Фараон в полночь


Пролёткой управлял уже знакомый Якову пожилой бородач, что возил его к Белугину два дня назад, степенный и немногословный.  Похоже, что он так и ошивался неподалёку от усадьбы в надежде еще раз свозить куда-нибудь «заграничного барина», взяв с того оплату по тройному тарифу. Штольмана это вполне устраивало. Чем меньше народу будет его разглядывать вблизи, тем лучше. Пока маскарад срабатывал: Затонск своего героического сыщика не узнавал. Остроглазый Серафим Фёдорович не в счёт.
А вот он Затонск узнал сразу. Конечно, за тринадцать прошедших лет в городишке кое-что перестроили, кое-что подлатали и подкрасили, а иное, наоборот, еще сильнее облезло, но суть – размеренная, провинциальная, – оставалась неизменной. Всё та же солома на мостовых. Всё те же дамы, гордо демонстрирующие urbi et orbi наряды прошлогодней моды. Народу стало побольше, пара новых магазинчиков сверкали витринами на главных улицах, по которым они проезжали; откуда-то издалека – то ли из парка, то ли с набережной, – доносились нестройные разливы духового оркестра. Тёплый летний вечер окутывал Затонск ленивым покрывалом, и по-прежнему никто никуда не торопился. Даже гуси переходили дорогу с обычной затонской неспешностью, вынуждая извозчика материться в бороду и придерживать лошадь.
Яков Платонович сам удивлялся той отстранённости, с которой смотрел он теперь на городок, столь странно и бесповоротно изменивший его судьбу. Направляясь сюда, он ждал от самого себя большего к Затонску интереса, большего волнения – а на деле ощущал себя пассажиром поезда, что вышел на пару минут на стороннем вокзале купить газету да бутылку сельтерской воды. Сейчас он вернётся в вагон, поезд тронется, и городок останется позади, растворится в паровозном дыму, исчезнет из виду и из мыслей. Может, иные места сильнее затронули бы его душу – как та дорожка средь яблонь в саду Мироновых, или заброшенный парк в усадьбе Разумовского, через который провёл его Серафим Фёдорович после их эпической рыбалки, – но пока пути бывшего надворного советника пролегали далеко от подобных мест, а посещать их нарочно он не стремился. Всё одно, на липовой аллее затонского парка ему не повстречается Анна Викторовна…
Может быть, все дело было в том, что для Штольмана всегда были важны не места, но люди? Все, кто ему стал дорог здесь, в Затонске, ждали его теперь совсем в ином месте, и именно туда стремилось всё его существо. Оставалось закончить последнее дело.
   
За него сыщик, по здравому размышлению, мог и вовсе не браться. Мошенников он разоблачил, картину законному владельцу вернул… Почему вдруг? Историй таких в его практике было «на пятачок пучок», как проницательно заметил Серафим Фёдорович. Почему же именно эта острым уколом пробудила прошлое, заставила его вспомнить своё собственное давнее поражение? Ладно, был бы он в те поры двадцатилетним юнцом, как Коля Вингельхок нынче – так ведь нет… Был он тогда матерущим волком, которому сам бог велел видеть расставленную ловушку, но он ринулся в неё, очертя голову, точно такой вот, не знающий жизни сопляк, ведомый только дурным своим азартом – и никто не схватил за руку вовремя, не вытащил за шкирку, не ткнул носом в собственную глупость.
О том, что было дальше, вспоминать и вовсе не хотелось, но рассказ Николая об отце почему-то разбередил душу. Полковник, а тогда поручик Вингельхок заплатить долг чести кровью не смог – удержала, по его словам, мысль об Ольге Фёдоровне. Штольмана не держало ничего. Нина… Да, тогда он остался жить ради неё. Позволил ей купить, просто-напросто купить его душу. Деньги он ей вернул, но на незримом договоре стояла уже подпись кровью, от которой он не мог освободиться долгие годы. Которая заставляла его идти против своей совести, раз за разом спасая ту, что с завидным постоянством стремилась упасть в бездну – и увлечь его за собой.
У госпожи Нежинской было опасное свойство, которого, быть может, она сама не осознавала: ломать, калечить всё светлое и чистое, что случайно подворачивалось ей на пути. А он, связанный тем невидимым договором, молча прощал ей это, и, пытаясь уберечь от неё других, никогда не предпринимал ничего против неё самой, как бы ни требовали того его честь и совесть… Старый шулер Гроховский оказал сыщику неоценимую услугу, рассказав правду, что позволила ему стряхнуть с себя последние остатки признательности. Печать под договором поблекла вконец.
Яков сейчас сам бы толком не смог объяснить, что им двигало. Может, память о том, что карточные долги, даже отданные по всем правилам, имеют неприятное свойство возвращаться в самый неподходящий момент. А может, еще один полезный опыт, что остался у него после давней той игры: как бить противника его же оружием – и бить больно. Чтобы неповадно было. Злое и растерянное лицо польского пана так и стояло перед глазами.
 
