Тихие омуты Затони


 
Ночь простояла ясная, росная. Выбравшись на знакомый берег маленькой заводи, Серафим Фёдорович замешкался, высматривая местечко посуше. Наконец, махнул в раздражении рукой, и, скинув с плеча рыболовную снасть, плюхнулся на первую попавшуюся кочку. Штаны и так уже промокли, пока пробирался через бурьян. Раненько он заявился, конечно – небо едва начало светлеть, – но всё одно ночью не спалось.
Теперь оставалось только ждать, придёт ли тот, кому господин Белугин назначил встречу. Может, и не придёт. Плохо было то, что Серафим Фёдорович сам не мог дословно припомнить, что он во вчерашней записке написал, и теперь гадал - не перегнул ли он палку? Может, перепугал адресата так, что тот и вовсе уехал, еще ночью. Хотя, такого напугаешь… Тут еще кто кого бояться должен.
 
Серафиму Фёдоровичу и впрямь было чуток боязно, а может, наоборот, азартно. И то и дело всплывал в голове вопрос: а правильно ли он поступил? Хотя, что ему ещё оставалось? Не в полицию же идти… Как пить дать, послали бы его там, далеко и надолго, с его золотыми рыбками и «Барыней с архангелом». Да и не в архангеле была его главная беда… Старый художник прикрыл глаза, вспоминая.
   
Шуршат газетные страницы. Он сидит в покойном кресле, раскрыв «Затонский Телеграф», и временами тихонько усмехаясь. Елизавета Тихоновна нынче в ударе. Еще чуть-чуть, и точно превзойдёт покойного супруга по части красочных сравнений... Стынет на столике чашка со смородиновым чаем, рядом еще две – уже пустые; к Серафиму Фёдоровичу заглянули гости. Негромко переговариваются молодые голоса – старый художник кидает быстрый взгляд в ту сторону и улыбается. Николай, племянник… В его годы гулять бы с барышнями с утра до вечера, а потом с вечера до утра, а всё ж дядюшку-старика не забывает. От этой мысли на душе становится тепло. В детстве Коля часто проводил лето в Затонске, а как-то почти целый год прожил у них с Алевтиной. Слабенький был, врачи пугали чахоткой, а Олин муж служил тогда в какой-то вовсе гнилой дыре – вот Оля и упросила брата с сестрой взять к себе старшего племянника, хоть на время, в Затонске, мол, воздух лучше, ну и они не отказались, конечно. И сейчас, когда Ольга с семьёй живут в Сазоновке, Николай заезжает частенько. Сегодня, вот, с приятелем пришёл, тоже у них гостит. Вроде, какая-то дальняя родня Ольгиному мужу, ихнему забору троюродный плетень... У Михаила Леопольдовича, как получил он наследство от ревельской тётки, так сразу немало родни сыскалось. Серафим Фёдорович тихонько хмыкает и переворачивает газетный лист.
- Коля, это дядюшки твоего работы? – с интересом спрашивает гость. Картины на стенах разглядывают, ну надо же! Похоже, молодой человек что-то в этом смыслит. В отличие от его родного племянника.
- Вот это – дядина, - в голосе Николая слышна гордость, отчего на душе Серафима Фёдоровича делается еще теплее. – И этот натюрморт тоже, я даже помню, как он его рисовал. Я маленький тогда был, еще у него яблоко стащил, а оно восковое оказалось! Дядя долго смеялся. Эту из Рима привёз, еще в молодости. А, это, вроде, кто-то из учеников ему отдал.
- Из Рима?
- Не то из Рима, не то еще откуда. Кто-то ему подарил. Или в карты выиграл. Не помню, дядя всякие байки про Италию рассказывал.
Серафим Фёдорович смущённо улыбается в усы, прикрываясь газеткой. Ну, рассказывал… Чем он хуже Ребушинского?
- И про какую-то маркизу итальянскую, - хихикает племянник, – То ли он её портрет писал, то ли у них роман был… Она ему эту картину подарила, что ли? Или это та самая картина, что он для неё писал?
«Коля, не помнишь - не ври. Про маркизу, это вовсе другая история была. И писал я её в таком виде, что в приличном доме на стенку не больно вешают».
- Ну, что сам - это вряд ли, - усмехается Колин приятель. – Это Ренессанс, подлинный Ренессанс.
«Ишь ты! Хотите сказать, что разбираетесь, молодой человек?»
- Знаешь… Знаешь, я даже думаю, что это не просто Ренессанс, а кто-то из известных мастеров, - в голосе упомянутого молодого человека слышно неподдельное волнение. – Я бы сказал, что это Веронезе…
Серафим Фёдорович замирает, как мышь под метлой. Сердце пропускает удар, после чего начинает вдруг бухать в ушах полковым барабаном.
Бывший учитель осторожно выглядывает из-за скрывающей его газеты. Оба гостя стоят перед «Обретением радости». На лице Колиного приятеля – кажется, его зовут Александр, - тихий восторг, на лице самого Николая – недоверие.
- Веронезе? Да нет, откуда у дяди… - Коля оглядывается и Серафим Фёдорович едва успевает спрятаться за «Затонским Телеграфом». – Да что ты, Саша! Откуда в Затонске Веронезе?! Да и дядя бы сказал… или он и сам не знает?
Упомянутый дядя сидит тут же, как обычно притворяясь глухим, и жадно вслушиваясь в каждое слово.
- Может, это и впрямь Возрождение, ты разбираешься, - беспечно продолжает Николай. – Но, чтобы уж прямо из таких больших мастеров? Да мы сейчас спросим. Дядя Серафим! Чёрт, опять он без своего рожка… Дядя Серафим!!!
- Да погоди, - перебивает его Саша. – Не торопись. Растревожим только старичка!
 
