[indent]
Лучший гусь в жизни


Пожалуй, в сыщицкой практике Якова Платоновича это было одно из самых странных расследований. Хотя бы потому, что в какой-то момент сам он оказался на положении наблюдателя и статиста, а следствие взяла в свои руки никто иная, как Мария Тимофеевна Миронова. Скажи ему кто про это хотя бы год… да нет, хотя бы три дня назад, он бы, пожалуй, только поморщился от неуместной шутки. Пусть даже последняя неделя и сблизила их с Аниной матерью куда сильнее, чем прошедшие пятнадцать лет.
Канцелярии в агентстве Штольмана за последнее время прибавилось; обычно ею занималась Александра Андреевна, но она отсутствовала вот уже неделю. Петр Иванович на правах законного мужа отобрал у них супругу, заявив, что нужно и честь знать – и увез её в путешествие на юг Франции, в земли трубадуров и розовых вин, как он напыщенно выразился, оставив грозного сыщика и его помощника тонуть в унылом бумажном море.
Штольман, обычно начисто игнорировавший звон корабельной рынды, призывавшей сыщиков к обеду, уже начал посматривать на неё с вожделением, предвкушая передышку в писанине, но тут дверь агентства распахнулась и на пороге появилась Анна Викторовна.
– Яша! – она протянула к нему руки, которые ощутимо дрожали. Штольман вскочил, обуреваемый не то гневом, не то испугом. Александр Францевич пока еще настоятельно рекомендовал Анне больше отдыхать, но она, конечно, его не слушалась… лицо Ани, похудевшее и побледневшее после болезни, сейчас выглядело страшно осунувшимся, глаза обвело тёмными кругами.
– Яша… Папа приходил… – произнесла она прерывающимся голосом.
Яков Платонович не сразу понял, что означают эти слова. Осознал всё, только когда она тихо заплакала, уткнувшись ему в плечо и окутавшая её боль утраты отдалась в его сердце. Яков обнимал жену, целовал её в тёплую макушку, и шептал что-то бессмысленное, не в силах подобрать нужных слов.
Наконец, Аня выплакалась. По-прежнему прижимаясь к его груди, она по-детски вытерла слёзы рукавом халата и тихо вздохнула.
– Нужно привезти к нам маму. Как можно скорее. Папа очень просит… Я поеду? – она подняла голову, вопросительно заглядывая ему в лицо.
Он тоже вздохнул, продолжая баюкать жену в объятиях.
– И как вы себе это представляете, Анна Викторовна?
– Я здорова! – заявила она уверенно. Вот только голос слегка дрогнул. Яков дёрнул головой.
– Нет.
– Может быть, я… – севшим голосом начал Антон Андреевич, так и простоявший молчаливой тенью у стены, но осёкся, встретив взгляд патрона. Коробейников, несомненно, предлагал свою помощь от чистого сердца, но это не был выход. Ехать за Марией Тимофеевной должен был кто-то из близких. Петр Иванович с женой временно затерялись где-то между Провансом и Лангедоком, Анна еще не оправилась от болезни, значит оставался единственный вариант…
– Я сам поеду, – тихо и твёрдо сказал Штольман.
– Яков Платоныч?!
– Яша, нет!
Возгласы прозвучали одновременно. Аня отстранилась, глядя на него с возмущением.
– И как ВЫ это себе представляете, Яков Платоныч? – сердито повторила она его же слова. Яков ответил уверенным взглядом.
– Сделаю паспорт на другое имя. Задерживаться не стану. Аня, не волнуйся. Никто меня там не ждёт: Лассаль мертв, Уваков мертв, всё это давно быльём поросло.
– А дело Разумовского? – сердито нахмурилась Анна.
– Дело уже много лет тому назад сдано в архив. Люди там все сменились: Трегубов ушел в отставку в прошлом году, а новому полицмейстеру никакого резона нет это дело ворошить. И ордер на мой розыск давно отменили «по причине смерти», вон, Антон Андреич подтвердит!
Упомянутый Антон Андреевич усердно закивал, но тут же смешался, когда Анна стремительно кинула в его сторону свирепый взгляд.
– Яша, но тебя же узнают! – она снова обернулась на мужа и посмотрела на него умоляюще.
– Аня, ну кто? Тринадцать лет прошло, у людей свои заботы. Даже если кто-то и узнает, никаких оснований задерживать меня ни у кого нет. Тем более, с французским паспортом. Не запрещено законом быть похожим на покойного надворного советника. Если вдруг… Пока суд да дело, я буду уже далеко, – Штольман послал жене самую бесшабашную из своих улыбок. – А чтобы меня уж точно не узнали, вот, Антон Андреич мне поможет!
– Всенепременно! – с энтузиазмом откликнулся Антон Андреевич, заработав еще один свирепый взгляд госпожи Штольман.
 