Серафим Фёдорович сидел в пролётке напротив него и посматривал на сыщика с лёгкой тревогою. Перехватив взгляд Штольмана, негромко спросил по-французски:
– Месье Жак, может, всё-таки, не стоит? Вы и так сделали много больше, чем я смел надеяться, – старик покосился на аккуратный свёрток, стоящий на сидении. – Не знаю, что вы задумали, но заверяю вас, мы и сами можем разобраться. Я поговорю с Михаилом Леопольдовичем…
Штольман усмехнулся. Сегодняшняя встреча с мошенниками, урок искусствоведения с последующим разоблачением его основательно встряхнули, и кровь бежала по жилам бодро. Можешь – сделай. Он был уверен, что всё у него получится.
– Определённо, я справлюсь лучше! – Яков приятственно улыбнулся встревоженному собеседнику. – Месье Белугин, не вы ли два дня назад беззаветно верили в безграничные силы и способности…
Штольман чуть было не брякнул «героического сыщика», но перехватив взгляд Николая, смирно сидевшего рядом с дядюшкой, вовремя спохватился. Коля французского не знал, но слова «détective héroïque» могли навести молодого человека на определённые мысли, а это было бы некстати.
– … в безграничные способности героя ваших картинок, – вывернулся Яков, не забыв подпустить лёгкую шпильку в адрес иллюстратора «Приключений». – Я вас не узнаю!
Серафим Фёдорович хмыкнул, но спорить не стал. Только прищурился ехидно:
– Ну, как хотите, месье Жак. Но смотрите. Это вам не угря на бороду ловить!
Яков Платонович усмехнулся. Кажется, старый художник, включил себя в число тех, кому надлежит беспокоиться о сыщике Штольмане, хоть и выражал это беспокойство со свойственной ему иронией.
Колесо пролётки попало в очередную выбоину, экипаж подпрыгнул, и Серафим Фёдорович покрепче ухватился за свой свёрток. Там, под упаковочной бумагой скрывалось возвращенное хозяину «Обретение радости» в компании нескольких Аниных рисунков, которые бывший учитель выцыганил-таки у Марии Тимофеевны.
 
«Совет в Филях», он же допрос обормота Коленьки был в самом разгаре, когда в оставшуюся открытой дверь кабинета заглянула хозяйка дома. Должно быть, на лице узревшего её Штольмана отразилась некоторая паника: затонский художник, заметив это, тихонько хмыкнул, поправил галстук и твёрдым шагом отправился нейтрализовывать мадам Миронову, бросив недотёпу-племянника на съедение «Жеводанскому Зверю». Но сам Коля, кажется, вздохнул с облегчением. Штольмана он побаивался, но острый дядюшкин язык, безо всякой жалости снимавший стружку с благородного разбойника, доставлял ему куда больше душевных мук, чем любые расспросы «месье Демулена».
К тому времени, когда сыщик, вытянув из Николая Вингельхока всё, что тот знал и не знал, оставил его в пустом кабинете наедине с угрызениями совести и вышел в гостиную, Мария Тимофеевна с Серафимом Фёдоровичем вполне нашли общий язык. Хозяйка дома и бывший учитель её дочери дружно угощались наливочкой, с умилением рассматривая акварели и карандашные наброски в большой картонной папке, и ностальгически вспоминали гимназические годы барышни Мироновой, перемежая их разговорами о ближних и дальних знакомых. Похоже, что старый художник был окончательно переведен из числа прохвостов в приличные люди. Заметив Штольмана, замешкавшегося в дверях, Мария Тимофеевна и его одарила весьма приветливой улыбкой. Словно бы её покинули – отступили по крайне мере, – треволнения последних дней.
Непривычно было видеть тёщу по-домашнему расслабленной и почти счастливой. Нынешний его визит проходил в обстоятельствах, ни одно из которых не способствовало душевному спокойствию Марии Мироновой, а во время приездов своих в Париж в былые годы ей редко удавалось настолько забыться в обществе зятя. Такой она, наверное, бывала с Аней, с внуками… Разве что однажды Штольман заглянул в детскую и застал их с Виктором Ивановичем врасплох: старшие Мироновы стояли, обнявшись, у колыбели новорождённой Верочки, и улыбались оба, умиротворённо и счастливо.
   
Но сейчас папка со старыми рисунками юной Анны Викторовны, – а может быть, и сладкая наливка, – сыграли свою роль.
– Серафим Фёдорович умолял меня оставить ему Анины работы, – поведала теща с затаённой гордостью. – Но в итоге мы сошлись на том, что он выберет для себя несколько рисунков, а остальные мы возьмём с собой. Вы ведь не будете против, Як… Жак? Я думаю, Аннушка будет рада… Ох!
Мария Тимофеевна внезапно подхватилась с места, чуть покачнулась и прижала руку ко лбу.
– Я вспомнила! – воскликнула она. – Нужно обязательно найти… На чердаке, да, они на чердаке! Я же обещала Ане… я сейчас! Положу их вместе!
 