Старичка они и впрямь растревожили. После их ухода Серафим Фёдорович долго стоял перед «Обретением радости», бездумно глядя на яркие, чистые краски, подёрнутые неумолимой патиной времени, на точный рисунок и лёгкие, словно парящие фигуры, и впрямь, по словам давно почившего их учителя, присущие кисти венецианского мастера Паоло Калиари, прозванного Веронезе...
Случилось это три недели назад и продолжения эта история, казалось бы, не имела. Сначала Серафим Фёдорович с некоторой тревогой ожидал, что племянник и его приятель заявятся вновь и заведут с ним разговор о картине. Потом решил, что молодые люди всё же пришли к выводу, что гостиная провинциального учителя рисования и подлинный мастер эпохи Возрождения - есть две вещи несовместные. Потом и вовсе перестал думать об этом, захваченный иной приключившейся с ним историей, и тайной, в которую он случайно проник и которую оказался вынужден хранить.
А вчера случился спектакль с аквариумом. И, стоя над ошмётками неведомой подделки, он, конечно, вспомнил всё и сразу.
Пропавшей картины было жалко, но главное - в причастность Николая верить не хотелось. Зачем бы ему? Или это приложил руку его не то кузен, не то приятель, что опознал в картине «подлинного Веронезе»? Или ещё какие шильники залезли? Как бы хотелось Серафиму Фёдоровичу свалить всё на визит неведомых разбойников, но мешала одна деталь – окна и двери остались целы. А у Николая были ключи.
Впрочем, могли ведь влезть и так, что он не заметил, что он вообще понимает в подобных вещах? Может, обычные воры побывали, и стоит всё-таки пойти в полицию? Но воры бы просто взяли, что им нужно, да и все, а тут весь этот балаган с подделкой и золотыми рыбками… Кто-то или совсем дурак, или очень уж умный, неужели все-таки Николай с дружком? От этой мысли становилось тошно, и захотелось напиться и ни о чём не думать.
 
В гостевом графинчике и коньяку-то было на донышке, но ему по старости лет хватило. Измученный тоскливыми размышлениями, Серафим Фёдорович задремал прямо в кресле в гостиной, рядом с обрывками того, что никогда и близко не было «Обретением радости». И ему приснился никто иной, как Гвидо да Лукка.
За пять десятков лет он и лицо итальянца забыл, представлял совсем уже смутно, а тут он вдруг явился, как наяву – лохматый, черноволосый. И точно наяву, вновь протянул ему «Обретение радости». Серафим Фёдорович взял картину, а Гвидо вдруг расхохотался громко и страшно, запрокидывая голову, и художник с ужасом увидел, что горло его друга юности перерезано. Жуткая, от уха до уха рана, тоже распахнулась, точно второй рот и в глубине её, щерясь в нелепой усмешке, белела кость, а Гвидо всё хохотал и хохотал….
Серафим Фёдорович проснулся в тот же момент, в холодном поту и еле-еле смог отдышаться. Дрожащей рукой перекрестился на киот в углу, подумал немного – и принялся разыскивать перо и бумагу, попутно составляя в уме корявую фразу на полузабытом за давностью лет французском языке.
 