Помощь Антона Андреевича вылилась в приобретение очков, английского кепи, нескольких накладных бород с подробным инструктажем по их использованию, и уродливого клетчатого костюма. Приказчик в магазине готового платья, заворачивая его, поглядывал на Штольмана с недоумением, явно гадая, зачем вдруг столь элегантному месье понадобилось это кошмарное желто-коричневое убожество, но от возможности сбыть залежалый товар не отказался. Преобразившись, сыщик сам себя в зеркале не узнавал, но жену это не успокоило. В те несколько дней, пока он оставался еще в Париже, ожидая, когда будет готов его фальшивый паспорт, Анна просто не находила себе места. И несколько раз предпринимала попытки убедить его в необходимости совместной поездки, но Яков Платонович стоял насмерть, мысленно призывая на помощь всех ангелов Господних, а вслух – доктора Милца с его медицинскими аргументами. И возблагодарил бога, когда Аня, наконец, сдалась. Хотя о его собственных страхах она догадывалась, несомненно. Штольман, разумеется, никому и никогда бы не признался, но встреча с Марией Тимофеевной один на один пугала его куда больше случайного столкновения с каким-нибудь стародавним врагом из числа тех, с которыми он схлестнулся в деле химика Брауна.
 
Приближаясь к Затонску, он неоднократно прокручивал в голове варианты этой встречи – но реальность превзошла все его чаяния. Конечно, за прошедшие годы Мария Тимофеевна к нему потеплела, признав за ним право считаться мужем любимой дочери и отцом обожаемых внуков, но совсем он не ожидал, что заплаканная, разом на много лет постаревшая женщина, которая открыла ему двери дома Мироновых, со слезами кинется к нему на шею и назовёт «Яшенькой».
Аня оказалась тысячу раз права, когда просила его поехать за матерью немедленно. С его приездом, как ни странно, Мария Тимофеевна начала оживать, словно бы Яков стал той спасительной соломинкой, в которую вцепляется утопающий. Это смущало его страшно – раньше тёща явно не испытывала потребности в его обществе, – но он никогда бы не смог отказать в такой малости ей, почти раздавленной своим горем. И за то время, что провели они вдвоём, за негромкими разговорами в тиши мироновского особняка, Якову начало казаться, что они уже всё для себя друг о друге выяснили. Или время сделало это за них, а печальный повод их встречи словно бы дал им возможность отбросить всё, что было, и заново расставить все точки.
 
Госпожа Миронова, вне всякого сомнения, любила своего мужа, дочь, внуков, беспокоилась за них, но Штольману и во сне не могло присниться, что и он, оказывается, включен в круг тех, за кого она искренне переживает. Хотя что-то подобное Яков в самой малой мере уже испытал однажды: пять лет назад, той бесконечной ночью, когда на свет появлялась Верочка. Тогда Мария Тимофеевна несколько раз подходила к нему, измученному страхом за Аннушку, говорила что-то ободряющее, и даже, кажется, приобняла за плечи – но он, сам не свой от беспокойства, этого почти не заметил.
В тот вечер, когда они получили записку, раскрывавшую его истинную личность, Яков Платонович поначалу и сам встревожился не на шутку, читая о «возвращении утраченной вещи, исчезновение которой может иметь пагубные последствия». Сразу вспомнились ему давным-давно обратившиеся в пепел бумаги из голубой папки. Но, перечитав письмо пару раз, Штольман склонился к мысли, что всё не так страшно. Отчего-то пришел на ум Коробейников с его непревзойдённым: «Вот эти загогулины в словах говорят о том, что характер скверный». До таких высот почерковедения Яков Платонович еще не дошёл, но что-то – возможно, те самые пресловутые загогулины, старомодные и смешные, – подсказывало ему, что писал не враг. Его тогдашние слова о шантажисте, которому нужны деньги, были, скорее, попыткой разрядить напряжение, а вот Мария Тимофеевна восприняла всё всерьёз. Штольман знакомился с Серафимом Фёдоровичем, обсуждал с ним перипетии с картиной и безуспешно, но увлекательно охотился на угря в Пустой Заводи – а его теща так и просидела всё утро в прихожей, гадая, вернётся ли он живой. И когда он вернулся и её увидел, Мария Тимофеевна вдруг остро напомнила ему Анну в те далёкие дни, когда они скрывались в квартире его филёров на Столярной. Из каждой вылазки за дровами Аня встречала его с точно таким же лицом: словно бы он возвратился с неведомой войны, чудом на ней уцелев.
 
Для него это каждый раз становилось откровением – осознание того, что за него кто-то беспокоится и переживает. Что он, Яков Штольман, кому-то нужен сам по себе, а не как механизм для сыска. Но раз за разом на его пути возникали люди, которым он неведомо почему становился дорог. Графиня Раевская, Анна Викторовна, Коробейников, дядюшка… И вот теперь – мать Анны. Этого он уж совсем не ожидал.
Чего он еще не ожидал, так это последовавшей реакции тещи на свои рыбацкие приключения. Та Мария Миронова, которую он знал, была особой нервной и неуравновешенной, а противостоять женским истерикам сыщик не умел вовсе. Он же не Виктор Иванович! И если бы тем утром Мария Тимофеевна начала, как пугал его когда-то дядюшка, кидаться чашками и требовать безотлагательного отъезда – Штольман бы не удивился. И, наверное, подчинился бы. Всё ж таки его основной целью было забрать мать Анны и привезти её в Париж, причем в нормальном душевном состоянии. Беда господина Белугина тогда осталась бы целиком и полностью на совести сыщика, которую пришлось бы утешать тем, что в данных обстоятельствах он и впрямь немногим мог помочь старому художнику.
Но Миронова-старшая снова его изумила. На Серафима Фёдоровича она ожидаемо рассердилась, с ходу записав его в прохвосты, а вот на самого Штольмана, даже угадав его метания, злиться не стала. Поступила совершенно иным образом, ни много ни мало, как предложив ему свою помощь. Кажется, женщинам этой семьи было суждено еще не раз удивить Якова Платоновича.
Штольман никогда не отличался особой чувствительностью, но и у него комок подкатил к горлу, когда она протянула ему старый плащ покойного мужа. Отчего-то сразу вспомнился Виктор Иванович, который обнял его, неловко и смущенно, в тот день, когда Яков привёз в дом на Набережной Августинцев графиню Раевскую. «Мой зять – великий сыщик!». И вот теперь Мария Тимофеевна совершенно искренне хотела помочь «великому сыщику» в расследовании. Она действительно стала считать проблемы зятя также и своими. Окончательно Штольман понял это в тот момент, когда она с закушенными губами набросила серый пыльник ему на плечи и трогательно перекрестила дрогнувшей рукой.
   