Мария Миронова выбежала из комнаты столь поспешно и целеустремлённо, словно от неведомых предметов, обитавших на чердаке, зависела вся её дальнейшая судьба. У Штольмана появились нехорошие предчувствия. Он покосился на нарядный графинчик гранёного мальцовского хрусталя и открыл было рот, собираясь грозно вопросить у гостя, сколько ягодной наливки ушло на налаживание отношений с хозяйкой, но всё замечавший Серафим Фёдорович его опередил:
– Уверяю вас, месье – по рюмочке, не более!
Старик послал ему честнейшую улыбку человека, никогда в жизни не державшего ничего за душой, и, поднявшись, принялся тщательно складывать рисунки. Руки в морщинках любовно касались старых бумажных листов. Была ли то въевшаяся в плоть и кровь рисовальщика привычка относиться бережно ко всякому художественному труду, или душу старого учителя и впрямь затронули работы его бывшей ученицы? Когда Яков приезжал к Белугину осматривать «место преступления», старик, кажется, тоже хотел поговорить с ним об Анне – но быстро уловив настроение сыщика, ограничился лишь несколькими общими вопросами.
– Взгляните, месье, – голос Серафима Фёдоровича ощутимо дрогнул. На Якова он не смотрел. Штольман придвинулся ближе – и замер на миг, забыв выдохнуть.
– Автопортрет, – голос Белугина звучал словно бы издалека. – Довольно непростая задача для художника… особенно для юного художника. Показать всем, каким ты видишь себя.
С небольшого альбомного листа, уже отчасти пожелтевшего от времени, на Штольмана внимательно глядела совсем юная Аня. Она никому ничего не показывала. Она просто была – такой, как есть; в ней всё было непритворное, и вся светлая душа её была там – в широко распахнутых глазах.
 
«А что делать, если полиция не справляется?»
Задумчиво сдвинутые брови, пальчик рассеянно рисующий в воздухе неведомые письмена… И взгляд – удивительно чистый взгляд синих глаз, горящий от захватившей её идеи. Серьёзная, взволнованная, независимая. Первое расследование барышни Мироновой, в чью жизнь разом вошли странный дар и опальный петербургский полицейский.
И он – еще не понимающий, не ощутивший этого, но навсегда попавший в плен к этой чудесной девушке. Барышня на колёсиках… Такая хрупкая и такая стойкая. Уже тогда – единственная…
 
Как же он соскучился! Яков Платонович запрещал себе много об этом думать: но теперь, когда Мария Тимофеевна наконец определилась окончательно, когда отпустил его сыщицкий азарт последних дней, заполнивший пустоту его терпеливого ожидания, он ощутил, что ожидание это было слишком долгим. Пара телеграмм, лаконично подтверждавших, что в доме на Гранд Огюстен всё обстоит благополучно, и все его обитатели пребывают в добром здравии, помогли унять тревогу – но не тоску. И сейчас, при виде карандашного рисунка, выполненного рукой Анны, она сжала сердце с новой силой.
«Ну, где же вы, Яков Платонович?» Даже выражение на полудетском личике, что глядело на него со старого листочка, казалось, стало нетерпеливым.
– Мария Тимофеевна позволила мне его взять, – словно бы извиняясь, промолвил бывший учитель и ловко вытащил рисунок из-под оцепеневшей руки Штольмана. – А вас, месье Жак, оригинал ждёт… Вы когда отправляетесь?
Сыщик шумно перевёл дыхание.
– Скоро, – коротко сказал он. – Мария Тимофеевна на днях закончит свои дела с домом… Ну, и мне тоже хотелось бы довести всё до конца.
Руки Серафима Фёдоровича застыли над стопкой аккуратно сложенных рисунков.
– Месье? – он бросил на сыщика вопросительный взгляд. – Что вы задумали?
 
Ответить Штольман не успел. Послышались торопливые шаги, и в гостиную ворвалась госпожа Миронова с сияющим лицом и большой коробкой в руках. Волосы Марии Тимофеевны пребывали в некотором беспорядке, на юбке отчётливо виднелись следы пыли, но неведомо чем воодушевлённая тёща этого вопиющего безобразия не замечала. Это было настолько на неё не похоже, что Яков снова невольно покосился на полупустой графинчик.
– Вот! – громко заявила она, ставя коробку прямо на папку с рисунками. – Я их всё-таки нашла!
«Вот это… это и есть орудие убийства! Трость Мазаева! И я ее нашла на обрыве!»
Штольмана было трудно поставить в тупик, но дамам семейства Мироновых, что старшей, что младшей, регулярно удавалось это проделать. Мария Тимофеевна, не замечая его озадаченного молчания, деловито открыла коробку и вытащила папиросную бумагу, скрывавшую содержимое.
– Те игрушки, что когда-то делала Аннушка! – объявила она растроганно. –  Принц и принцесса!
 
