[indent]
Осень мастера


На улице моросило. Пока дождь был меленький, прозрачный, но Серафим Фёдорович чувствовал, как поднывает сломанная много лет назад рука, что обычно бывало лишь перед большой непогодой. И золотые рыбки, обживавшие новый аквариум, казались на удивление сонными. Маленький Миша, самый младший Вингельхок, сейчас торчал перед рыбьей обителью и обеспокоенно постукивал по толстому стеклу, пытаясь пробудить в тамошних затворниках интерес к жизни.
Новый аквариум привез сегодня Белугину Николай, учившийся теперь в Москве. До того он у дяди долго не появлялся, а тут вошёл, держа в одной руке большой стеклянный шар, в другой – массивную ногу-подставку. Не сказал ничего, только сглотнул и в глаза посмотрел виновато. За спиной старшего брата Миша, взволнованный и раскрасневшийся, с трудом удерживал в руках банку с тремя важными золотыми рыбками.
Аквариум братья установили на прежнее место – у стены. Миша тут же прилип к стеклу, наблюдая за тем, как золотые рыбки устраиваются в новом жилище. На стене, как и прежде красовалась «Барыня с архангелом», она же «Обретение радости»; когда поставили аквариум и налили его водой, Коля посмотрел на картину и на лице у него отразилось беспокойство.
- Что, Коленька, за наследство многотысячное переживаешь? – насмешливо поддел племянника Серафим Фёдорович, заметив этот взгляд. Николай отчаянно замотал головой.
- Дядя! – воскликнул он, чуть не плача. – Ну сколько можно! Отпиши ты её кому другому!.. Говорят, у вас тут музей открывать собираются, вот, ему и подари!
Белугин хмыкнул. Мысль такая действительно витала с недавних пор в затонском обществе. Местные энтузиасты-краеведы набрались вдруг храбрости и стали требовать от городских властей предоставить отдельное помещение под их коллекции, сейчас разбросанные по всему городу – что-то обреталось в гимназии, что-то при публичной библиотеке. Власти вяло отбивались, но на стороне любителей родного края стояла общественность и «Затонский Телеграф», с душещипательными выступлениями Елизаветы Тихоновны, а это была грозная сила.
Серафим Фёдорович сильно надеялся на открытие музея еще при его жизни. Кое-чем он поделился бы с удовольствием. Эскизы для литографий к книжкам покойного Ребушинского до сих пор хранились в мастерской: выбросить рука не поднималась, а вот подарить музею… От мысли о том, с каким лицом эти зануды-краеведы, специалисты по старым горшкам, будут рассматривать какую-нибудь из эпических его работ, у старого художника резко улучшалось настроение. И пусть только попробуют отказаться! Самая, что ни на есть, история. Хоть в разделе «Природа нашего края» размещай, хоть в «Лучшие люди города». «Тёмные суеверия» - и те сгодятся.
Но «Обретение радости» он, понятное дело, туда отдавать не собирался, о чем племяннику ехидно сообщил.
- Я просто за тебя беспокоюсь…  - вздохнул Николай. - Вдруг?
- Упрут так упрут, - отрезал Белугин. – Главное, чтобы не ты. Или, думаешь, Сашенька ваш распрекрасный вернуться рискнёт? Ой, что-то я сомневаюсь! Вот кому хода в Затонск нет. Его то расписку вернуть никто не позаботился – помнишь?
Николай вздрогнул. Помнить ему и впрямь было что.
 