Они вдвоём коротали вечер в гостиной: Мария Тимофеевна – с каким-то рукоделием, Яков – со свежим «Затонским Телеграфом». Из которого, впрочем, он не прочитал ни строчки: газета занимала руки, но не голову. Тёща тоже была погружена в какие-то иные мысли. Сыщик мог бы поклясться, что за то время, что они просидели здесь в молчании, на белой ткани, натянутой на пяльца, не прибавилось ни стежка.
Внезапно Мария Тимофеевна подняла глаза на зятя.
– Может, всё-таки гуся? Или обойдёмся уткой, утку Катя готовит отменно… Кстати, Жак, так как вы собираетесь её возвращать?
Яков, вырванный из собственных размышлений, на миг замешкался, после чего спросил осторожно:
– Вы имеете в виду утку?
– Я имею в виду картину господина Белугина, –  строго заметила Мария Тимофеевна. – Утки лежат на леднике. Да, Яша, как вам утка в красном вине? Хотя гусь, пожалуй, будет лучше, Катя нынче купила превосходного гуся… Так что там с картиной?
Штольман опустил газету и несколько мгновений молчал, собираясь с мыслями. Гусь несколько сбил его с толку. Завтрашний обед занимал сыщика совсем не в гастрономическом плане… да и Марию Тимофеевну, кажется, тоже.
– Пока говорить о возвращении чего-либо рано, – осторожно заметил он, потирая переносицу, на которой до сих пор оставался след от тяжелых очков, презентованных затонским художником.  – Серафиму Фёдоровичу гораздо важнее выяснить, замешан в её исчезновении его племянник, или же нет. Сама картина волнует его в гораздо меньшей степени.
– Правильно. В его годы о душе нужно думать, – с некоторым ядом в голосе одобрила действия господина Белугина Мария Тимофеевна. На лице её при этом было написано все, что она думает о старом художнике и одолевшем его приступе филантропии, и Яков Платонович с трудом сдержал улыбку. Впрочем, у него и самого бродили кое-какие мысли относительно того, отчего господина Белугина больше беспокоит судьба потенциального вора, чем им же украденная ценность.
– Но я всё еще не уверен, что её исчезновение – дело рук Николая Вингельхока с этим его кузеном или приятелем. Кое-что остаётся неясным.
– Неясным? – Мария Тимофеевна посмотрела на него недоверчиво, заставляя Штольмана враз ощутить и досаду, и веселье. Неужели тёща тоже держит его за героического сыщика, обладающего «всепроникающим чутьём»? Всё-таки Ребушинский со своими побасенками ухитрился прочно внедриться в умы затонских жителей, даже тех, кто его недолюбливал. Даже жалко, что литератор успел отойти в мир иной. Вот с кем бы Яков Платонович и впрямь с удовольствием повидался – отодрав для такого случая надоевшую бороду и выбрав время поближе к глухой полуночи!
На самом деле вопросов у сыщика всё еще было больше, чем ответов. Вроде бы, пока и впрямь всё указывало на молодых гостей господина Белугина, но…
 
– Я не вижу мотива! – признался он наконец с некоторым раздражением в голосе.
Взгляд Марии Тимофеевны из выжидающего стал удивлённым.
– Как?.. А деньги? Ведь вы сами говорили, что картина весьма ценная? Конечно, мне и самой не верится, что здесь замешан Николай… Такой хороший мальчик! Но есть же еще и этот… Тот, другой. Который троюродный брат или как его там! – Мария Тимофеевна сурово поджала губы и, не глядя, ткнула иголкой в своё рукоделие. – Вот о нём вам ничего не известно! И наверняка, это он!
Яков с трудом сдержал усмешку. Мария Тимофеевна, похоже, уже нашла для себя главного виновника и была настроена твёрдо придерживаться своей версии. Спору нет, о втором своём госте даже сам Серафим Фёдорович знал немного, а чужая душа, как известно, потёмки. И именно он, по словам старого художника, опознал в картине ни много ни мало, как работу Веронезе. Но тогда, как ни крути, а племянник Белугина тоже оказывается в этом замешан…
 
Ножницы Марии Тимофеевны щёлкнули нарочито громко, вырывая его из задумчивости. Кажется, хозяйку уже начало сердить его затянувшееся молчание. Штольман вздохнул.
– С деньгами в этой истории всё не так-то просто. Быстро обратить картину в деньги не получится, – заметил он. – В ломбарде или у случайного перекупщика за неё много не дадут. Настоящую цену таким вещам знают коллекционеры, владельцы картинных галерей, частных музеев… Но серьёзный покупатель не станет связываться с сомнительным продавцом. Даже если кто и заинтересуется – есть риск, что он проверит происхождение картины по своим каналам, у таких людей они обычно есть. Наилучшим выходом было бы вывезти её за границу. Там коллекционеров куда больше, и судьбой ограбленного дядюшки никто не поинтересуется.