Должно быть, он соскучился уже слишком сильно. Или за последние годы размяк окончательно, позволив неведомым прежде чувствам пробраться в сердце и обосноваться там незаметно, но прочно. Махонькие – меньше пяди, – куклы, принц и принцесса, не то тряпичные, не то из папье-маше, в нарядах из белоснежной кисеи и кружев... Руки маленькой девочки, Анечки Мироновой, когда-то давно одели их в эти наряды, склеили затейливые короны из прорезной бумаги, разрисовали маленький веер – неумело, но с любовью.
Нарисованные личики радостно улыбались. Предательски защипало в глазах. Может, оттого, что теперь у него были Митенька и Верочка, и по ним он тоже соскучился?
– Мария Тимофеевна… – он осёкся, не находя слов, не понимая толком, что именно хочет сказать; тёща должно быть, истолковала его замешательство по-своему. Взгляд её стал растерянным.
– Як… Жак мы же можем их взять? – спросила она почти жалобно. – Да, я понимаю… Но я обещала Ане, еще в тот раз! Когда мы делали игрушки и гадали, кто же привезёт елку, а первыми оказались вы с Витей…
Голос её прервался. Мария Тимофеевна глубоко вздохнула, но казалось, сумела совладать с собой.
– Думаю, Ане будет приятно… – она неуверенно улыбнулась, глядя на зятя.
– Мария Тимофеевна…
– И Верочка увидит! – перебила она его.– А я научу её делать такие же!
Услышав последние её слова, Яков Платонович осёкся. Открыл было рот… но тут же его закрыл. Какие бы сильные сомнения не испытывал он сам по поводу Верочкиного отношения к рукоделию, явно не стоило доводить их до её бабушки здесь и сейчас. Разберутся позже – и как-нибудь сами, без его участия. Штольман сделал шаг к тёще, осторожно взял из её судорожно стиснутой руки кисейную принцессу и вернул её в коробку. И почувствовал, что его лицо расплывается в безудержной улыбке.
– Мария Тимофеевна, у меня и в мыслях не было…Конечно, мы их заберём.  Как и всё остальное, что вы захотите взять. Аня нам не простит! Вы собирайтесь, – сыщик оглянулся на господина Белугина, деликатно молчавшего в стороне. – Я только отлучусь ненадолго с Серафимом Фёдоровичем. Нужно кое-что закончить с его делами!

Сумерки уже сгустились. Уличное освещение сюда, на задворки Затонска, еще не добралось, потому Николая Вингельхока сыщик узнал, когда тот прошёл почти вплотную с экипажем. Более наблюдательный человек сразу задался бы вопросом, что делает пролётка в этом непрезентабельном переулке, но Вингельхок-младший ни наблюдательностью, ни большим умом не отличался. Кроме того, молодой человек нервничал. На пороге обшарпанного домишки, где еще в бытность Штольмана начальником затонского сыска располагались убогие меблированные комнаты, Николай и вовсе замешкался. Передумает, повернёт назад? Впрочем, какой у него выбор после всего, что он натворил? Кроме того, Николай жаждал искупить грехи в дядиных глазах: Серафим Фёдорович на словах непутёвого племянника простил, но мог ведь и передумать.
 
Когда чаевничали они дома у Белугина в ожидании нужного времени, Вингельхок-младший внимательно слушал всё, что втолковывали ему дядюшка и «месье Демулен», но видно было, что новая встреча с мошенниками его вовсе не радует. Хотя реальная опасность Николаю вряд ли грозила: какой же шулер удержится от соблазна еще раз обчистить доверчивого барчука? Слова Штольмана о том, что играть ему и вовсе не придётся, Вингельхок-младший слушал очень внимательно, но в глазах стояло сомнение.
Особенно пугала его почему-то перспектива явиться к кредиторам вовсе без денег. Услышав это, Серафим Фёдорович крякнул досадливо, выудил из скрипучих глубин буфетного ящика тоненькую пачку красненьких и сунул племяннику, предложив переложить для солидности обычной бумагой и натолкать в портмоне. Николай посмотрел на десятирублёвки с ужасом и отчаянно замотал головой, но Белугин рявкнул, что деньги дает исключительно для создания видимости и антуража,
– Понадобится – покажешь! А то трясёшься, как овечий хвост. Только смотри, охламон, всерьёз не проиграй! Чай, все мои гробовые! Просадишь сдуру – будешь за свои хоронить! Вот тут уж я отыграюсь!
Николай пытался было возмутиться, но добрый дядюшка, не слушая, завел очи горе и принялся перечислять всё, что хотел бы видеть на своих похоронах: «Некролог чтобы на две страницы, Лизавета Тихоновна душевно пишет. И памятник, чтобы не хуже, чем у Ребушинского! И оркестр! И чтобы веселенькое что-нибудь играли! И отца Серапиона пригласишь, этот и сам споёт. А в раж войдёт, так и спляшет!»
Яков Платонович при этих словах невольно улыбнулся, вспомнив, что именно отца Серапиона было предложено позвать, чтобы изгнать из дома на Гранд Огюстен буйный дух надворного советника. Похоже, батюшка и впрямь был неординарный и пользовался в Затонске известностью.
Коля, который был перед своим дядей кругом виноват, покраснел мучительно, неловко спрятал деньги и угрюмо сообщил, что вернёт всё в целости. За двери Штольман выходил в полной уверенности, что Николай сделает всё, как они договорились.
 