В ту ночь, когда отправились племянник со Штольманом добывать Колину расписку у затонских шулеров, Серафим Фёдорович не ждал их обратно раньше утра. Но племянник вернулся очень быстро. Ввалился в дверь перепуганный, бледный – и с порога понёс дикую околесицу о воскресших покойниках. Добиться от него каких-то ясных объяснений сразу не удалось: пришлось Серафиму Фёдоровичу выуживать из буфета хранимую там для медицинских целей косушку. Рюмка водки, проглоченная махом, отчасти привела Коленьку в себя – он перестал, наконец, чакать зубами, и начал вполне внятно рассказывать, как пришел к своим кредиторам, как сели они за стол для новой игры – и как господа фартовые ударились в воспоминания о заговорённом затонском сыщике...
- А потом мы играть начали… - докладывал он бесцветным голосом, судорожно сжимая в руках опустевшую посуду. – А потом он пришёл… Дядя, ты бы только видел, как они перепугались! Я и не думал… Не думал, что таких людей можно ТАК напугать! А он меня за плечо…
Николай вздрогнул и судорожно потёр правое плечо. Серафим Фёдорович, уже догадавшийся о сути разыгравшегося спектакля, не знал, смеяться ему или плакать. Ну, Штольман! А еще на покойного Ребушинского обижался!
- Коля, ну что же такого? – спросил он наконец, как можно мягче. - Тебя же месье Жак предупредил, что кто-то придёт!
Николай воззрился на него полными ужаса и негодования глазами.
- Дядя, ну не покойник же! – выдавил он, чуть не плача. – Как это вообще может быть? Прогресс… Электричество… Радио Попова! В Париже дирижабль облетел вокруг Эйфелевой башни! И вдруг… Дядя, это какой-то бред!
- Бред, бред, - поспешно подтвердил Серафим Фёдорович, подливая племяннику еще полрюмки и ломая голову, как бы объяснить произошедшее впечатлительному сопляку, не выдавая чужих тайн и не поломав тому картину мира.
- Коля, прогресс – это в Париже, - произнёс он внушительно, ставя косушку на стол, подальше от племянника. – А мы в Затонске. У нас тут… своя специфика. Если хочешь, я тебе расскажу. Но лучше бы тебе просто про все это забыть. Ну какая тебе, в сущности, разница, кто там перепугал твоих мошенников?
- Я… Хочу знать! – заявил Николай не очень уверенным голосом, но вполне внятно. Серафим Фёдорович покачал головой. Кое-какие идеи у него появились, пока он слушал рассказ племянника, но… Да какая теперь разница! Пусть только Штольман потом на него не обижается. Сам заварил эту кашу!
- Знаешь, кто такой месье Демулен? – спросил он страшным шёпотом, наклоняясь к племяннику. Тот вздрогнул и выжидающе уставился на дядюшку. Серафим Фёдорович оглянулся по сторонам и, понизив голос, сообщил совсем уж загробным голосом: - Он медиум!
- Что? – непонимающе переспросил Николай, явно ожидавший чего-то иного.
- Ме-ди-ум, - с расстановкой повторил Белугин, делая страшные глаза.
- Погоди, дядя… - выпрямился Коля. – Это что… из тех, кто… Столоверчение там всякое?
В голосе племянника слышалось неприкрытое разочарование. Кажется, он ожидал услышать, что «месье Жак» – как минимум член секретной организации зловещего доктора Калигари. Его правая рука. А тут какой-то пошлый спиритизм… Ну извини, Коленька. До Ребушинского я не дотягиваю! Серафим Фёдорович ехидно прищурился:
- Не только столоверчение, Коля. Ты, кажется, на своей шкуре сегодня убедился – что может настоящий медиум!
Николай вздрогнул и, явственно побледнев, нервически оглянулся. Кажется, проверял – не стоит ли вновь за его спиной неупокоенный затонский сыщик, поднятый из гроба властью французского спирита. Серафим Фёдорович стоически хмурил брови и где-то в глубине души молил бога, чтобы единый в двух лицах персонаж байки, придумываемой им на ходу, никогда о ней не узнал!
- Коля, не ломай себе голову! – произнёс он задушевно. – Кстати, супруга месье Жака, бывшая барышня Миронова – тоже медиум, если ты мне не веришь, это тебе любой местный старожил подтвердит. А все эти спиритические дела… Они не для нашего брата! Есть многое на свете, друг Горацио… Вон, выпей еще рюмку, и спать ложись. И в карты в притонах больше не играй!
Коля дёрнулся, словно его током ударили. Посмотрел на Серафима Фёдоровича расширившимися глазами и очень трезвым голосом произнёс:
- Вот это – никогда в жизни. Даже с маменькой в подкидного дурачка!
 
На следующее утро мальчишка-посыльный принёс им конверт, в котором лежала одинокая Колина расписка. Увидев её, Коленька чуть было не начал заикаться и, дядюшка, жалея дурня, поспешил спалить бумажку в печке.
Той ночью Белугин был еще порядком на Николая сердит, оттого, сочиняя свою байку, больше думал, как напугать охламона хорошенько, чтобы до печёнок проняло. Потом забеспокоился. Что там рассказывает о приключившемся затонская шпана в своем кругу, старого художника мало волновало – но видно было, что племянник мечется. Вторжение страшных сказок Гоголя в собственную жизнь, кажется, потрясло его не на шутку. Мальчишка впечатлительный, легкомысленный – а ну, как в стремлении своем познать непознанное влезет в какую-нибудь нехорошую секту?
Самого Серафима Фёдоровича Николай так больше ни о чём и не спросил. Даже старался не попадаться ему на глаза, когда Белугин навещал семью сестры в их новом доме. Оленька тогда поведала, что сын собрался поступать в техническое училище, налёг на учёбу. Сообщено об этом было со смесью гордости и печали: «Не бог весть что для юноши из хорошей семьи, но серьёзный институт ему не по уму. А больше, сказал, не хочет на отцовой шее сидеть, вы представляете, Серафим Фёдорович!» Бывший учитель за племянника порадовался, но сам к встречам тоже не стремился – всё еще было слишком свежо; следовало вылежаться и чувствам, и мыслям.
 
