столь неожиданный визит, и за то, что отнимаю драгоценное время вашей жизни, – Коробейников явно был чем-то очень взволнован, а потому выражался особенно витиевато, – но у меня к вам просьба, которая не терпит отлагательств.
– Конечно Антон Андреич, – кивнула я, недоумевая, что ему могло от меня потребоваться, да еще и так срочно.
– Вы знаете, одной особе нужна ваша помощь, – смущенно проговорил Коробейников. – Вы ведь многим помогаете, а… – он замялся, явно не зная, как продолжить. – Да, она вела себя с вами дерзко, но с другой стороны ее тоже можно понять. Она пережила слишком много потрясений за последнее время…
– Вы о ком? – перебила я его, начиная, впрочем, смутно догадываться, что за особу имел в виду Антон Андреич. – Об этой?
– Да, о Глафире, – подтвердил Коробейников. – Она сейчас в очень сложном положении.
– Антон Андреич, вы хлопочете он ней? – уточнила я.
– Да, – согласился он и смутился еще сильнее. – Умоляю вас, переговорите с духом фотографа.
– Ну, пусть сама переговорит, – усмехнулась я. – Она же медиум!
И с чего мне хотеть помогать мошеннице? Разве Антон Андреич не знает, чем занимались Голубев и его Глафира?
– Ну, голубушка, я понимаю, как это было глупо с ее стороны, – Коробейников отступать не собирался и продолжил уговоры. – Она ведь действительно никакой не медиум. Всего лишь была вынуждена зарабатывать на жизнь этим дурным и, конечно же, неблагородным способом. Но это в прошлом, уверяю вас.
Я посмотрела на него с искренним интересом. Так он понимает, что Глафира мошенница? Но все равно за нее хлопочет? Да он влюбился!
– Антон Андреич, – покачала я головой укоризненно, стараясь не рассмеяться все-таки. Видно же, что помощник следователя переживает вполне искренне и верит в то, что говорит.– Ну, хорошо, – согласилась я. – Но только ради вас. Садитесь.
Коробейников на радостях поцеловал мне руку и одним прыжком перемахнул через перила беседки.
– Ну, что ей нужно? – спросила я, улыбаясь его искреннему восторгу.
– Этот самый Голубев в какой-то момент стал скрывать от нее доход, – пояснил помощник следователя. – И позднее припрятал некоторую сумму. Вот вы не могли бы у него выспросить, где именно он ее припрятал? Теперь-то деньги ему ни к чему.
Я слушала его и ушам своим не могла поверить:
– Что? Спросить, где деньги?
Антон Андреич покивал смущенно. Крепко же эта Глафира его оседлала, если он не постеснялся прийти ко мне с такой просьбой.
– Антон Андреич, дорогой вы мой, по-моему вам не стоит иметь дела с этой женщиной, – попыталась донести я до него свои мысли в максимально смягченной форме. – Нет, это, конечно, не мое дело, но она…
– Я понимаю, – перебил меня Коробейников. – Понимаю вас. И во многом с вами согласен. Просьба эта, мало сказать, не деликатная, она… дурная. Но все же… Ей просто больше некому помочь.
Разумеется, некому. Потому что у нее нет друзей. И даже Голубев, с которым на пару она обманывала людей, не был ей другом, раз утаивал деньги и вообще предложил мне сотрудничество. Вот только это не мои проблемы. Если бы Глафира тосковала по убитому, если бы переживала, я бы поняла ее. Но она в тот же день, как фотограф умер, переключилась на Антона Андреича и теперь использует его для своих нужд. Нет, я не стану ей помогать. Надеюсь, что не получив желаемого, она оставит Коробейникова в покое. Ей ведь только деньги нужны, а у него их все равно нет.
– Нет, – категорически заявила я. – Я не буду для нее ничего делать. И вам, кстати, тоже не советую.
– Напрасно я пришел, – совсем смутился Антон Андреич. – Ради Бога, простите. Я, пожалуй, пойду.
– Да, – согласилась, не желая длить взаимную нашу неловкость.
– До свидания, – он поставил стул на место и поклонился, – всего доброго.
– До свидания, – кивнула я ему.
Надеюсь, Антон Андреич все же не наделает глупостей. Не  стоит Глафира того, чтобы такой светлый человек переживал из-за нее. Увы, тут я, похоже, бессильна. Но как жаль.
Я проводила Коробейникова взглядом, едва справившись с желанием догнать его и продолжить убеждения, а повернувшись, вздрогнула: прямо передо мной стоял дух Голубева. Ну, этому–то что надо? Услышал, что его помянули?
– Опять вы? – спросила я, выплескивая на духа свое дурное настроение. – Ну, что вы все время ходите ко мне? Скажите уже, кто вас убил?
Дух молчал, по обыкновению, пялясь на меня осуждающе, и я, не выдержав, запустила в него подушкой. Он тут же исчез, разумеется, хотя сей мягкий предмет и живому бы не повредил. Ну, и пусть катится! Не хочет говорить – и нечего появляться. Я вообще не желаю с ним ничего общего иметь.
Вздохнув, я встала, чтобы поднять подушку, и как раз этот момент коварный призрак выбрал, чтобы наградить меня видением.

Дверца шкафа приоткрывается, и из него выпадает женская рука в шелковой перчатке. Выпадает мертво, бессильно.
А потом картинка отодвигается, и я вижу, что шкаф стоит в углу комнаты. Передо мной, встав за стульями, будто позируют для семейной фотографии, расположились юноша и девушка. У них спокойное, какое-то протокольное выражение лиц, и с этим никак не вяжется мертвая женская рука, торчащая из шкафа. Затем меня будто ослепляет магниевая вспышка, как при фотосъемке.

Я пришла в себя, с трудом переводя дыхание. Голубев ко мне теплых чувств не испытывал, и видение далось очень тяжело. У меня даже ноги подкосились, и я опустилась на пол беседки, пытаясь совладать со слабостью и дурнотой.
Однако  надо бы мне приходить в себя. Уверена, фотограф не просто так прислал мне видение. Скорее всего, это  было как-то связано с ответом на мой вопрос. Но он точно не показал мне убийцу. Ведь не дети же эти его по голове били.
И, тем не менее, я просто обязана сообщить полиции о том, что узнала. Пусть Яков Платонович разбирается, важно или нет то, что Голубев сообщил мне. Но скрывать сведения у меня права нет. Тем более что я ни в чем не виновата на этот раз. В расследование не вмешиваюсь, под ногами у полиции не путаюсь, а что дух пришел в беседку – так разве это моя вина? Беда, скорее.