Мария Тимофеевна слушала его со всё возрастающим недоумением. Наконец она не выдержала:
– Яков Платоныч, выходит, что продать картину в России невозможно? Но ведь их, тем не менее, крадут! Не у господина Белугина, а вообще. Даже в газетах пишут!
– Крадут, – не стал отрицать Штольман. – И в России можно выйти на покупателя, который даст хорошую цену, и при этом не будет задавать лишних вопросов… Но для этого нужно иметь хорошие связи в определённых кругах.
– В каких? – подозрительно поинтересовалась тёща. Сыщик невесело усмехнулся.
– Скажем так, в бытность мою полицейским следователем я с такими кругами часто сталкивался… – пояснил он с иронией. Миронова тихонько охнула и прикрыла рот рукой.
– Преступные сообщества? – спросила она наконец страшным шепотом.
– Что-то в этом роде, – туманно подтвердил Штольман с каменным лицом. Ну вот откуда бы тёще знать такие выражения? Каналья Ребушинский!
 
– Да не может быть! – с трудом произнесла госпожа Миронова. – Ну откуда у Николая… Пусть даже у Александра, я, конечно его не знаю, но он тоже какая-то родня Вингельхокам! Ну откуда у приличных людей могут быть связи… в таких кругах?!
Штольман только пожал плечами. Движение вышло досадливым. Не напомнить ли Марии Тимофеевне про еще одного «приличного человека» – сиятельного князя Разумовского, в чьём доме постоянно ошивался наёмный убийца Лассаль? Впрочем, не стоит.
В пользу подозреваемых говорила, скорее, не принадлежность к порядочной семье, а молодость. Не слишком весомый, но всё же аргумент в пользу невиновности родственников господина Белугина. С другой стороны, маловероятно – это еще не значит невозможно… Чёрт возьми, как ему не хватает сейчас его агентства! В Париже он бы уже давно выяснил подноготную этих мутных юнцов. А тут приходится заниматься чистой дедукцией по методу Шерлока Холмса. А проще говоря – гаданием на кофейной гуще.
Тёща продолжала напряжённо ковырять свое рукоделие. Наконец, заметив видно, что делает уже десятый стежок по одному и тому же месту, она со вздохом отложила его в сторону и подняла глаза на зятя.
– Жак, – произнесла она дрогнувшим голосом. – Я… Я всё-таки надеюсь, что это не Николай. Страшно подумать, что нам придётся обедать с преступником! О, Господи, обед! Я же так и не распорядилась… Яша, что бы вы предпочли – гуся с яблоками по-литовски, утку в вине или, может быть, жаркое из телятины?

От последовавшей на следующий день встречи с Вингельхоками сыщик ничего особенного не ждал – особенно после того, как выяснилось, что французским гости не владеют. Обнаруживать же собственные познания в русском языке было неосмотрительно. Сплетни по Затонску, как и в прежние времена, разлетались с телеграфной скоростью, а прислуга Мироновых, Катерина, при всех своих многочисленных достоинствах была девица разговорчивая; посредством её уже весь город был в курсе того, что гость Марии Тимофеевны «по-нашенски не говорит». Это исключало для Якова Платоновича возможность как бы невзначай затеять ранее запланированный разговор об итальянской живописи или других вещах, на которые могли бы среагировать подозреваемые, но тут ускользнувшую из его рук инициативу с отчаянной решимостью подхватила теща.
Штольман был уверен, что, если она и будет на чем-то сосредоточена, так это на вопросах, связанных с продажей дома – вопросах, для неё весьма тягостных и без того, чтобы думать о чём-то еще. Но, может быть, именно расследование помогало Аниной матери забыть о том, что она собирается передать в чужие руки особняк, хозяйкой которого она так долго была, где ей была знакома и дорога каждая мелочь? Мария Тимофеевна переводила разговор на интересующие их темы с ловкостью профессионального дознавателя, а ему оставалось лишь наблюдать за подозреваемыми.
И тут он чуть было не провалился с позором, когда они всей толпой вошли в бывшую комнату Анны. Жаль, что ему не пришло в голову заглянуть сюда раньше.
Воспоминания – одни из самых нелюбимых, самых страшных, – вырвались вдруг из тьмы, куда он их упрятал много лет назад. Он смотрел на кушетку, аккуратно застеленную ажурным покрывалом, и видел Аню, свою Аню – бледную, в испарине, дышащую с мучительным хрипом. Она снова умирала перед его глазами, и он умирал вместе с ней. И, смешиваясь с теми давними воспоминаниями, всплыло вдруг в памяти всё еще бледное лицо жены, провожавшей его в дорогу. Аня редко болела, каждый раз страшно его этим пугая, а уж когда они слегли вместе с Верочкой… Штольман с трудом заставил себя сосредоточиться на том, зачем они, собственно, сюда пришли, но выглядел, должно быть, неважно – когда гости покидали комнату, Мария Тимофеевна дёрнулась к нему с явным беспокойством.
Должно быть, броня любезности, которой он до сих пор отгораживался от Аниной матери, за последние дни окончательно истончилась и пошла трещинами. Он сам не понимал: что заставило его открыться перед ней? И еще более не понимал, что вдруг случилось с Марией Тимофеевной. Она всё помнила, несомненно – он видел слёзы на её глазах, слышал, как дрожит её голос, – но ту давнюю вину, за которую он сам себя казнил до сих пор, она ему простила. И несколько раз повторила, что всё же кончилось хорошо – так зачем об этом вспоминать?
 