Но сегодня Коля, кажется, созрел поговорить. В гостиной, уткнувшись носом в аквариум, сидел Миша, оттого дядя со старшим племянником устроились на кухне. Серафим Фёдорович разжёг керосинку, водрузил на неё наполненный водой чайник – а Николай всё ёрзал на стуле, собираясь, как видно, с силами для главного вопроса.
- Дядя, - выпалил он наконец. – Может ты объяснишь мне всё-таки, что это было? Ну, той ночью.
Значит, даже природное легкомыслие не помогло уместить в одной картине мира телефон с телеграфом и встающих из гроба покойников. Серафим Фёдорович вздохнул тяжело.
- Я так понимаю, своё расследование ты тоже провёл? – осторожно спросил он. Николай кивнул сокрушённо:
- Всё так, - сказал он, отводя глаза. – Мне рассказали. Про барышню-медиума, и про сыщика тоже. Столько совпадений… Выходит, это правда?
Раскрывать самую большую затонскую тайну Серафим Фёдорович права не имел. Наверное, стоило бы заново соврать, только что-нибудь более приземлённое: про спектакль с нанятым актёром, например, вот только…
- Думаю, самого главного тебе не сказали, - промолвил он негромко, усаживаясь напротив племянника. – Про то, что Анна Викторовна все эти годы помогала своему сыщику. И вместе они помогали тем, кто попал в беду. Ну а теперь, я думаю, он помогает ей – точно так же. Штольман очень не любил всю эту уголовную шушеру с их воровскими законами, будь уверен.
Николай молчал, очевидно осмысливая уже ему известное под новым углом. Потом спросил осторожно:
- А месье Демулен?
- А месье Демулен – муж Анны Викторовны, - ответил Белугин чистую правду, предоставив Коле самому выискивать в его словах тайный смысл. – И тоже понимает во всех этих оккультных делах.
Серафим Фёдорович тоже помолчал немного, потом продолжил.
- Ты, главное, не бойся. Даже, если ты стал свидетелем чему-то такому… Если уж человек согласился прийти тебе на помощь оттуда, откуда обычно не возвращаются – будь ему просто признателен. А как, каким образом… Не след соваться туда слишком глубоко. Ни тебя, ни меня не ждёт там ничего хорошего, будь уверен. Все эти тонкие миры – это для тех, у кого есть дар, как у Анечки Мироновой вот. А когда рядом с тобой таких людей нет – просто живи обычной жизнью. Можешь никому об этом не рассказывать. Можешь даже снова пойти в карты играть, - бывший учитель усмехнулся саркастически. – Штольман больше не придёт, будь уверен!
- Чтобы он там подумал, что я совсем пропащий? – криво усмехнулся Николай, мотнув головой куда-то в сторону потолка. – Ну уж дудки…
- Вот это главное, - одобрил Серафим Фёдорович, поднимаясь. – Ещё о чём спросить хочешь?
Николай помотал головой. Белугин про себя выдохнул облегчённо. Технические детали вызова неупокоенных духов Колю, кажется, больше не волновали. И страх ушел. Главное ведь в другом: если тебе протянули руку, выдернули из беды - будь этого достоин! Какая разница, кто это сделал? Жаль, что эта мысль – о том, что явился тогда в притон не воскресший покойник, а посланник небес, - не пришла ему сразу и Николай столько времени изводил себя разными страстями… а, впрочем, всё к лучшему. Умнее будет!
 
Серафим Фёдорович велел племяннику караулить чайник и направился было обратно в гостиную, когда на пороге его нагнал еще один вопрос:
- Дядя, мне тут еще рассказывали… Они действительно так друг друга любили, как говорят? А какими они были?
Старый художник остановился на пороге и вздохнул, чувствуя, как улыбка раздвигает губы. Подсунуть Коле старые байки Ребушинского, что ли? Так уж получилось, книжек про Героического Сыщика племянник не читал – сначала мал был слишком, а потом не приезжал в Затонск долгие годы…
- Любили, - кивнул Серафим Фёдорович, не оборачиваясь. – А были они… Особенными.

К Мироновым он тогда явился под вечер и, непривычно волнуясь, позвонил в колокольчик. Замотанная девушка-прислуга открыла ему дверь и, не поглядев даже толком, кто там стоит – приличный гость или сорок разбойников, - исчезла в глубинах дома. Серафим Фёдорович вошёл, с любопытством оглядываясь. В прихожей царил дух отъезда: громоздились друг на друга сундуки, чемоданы, еще какой-то багаж…
- Месье Белугин? – Штольман, появившийся в дверях, смотрел на него с удивлением, но в целом приветливо. – Вы ко мне или, может быть, к Марии Тимофеевне?
Сыщик неуверенно покосился назад. Из дальних комнат доносился какой-то шум: судя по всему, сборы шли полным ходом. Серафим Фёдорович поспешил заверить «месье Жака», что явился именно к нему, и отвлекать хозяйку от занятий не намерен.
- Тогда прошу, - Штольман посторонился, делая приглашающий жест, и с любопытством взглянул на большой плоский свёрток, который старый художник крепко прижимал к себе. Поймав этот взгляд, Белугин занервничал еще больше, но постарался сохранить вид невозмутимый.
Гостиная представляла собой клубящийся хаос из чемоданов и шляпных коробок. С лестницы, ведущей на второй этаж, послышалася грохот: кажется, очередной сундук спускался по ступенькам своим ходом. Штольман шумно вздохнул.
- Проходите в кабинет, Серафим Фёдорович, - предложил он. – По-моему, это единственная комната в доме, которая не выглядит так, словно её грабили орды Мамая!
 