Вингельхок-младший потоптался немного на пороге, нервно посмотрел по сторонам, но ни пролётки, стоящей в двух шагах от него, ни её седока снова не заметил. Сыщик отбыл из дома в Панкратовском переулке намного раньше него. Николаю пришлось удовольствоваться заверением, что «некто придет и сыграет вместо вас» – но, кажется, и мысли у него не было о том, что француз, не знающий ни русского языка, ни Затонска, сможет самостоятельно найти шулерской притон и заявиться туда лично.
Молодой человек глубоко вздохнул и решительно распахнул дверь. Штольман молча сунул извозчику заранее оговорённую плату и, перехватив трость, двинулся вслед за Николаем. На плечах у него, как и в прошлые дни красовался плащ-невидимка Виктора Ивановича. Штольман закутался в него плотнее – и снова возникло странное ощущение, что тесть стоит рядом, приобняв за плечи. И всячески своего непутёвого зятя ободряет и поддерживает.
 
По правде говоря, никакого особого плана у него не было. Присоединиться к затеваемой игре – это была стратегия, а вот тактику еще предстояло выбрать. Притвориться дураком-иностранцем, случайно забредшим на огонёк, и обуть их? Сразу показать класс? Из рассказа Вингельхока-младшего выходило, что играли они с приятелем далеко не с профессионалами типа Гроховского. А местную шушеру нельзя было рассматривать, как серьёзного противника. Требовалась лишь некоторая свобода манёвра, и её должен был обеспечить Николай.
В длинном, изломанном в три колена коридоре пахло какой-то дрянью. Клопов здесь морили, что ли? Яков Платонович недовольно сморщился, но тут распахнулась и снова захлопнулась одна из дверей, скрытая от него очередным поворотом коридора, и о клопах было забыто.
 
Искомую дверь он определил сразу: из-за неё доносились голоса, в замочную скважину пробивался слабый свет. Увидев эту скважину, Штольман досадливо дёрнул головой. Дыра была такая здоровенная, что в неё можно было, при желании, подглядывать обоими глазами сразу. Вот только, с другой стороны такой наблюдатель был бы тоже прекрасно виден. Но один короткий взгляд на происходившее в комнате сыщик всё же бросить рискнул.
Бросил – и тут же отпрянул в сторону, осмысливая увиденное. Губы Штольмана исказила усмешка. Он еще при разговоре с Николаем заподозрил, что кое-кто из тутошних мастеров крапа может оказаться ему не чужим. Выходит, не ошибся. Лицо, промелькнувшее в неверном колеблющемся свете, явно принадлежало одному из старых знакомцев затонского сыщика. Особенно узнаваема была широкая, глумливая улыбочка. Разве что волосы, когда-то русые, совсем посветлели, подёрнулись сединой…
И с какой стати фартовый называл себя Рыжим, никогда им не будучи? Может, хоть теперь сменил кличку? Незабвенный Ласточка в деле с опиумным маком погорел-таки, уехал в палестины забугорные надолго – а этот, значит, легко отделался. И до сих пор тут, в Затонске, фраеров кидает?
Ну что же, хоть один фигурант известен. Это, пожалуй, даже неплохо. Замашки затонских шулеров сыщик знал, как свои пять пальцев. В то, что раскроют его самого, Якову не верилось; главное, натянуть поглубже кепи да растрепать бороду. Если им что-то и почудится… Мало ли, что кому чудится. Надворный советник Штольман –  он на кладбище лежит. Под крестом каслинского литья.
 
