Две картины


   
Широкая липовая аллея, проходившая через центр затонского парка, не пустовала никогда, ну, а в жаркий день, подобный нынешнему, так особенно. Свободная скамейка отыскалась с трудом: Серафим Фёдорович устало опустился на неё, поставив рядом свой неизменный этюдник, и со вздохом вытянул гудящие ноги. И чего его, собственно, носит по жаре? Рисовал бы дома, в тишине и покое… А сегодня, похоже, вовсе перебор вышел. Забрался неведомо куда.
Хотя забраться неведомо куда ему нынче пришлось потому, что ходить своей любимой тропой на берег Затони он себе настрого воспретил. Чтобы не было потом соблазна снова проделать обратный путь через усадьбу Разумовских и сад Мироновых.
Из городских сплетен он знал уже, что французский визитёр так и гостит в доме Марии Тимофеевны; относительно же личности оного визитёра мнения горожан разделились. Иные, как и предсказывал Серафим Фёдорович, сразу записали его в «парижские зятья», иные им горячо возражали. «Помилуйте, Анна Викторовна – и этот старый хлыщ? Да быть того не может. Стряпчего какого-то прислали…» Господин Белугин выслушивал сплетни, посмеивался – и тревожился. Быть обладателем страшной тайны воскрешения начальника затонского сыска оказалось ох, как непросто. Бес любопытства искушал, но бывший учитель держался стойко: даже краем глаза не позволял себе взглянуть в сторону Царицынской, и только поругивал иногда про себя бывшего надворного советника. И что он тут застрял? Уедь Штольман сразу, и забыть всю эту историю, напоминавшую чудной сон, было бы намного проще… Ну, не то, чтобы забыть, а отправить куда-то по ведомству сказок: в ту часть сознания, где давно и прочно проживали Героический Сыщик и Прекрасная Спиритка.
Но нет – приходилось старому художнику бороться с любопытством и беспокойством, и делать вылазки на пленэр на противоположный конец Затонска. Но во всем нужно находить плюсы. Во-первых, доктор рекомендовал. Во-вторых… во-вторых, грешно, конечно, но крайне приятно осознавать, что половина твоих сверстников может дойти разве что до нужника, да и то с немалым трудом, а ты еще о-го-го! Две версты туда, две обратно, да по жаре, да с тяжёлым ящиком… Ну вот, уже и ноги отдохнули, можно и домой.

Стоило Серафиму Фёдоровичу войти в дом, как навстречу ему кинулась Фарида, пожилая татарка, приходившая по утрам убраться и помочь по хозяйству. Обычно к этому времени она уже работу заканчивал и уходила - а тут, похоже, дожидалась его, и вид был испуганный. Ну что еще произошло?
- Что стряслось, Фарида? – спросил Серафим Фёдорович, ставя этюдник у стены. Женщина глядела на него круглыми, виноватыми глазами, комкая в руках передник. Ну что там - посуда побилась? Или очередная рубашка у прачки пропала?
- Дак барин, рыба!.. Рыба ваша!.. - внезапно заорала Фарида прерывающимся голосом.
Как и все прочие, кухарка считала господина Белугина почти глухим, и давно уже приноровилась сопровождать каждое слово подтверждающим жестом. Вот и сейчас тыкала пальцем куда-то в сторону комнат. Рыба? Что за рыба? Обед у неё сгорел, что ли? Серафим Фёдорович принюхался - палёным вроде не тянуло… Селедка тухлая попалась? Вот не хотелось ему вникать в какие-то хозяйственные неурядицы!
Господин Белугин досадливо поморщился. Фарида истолковала его нахмуренные брови по-своему и, схватив его за рукав, заорала еще громче:
- Вазон! Вазон-то, что у вас в гостиной стоит! А в ём рыбы плавали! А верёвка-то видать перетерлась, вот и… Но я, как пришла, сразу их собрала, в чашку с водой! Одна-то, вроде, жива!..
Картинка в голове Серафима Фёдоровича сделала стремительный кульбит далеко в сторону от испорченного обеда.  Он молча отстранил шмыгающую носом Фариду, и, не слушая её больше, скорым шагом прошёл в свою маленькую гостиную.
   