В кабинете покойного адвоката, где и впрямь царил приятный глазу аскетический порядок, Штольман подошёл к столу и, присев на край, как видно, им облюбованный, весело взглянул на Белугина.
- Надеюсь, Серафим Фёдорович, у вас не украли повторно вашего Веронезе? Господин Полосков не появлялся более?
Серафим Фёдорович покачал головой. Свёрток оттягивал руки: старый художник тоже подошёл ближе к столу, сложил на него свою ношу и повернулся к сыщику.
- С того дня как в воду канул, - произнёс он с несколько преувеличенной бодростью. – Даже вещи не забрал. Полковник хотел уже в полицию заявлять об исчезновении гостя, но Николай ему всё рассказал.
- Всё?! – бровь Штольмана изогнулась изумлённо.
- Без подробностей, - заговорщицки ухмыльнулся ему Белугин. – Сказал, что Александр в карты проигрался и от кредиторов сбежал.
- А про свои подвиги доложил? – прищурился сыщик. Серафим Фёдорович вздохнул.
- Отчасти. Покаялся, что сам играл, да. Про расписку, что вы вернули, не сказал, естественно. Якобы только то проиграл, что в карманах оказалось. Потом, дескать, одумался. Ольга рассказывала, в ноги отцу падал, крест целовал, что больше – никогда в жизни…
По лицу сыщика было видно, что подобным заверениям со стороны Вингельхока-младшего он доверять не склонен. Серафим Фёдорович посмотрел на него укоризненно.
- Зря не верите, Яков Платонович. Это вы не видели, какой он ко мне прибежал тогда! И давай рассказывать, как мертвец ему руку на плечо положил, а пальцы, говорит, как лёд холодные, а глаза – страшные!..
Услышав подобное описание собственных подвигов, Штольман явно пришел в смущение. Но справился с собой и лишь покачал головой с недоверчивой усмешкой.
- Неужели Николай поверил во всю эту чушь?
- А как не поверишь? – вскинул брови Белугин. – Мальчишка же! Ох, и напугали вы дурака! И вы уж меня извините, Яков Платонович, но я в данном случае посчитал излишним бороться с тёмными суевериями!
- Небось, еще и подогрели их? – ехидно поинтересовался сыщик. Серафим Фёдорович сделал честнейшее лицо.
- Только правду! Что был у нас начальник сыскного отделения, Штольман Яков Платонович, прекрасный человек, настоящий герой…
Штольман при этих словах фыркнул, глядя в сторону, но смолчал. Белугин продолжал самым серьёзным тоном:
- Погиб при исполнении в декабре восемьдесят девятого. Ну, а про вашу загробную жизнь, это ему уже другие рассказали. И сами вы неоценимую лепту внесли… Боюсь, что возьмись Николай снова за колоду – у него попросту руки отнимутся! Вспомнит, как его покойник из-за карточного стола вытащил… Да вы не беспокойтесь, Яков Платонович! – воскликнул он, заметив тень, промелькнувшую по лицу сыщика. – Он никому не разболтает. Только вы уж меня не спрашивайте, что я ему наплёл.
- Не буду, - с некоторым содроганием пробормотал сыщик к невероятному облегчению Белугина. Историю о «французском медиуме месье Демулене» он был твердо намерен унести с собой в могилу, но если бы Штольман принялся выпытывать подробности… Решив, что о произошедшем уже наговорено достаточно, Серафим Фёдорович повернулся к столу и посмотрел на свой свёрток.
   
Снова накатило волнение. Как еще Яков Платонович отнесётся к его поступку? Он всё время сомневался, по правде говоря – а ну, как Штольман подумает, что затонский рисовальщик решил над ним останний раз поиздеваться? После какой-нибудь внушающей трепет «Схватки Якоба фон Штоффа с диким подручным графа Рыгайлова», что красовалась на обложке одной из книжонок, прототипу героического сыщика трудно было бы ожидать чего-то иного от иллюстратора его «Приключений». Но отказаться от своего замысла он не смог.
- Я… - Серафим Фёдорович кашлянул, прочищая горло и положил обе руки на свёрток. – Я тут подарок вам принёс, господин Штольман. Вам и Анне Викторовне.
Левая бровь сыщика изогнулась в наивысшей степени удивлённо.
- Серафим Фёдорович… - начал он, но Белугин его прервал.
- Это не в знак признательности, не подумайте. Хотя я по гроб жизни вам признателен, но такие вещи… Их не измеришь, не обменяешь на что-то… материальное. Это просто на память. Вам – обо мне, мне – о вас. Вот, как Анечкины рисунки.
Серафим Фёдорович сокрушённо замолчал, поняв, что выразить свои намерения и чувства словами так и не сумеет. Мысленно махнул на всё рукой, и принялся разворачивать сверток. Штольман следил за его действиями с интересом.
- Еще одно полотно итальянских мастеров? – с непонятной улыбкой спросил он, перехватив взгляд Белугина. Серафим Фёдорович усмехнулся понимающе:
- Разве считать итальянским мастером меня самого… - пробормотал он. - Но это уж очень большая натяжка.
- Не очередной подвиг Героического Сыщика, я надеюсь? – иронично прищурился сыщик. В голосе его чувствовалось некоторое напряжение. Кажется, он и впрямь не ждал ничего для себя хорошего от соратника «затонского Гомера». Серафим Фёдорович отрицательно покачал головой и поспешил успокоить собеседника:
- Бог с вами, Яков Платонович! Хотя каюсь, была такая мысль! «Портрет четы фон Штофф в интерьере». - Белугин покосился на сыщика с некоторым ехидством.  - Потом подумал, что оным Якобом фон Штоффом вы уже по горло сыты. Так что обошёлся без интерьера.
Старый художник снял последний слой обертки со своего подарка. Приподняв небольшую картину, протянул её Штольману и отвернулся в сторону, пряча глаза.
   