Способность с легкостью забывать, как плохое, так и хорошее была одной из тех человеческих черт, которые Штольман никогда не мог понять, как ни тщился. А вот Мария Миронова была наделена ей в немалой мере. Отныне она вообще не видела его вины в случившемся: ни в том, что он полицейский, ни в том, что он осмелился полюбить её дочь. Хотя всего лишь несколько лет назад…  Сейчас же тёща с лёгкостью небывалой отпустила ему грехи и велела заняться делом, точно так же, как сам он в былые годы командовал Коробейникову. Сыщику оставалось только усмехнуться грустно и последовать за решительной Марией Тимофеевной.

Графиня Раевская в своё время положила немало усилий на то, дабы обучить своего бестолкового помощника искусству задавать правильные вопросы под видом бессмысленной светской беседы. Но нынче Штольман в очередной раз убедился, что любая провинциальная дама, поднаторевшая в болтовне с соседками, с легкостью переиграет на этом поле даже матёрого контрразведчика. Разговор за обедом стараниями хозяйки дома, продолжал вращаться вокруг талантов Анны Викторовны, искусства вообще и живописи в частности, словно бы Мария Тимофеевна никак не могла остановиться. Впрочем, ей никто и не мешал. Разве что полковник попытался перевести разговор на что-то иное, но супруга его быстро пресекла. И охотно поддержала беседу о художниках и картинах – раз уж хозяйке дома угодно, отвлекаясь от собственных горестей, рассуждать именно о них. Ольга Фёдоровна, подобно своему старшему брату, была дамой наблюдательной.
Не иначе, как получив от супруги чувствительный тычок ногой под столом, господин Вингельхок ситуацию уяснил. Тоскливый взгляд его красноречиво подсказал Якову, что гость и рад бы поболтать с «месье Демуленом» о чем-то более достойном мужского внимания: скажем, о «майском перевороте» в Сербии, или хотя бы о новомодном будапештском гамбите, но спорить с дамами – себе дороже.
Штольман, тоже глазами, выразил полное с полковником согласие. Предводитель амазонок ему, как ни странно, понравился. И, если Мария Тимофеевна окончательно решится продать особняк… Анне, хоть она и редко вспоминала о Затонске, наверное, тоже будет отрадно услышать, что родной дом, раз уж никому из них не суждено туда вернуться, остается в хороших руках. Хотя и в этой семье не без урода.
Застольный разговор, который затеяла тёща, в принципе, был не так уж и нужен. Для Штольмана оказалось достаточно того, что Мария Тимофеевна успела вытянуть в ходе экскурсии по дому – точнее, того, что он успел увидеть, наблюдая за Вингельхоком-младшим и его приятелем. Всё-таки не зря Яков Платонович тридцать с лишним лет ел сыщицкий хлеб. Да одним своим ответом на вопрос матери о том, помнит ли он дядюшкины картины, Николай выдал себя с головой. Оставалось передать эту информацию Серафиму Фёдоровичу, а дальше пусть старый художник делает с ней, что хочет. Быть может, у господина Белугина и найдутся веские аргументы, дабы направить заблудшего племянника на путь истинный. Это уже дела семейные. «То дела наши, купеческие…» Возможности самого Якова почти исчерпаны; чего он точно теперь не может, так это вызвать обоих молодцов в участок или заявиться в дом Вингельхоков с обыском. А право, жаль! Хорошенько припугнуть этих стервецов отнюдь не мешало бы… Штольман грустно усмехнулся собственным мыслям. Есть вещи, недоступные даже для героического сыщика. Но всё-таки, что эти олухи царя небесного собираются делать с картиной? Не на стенку же вешать!
   
Разговор за столом как раз перешёл на известных ценителей живописи, и Штольман внутренне насторожился. Если сейчас выяснится, что в окружении Вингельхоков таковой есть… Но тёща отчего-то предалась парижским воспоминаниям, заговорила о Лувре, о художниках на набережной Сены и об известных французских коллекционерах, которых, если верить Марии Тимофеевне, в Париже было больше, чем где бы то ни было, вот и дорогой Жак это подтвердит… Яков пока не мог понять, к чему она клонит, но сдержанно подтвердил, что да, любителей искусства в Париже хватает.   
– А вы знакомы с парижскими коллекционерами, месье Демулен? – внезапно спросил Александр. Вопрос был задан по-русски, оттого Штольман ответил вопросительным взглядом. Слава Богу, за последние дни он поднаторел в умении изображать «хранцуза, что по-нашенски не говорит». Хотя до Серафима Фёдоровича с его фальшивым слуховым рожком ему было еще далеко, пожалуй. Мария Тимофеевна, слащаво улыбнувшись гостю, повторила его вопрос на французском.
– Знаком, – сдержанно кивнул сыщик. И с усмешкой добавил: – И довольно близко.
Среди его клиентов за прошедшие десять лет действительно попадались люди, не чуждые искусства, но первым на ум ему пришёл покойный антиквар Лепелетье, чей секретарь всадил Штольману пулю в спину и в чьём мрачном подвале он едва не отдал Богу душу. Знакомство и впрямь близкое, ничего не скажешь.
– О да, Жак близко знаком со многими коллекционерами, – прощебетала Мария Тимофеевна, якобы переводя его ответ гостям. – Вы не представляете себе, какой интерес к искусству есть в тамошнем обществе! Постоянно какие-то выставки, вернисажи, статьи в толстых журналах… Очень трудно оставаться в стороне.
Внезапно она на миг замешкалась и, глубоко вздохнув, добавила, понизив голос:
– Собственно, он и сам коллекционер.
   