Теперь ему оставалось только ждать, к чему приведёт его отчаянная выходка. Старый художник глянул на небо, которое уже совсем просветлело, и взялся за удочки. Не то чтобы он собирался всерьёз рыбачить, но сцена требовала декораций. Мало ли, кого еще принесёт? Оттого и пара удочек была с собой, и сачок, и даже толику червей удалось накопать в палисаднике, хотя бы и в потёмках.
Серафим Федорович как раз насторожил удочку и взялся за вторую, когда со стороны тропинки послышался шорох травы, и среди высоких стеблей коровьей петрушки и осота замелькало что-то пестрое. Сердце старого художника ёкнуло, на миг сбившись с такта. Пришёл, значит…
Человек в клетчатом пиджаке выбрался из бурьянов и остановился на краю лужка, похоже, что в некотором замешательстве. Кажется, не старого рыболова с удочками он ожидал здесь увидеть. У Серафима Фёдоровича мелькнула трусоватая мыслишка, что вот он – последний шанс передумать, приняв привычный вид глухого и придурковатого старика, что оказался тут вовсе случайно… Он шумно вздохнул и повернулся в сторону тропинки
- Bonjour, monsieur! Vous me cherchez?
Гость чуть помедлил, после чего решительно направился к Серафиму Фёдоровичу. На нем была всё та же, что и в день приезда, кепка с длинным козырьком, а вот очки куда-то пропали. Похоже, были они ему вовсе не нужны, являясь еще одной частью маскировки. Ну, а случись какая заварушка, так только помешали бы; кажется, господин воскресший покойник заранее думал и о такой возможности. Голубые глаза смотрели остро и холодно.
- Так это вы прислали мне записку? – тоже по-французски спросил он.
- Oui, - подтвердил Белугин, неторопливо поднимаясь с травы и стараясь ничем не выказать волнения. – С приездом, Яков Платонович!
Взгляд стал изучающим: кажется, Штольман пытался вспомнить, кто он таков есть. А и не угадаете, Яков Платоныч! Это вас каждая собака в Затонске знала, а не вы – каждую.
Сыщик словно бы прочитал его мысли. Левая бровь дрогнула чуть насмешливо.
- Как-то странно получается, вы меня знаете, а вот я вас – нет…
- Так давайте знакомиться, - Серафим Фёдорович чиниться не стал. – Белугин Серафим Фёдорович, учитель в отставке.
Глаза бывшего начальника сыскного блеснули, и старый художник понял, что относительно «каждой собаки» он, пожалуй, ошибся. Штольман его знал. И выражение его лица не оставляло сомнений, откуда именно ему известно имя скромного затонского рисовальщика.
Чёрт, как же ему сразу в голову не пришло, что прототип Героического Сыщика, раз уж он жив, может оказаться в курсе своих «Приключений» - а в каждой книжонке красовалось имя иллюстратора!
Но сделанного не воротишь.
- Даже не буду спрашивать, как вы меня узнали, - губы сыщика скривились в усмешке. Серафим Фёдорович в ответ лишь молча развёл руками, демонстрируя, что на всё, мол, Воля Божья, и мысленно проклиная себя заодно с Ребушинским.
-  И много ли еще живописцев в Затонске? – поинтересовался Штольман не без ехидства.
- Да почитай, что и нет, - предложенный тон господин Белугин принял легко. – Мазаев вот разве что, но того вам точно опасаться не след. Даже если с визитом придёте. Поскольку ему уже кто только не являлся: и императоры покойные, и черти всех мастей… по причине неумеренного пристрастия к горячительным напиткам.
Сыщик на эти слова вновь криво усмехнулся. Серафим Фёдорович, покряхтывая, сел на прежнее свое место, подле удочки, и, прищурившись, оглянулся на собеседника.
- И потом, вы ошибаетесь, месье, если думаете, что я вас в лицо узнал. Вам под этот козырёк заглянуть труднее, чем в печную трубу. А с бородой и в очках так особенно. Те из сограждан, кому лицезреть вас довелось, вовсе решили, что, вы, хоть и из Парижа приехали, но супругом Анны Викторовны быть ну никак не можете. Думают, лакея какого прислали.
На лице Штольмана было выражение неописуемое.
- Это Затонск, - посочувствовал ему Серафим Фёдорович. - А вот с пролётки вы прыгаете всё так же. Хоть бы гвоздь под пятку подложили!
- Благодарю за совет, - Штольман, совладав с собой, посмотрел на него задумчиво. Кажется, что-то в словах старого учителя его определённо зацепило. Серафим Фёдорович на миг встревожился, но продолжил непринуждённо:
- Да вы садитесь рядышком, месье. Чтобы не торчать нам посреди этой поляны, как два столба от ворот. Вдруг кого всё ж таки принесёт нелёгкая.
Штольман чуть помедлил, но всё-таки решил принять приглашение и опустился на траву рядом. Взгляд его, по-прежнему острый, всё же слегка переменился, утратив опасный блеск. Кажется, он убедился, что никакой особой беды раскрытие его инкогнито не несёт. Серафим Фёдорович мысленно перевёл дух и продолжил:
- Обычно сюда никто не ходит, а в такой час особенно, но мало ли… А так решат, что не повезло заграничному месье, перехватил его старик Белугин во время моциона и обучает премудростям рыбной ловли. А месье из чистой вежливости слушает.
- Идёт, Серафим Фёдорович, - внезапно блеснул зубами сыщик. – Обучайте!
   