Из-за двери доносился вполне узнаваемый голосок Рыжего:
– А, барин молодой пожаловали! А дружок где твой?
– Не знаю, – глухо ответил Николай. – Он сам пусть со своим долгом разбирается.
– Что ж вы так? – фартовый деланно изумился. Штольман даже сквозь дверь видел издевательскую усмешку на его лице. – Дружба-дружбой, а табачок врозь? Все вы такие, кость белая, а душа гнилая! Нет, чтобы за друга порадеть… Деньги принесли, Николай Михалыч?
– Принёс, – было слышно, как Николай шумно сглатывает. – Только я это… Отыграться хочу!
Штольман недовольно поморщился. Вообще-то, по плану Вингельхоку-младшему следовало немного потянуть время, завязать со своими кредиторами какой-нибудь пустопорожний разговор, но от волнения тот, похоже, обо всём забыл, и принялся с ходу брать быка за рога. Одна надежда, что затонские жулики сами попытаются предварительно уболтать клиента.
– Отыграться? Ну, так это всегда с нашим удовольствием! – воскликнул Рыжий. – А ну, босяки, освобождайте место! Барин играть желают-с!
За дверью началась возня: послышались шаги, стук передвигаемой мебели, что-то жалобно звякнуло. Судя по шагам, в помещении, не считая Николая, было человека три, самое большее четыре. Заскрипели стулья: должно быть, игроки рассаживались по местам. Кто-то велел прибавить свечей. Николай, что-то всё-таки припомнив об их договорённостях, неверным голосом потребовал предъявить ему его же расписку.
– Сей момент! – живо откликнулся кто-то. Штольману показалось, что он припоминает голос. Еще один из давних затонских знакомцев?
Зашуршала бумага.
– Вот твой бронзовый вексель, паря! – басом гоготнул еще кто-то. – А ты, однако, не из бздливых, мы так думали, что давно в участке про нас шары гнёшь!
– А чего сразу легавых-то мешать? Всё было честь по чести, – хмыкнул тот самый голос, знакомый сыщику. – Светом метать заместо барина они бы всё одно не пошли!
– Нынешний бы точно не пошёл! – с усмешкой откликнулся Рыжий. – А вот в иные годы был у нас тут фараон в масти, ну чистый фай! Вот бы с кем сыграть! Самого пана Гроховского однажды раздел!
   
Яков Платонович сначала не понял, о чем идёт речь, но осознав – застыл. Неужели мошенники говорят о нём самом и о том жутком покере с варшавским шулером, где на кону стояли три жизни? Вряд ли в Затонске был еще один начальник сыскного - по совместительству картёжник! Их после Штольмана всего-то двое сменилось: Мухин, в своё время немало отравлявший жизнь Антону Андреевичу, и тот, который «нынешний». Но откуда бы знать об этом местным фартовым, неужели жолнежи Гроховского проболтались? И до сих пор помнят, выходит? Сыщик почувствовал, что его губы кривит усмешка. Что ж, ему это только на руку… Пожелание затонского жулика имеет все шансы сбыться!
– Много крови нашим попортил, – продолжал, тем временем, ударившийся в воспоминания Рыжий, в чьём голосе звучала застарелая ненависть пополам с восхищением. – А самого ну никак пуля не брала! Болтали даже, будто заговорённый он был, Штольман питерский…
С ума сойти! Упомянутый Штольман не успел еще переварить новую информацию о самом себе, как Рыжего возбуждённо перебил всё тот же голос, показавшийся сыщику знакомым.
– Фартовый он был, это точно! Ежели кому на хвост сел, так лучше было самому на раскладку идти. И заговорённый, вот те крест! Харява в него стрелял, так там же и положили. Холодный стрелял, да ведь даже не целился, так, на узкой дорожке сошлись – тут-то фарт у него и кончился! Через день замели. Судейский один был, младший дворник, так с трёх шагов в упор стрелял – и то промахнулся! И сам в Акатуй поехал, тачку катать, и старшего своего с собой прихватил. Ясно дело - заговорённый! Все цыгане про то шептались.
Похоже, в Затонске не один Ребушинский был горазд сочинять легенды о похождениях героического сыщика. Ну, вот откуда взялись такие байки среди затонских воров? Вспомнилась вдруг давнишняя уже ночь в Богимовке, когда смерть стояла совсем рядом, упирая револьверное дуло почти что в лоб сыщику. И сиплый шепот: «Фартовый ты и впрямь…» Неужели уже тогда?
– И что с ним случилось?
Штольман вздрогнул, услышав голос Вингельхока-младшего. Не об этом ему сейчас нужно думать! Впрочем, он сам велел Николаю поболтать с мошенниками подольше. И кажется, того заинтересовала история заговорённого сыщика, несмотря на малоподходящую обстановку. Господи, какой же мальчишка еще…
– А что случилось? Всё одно костлявая нашла, – нехорошо усмехнулся Рыжий. – Но вы не думайте, уважаемый, это не из наших кто… Так-то не из худших был фараон. Справедливый! Зазря никого к дяде не отправлял. Бесчинствовали у нас тогда эти, как их… из тех, что сатане поклоняются! Жуткие вещи творили! Тьма народу полегла. Ну и Штольман тот питерский тож: от пули он, может, и заговорённый был, а от огня – нет. Видно, сильно он им мешать стал, антихристам этим. Заживо ведь сожгли! Говорили, в жертву дьяволу принесли эдак!
За дверью наступила зловещая тишина. Яков с каменным лицом положил в копилку памяти еще одну версию гибели героического сыщика: там их собралось уже немало. Эта, пожалуй, была хлеще всех. В жертву дьяволу, надо же!
– Оттого, поговаривают, и не упокоиться ему никак, – вставил тот же из компании, кто рассказывал про Холодного и Харяву. – То ли дьявол не дает, то ли ведьма, что за тем фараоном марьяжила, какое заклятье наложила… Не совру, сам видел, как крест на его могиле алым пламенем светился!
Сыщик больше не колебался. Отступил на шаг, сдёрнул очки и кепку, снял плащ и принялся, морщась, отрывать накладную бороду.
 