Если верить легенде, в былые времена гуси спасли Рим. Сегодня на обеденном столе в доме Мироновых присутствовал не иначе, как прямой потомок тех гусей, и ему было суждено спасти сыщика Штольмана. Рот Якова Платоновича как раз оказался занят куском, и возглас изумления пропал втуне.
– Зять не любит об этом говорить, – продолжала разглагольствовать Мария Тимофеевна, широко и нервически улыбаясь. – Должно быть, стесняется. Я не очень понимаю причину, может быть, неловко в его положении, а, кажется, он причастен к дипломатическим кругам, рыскать по антикварным лавкам… Он и коллекцию свою мало кому показывает. Когда мы с мужем последний раз были в Париже, дочь нам показала эти картины тайком от него… Ох! Вы только меня не выдайте!
– Ни в коем случае, – улыбнулась госпожа Вингельхок, переглянувшись с мужем.
 
Якову Платоновичу пришлось призвать на помощь весь свой давний опыт работы в высшем свете и еще один кусок гусятины, чтобы удержать на лице маску вежливого безразличия. Господи, что она задумала?! Впрочем, это-то понятно. Не далее, как вчера он самолично рассказал тёще о том, что наилучшим выходом для мошенников было бы переправить картину за границу. Похоже, Мария Тимофеевна воспользовалась случаем и принялась ловить Коленьку с приятелем на живца!
И как ей только в голову пришло?! Но вот пришло ведь, и она тут же, долго не раздумывая принялась воплощать своё решение в жизнь. Всё-таки Анна Викторовна взяла от матери куда больше, чем ему прежде казалось!
Актриса из тёщи, по мнению сыщика, была никудышная. Выдав свой отчаянный пассаж про зятя-коллекционера, она застыла с изменившимся лицом, точно набрав в рот воды… хотя сторонний наблюдатель скорее предположит, что хозяйка впала в панику, походя разболтав семейный секрет. Мысль о том, что вдова адвоката Миронова на самом деле ведёт частное расследование, едва ли способна прийти в чью-то голову. Яков и сам с трудом в это верил.
   
Сыщик перевёл дух: охватившее его поначалу изумление и негодование постепенно проходили. Выход и впрямь был наилучший. Клюнут или нет? Мария Тимофеевна сидела молча, глядя прямо перед собой, и на лице её ужас от собственной безрассудной выходки мешался с гордостью за неё же.
– Сhérie maman, – негромко окликнул Штольман тёщу. Мария Тимофеевна вздрогнула и повернулась к нему, глядя на сыщика изумлённо, испуганно, точно не веря собственным ушам. Яков встретил этот взгляд озорной улыбкой.
– Ma chère maman, je veux vous dire que c'était la meilleure oie dans ma vie. (Дорогая матушка, хочу вам сказать, что это был самый лучший гусь в моей жизни).

Чета Вингельхоков-старших в сопровождении дочери и хозяйки дома отправилась осматривать сад. Штольман от прогулки вежливо отказался и внутренне усмехнулся, услышав, что Николай с Александром решили последовать его примеру. Чутьё подсказывало ему, что рыбка заинтересовалась наживкой.
Яков стоял на террасе, глядя, как теща решительным шагом уводит гостей по памятной яблоневой аллее. Даже отсюда было видно, насколько взволнована Мария Тимофеевна – прямая, как палка спина, неестественно громкий смех… Впрочем, гости, кажется, к этому уже привыкли. От дамы, которая недавно схоронила любимого мужа и теперь вынуждена расставаться с родным домом, никто не ждёт разумного и степенного поведения. Внезапно ему подумалось, что от всего размеренного и привычного мира у Марии Тимофеевны сейчас остались две наименее любимые ей вещи – зять и расследование преступлений. Именно то, что всегда было для неё горше стрихнину, по какой-то иронии судьбы осталось неизменным – и не потому ли она так вцепилась в него и в историю пропавшей картины? Но долго так она не выдержит. Мария Тимофеевна – не Аня, это не её жизнь. Нужно поскорее везти её в Париж, к внукам… конечно, не все дети, что обитают нынче в доме на Гранд Огюстен, приходятся ей родными внуками, но это и неважно. Важно, что ни у кого из них нет бабушки…
   