Штольман то ли решил поддержать его комедию, то ли и впрямь заинтересовался. Через малое время старый художник окончательно убедился, что удочку Яков Платонович держит в руках как бы не впервые. Ну, оно понятно: в былые годы Петербург, ныне Париж, какая там рыбалка; а то краткое время, что провёл сыщик в Затонске, ему было кого ловить и помимо окушков и уклеек. С поистине ангельским терпением Серафим Фёдорович наблюдал, как пара червяков приняла мученическую смерть от рук бывшего надворного советника, и в голове крутилось ехидное «Да, батенька, это вам не пять револьверов!». С трудом удержавшись от того, чтобы не ляпнуть сие вслух и не испортить начавшие налаживаться отношения, старик Белугин решительно отобрал у криворукого героя крючок и наживку и насадил червяка сам.
- А дальше что? – с интересом спросил сыщик, когда увлекаемая грузилом наживка пошла ко дну. Глаза его совсем повеселели. Серафим Фёдорович, что пристраивал удилище на рогатку из толстого дудника, пожал плечами.
- Дальше – сидите, месье, смотрите на поплавок. Думайте о вечном, как господин Аксаков заповедовал в своих «Записках об уженье рыбы». Улягутся, мол, мнимые страсти и утихнут мнимые бури в светлом зерцале вод.
- Керемет!  - загадочно пробормотал Штольман, послушно переводя глаза на поплавок. Некоторое время они оба молча наблюдали за круглой темно-красной палочкой, неподвижно застывшей на ко всему безразличной воде заводи. Серафим Фёдорович вспомнил вдруг, что именно этот наплавок он вырезал сам, уже много лет назад, из коры осокоря. Загорелось им с маленьким Николенькой, что гостил в то лето у них, вот так же, спозаранку, пойти порыбалить.
Сердце обдало гнетущей болью. Эх, Коля…
 
- Но вы ведь меня не на рыбалку сюда пригласили, Серафим Фёдорович, - резкий голос Штольмана нарушил несколько затянувшееся молчание. – И ведь не первый день пошёл, как вы меня узнали. На пролётке я ездил один только раз. Почему вдруг?
Старый художник тяжело вздохнул.
- Узнал еще тогда, это верно… Яков Пла… то есть, месье, я ведь и вовсе раскрываться не собирался. И вас раскрывать. Порадовался вот, что явил Бог чудо на склоне лет. Что вы живы, и что Анечка… то есть, Анна Викторовна уж точно счастлива. Но тут у меня… беда у меня намедни случилась. И мне нужна ваша помощь, профессиональная я имею в виду. Как я и написал.
- А если бы я уже уехал? – сыщик глядел на господина Белугина остро и внимательно. Серафим Фёдорович снова вздохнул и развёл руками.
- На нет, как известно, и суда нет. Но вы то здесь. И решил я тогда, месье, что это промысел божий, не иначе: что первый раз за семьдесят лет со мной такое что-то случилось – а в версте от меня как раз и оказывается тот, кто мне может помочь.
Штольман на эти слова только фыркнул, досадливо поморщившись.
- Вы меня только с героем Ребушинского не путайте, - произнёс он с кривой усмешкой. – Да и не в моих это правилах - соперникам помогать.
В голосе сыщика явно слышался яд. Серафим же Фёдорович от его слов прямо-таки опешил. Когда и где он мог оказаться в соперниках у бывшего начальника сыскного?
- Анна Викторовна призналась как-то, что в юности испытывала к вам весьма нежные чувства, - сыщик прищурился, не без удовольствия наблюдая за ошеломлённым лицом старого учителя. – А я, знаете ли, ревнив без меры!
Тьфу ты, пропасть! Серафим Фёдорович смущенно поскрёб в затылке. Неужели юная Анечка Миронова и впрямь испытывала к своему старому учителю что-то большее, чем восхищение преданной ученицы? Никогда не замечал. Обычное дитя, что смотрит большими глазами и радует своими успехами… Вот и объясняй это двадцать лет спустя её ревнивому мужу.
Но Штольман-то умный человек! Да нет, это он просто издевается. Вернул ему его же «лакея прислали».
И, словно подтверждая эту мысль, сыщик спросил уже серьёзно, без шпильки в голосе:
- Выкладывайте, господин Белугин, что у вас за беда?
   