«Хорошо, не съемные апартаменты на третьем этаже. Это сколько бы выплачивать пришлось!»
На полу темнело огромное сырое пятно, но похоже, большую часть воды Фарида всё ж таки успела подтереть, и можно было надеяться, что доски колом не встанут. Ковер отсутствовал - должно быть, вытащен был на просушку.
У стены сиротливо жалась кучка битого стекла и гнутых железок. Серафим Федорович горько вздохнул.
Аквариум завёл он себе вскоре после болезни. Рассудил тогда, что немые золотые рыбки – как раз подходящая компания глухому старику. И все это годы они сосуществовали мирно и согласно. А прочитав как-то в журнале, что золотых рыбок можно даже дрессировать, Серафим Фёдорович от скуки попробовал и – получилось. Дружно приплывали на звон колокольчика, тыкались мордами в стекло, таращили рыбьи глаза… Серафим Фёдорович рассеянно огляделся и заметил на столе большую чайную чашку с водой. Фарида наверняка говорила правду, что какую-то из рыбок подобрала еще живой, но сейчас все три плавали в чашке кверху брюхом. Не повезло бедолагам.
Ну что тут поделаешь… Рыбий век, он вообще короток. Новых заведет.
- Как же это случилось, Фарида? – коротко спросил он, ожидая услышать привычно жалостливое «Не знаю, не ведаю, оно само!». Женщина и впрямь тихонько всхлипнула.
- Так я же говорю, барин! – принялась объяснять она дрожащим голосом. – Картинка ваша с барыней да архангелом, она ж прямо над вазоном висела, а рама-то тяжёлая! А веревка, видать, перетёрлась!
С архангелом? Серафим Фёдорович резко вскинул глаза. Картин в квартире бывшего учителя изящных искусств за долгую жизнь скопилось немало. Стену, под которой нашли последний приют останки аквариума, до сегодняшнего дня украшало целых три полотна. Два из них продолжали мирно висеть на своих местах, а вот от третьего – «Барыни с архангелом», как назвала его простодушная кухарка, ныне остался лишь темный квадрат на выцветших обоях.
На какой-то миг господину Белугину стало так досадно, что и не передать. Ну почему именно ЭТА картина?
- Ну, и где она? – со вздохом спросил Серафим Фёдорович, обшаривая взглядом комнату.
- Так вот! - испуганным голосом отозвалась Фарида, сразу поняв о чём он спрашивает. – Я не решилась уж сразу выкинуть! На стол пока положила! Думала, придёте, так и сами распорядитесь, что делать с картинкой, да и с вазоном тож!..
Досада сменилась тревогой. Купание в аквариуме вряд ли могло нанести вред масляным краскам, но вот осколки стекла… Да нет, не так-то просто порвать холст! Но домовитая Фарида редко использовала слово «выкинуть», даже по отношению к совсем уж пропащему хламу… Кухарка же, решив, как видно, что тугоухий барин опять её не понял, и не желая лишний раз глотку рвать, снова схватила его за рукав и резво развернула лицом к столу. Серафим Фёдорович глянул на то, что осталось от картины – и замер в полном замешательстве.
- Барин, вам, может мятных капелек накапать?! – проорала над ухом озабоченная Фарида, по-своему истолковав его оцепенение. – Не переживайте вы так! Картинке-то этой в обед сто лет, сами давеча говорили! А и зря вы под ней тот вазон-то поставили! Смокла, да порвалась, что уж теперь!
Кухарка вопила, как резаная, но Серафим Фёдорович слышал её еле-еле, точно через три стены. Словно бы он заново оглох. Смокла? Порвалась?
- Да, Фарида… Ты принеси капелек…
Что угодно, лишь бы эта дурында перестала орать! Взгляд отставного учителя не отрывался от изуродованного полотна, на котором уцелели лишь отдельные фрагменты изображения.
Шелест голубиных крыльев в безмолвной, полуденной синеве… Полукруглые окошечки под самым потолком - где-нибудь в Петербурге обширный полуподвал был бы сырым, затхлым пристанищем тлена и крыс, но здесь, во Флоренции, солнца и неба хватает на всех. Выцветшая штукатурка стен, прохладный каменный пол, холсты на подрамниках, кисти в банках - всё в веселых брызгах солнечного света.
- Гвидо, что это? Ты прежде мне не показывал.
- А прежде её тут не было, - Гвидо да Лукка широким жестом разворачивает к приятелю средних размеров картину. Жезю, а то и меньше. – Что скажешь?
Серафиму Федоровичу есть, что сказать. Уже четвертый год, как он безвылазно сидит тут, в Италии, обучаясь живописи.
- Высокое, может быть Позднее Возрождение, - наконец выдает он свой вердикт. – Шестнадцатый век, ведь так? Венецианская школа?
- Да Лукка родом из Падуи, - на смуглом лице Гвидо загадочная улыбка. – Но мы в родстве со многими венецианскими домами, даже с Мочениго и Донато, и любой желающий может это проверить. Пусть мы теперь и бедны, как церковные мыши – но могло же и у нас сохраниться что-то… с прежних времён? В том числе и это. «Обретение радости». Нравится?
Серафим Фёдорович нагибается ближе к картине, потом отходит на пару шагов, не отрывая от неё взгляда, словно бы впитывая в себя. Бескрайняя гладь небес и две фигуры, одна из которых крылата. Настоящая рука мастера эпохи Возрождения. Нетускнеющее буйство золотого, голубого и алого…
- Гвидо, я бы сказал, что превосходно, но кто я такой, чтобы давать оценку старым мастерам? А сеньор Бальдони её видел?
По лицу Гвидо пробегает тень, он резко отворачивается, берет тряпку со стола и зачем-то начинает протирать и без того сухие кисти, по одной доставая их из ящика.
- В том-то и дело, Серафимо, - говорит он наконец. – Я не хочу, чтобы он её увидел. Сеньору Бальдони может не понравится, как я решил ей распорядиться. У него особое отношение к… венецианской школе, ну ты знаешь!
Гвидо лукаво улыбается и Серафим Федорович улыбается в ответ. Старые приятели, они оба ученики маэстро Бальдони и многие вещи давно понимают без слов.
- Серафимо, подержи её пока у себя. Сеньор Бальдони на правах родственника имеет обыкновение являться сюда в любое время дня и ночи и рыться во всех углах. А к тебе он точно не полезет. Завтра я должен уехать. Нужно закончить с «Браком на небесах», - Гвидо кивает в дальний угол, заставленный холстами.
- Еще одно полотно из фамильного достояния рода да Лукка, – ухмыляется Серафим Фёдорович. Гвидо ухмыляется в ответ и с загадочным видом качает лохматой черноволосой головой. Вытаскивает из какого-то угла чистый холщовый мешок и принимается со всеми предосторожностями укладывать в него «Обретение радости».
   