Из-за спины раздался приглушённый звук шагов. Штольман и ухом не повёл.
– Месье Демулен, мы можем с вами поговорить? – Николай Вингельхок обращался к нему по-немецки. Яков оглянулся, лицом изобразив лёгкий интерес.
– Месье Николя?
Кажется, шустрая молодёжь решила, не откладывая брать быка за рога. И внешне невозмутимый вид обоих Штольмана не обманул. Молодые люди нервничали.
– У нас к вам есть деловое предложение, – начал Александр. Говорил он по-русски. Николай с каменным лицом повторил его слова на немецком. В глаза «месье Демулену» он при этом не глядел, и всем своим отстранённым видом словно бы демонстрировал, что происходящее – не его дело, и он здесь только переводчик. Ну что ж…
– Ко мне? – переспросил Штольман с весёлым удивлением. – Но позвольте, молодые люди, я здесь только гость, всеми делами занимается ma belle-maman!
– Что? – спросил напряжённо прислушивавшийся Александр.
– Говорит, что он тут в гостях. И предлагает с делами обращаться к хозяйке. А он тут бабочек ловит, – несколько вольно перевел Николай ответ «француза». – Саша, может быть… Ну несерьезный же человек! И ты ведь говорил, что отдашь картину им!
«Что, действительно? А раньше с первого взгляда фараона узнавали… Старею, видать! Но самое интересное – кто это таинственные «они», которым наш молодой знаток живописи хотел отдать картину?»
– Если другого выхода не будет – отдам, – сухо кивнул Александр. – Но деньги они возьмут с большим удовольствием и… Николай, неужели будет лучше, если полотно эпохи Возрождения уйдёт к таким людям?
Голос молодого человека звучал взволнованно, и даже глаза, казалось, потемнели… Артист! На подобные прочувствованные речи со слезой Штольман последний раз покупался лет сорок тому назад. А нынешний спектакль был и вовсе адресован не ему, а Вингельхоку-младшему, потому он лишь наблюдал молча, храня на лице выражение лёгкого любопытства.
– Если единственное, что я могу – это оставить картину в руках человека приличного, то я обязательно это сделаю, – тяжело вздохнул Александр. – Нужно попытаться. Николай, спроси его про друзей-коллекционеров. Есть ли у него такие, а если есть – то не ведёт ли он с ними дел.
– Так он ведь сам коллекционер, – недоумённо нахмурился Николай. – Спроси прямо!
– Так мы этого как бы не знаем, – напомнил ему приятель. – Так что лучше начнём издалека.
«Издалека, так издалека, – мысленно согласился Штольман. Сейчас он как никогда хорошо понимал господина Белугина, который третий год притворялся глухим и ему это не надоедало. – Начинайте, молодые люди!»
Николай шумно вздохнул, точно собираясь нырять в омут.
– Господин Демулен, сегодня за обедом зашёл разговор, что вы хорошо знакомы со многими парижским коллекционерами живописи. Дело в том, что у Александра есть картина – весьма ценная, доставшаяся ему по наследству, но теперь обстоятельства вынуждают его с ней расстаться…
   
Невероятную историю обретения его семьёй полотна работы мастера эпохи Возрождения Александр рассказывал словно бы нехотя, временами смущённо улыбаясь и вставляя «Я понимаю, что это звучит неправдоподобно, но…» Николай переводил его речь, держась по-прежнему несколько отстранённо и опуская самые красочные подробности – понимай Штольман, как он притворялся, только немецкий, он бы многое потерял. Но и оставшееся звучало весьма душещипательно. Ребушинский бы обзавидовался, как пить дать, а созданный его воображением Героический Сыщик, слушая это, уж точно бы не раз утер скупую мужскую слезу прославленным в веках кружевным платком. Реальный Штольман подобным атрибутом так и не обзавёлся, отчего ему оставалось лишь закаменеть лицом и мужественно выслушивать, хотя более всего на свете ему хотелось схватить обоих прохиндеев за лацканы и тряхнуть так, чтобы зубы застучали. Под неподвижным взглядом голубых глаз молодые люди нервничали, путались и принимались врать еще красочнее.
Но главное он выяснил – полотно было то самое, принадлежавшее Серафиму Фёдоровичу. «Обретение радости», оно же «Барыня с архангелом». Это и с самого начала предполагалось, но оставался крохотный шанс, что два молодых идиота попытаются втюхать «другу парижских антикваров» какую-нибудь другую картину. Оставались, конечно, еще кое-какие вопросы, но комедию можно было заканчивать. Права была Мария Тимофеевна. «А дело-то, как обычно, в деньгах…» Во что же влезли эти два молодых идиота, что им пришлось красть картину стоимостью в несколько тысяч?
 
– Да, я вас понял, – Штольман улыбнулся во все зубы, прерывая рассказ Александра о неумолимых обстоятельствах, которые вынуждали его – последнего потомка достойной фамилии, – со столь ценным полотном расстаться. – Можно без таких подробностей. «Похождения Рокамболя» я уже читал, там всё намного занимательнее. «Выбравшись из пучины, мощными гребками поплыл к берегу»… Я деловой человек, месье Николя, месье Александр. Приезжайте завтра и привозите картину. Если это действительно итальянский Ренессанс – я его у вас куплю. О цене, я думаю, договоримся. Имею представление о стоимости таких вещей.
С этими словами сыщик поднялся и направился к краю террасы, слушая, как за его спиной Вингельхок-младший сбивчиво пересказывает речь «месье Демулена» приятелю. Тот потрясённо выдохнул.
– Коля, это ты его назвал несерьёзным? – проговорил он сдавленно. – Кажется, эта французская болонка прекрасно всё поняла.
– Так может… – нерешительно произнёс Николай, но приятель его прервал.
– Да нет, все отлично складывается. Разве что в цене не сойдёмся.
«Сойдёмся – сойдёмся! – мысленно пообещал ему Штольман. – Столько отсыплю, что в карманах не унесёте…» Он оглянулся и придавил обоих молодых людей взглядом, от которого, бывало, бросало в дрожь матёрых фартовых, судьбой-злодейкой заброшенных в затонский участок.
– Так я жду вас завтра вечером, – повторил он, снова блеснув улыбкой-оскалом. – Надеюсь, мы не обманем ожиданий друг друга? В среде деловых людей это не принято.
Сыщик снова повернулся в сторону сада, откуда уже показались Мария Тимофеевна с компанией.
– Что он сказал? – нервно спросил Александр.
– Месье Демулен предупредил, чтобы ты не вздумал его обмануть. Это может плохо кончиться, – перевёл Николай срывающимся голосом. – Саша, это ты его назвал французской болонкой? Да этот форменный Жеводанский Зверь!