Историю про бесславную гибель аквариума и поддельную «Барыню с архангелом» Яков Платонович выслушал с непроницаемым лицом, только левая бровь несколько раз саркастически изогнулась. Сейчас Серафим Фёдорович понимал, насколько нелепо всё это может выглядеть со стороны, а уж со стороны профессионала так и вообще… Но вслух сыщик недоверия не выразил, попросил только:
- Расскажите о картине, Серафим Фёдорович.
- Привёз её из Италии, - старый учитель спокойно выдержал внимательный взгляд. – В молодости я без малого четыре года провёл во Флоренции, знаете ли…
Глаза Штольмана вдруг насмешливо блеснули.
– Кажется, я начинаю догадываться, как иные персонажи Ребушинского заговорили по-итальянски… – медленно протянул он.
Серафим Фёдорович вздохнул, несколько смущенно отводя взгляд. Похоже, тени «Героического Сыщика» предстояло витать меж ними ныне и присно, и во веки веков!
– Надо же было придать достоверности его духу итальянского спирита, – вымолвил он, стараясь не смотреть в сторону сыщика. – Надеюсь, Пётр Иванович на меня не в обиде?
– Пётр Иванович в восторге, – снова сухо усмехнулся Штольман. – От всех своих воплощений, включая графа Рыгайлова. Один его портрет вашей, как я понимаю, работы, он даже заключил в рамку. Вот только дети боятся. Но Серафим Фёдорович, вернёмся к вашей картине. Как она всё же к вам попала?
Серафим Фёдорович снова вздохнул.
- Это подарок… или наследство, даже не знаю, как будет точнее. Тому уж почти пятьдесят лет. У моего друга Гвидо да Лукки, с которым мы вместе учились живописи, не было ни гроша. А вот полотна у него были. Он их своим фамильным наследством называл. Он и впрямь был из старинного рода… знаете, в Италии я таких навидался: родословная аж от первых апостолов, а из имущества одни штаны на голой заднице. Одну картину он мне как-то отдал на сохранение – то самое «Обретение радости». И предупредил, чтобы я оставил её себе… если с ним что-то случится.
– И с ним случилось? – взгляд сыщика стал особенно острым, но Серафим Фёдорович встретил его без трепета.
– Его убили, – коротко ответил он. Не удержавшись, перекрестился. – Очень жестоко, спустя лишь несколько дней. И я сильно подозреваю, что его убили тоже из-за картины, другой. Он хотел её продать, договорился с каким-то серьёзным, как он уверял, покупателем и…
– Почему сейчас вы не обратились сразу в полицию? – перебил его Штольман резким вопросом. – Серафим Фёдорович, я имею представление о том, что такое старые итальянские мастера… и сколько может стоить такая картина.
Всё, что Серафим Фёдорович вчера передумал, сидя над несчастной подделкой, и давешний страшный сон всплыли вдруг разом и старый художник вздрогнул непроизвольно.
- Яков Платонович, да я ведь не столько картину свою хочу найти! – выпалил он. - Я ведь боюсь теперь… Боюсь, чтобы с Николаем чего-то не случилось!
- С Николаем? – недоумённо переспросил сыщик.
Серафим Фёдорович отвёл взгляд. Но ведь всё одно пришлось бы про это рассказывать.
- У меня есть основания подозревать, что ко всей этой истории с золотыми рыбками приложил руку Коля Вингельхок. Мой племянник. Теперь понимаете, почему я в полицию не пошёл? Дурак он молодой, Яков… то есть, месье! Во что он впутался? Влипнет он с этими старыми мастерами в историю – как вот Гвидо влип…
   