– Да шли бы вы оба, с историями такими, не к ночи будь помянуты!.. – неуверенно пробасил кто-то.
«Трое,– машинально отметил Штольман про себя, освобождая лицо от последних клочков бороды и усов. – Этот уже говорил. Других не слышно. Всё-таки трое, не четверо. И двое меня знают. Отлично. Лишь бы Николай не подвёл.»
Несостоявшаяся жертва дьяволу нехорошо усмехнулась. Можно было переходить к делу.
– Ты это… сдавай лучше! – продолжал невидимый обладатель густого баса. – А то до петухов тут просидим. А так барин отыграется – глядишь, еще и к барышне какой успеет! С полным-то кошельком можно и барышню навестить, а?
– Так мы же завсегда! – преувеличенно весело воскликнул Рыжий. – Так, Николай Михалыч, во что играть будем? Фараон, как тогда-с?
– Я… Пусть будет, – как-то рассеянно выговорил Николай.
Если вовремя подвернувшимися байками про неупокоенного затонского сыскаря Рыжий и его дружок хотели слегка напугать впечатлительного молодого человека, цель можно было считать достигнутой… В доме у Серафима Фёдоровича, объясняя Коле, что и как ему предстоит делать, сыщик внушал, чтобы тот выбирал покер, на худой случай – семерик, но, похоже, взволнованный сопляк окончательно про всё забыл. Но сейчас это уже не играло большой роли.
– Да какие разговоры! – радостно отозвался затонский вор.– Для фараона и двоих достаточно, так что мы с вами и разыграем!
Снова заскрипели передвигаемые стулья, потом на недолгое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь звуками дыхания, да шорохом сдаваемых карт по столешнице.
- Ну-с, приступим, Николай Михалыч? – весело предложил фартовый.
Пора! Штольман последний раз провёл рукой по щекам, подбородку – остатки клея еще чувствовались под пальцами, но кто сказал, что выходец из могилы должен выглядеть безупречно? – и осторожно приоткрыл дверь.
 
До здешних дешёвых меблирашек ни газовое, ни, тем более, электрическое освещение так и не добралось, комната ожидаемо тонула в полумраке, два шандала со свечами освещали лишь сам стол. Николай, как и было договорено, занял место спиной к двери. Напротив него сидел Рыжий: за прошедшие тринадцать лет затонский шулер изменился не сильно, разве что одет был приличнее, чем в иные времена, да и вообще – приобрёл некоторую солидность. Подельники, ныне отлученные от игры, толклись с ним рядом: один был сыщику незнаком вовсе, второго он точно знал в лицо, вот только имя не мог вспомнить никак.
Трое, как он и думал. Все перед ним. Это было самое главное – не дать никому подобраться со спины. В то, что кто-то из этой троицы начнёт вдруг стрелять, сыщик не верил. Шулера вообще редко хватались за оружие. Чай Затонск – не Дикий Запад, о котором с ужасом и восторгом писал в своих редких письмах дядюшке Пьеру бывший московский и затонский купец, а ныне процветающий коммерсант из далёкого Доусона Пол Игнатов. Ну, а кроме того: кто тут заговорённый? Такой, в которого и в живого-то стрелять страшно было, ну а уж в мёртвого – и вовсе кондратий хватит!
Услышав стук открывающейся двери, Николай вздрогнул всем телом, но всё ж таки усидел на месте, не оглянулся, продолжая напряжённо всматриваться в карты. Штольман двумя бесшумными шагами пересёк расстояние, отделявшее его от карточного стола, и встал за спиной у молодого человека. Его противник несуетно, безо всякой опаски вскинул глаза на вошедшего. А и верно: чего им опасаться? У них всё по-честному…
– Карты у тебя краплёные, Рыжий, – негромко произнёс сыщик и улыбнулся во все зубы.
   
Сомнения не было: шулер его узнал. Глаза его, казалось, сейчас вылезут из орбит. Рот приоткрылся, но сказать что-либо членораздельное фартовый не мог, слышалось только дрожащее шипение. «Ш-ш-ш….»
– Уступи мне место, – задушевно попросил Штольман, положив Николаю руку на плечо. – Я за тебя сыграю…
Вингельхок–младший снова вздрогнул, но не обернулся, только неуверенно посмотрел на Рыжего, точно спрашивая у того разрешения. Затонский вор этого не заметил. Николай не существовал для него больше – глаза шулера были прикованы к лицу пришельца.
– Ступай! – повторил Штольман, на этот раз  грозно, и сжал пальцы чуть сильнее. Молодой человек отбросил карты, что неловко держал в руках, и поспешно полез из-за стола. В лицо Штольману он при этом не глядел. Кажется, самому Николаю страшно стало, после того, как увидел перекошенное лицо соперника – и совсем уже не хотелось знать, кто там стоит за его плечом. Яков Платонович ощутимо подтолкнул его с сторону дверей и, не отрывая взгляда от расширившихся в ужасе зрачков вора, занял место за столом.
Двое подельников шулера тоже ели его глазами: один недоумённо, а второй, смутно знакомый, пребывал, похоже, еще в большем ужасе, чем Рыжий.
На столе, с краю, лежала от руки написанная бумага – должно быть, та самая расписка. Отлично!
 