Чуть позже с той же террасы сыщик наблюдал за церемонией проводов. Судя по всему, хозяйка и покупатели пришли к полному взаимопониманию: Мария Тимофеевна расцеловалась с Ольгой Федоровной и Юленькой, очень тепло распрощалась с полковником, и заверила его, что окончательная встреча с подписанием всех бумаг состоится буквально на днях.  Через два… Нет всё-таки через три дня. Экипаж отъехал, а Мария Тимофеевна уже поднималась по ступенькам, улыбаясь широко и несколько бессмысленно. Штольман торопливо шагнул ей навстречу, подал руку, и тёща оперлась о неё с благодарностью.
– Всем всё понравилось, – со вздохом поведала она, подходя к стулу и устало на него опускаясь. – Кажется, я продала дом… Яша, мы же сможем задержаться на пару дней? Сегодня, когда мы осматривали комнаты… Я не могу вот так, сразу. А что у вас?
То ли от волнения, то ли от усталости Миронова говорила по-русски и этого не замечала. Яков поспешно оглянулся. Рядом никого не было, только где-то в доме звенела посуда, должно быть, Катя убирала со стола. Пора было заканчивать этот балаган. Всё-таки, сыск – не стезя Марии Тимофеевны. На это есть Жеводанский зверь в чине беглого надворного советника.
   
– Всё в порядке, – произнёс он негромко, садясь рядом с ней. – Мы задержимся насколько нужно. А мы с молодыми людьми беседовали об искусстве. Очень вы на нас вдохновляюще подействовали. Представить меня парижским коллекционером… Мария Тимофеевна, ну вот как вы только догадались? Словом, завтра они приедут вместе с картиной. Дело можно считать законченным.
Штольман улыбнулся, как он надеялся – успокаивающе, – но Мария Тимофеевна внезапно вздрогнула и взглянула на него в полном ужасе.
– Уже завтра? Як… Жак, вы хотите сказать, что завтра мы снова обедаем с преступниками?!
Лицо её исказилось страшно, то ли от смеха, то ли от рыданий, из горла вырвалось нечто, похожее на писк. Похоже, перспектива новой встречи с мошенниками стала последней соломинкой во всех треволнениях сегодняшнего дня. Штольман оглянулся в полной панике и кинулся в дом. Там, в кабинете адвоката Миронова хранилось единственное знакомое ему средство от женских истерик.
 
Рюмка коньяка, проглоченная залпом оказалась средством, посильнее иного другого. Смех пополам с рыданиями прекратился, как отрезало: Мария Тимофеевна на миг замерла с выпученными глазами, после чего всхлипнула в последний раз и шумно перевела дыхание. Тонкие руки, до того судорожно прижатые к груди, расслабленно упали на колени.
– Мария Тимофеевна… – Штольман, поколебавшись, опустился на стул рядом с ней и осторожно сжал её руки своими. – Всё, Мария Тимофеевна. Больше никаких расследований. Анна мне не простит!
Взгляд хозяйки дома постепенно становился осмысленным. Она снова глубоко вздохнула и поморщилась.
– Господи, гадость то какая… Нет, Яша, это я не про вас… А расследование… Ну уж нет! – внезапно возмутилась она. – Я хочу… Хочу знать всё до конца. И со мною… всё в порядке! Лучше вы мне еще налейте! И себе тоже.
Штольман в полном замешательстве выполнил её просьбу – в той части, которая касалась её самой. Второй рюмки у него не было, так что составить тёще компанию он не мог. Хотя выпить бы сейчас не мешало. Глядя, как зять молча наливает ей коньяку, Мария Тимофеевна слабо, но торжествующе улыбнулась.
– Со мной всё в порядке, – повторила она несколько рассеянно. – И с делом вашим тоже. Интересно, что же там за картина такая? Значит, к обеду у нас ваши мошенники… Видно, нужно привыкать. В Париже у вас ведь тоже…
– В Париже? – переспросил Яков, несколько сбитый с толку. Кажется, коньяк действовал на его тёщу куда сильнее, чем обычным порядком. В этот момент она забрала у него рюмку и, ни на секунду не задумываясь, выпила, как и первую – залпом. Дыхание её пресеклось. Мария Тимофеевна отчаянно замотала головой. На глазах у неё выступили слёзы. Штольман наблюдал за тещей встревоженно.
– Разные гости бывают, – несколько туманно заявила она вдруг. – Вот и в Париже у вас ведь тоже… Ну, пообедаем с преступниками! Благо, не в первый раз. У нас ведь еще утки на леднике остались!

 
Следующая глава      Содержание
 

Скачать fb2 (Облако mail.ru)          Скачать fb2 (Облако Google)