Солнце пригревало уже ощутимо. За всё то время, пока Серафим Фёдорович рассказывал внимательно слушавшему Штольману о своих подозрениях относительно личности мошенников, о разговоре, свидетелем которого он стал три недели назад, поплавки даже не колыхнулись, что было неудивительно, в общем. Пустая заводь… Над окружавшим прибрежный лужок высоким разнотравьем, несмотря на ранний час, уже вовсю гудели пчёлы, предвещая еще один жаркий летний день.
Яков Платонович всё еще сидел молча, не отрывая задумчивого взгляда от темного водяного окошка, обрамлённого ровным строем неподвижных камышей. Рука сыщика, как было уже не раз за время их разговора, невольным жестом потянулась к подбородку – и с раздражением отпрянула, когда пальцы запутались в бороде. Это подтверждало мысли Серафима Фёдоровича о том, что растительность на лице у Штольмана не своя, а вполне себе галантерейная; навроде той, которой приторговывает ушлый Пров Хватов. Хотя и сидит, как влитая, даже вблизи не отличишь…
Штольман шумно вздохнул, выныривая из раздумий, и повернулся к Белугину.
- Серафим Фёдорович, я бы с удовольствием вам помог. В обычной ситуации. Но сейчас… я просто не представляю, что бы я мог сделать. Если бы мы не в Затонске были… Я ведь даже из дому стараюсь лишний раз не выходить, - сыщик криво усмехнулся. – И имя в паспорте чужое, и рожа не своя. Что, скажем так, несколько ограничивает мои возможности, как детектива.
- Да я понимаю, Яков Платоныч, - старый художник в свою очередь вздохнул. – Но может, хоть присоветуете что? С вашим-то опытом… Я просто не знаю, как подступиться. Пойти, напрямую спросить: «Не ты ли, Коля, у старого дядюшки картинку спёр?». А вдруг я ошибся? Если вы мне скажете, что Николай к этому не причастен – вот тогда я и пойду в полицию, и пусть они ищут, хоть до второго пришествия. Найдут – хорошо, не найдут… ну что поделать. На тот свет я бы всё одно её не забрал. Мне не картины жалко… хотя память, конечно. Но я боюсь, что этот Веронезе Николая на плохую дорогу заведёт. При любом исходе. А пока его можно еще остановить…
Голос сорвался. Серафим Фёдорович моргнул сердито, отворачиваясь и глядя на неподвижные поплавки в заводи. Штольман прав, конечно. По идее, ему давно нужно было брать тёщу в охапку и тащить в Париж. Ведь за ней же приехал? Или самому уезжать, если Мария Тимофеевна упирается… Положение у него и впрямь хуже губернаторского. Чем он сможет помочь бывшему Аниному учителю?
Но в глубине души жила упрямая надежда, что – сможет. Хоть и просил Яков Платонович не путать его с Героическим Сыщиком Ребушинского.
   