Как же он торопился! Но торопиться было нельзя, оттого Белугин и впрямь обошёлся без интерьера, оставив фон тонуть в загадочном полумраке и сосредоточился на лицах парного портрета, вложив в них всё своё мастерство. Но и здесь пошел против всех канонов: двое на картине не глядели на зрителя, они даже друг на друга не глядели, но они были – вместе. И смеялись. И были счастливы.
Слышно было, как шумно – и вроде бы даже взволнованно, - выдохнул Яков Платонович.
- Позвольте полюбопытствовать, Серафим Фёдорович – почему именно так? – спросил он негромко. – Вы действительно видите меня и… Анну Викторовну такими?
Белугин только развёл руками, будучи не в силах ответить на этот вопрос. Это было против всех художественных правил, но недавно они пришли к нему именно такими, и Серафиму Фёдоровичу стало плевать на правила. Единственное, чего он боялся – не успеть. Но он успел, и Прекрасная Спиритка на его картине улыбалась смущенно и радостно, и Героический Сыщик улыбался тоже - широко и открыто, но правая его рука предательски теребила белоснежный манжет.
- Я не припомню, чтобы я вам позировал, не говоря уже об Анне Викторовне, - усмехнулся сыщик. – Неужели по памяти? У вас не глаз, а прямо-таки фотографический аппарат Кодака!
Белугин в свою очередь усмехнулся и повернулся, наконец, к Штольману. Тот смотрел на него с неподдельным интересом – и определённо тепло.
- Поверьте, на самом деле есть огрехи. Но… Вы позволите мне подарить это вам, Яков Платонович? Вам и Анечке… Анне Викторовне?
- Спасибо, Серафим Фёдорович! – произнёс сыщик с неподдельной искренностью, осторожно положив картину обратно на стол. – Я… Уверен, что и Анна будет очень тронута!
Старый художник мысленно перевёл дух. Но кажется, Яков Платонович действительно был растроган, хотя и выразить этого не мог и не умел, оттого привычно спрятался за любимую супругу.
   
Рука грозного сыщика, ну точно, как на картине, потянулась к левому манжету. Серафим Фёдорович спрятал улыбку в усы и сделал вид, что вновь смотрит вовсе в другую сторону. Штольман, разумеется, заметил эти эволюции и поспешно выпустил рукав.
- Может, напишете нам как-нибудь, Серафим Фёдорович? – спросил он. – Уверен, Ане будет приятно.
- Так вы ведь ей расскажете, - прищурился Белугин. – Про все наши здешние похождения.
- Непременно, - весело улыбнулся сыщик. – Особенно про рыбалку! И про дырку в ограде князя Разумовского!
- Главное, про крест не забудьте, что алым огнём светится! – подсказал ему Серафим Фёдорович. – Ну, а я, что хотел – уже написал.
- Поверьте Серафим Фёдорович, ваш подарок в наших глазах ценнее любого Веронезе, - усмешка сыщика оставалась тёплой, но в голосе скользнули чуть иронические нотки. Старый художник хмыкнул и принялся медленно заворачивать свою работу. Показалось ему, или Штольман и впрямь на что-то намекает? Эта еле заметная насмешка проскакивала у него почти всякий раз, когда речь заходила об «Обретении радости». Что ж, дело, как говорится, прошлое – почему бы и не расставить все точки?
- Яков Платонович, мне кажется, или вы меня в чём-то подозреваете? – напрямую спросил Белугин, поворачиваясь к сыщику.
Штольман, казалось, заколебался. Похоже, у него были вопросы к затонскому художнику, и сыщицкая его любознательность требовала их прояснения, но при этом как-то задеть старика Яков Платонович не хотел.
– Думаете, я втянул вас в какую-то некрасивую историю со своей картиной? – подбодрил его Серафим Фёдорович, глядя на сыщика с понимающей улыбкой. Тот усмехнулся в ответ.
- Что вы, Серафим Фёдорович! Нет никакого сомнения, что два молодых обормота и впрямь похитили у вас вашу собственность, посчитав её весьма ценной. Преступление налицо. Вот только я, в отличии от господина Полоскова, не уверен, что автором вашего полотна был Паоло Калиари… - Штольман глянул на собеседника особо пристально. - Или вообще кто-то из мастеров итальянского Возрождения.
- А кто же? – с любопытством спросил старый художник.
- Серафим Фёдорович Белугин лично? – прищурился сыщик.
Упомянутый Серафим Фёдорович снова хмыкнул.
- Правильно ли я понимаю, Яков Платонович, что вы взялись за это дело, уже подозревая, что ищете подделку, цена которой – три копейки в базарный день? – спросил он резко.
- Так вы ведь не картину хотели найти, - примирительно сказал сыщик. – Вас с самого начала больше беспокоил племянник… Вы даже готовы были смириться с пропажей своего Веронезе, если окажется, что ваш юный родич к его исчезновению не причастен. Вы сами так сказали – помните? Собственно, это меня и насторожило. Когда похищают полотно стоимостью несколько тысяч, тут знаете, любой бессребреник придёт в волнение. А вы переживали за Николая. А уж потом, когда я был у вас и вы продемонстрировали свои энциклопедические познания в области старинной живописи, а главное – того, как нужно её правильно подделывать… Я вспомнил, что в те годы, когда вы учились во Флоренции, в Европе были в большой моде заграничные путешествия. И мало какой нувориш, отправляясь в Италию, возвращался оттуда без картины-другой старых мастеров. Оттого подделывание их шло полным ходом – целые артели и школы на этом процветали.
   