– Ты… Вы… Ваше… Свят-свят, рассыпься!.. – забормотал тот из картёжников, что был сыщику смутно знаком, потихоньку отступая от стола.
Штольман ожёг его взглядом, и жулик застыл на месте, забыв дышать. Другой явно ничего в происходящем не понимал и только пялился молча и изумлённо то на сыщика, то на подельников.
– Я сам сдам, – с этими словами Штольман перегнулся через стол, вытащил карты из рук оцепеневшего Рыжего и, примешав их к остальной колоде, принялся тасовать. Пальцы его уже почувствовали крап. Ну что ж, одна надежда, что играть этими картами ему не придётся… – Парафином метишь, как встарь?
– Ты… сгинь, нечистая… Ты зачем пришёл, фараон? – просипел бледный как полотно шулер.
Сзади кто-то приглушенно охнул. Кажется, Коленька-дурак не понял, что ему было предложено убираться восвояси, и так и остался торчать у стенки! Яков Платонович резко обернулся и резанул его взглядом.
– Кыш!
Одного раза, слава богу, хватило. Задерживать долее взгляд на Николае было нельзя, но звук неверных шагов и тихий стук двери подсказал сыщику, что неудавшаяся жертва шулеров наконец-таки сообразила их общество покинуть. Те этого и не заметили вовсе. Сыщик издевательски улыбнулся, по старой привычке ловко перетасовывая карты одной рукой.
– Нет мне покоя, Рыжий, – проговорил он страшным бесцветным полушёпотом. – Ты позвал, я пришёл. Играть будем. Выиграю – ты мой. Ты не бойся, провожу душу до самого ада, обещаю. Я справедливый!– с этими словами Штольман сложил колоду и резко провёл по ней пальцем. Карты громко и зловеще щёлкнули, окончательно подтверждая, что покойный начальник сыскного намерен играть всерьёз.
 
В сгустившейся тишине полутёмной комнаты сухой треск прозвучал выстрелом. Фартовый дёрнулся, точно его ударили, отшатнулся от стола, вскочил, роняя стул… Тот из компании, что был смутно знаком Штольману, среагировал еще быстрее и с криком «Атанда!» рванулся к открытому окну, увлекая за собой третьего, всё еще ничего не понимающего.
Снова всплыла в памяти Богимовка, Петр Иванович, что выскочил из шкафа, с римской свечой в руках, зычный голос Трегубова, возвещающий облаву… Яков вскочил.
– Стоять, полиция! – прогремело вслед метнувшимся к окну жуликам, и, как и понадеялся сыщик, знакомый окрик, прозвучавший из уст посланника преисподней, только прибавил тем прыти. Ветхая рама слетела с петель напрочь, когда двое, успевших первыми, вывалились в окно разом; за ними с неразборчивым воплем ласточкой метнулся подотставший Рыжий. Снова послышался треск – уже с улицы, похоже, кто-то посчитал излишним искать калитку, – шум падения, вскрик боли, последовала испуганная ругань, топот разбегающихся ног… и всё стихло.
 
Штольман перевёл дыхание. Усмехнувшись, забрал и положил в карман расписку, всё еще неприкаянно белевшую на краю стола. Теперь горе-каталам не с чем будет соваться к семье Вингельхоков… Да и рискнут ли они вообще остаться в страшном Затонске, по которому ночами бродит неупокоенный надворный советник, предлагая всем желающим сыграть с ним в карты?!
«Так и рождаются легенды. И Ребушинский не нужен!» Он представил, как расскажет эту историю Ане, и перед глазами, как живое встало её лицо, одновременно смеющееся и возмущенное: «Ну, Яков Платонович!».
«Ведьма, что за тем фараоном марьяжила…»
Штольман почувствовал, что краснеет. Даже жулики, выходит, знали! Но правы, канальи, языки бы им поотрывать – если бы не ведьма из Затонска, любимая, единственная, лежал бы заговорённый питерский фараон под могильным камнем и ничей бы покой не тревожил!
Сыщик грустно усмехнулся. Положил на место расписки перетасованную шулерскую колоду – интересно, рискнёт кто-нибудь взять в руки карты, которые тасовал мертвец? – задул свечи и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

 
 
Термины из воровской фени, использованные в главе:
Фай - картёжник
    Фараон в масти - полицейский в большом чине
    Светом метать - играть в карты
    Младший дворник - помощник прокурора, старший - соответственно, сам прокурор
    Марьяжить - ухаживать, ухлёстывать. Женщине за мужчиной.
    Шары гнуть - доносить
    Раскладка - признание
   
Следующая глава      Содержание
 

Скачать fb2 (Облако mail.ru)          Скачать fb2 (Облако Google)