Тёмно-красный поплавок, всё утро безмятежно продремавший на тёмной воде, внезапно дёрнулся. Потом дёрнулся еще раз, натягивая леску… Белугин недоверчиво на него уставился.
- Яков Платоныч, у вас клюёт…
Сыщик вздрогнул и посмотрел на него непонимающе. Поплавок дёрнулся снова, встал торчком – и целиком ушел под воду. Удочка стремительно поползла к заводи, опрокидывая рогатку. Штольман машинально схватил беглянку - и тут же её выпустил, едва не опрокинувшись от резкого рывка.
- Держи! – крикнул Серафим Фёдорович, с неожиданной для себя прытью кидаясь вслед за убегающим удилищем. Он успел схватить его за самый конец, двумя руками – и теперь уже ему чуть было не вывернуло руки из плеч. Отставной учитель со всего размаху шлёпнулся на пузо, но удочку удержал.
Ни один из них до сего момента и не вспоминал об удочках, что играли роль декорации в театре. Не было мыслей ни о рыбалке, ни, тем более, об улове. Не за этим пришли сюда художник и сыщик. Но сейчас то, что в действительности привело их на этот утренний берег, стремительно забывалось, сметаемое какой-то горячей первобытной волной, той самой, что охватывает любого мужчину, когда от него уходит ДОБЫЧА.
- Держите его!
- Вываживай! Налево давай!.. Да куда, мать твою, там камыши!
Вода в заводи, еще мгновение назад спавшая вечным сном, теперь кипела и бурлила, из неё периодически вздымалось что-то воистину страшное, извивающееся, опутанное клубками водорослей; казалось, из мирных глубин Затони всплывает нечто, подобное легендарному Великому Кракену.
- Не-ет! Не за хвоо-о-ост!
Серафим Фёдорович изо всех сил пытался удержать леску, на конце которой клубился выводок змей. Вода, трава, небо – всё смешалось, брызги летели во все стороны. Огромное, чёрное длинное нечто обвилось вокруг рук ухватившего его Штольмана, хлестнуло по груди, по лицу, сыщик отшатнулся и, поскользнувшись на мокрой траве, плюхнулся в заросли рогоза. Леска лопнула, и Серафим Фёдорович, не удержавшись на ногах, полетел вслед за ним.
   
Потревоженная вода в заводи успокаивалась. Покачивались на маленьких волнах испуганные листья кувшинок, обломки удочки и канотье Серафима Фёдоровича. Старый художник проводил глазами свой головной убор и сокрушённо прищелкнул языком.
- Эх, ушёл! Ну кто ж так хватает то?
- Вот сами бы и хватали! – огрызнулся мокрый, как мышь, сыщик, старательно отплёвываясь от песка и тины. – Кто… Что хоть это было?
- Угорь это был, - со вздохом пояснил старый художник. - А и здоровущий, чертяка, чуть не в сажень! Откуда только взялся? Эх, за голову его надо было, за голову!
- Бог ты мой! Это всего лишь угорь? – мрачно изумился Штольман, вытаскивавший траву из волос. - Я уже решил, что мы морского змея поймали! Серафим Фёдорович, вы серьёзно думаете, что мне было время разбираться, где у него голова, где хвост?
- Ну, теперь знаете, господин сыщик! Эк он вас, хвостом-то!
- А-а, ч-чёрт…
Штольман с мрачным видом принялся ощупывать лицо, оценивая ущерб, нанесённый ему рыбьим хвостом. Бороду с усами и впрямь неестественно перекосило. Серафим Фёдорович не выдержал и тихо прыснул. Перед его глазами во всей красе встала недавняя эпическая схватка с угрём.
- Ребушинский не видел, - пробормотал он сдавленным голосом. – Куда там крокодилу…
Штольман вскинул на него глаза – и внезапно расхохотался в голос.

- Погодите, Яков Платоныч, - старый художник, отсмеявшись, подобрал уцелевшую удочку и принялся проворно сматывать леску. – Я вас сейчас околицами проведу, прямо до дому. Иначе вы своим видом по всему Затонску ажиотаж и фурор наделаете. Тогда вам точно бежать придётся незамедлительно.
Сыщик помрачнел и тихо чертыхнулся.
- Серафим Фёдорович, я не знаю, как я могу вам помочь! – произнёс он резко, поднимаясь и оглядывая своей костюм, тоже немало пострадавший в схватке с угрём. – Я…
- Ну, хоть попытайтесь, господин детектив!  - перебил его Серафим Фёдорович, продолжая собирать свой рыбацкий приклад. – Я в вас верю.
- Верите? – несколько язвительно переспросил тот.
Но Серафима Фёдоровича эта язвительность нисколько не задела. На него снизошла какая-то странная уверенность, что сыщик и впрямь что-нибудь придумает, несмотря на все обстоятельства и всё свое нежелание. И в итоге всё будет хорошо. Старик заглянул в коробку с червяками, с невольным вздохом сожаления вытряхнул её обитателей в прибрежную траву, вскинул на плечо сачок и удочку, и повернулся к сыщику.
- Верю, - твердо повторил он. – А знаете, почему?
- Почему же? – заинтересованно прищурился Штольман.
- Потому, что везучий вы, месье сыщик. Знаете, как это местечко в народе прозывается? Пустая заводь. До сего дня в ней даже пиявки не ловились!



 
Следующая глава        Содержание
 

Скачать fb2 (Облако mail.ru)          Скачать fb2 (Облако Google)