Белугин промолчал. Обижен он не был: да и на что тут обижаться? Сыщик признал его за автора «Обретения радости» - это было и лестно, и грустно. Ну, а по части проницательности настоящий Яков Штольман далеко обошёл своего книжного героя. Определённо шел по верному пути, правда, в конце свернул немного не туда.
- Думаете, Яков Платоныч, я вас обманул? – спросил он наконец.
- Да нет же, - досадливо поморщился сыщик. – Какая разница, кто её нарисовал? Важно, что этот проходимец Полосков подговорил вашего племянника её украсть! И продавал бы её потом, как самого настоящего Веронезе! Вы ведь этого боялись, Серафим Фёдорович? Что ваш племянник попадёт в плохую историю, попытавшись продать подделку? Хотя признаться, я сильно поколебался в своих выводах, когда увидел картину воочию. Ей бы в Лувре висеть! Но сегодня, когда вы принесли портрет, я окончательно уверился, что и с Веронезе вы бы справились. Вы – мастер, Серафим Фёдорович!
В голосе сыщика звучало настоящее уважение. Белугину внезапно стало легко и весело.
- А вот и нет, Яков Платонович! – старый художник взглянул прямо в глаза Штольману и ехидно улыбнулся. – Никогда мне Веронезе не давался! Вот Тициан пару раз вышел, чем горжусь. Я знаете ли, больше портретист!
 
Взгляд сыщика изменился. Бывший учитель полюбовался его озадаченной физиономией и продолжил с усмешкой.
- Вы как в воду глядели! Особенно по части народного итальянского промысла. Был грешок. Даже не для денег это было, само ощущение, что ты можешь не хуже, чем Караваджо… Висит теперь на стенке у иного толстосума какой Тинторетто, гости восхищаются, а рисовал его сокурсник мой, Паскуале из Милана. Или Жан-Мари Пажо. Что кому удавалось, обычно учитель наш к делу пристраивал. Маэстро Бальдони. По части того, как правильно подделывать картины – это всё его наука. Уважаемый был человек во Флоренции, большой мастер, эксперт… чью-то мазню, помню, даже в галерею Уфицци загнать ухитрился! Ну, и насчет авторства вы ошиблись. Это не я.
Серафим Фёдорович вздохнул и отвёл глаза.
- Я ведь вам правду тогда рассказал, про Гвидо и его фамильное наследство. Полотна у него водились. Настоящие. Но и свои собственные он тоже в фамильное наследство записывал… ну, вроде, как шутка у нас была такая. На одном таком он и погорел. Обычно мы их через нашего маэстро сбывали: больших денег с этого никто из моих товарищей-художников не имел, зато и претензии все, случись что – к сеньору Бальдони. А Гвидо… Шедевр у него получился! «Брак на небесах». Смотрел бы и смотрел… И решил он его продать самостоятельно, за полную, так сказать, цену. А покупатель, видно, его раскусил. Ну, и заплатил соответственно…
Голос старого учителя дрогнул. Белугин коротко чиркнул рукой по гортани и замолчал, не глядя на Штольмана. В кабинете воцарилась тишина, которую нарушало лишь мерное постукивание. Не то тикали где-то невидимые Белугину часы, не то жук-древоточец обживал глубины адвокатского стола…
- А расследование? – внезапно спросил Штольман. Серафим Фёдорович тряхнул головой досадливо. Сыщик!
- Помилуйте, Яков Платоныч, ну какие там расследования – в Италии, пятьдесят лет назад! Написали бумажку, навроде той, что тут Мухин в былые годы плодил – вот и все расследование. Так никто и не узнал, за что его ножом по горлу… Может, и впрямь чей-то ревнивый муж отметился, Гвидо и по этой части преуспевал. Может, я и неправ, что за подделку, но я как подумал, что Коля вот так же…
Старый художник опустил голову и поморщился. А не сам ли он во всем виноват? Нравилось нагонять туману! «Из Италии привёз… Так могли писать лишь старые мастера…» Да хотя бы три недели назад не прятаться за «Затонским Телеграфом», а честно сказать Николаю с приятелем, что картина на стенке – никаким боком ни к какому Возрождению?
«А помогло бы? – ехидно спросил внутренний голос. – Ты и не говорил им ничего. Этот сукин сын сам решил, что перед ним – работа мастера! А вдруг?..»
 