- Прямо-таки жаль, что мои собственные предки не жили в Италии в те времена, - бормочет Серафим Федорович, помогая приятелю. – И не имели возможности прикупить Джотто за два сольдо…
- Ну, Джотто и тогда не стоил два сольдо, - усмехается Гвидо, аккуратно завязывая мешок. – Но они могли приехать в прошлом веке. И прикупить что-нибудь на память. Или в пору наполеоновских войн. Это не передать, Серафимо, сколько прекрасных полотен в те времена сменили хозяев…не самым достойным образом!
- Это было бы прекрасно, но… Гвидо, я, кажется, первый Белугин, которому посчастливилось выехать за пределы нашего уезда. Так что, увы – неоткуда в нашем доме взяться ни Тициану, ни Джотто.
- Так купи! – скалит зубы Гвидо, и приятели хохочут немудрённой шутке, смеются громким смехом молодых и здоровых лоботрясов от искусства. «Выпьешь?» - спрашивает да Лукка. Негромко звенят стаканы… Пылинки танцуют в солнечном луче… Вино в свете солнца – густое, темное, точно венозная кровь. Так приятно неспешно его потягивать, рассуждая о новых веяниях в живописи и хорошеньких девицах из заведения Толстухи Дзатти… Только дружок Гвидо какой-то дёрганный: то гогочет, скаля зубы, то вдруг смурнеет, а через мгновение снова веселится. Впрочем, итальянцы – они все такие.
- Волнуешься? – наконец напрямую спрашивает его Серафим Фёдорович. – Какие-то проблемы с «Браком на небесах»? Может, всё-таки лучше действовать через нашего маэстро?
- Не могу я действовать через сеньора Бальдони, - Гвидо в один миг становится мрачен. – Это ты, Серафимо, можешь заниматься искусством просто из любви к искусству. А мне нужны деньги. Очень нужны. И есть очень солидный человек, что заинтересовался картиной. Такой случай нельзя упускать, но… Как только я решил продать картину, мне начала сниться белая лошадь!
- Ерунда! – махает рукой Серафим Фёдорович, по новой наполняя стаканы. Молодость беспечна. В гробу он видал все эти итальянские приметы. Приятель Гвидо не спорит, ухмыляется, кривя губы.
Выпили они тогда немало. Серафим Фёдорович, собравшись, наконец, уходить, едва не забыл «Обретение радости». Гвидо догнал его на пороге, сунул мешок в руки - и в этот момент что-то произошло… Да Лукка вздрогнул, словно его ударили и уставился на своего русского приятеля, бледнея на глазах. Серафиму Фёдоровичу даже показалось, что тот падает, он уже протянул руку, чтобы поддержать…
- Серафимо, - произнес вдруг Гвидо. – Если со мной что случиться – оставь это себе.
И кивнул на упакованную картину. И голос был удивительно трезвый, хотя пил итальянец не меньше самого Белугина. Трезвый и страшный. Такой, что у Серафима Фёдоровича весь хмель вышибло из головы, оставив на его месте жутковатую, тягостную пустоту.
Он не посмел переспрашивать – кивнул только, мол, будь благонадёжен. Друг Гвидо тоже кивнул, повернулся и ушел молча.
   