- Значит, «Обретение радости» тоже рисовал ваш покойный товарищ? – Кажется, Яков Платонович умел читать мысли. Или просто хотел уяснить всё до конца. Белугин глубоко вздохнул, точно сбрасывая морок, пришедший из глубины прожитых лет, и с грустной усмешкой взглянул на сыщика.
- Честно сказать - не знаю, Яков Платонович! Сам-то я думаю, что это Гвидо рисовал. Он талантлив был чертовски, на две головы выше всех, что там в те годы отирались. А Веронезе – это и вовсе его конёк был! Но я никогда не видел, как он над ней работает. «Брак на небесах» - видел, - Серафим Фёдорович усмехнулся. - Даже позировал там для некоей фигуры, в одной, пардон, рубахе! А «Обретение радости» не доводилось. Так что, может быть и впрямь, эта вещь – из его настоящего наследства.
- Может, это и есть подлинный Веронезе? – поднял бровь Штольман. - Неужели вам самому не интересно узнать?
Белугин неопределённо пожал плечами.
- Ну, как вам сказать Яков Платонович… Вот, если бы Анна Викторовна с вами была, я бы не удержался. Попросил бы её у Гвидо напрямую спросить, - он покосился на собеседника лукаво, не без удовольствия отметив, как изменилось выражение лица Штольмана. – Но с другой стороны, я сам с ним скоро встречусь, тогда и узнаю. А на этом свете… Это экспертизу нужно делать настоящую, долго, хлопотно – да и зачем? Мне нравится думать, что это гвидова работа. Что был у меня такой вот талантливый приятель. Сами же сказали – в Лувре можно выставлять! Так что, пусть остаётся, как есть.
- Но, если это работа Веронезе, вы бы могли её сами продать, - подначил его Штольман. – Поехали бы снова во Италию!
- А кто сказал, что я поехать не могу? – ухмыльнулся Белугин. – Я, простите за откровенность, на вас в своё время неплохо заработал, пока картинки для Ребушинского рисовал. На поездку мне бы точно хватило. Тянет иногда, вы правы, но… Это в молодость тянет, а не в Италию. Пятьдесят лет прошло. Ни я Флоренции не узнаю, ни она меня. Так что я лучше в Затонске свой век доживу. Здесь интереснее.
Глаза сыщика вспыхнули весёлыми огоньками.
- Кто в Затонске не бывал – тот Европы не видал? – вопросил он загадочно, словно цитируя что-то.
- Именно, - подтвердил Серафим Фёдорович. – А картина… Двадцать лет на чердаке пролежала, потом тридцать на стенке провисела, пусть и дальше висит! Доживу до Святок, так позову племянников и буду им страшную историю рассказывать: «Тайна старинного полотна»!
- Без сыщика и медиума, я надеюсь? - иронично прищурился Штольман. Серафим Фёдорович, ответив ему безмятежным взглядом, скрестил за спиной пальцы и молча понадеялся, что до Якова Платоновича никогда не дойдёт тот пердимонокль, что он сплёл для Коленьки. А так-то, в очередной затонской истории снова оказались и сыщик, и медиум, только этого ему бывший начальник сыскного точно не простит!
- Пусть остаётся всё, как есть, - повторил Белугин с улыбкой. – А наследнички сами разберутся. Хотя, после всей этой истории мелькала мысль – в гроб с собой положить. Потом передумал. Узнает ведь дурак какой, польстится, потревожит мои кости… И будем потом вместе с вами по Затонску бродить! Вы с картами, а я с палитрой! А тут и без нас покоя нет!
Штольман расхохотался, как мальчишка.

- Дядя! – кто-то осторожно тронул его за плечо. Серафим Фёдорович вздрогнул, выныривая из воспоминаний, и огляделся – он сидел в гостиной в своём любимом кресле. На столе уже стоял поднос, на котором громоздились чашки и исходил паром пузатый чайник; Николай сидел напротив и смотрел на него очень серьёзно. И Миши рядом с аквариумом не было – тоже перебрался к столу, поближе к конфетнице.
Когда Вингельхоки только обосновались в Затонске, младший племянник, совсем дядю не знавший, его слегка дичился. И звать норовил не дядей, а дедушкой, смущенный, как видно, его сединами; но это Серафиму Фёдоровичу было и вовсе без разницы. Дедушка так дедушка: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Потом Миша распробовал, видать, что у дядюшки-дедушки никто не зовёт его играть в куклы и в театр, не проверяет, чистые ли у него уши, и все ли пуговицы застёгнуты – и стал появляться у Серафима Фёдоровича почти каждый божий день, прибегая к нему после гимназии. Вазочка с конфетами его усилиями пустела регулярно.
 