Сказано ли это было по пьянке, или итальянец решил проявить лишнюю осторожность, или в самом деле что-то предчувствовал? Потому, что, уехав, как и собирался, на следующий день, обратно во Флоренцию Гвидо да Лукка уже не вернулся. Кто говорил – грабители, кто поминал ревнивого мужа, особо романтически настроенные ученики сеньора Бальдони и вовсе болтали про какую-то кровную месть… Серафим Фёдорович имел на этот счет свое мнение. Но никому его не высказал, только тщательнее запрятал в своих вещах упакованное в холстину «Обретение радости». А буквально через две недели пришло слёзное письмо от матушки, призывавшее сыночка-кровинушку Серафимушку вернуться в отчий дом.
   
Родина встретила Серафима Фёдоровича неласково. Будучи увлечён флорентийской мозаикой, старым кьянти и кареглазыми итальянскими сеньоритами, молодой господин Белугин все три года новостями с родины почти не интересовался, а как оказалось – стоило бы. Уезжал в Италию, будучи единственным сыном в почтенной и состоятельной семье, а вернувшись, нашёл себя нищим голодранцем. Неудачное вложение капитала подкосило благополучие семьи Белугиных, а вслед за ним грянули два неурожая подряд, прикончив оное на корню. Обезлюдело имение. Тех из крестьян, кто не помер с голодухи, да не разбежался, батюшка господина Белугина освободил самолично, после чего от прочих проблем отстранился самым верным способом – преставился в одночасье, оставив сына самого разбираться с оставшимся ему семейным достоянием. Серафим Фёдорович смотрел на кипу неоплаченных векселей и молча клял тот день и час, когда поддался сыновьим чувствам и вернулся.
 
Больная и сварливая матушка, три капризные младшие сестры и куча долгов не нужны ему были совершенно. Но сбежать Серафим Фёдорович всё-таки не решился. Да и денег не набралось бы даже на билет, а идти пешком до самой Флоренции… Хотя иногда подмывало. Матушка смотрела на сыночка Серафимушку в полной уверенности, что он возьмётся за дело и решит все их проблемы, а он всё никак не мог за это самое дело взяться. Хотя бы потому, что делать ничего не умел. Получив в свое время хорошее образование, экзамен на низший классный чин Серафим Белугин сдал бы без труда. Но при мысли о том, что следует пойти в какую-нибудь контору и там «собирать письма и раскладывать по пакетам», как то гласила соответствующая глава Генерального регламента о чине регистраторском, хотелось просто и незатейливо удавиться.
Один из дальних родственников, проживавших тогда в Затонске, спас его от незавидной судьбы младшего письмоводителя, оказав протекцию и порекомендовав на место учителя рисования в только что открывшейся мужской гимназии. Тоже занятие не ахти, но давало возможность худо-бедно прокормиться, а кроме того, было Серафиму Фёдоровичу куда более по душе, чем «составление журнала из всех концептов всего года в коллегии отправленных дел».  Да и жизнь в провинции обещалась быть дешевле. Отчий дом, последнее достояние семьи, был быстро и безжалостно продан, невзирая на слёзы сестёр и обмороки матушки, и семейство Белугиных перебралось в Затонск.
 
По правде говоря, Серафим Фёдорович тогда не собирался задерживаться в унылом уездном городишке дольше, чем потребуется. Похоронит матушку, выдаст сестёр замуж - и станет свободен. И сможет вернуться во Флоренцию, что по-прежнему снилась ему ночами. Хоть бы и под мостом жить!
Жизнь, как и полагается, внесла в планы Серафима Фёдоровича свои коррективы со свойственным ей издевательством. Матушка на тот свет не торопилась, сестры взрослели нестерпимо медленно. Да и повзрослевших их, бесприданниц, разборчивые провинциальные женихи не больно-то спешили расхватать. На старшую, косившую на один глаз, вовсе никто не позарился, вторую тоже не с лёту удалось пристроить, несмотря на все усилия, а время всё шло и шло.
Разве что у младшей, хорошенькой Оленьки, недостатка в кавалерах не было. Мать стерегла дочку, как коршун, выбирала ей жениха сама. И выбрала. Что на двадцать лет старше – велика ли беда? Стерпится и слюбится. Зато с достатком и с хорошей фамилией. Но в нежном Оленькином сердце жил другой и она, набравшись храбрости, пришла к старшему брату и об том ему поведала.
Серафим же Фёдорович о сестрином сердечном интересе задумывался меньше всего. Одна лишь мысль была в голове все эти годы: поскорее сбыть это бабье царство с рук.  Но в людях он разбирался куда лучше своей матушки. Хрупкая Оля характер имела твердый, и в чувствах не была переменчива. Такая запросто могла, не убоявшись матушки, отказать господину Анцифорову, хоть бы и перед самым алтарём. И просидеть всю оставшуюся жизнь в девках, вздыхая по своему Мише. Мало ему Алевтины! Рассудив так, Серафим Фёдорович с удовольствием сыграл роль благодетеля для двоих влюблённых, дав Оленьке свое братнее благословение на брак с беспутным поручиком Винкельхоком. Совет, как говорится, да любовь. Главное – не ему кормить! Матушка, понятное дело, подняла шум до небес, грозилась проклятием, но Серафим Фёдорович, внезапно в полной мере почувствовавший себя главой семьи, пропустил все её истерики мимо ушей.
Когда матушка соизволила, наконец, отойти в мир иной, Серафим Федорович оказался от всех долгов перед семьёй свободен. Даже Алевтину, оставшуюся незамужней, можно было пристроить к любой из младших. Но покидать Затонск господин Белугин не спешил, хотя средств на билет до Флоренции ему бы теперь достало. Что-то переменилось в нём за все эти годы.
   
Привык, должно быть. Прижился и было уже боязно что-то менять. Должность учителя рисования больших сил от него не требовала, а кусок хлеба давала верный. Рядом с мужской гимназией в Затонске открылась женская, Серафима Фёдоровича пригласили преподавать и там.  Общество барышень, что, затаив дыхание, слушали его рассуждения о перспективе, композиции и «малых голландцах», и старательно вырисовывали «Натюрморт из предметов быта», было не в пример приятнее общества мальчишек-сорванцов. А совсем уж для души можно было выйти в воскресный день на пленэр и рисовать облака, закат и кувшинки в заводи. Глядеть на Затонь и вспоминать такие же тёмные воды Арно.
Боль ушла окончательно, воспоминания были скорее приятными: эдакая ностальгия по ушедшей молодости. И однажды, осознав это, Серафим Фёдорович словно бы осмелел - и залез на чердак, где среди прочих пожитков семьи Белугиных двадцать с лишним лет пролежало «Обретение радости».
Он освободил картину от мешка, того самого, в который завернул полотно злополучный Гвидо да Лукка, и долго сидел перед нею, размышляя, вспоминая - и чувствуя, как заново захватывает его вихрь красок, багрянец и золото, воздух и свет…
 
Кто сказал, что жилище провинциального учителя не может украшать полотно старых итальянских мастеров? Подумалось тогда еще, что покойного да Лукка такой исход бы, скорее, позабавил. Серафим Фёдорович поразмыслил, и, внутренне усмехаясь, повесил «Обретение радости» на стену. Синее небо Италии, что давно перестало ему сниться, продолжало, тем не менее, радовать глаз художника.
И делало это вплоть до сегодняшнего дня. Пока не оказалось погублено неизвестными злопыхателями. Несчастный холст выглядел так, словно его травили щелоком, а то, что осталось – старательно продырявили ножом. Что за изощрённое издевательство? Зачем оно понадобилось?! Еще и устроили пошлое представление с аквариумом, которое не обмануло его, конечно. Испортили картину и решили замести следы? Глупо. Рыбу, вон, погубили. Лучше бы просто спёрли, всё бы легче было...погодите-ка!
   