– Извини, Коля, задумался, - Белугин поднялся из кресла, покрутил головой, разминая затёкшую шею. – Ты еще что-то спросить хочешь?
- Да нет, - нерешительно начал Николай. -  Просто увидел, что ты сидишь тут, на картину смотришь, и снова подумал… Может, ты бы убрал её? Не дай бог что…
Должно быть, он так и просидел всё это время, не сводя глаз с «Обретения радости» - иначе с чего бы Коле снова заводить этот разговор? Серафим Фёдорович помешкал, задумчиво наливая в чашку чай с земляничным листом и делая первый длинный глоток. Потом со стуком поставил её на блюдце. Пожалуй, хоть с одной мистификацией стоило бы покончить. Хватит с Коленьки и полицейского-картёжника, что встаёт из могилы по ночам!
- Коля, я же сказал тебе: упрут так упрут, - усмехнулся он невесело. – Сами дураки будут. Знаешь, почему? Потому что никакой это не Веронезе! И вообще мастера эпохи Возрождения к ней никаким боком!
Пожалуй, стоило сказать это раньше – чтобы только полюбоваться на физиономию Николая. Племянника словно пыльным мешком по голове стукнули: столько всего сразу смешалось на лице. И удивление там было, и недоверие, и разочарование – с наследством прощается, что ли?
Николай внезапно фыркнул и покрутил головой:
- Ну, дядя, ты даешь! То есть… - он запнулся, кинув взгляд на младшего брата и продолжил уже аккуратнее. – То есть, когда она… пропала, ты уже об этом знал?
- Конечно, - многозначительно ухмыльнулся Серафим Фёдорович. – И вот представь себе, Коленька – попадают два мошенника за решётку за то, что когда-то третий мошенник умел очень хорошо рисовать!
 
Николай с пылающими ушами вперился в свою чашку с таким видом, точно в жизни не видел ничего интереснее чаинок, в ней плавающих. Миша оставил конфеты в покое и с интересом поглядывал то на Белугина, то на старшего брата.
- Дедушка, у тебя картину стащить хотели? – спросил он.
Николай кинул на дядю умоляющий взгляд. Серафим Фёдорович тихонько фыркнул.
- Хотели, - ответил он внушительно, любуясь багровыми ушами племянника. – У этой картины, Мишенька, длинная история, там много чего было.
- А расскажи!
Серафим Фёдорович замешкался. Рассказать, конечно можно, вот только время действия нужно перенести куда-нибудь в годы своей молодости. И чтобы происходило всё где-нибудь… не в Затонске, одним словом. Глядя в горящие Мишины глаза, Белугин вспомнил вдруг обещание, что дал он Якову Платоновичу – порадовать племянников историей «без сыщика и медиума»…
- Сейчас рассказывать не буду, - покачал он головой. – У меня только одна такая. Вот, Миша, будет Рождество, придёте ко мне в гости – ты, Тата, Алина, - вот тогда я вам её и расскажу! Потому что история моя как есть святочная: с художниками, с разбойниками, привидениями… и с архангелом, что на помощь приходит!
Николай отчётливо поперхнулся чаем. Серафим Фёдорович ухмыльнулся в усы, и отвернулся, глядя в окно, на неуютную сентябрьскую непогоду.
- До Рождества долго, - разочарованно протянул Миша.
«Долго», - мысленно согласился Белугин. Листья за окном еще вовсю зеленели, но зелень та была усталая. Тяжёлая, темная, с избытком вобравшая в себя всё, что подарило ей нынешнее щедрое лето, она словно бы ждала удобного случая, чтобы обернуться осенним золотом и с облегчением лечь на землю, уходя в последний зимний сон. Скоро начнутся ветра, а потом и снег выпадет…
«Доживу ли?»
Откуда бы взялась такая несвойственная ему мыслишка? Серафим Фёдорович, хоть и любил шутливо порассуждать о «памятнике, лучше, чем у Ребушинского», никогда не задумывался о подобных вещах всерьёз. Да вроде и причины не было, а поди ж ты… Погода, что ли, дает о себе знать?
Или Гвидо Да Лукка, что последнее время повадился ему сниться ночами? 
Может, прав Николай, и следовало бы убрать куда подальше «Обретение радости»? С глаз долой – из сердца вон. А то, как вернулась она на прежнее место…
 
Слава богу, Гвидо больше не являлся к нему с перерезанной глоткой, как в том, давешнем сне. Обычно друг юности сидел где-нибудь на камушке, в рубашке, щедро испачканной красками, положив на колени альбом. То среди цветущего макового поля, то в холмах, окружённый зелёными свечками кипарисов – заметив Серафима Фёдоровича, Гвидо улыбался радостно и делал приглашающий жест, точно призывая своего русского приятеля присоединиться к его занятиям. И синело над его головой небо. С облаками – белыми, настолько идеально-четкими, словно не природа их создавала, а нанесла на бездонную кобальтовую гладь точная рука неведомого, но великого мастера…
Старый художник поёжился. Убрать картину с глаз? Лежала на чердаке двадцать лет и еще столько же пролежит. Нет, жалко. Это всё осень виновата – мокрая, унылая, казалось, так и выжидавшая своего часа, чтобы сменить не по затонски жаркое лето.
А не съездить ли и впрямь в Италию? Штольману он тогда сказал правду – средства ему это позволяют, да и Ольга с мужем всё время рвутся его облагодетельствовать. С чего он решил, что если дружок да Лукка куда-то зовёт – так это обязательно на тот свет? Может, вовсе даже наоборот, предлагает прогуляться последний раз по зелёным холмам Тосканы…
- Дедушка, я лучше придумал! – раздался из-за спины звонкий голос Миши. – Давай, ты к нам приходи на Рождество. И мама твою историю послушает. У нас лучше - ёлка будет, подарки, пряники с вареньем… А то я у тебя все конфеты уже съел!



 
Следующая глава       Содержание
 

Скачать fb2 (Облако mail.ru)          Скачать fb2 (Облако Google)