-Ну что ж вы так убиваетесь, барин! - неразборчиво запричитала Фарида где-то за его спиной – На зуб-то зачем теперь лохмотья пробовать? Вот уж, старый, что малый! Совсем помешались!
Видно, увидела, войдя в комнату, как отставной учитель разложил на столе остатки картины и теперь рассматривал их, чуть ли не носом уткнувшись, словно обнюхивал ошмётки. И впрямь, то ещё зрелище. Резко повернувшись, Серафим Фёдорович забрал из её рук стопку с мятными каплями и высосал их сквозь зубы, точно продрогший ямщик – водку, почти не чувствуя вкуса. С трудом выдавил из себя несколько слов, отпуская кухарку, мол, дальше он и сам разберётся, - и вернулся к изуродованной картине.
Много времени на разбирательства не ушло. Серафим Фёдорович отлепился наконец от обрывков холста и, глядя на них, усмехнулся. Усмешка вышла больше похожей на оскал. Что бы не лежало перед ним, тщательно облитое не то купоросом, не то царской водкой – это не была его «барыня с архангелом», как непочтительно обозвала «Обретение» глупая Фарида.
Издевательство оказалось надувательством. Причем неведомые злоумышленники не больно-то старались. То ли не сумели сделать качественную подделку, то ли не сочли нужным. Взгляд затонского живописца упал на уцелевший голубой клок, заставив его усмехнуться особенно презрительно. Он, да не отличит нынешнюю тенаровскую синь от старинной ляпис-лазури? Да и откуда бы взялся у этих мошенников настоящий ультрамарин? Нет, раздобыть его вполне можно, но ворам на это то ли денег не достало, то ли времени. Но, скорее, они просто не отличали одно от другого, мазурики нечастные. Не понимали, не чувствовали никогда, какое оно – синее небо старых итальянских мастеров…
На что же они рассчитывали? Что старик Белугин здоровьем слаб и, увидев, что сталось с дорогой его сердцу картиной, преставится от потрясения еще до того, как разглядит её как следует? И до полиции добежать не успеет?
 
А и с чем ему, собственно, в полицию бежать? Вот картина, вот причина её погибели – Серафим Фёдорович покосился на остатки аквариума и живо представил себе, как он является со своей историей в затонский участок.  И надеяться не стоило, что провинциальные дознаватели отреагируют на всё произошедшее иначе, чем Фарида. «Смокла и порвалась», м-да… Идти прямо к следователю? Валентин Петрович человек грамотный, поймёт, что не могла написанная маслом картина настолько пострадать, просто упав в воду. Но ленивый. Примет ли он на веру слова господина Белугина, что картина и вовсе не та, и имеет место быть не вандализм и уничтожение частной собственности, а кража с попыткой то ли замести следы, то ли потянуть время?
В таком случае сразу всплывет вопрос о стоимости настоящей картины. Воры, надо полагать, посчитали её немалой, раз пошли на все эти ухищрения. Кто же это у нас такой специалист по живописи? Картина висела на стенке уже долгие годы, тайны он из неё не делал – вон, даже прислуга в курсе, что «картинке сто лет и из заграниц привезена». Но грешить на Фариду в данном случае было бы глупо. Как, впрочем, и на остальных случайных визитёров, кто бывал в доме: ученики, заказчики, просто знакомые…
 
Серафим Фёдорович еще раз глянул на разодранный холст и, выругавшись вполголоса, побрёл к полушкафчику в углу, где держал графинчик с коньяком для иных гостей. Но бывали в жизни моменты, когда и самому господину Белугину хотелось напиться - и сейчас, похоже, настал очередной такой.
 

Следующая глава      Содержание
 

Скачать fb2 (Облако mail.ru)          Скачать fb2 (Облако Google)