ЧАСТЬ 2
Глава вторая
Несвятая заступница


„..И мирные граждане Страны Советов могут безмятежно спать ночами крепким сном тружеников, честных построителей коммунизма, пока такие герои, как Яков Штольман, берегут их покой!“
Лизавета Тихоновна прочувствованно шмыгнула носом и, аккуратно сложив машинописные листочки, с некоторым сожалением спрятала их в нижний ящик редакционного стола.
Статью о бывшем начальнике затонского сыскного, воскресшем из мёртвых, дабы продолжать беспощадную борьбу со всякой нечистью, она написала еще по первому своему возвращению из Петрограда. Ночной поезд, везший их с учителем Фоминым обратно в городок, устало громыхал по рельсам; Егор Александрович храпел вовсю, вытянувшись на лавке и подсунув фуражку под голову, а у самой Лизы сна не было ни в одном глазу. От случившегося прикосновения к чуду пела душа, так, что хотелось разом и смеяться, и плакать. Вернувшись в родную редакцию, Елизавета Тихоновна ощутила непреодолимое желание излить переполнявшие её чувства в словах и, запершись в кабинете, единым махом наколотила великолепное «Возвращение героя», едва не сломав от переживаний свой «Ундервуд».
И как жаль, что одному из несомненных венцов её журналистского творчества ныне приходится безмолвно коротать век в ящике стола! Но когда покидали они с Егором Александровичем петроградскую квартиру Штольманов и прощались с хозяевами, Яков Платонович коротко, словно бы вскользь попросил их обоих не афишировать пока в Затонске факт его воскрешения. Лиза открыла было рот, чтобы прочувствованно поклясться самой страшной из известных ей клятв, но, перехватив насмешливый взгляд старого сыщика, сдержалась и ограничилась деловитым: «Не беспокойтесь, Яков Платонович!»
Лизавета Тихоновна из Затонска почти не выбиралась, но за тридцать лет тоже пережила и повидала всякого, а уж держать язык за зубами, когда нужно, работа в газете учит быстро. Но, кажется, Штольман так и не начал воспринимать её всерьёз. Ну, да и ладно; хорошо хоть, вспомнив «Бородино» в её исполнении, не вспомнил заодно про украденный кошелёк убиенного Ишутина, а особенно - про то, как предлагала она ему «обслужить бесплатно». Ох! Почувствовав, как кровь приливает к щекам, Лизавета Тихоновна поспешила выбросить сыщика из головы и сосредоточиться на делах насущных.
Но какой материал пропадает! И это в то время, когда ей как воздух нужна редакционная статья. Лиза корпела над ней половину дня, но дело не шло. Петер - бывший её совладелец, нынче заместитель редактора «Затонской нови» уже несколько раз озабоченно заглядывал в кабинет в надежде получить передовицу на завтрашний выпуск. Последний раз Лиза, не выдержав, запустила в него карандашом. Потом отодвинула в сторону опостылевшие черновики, закурила очередную папиросу и вытащила из-под стопки старых блокнотов бережно хранимое там «Возвращение героя», дабы отдохнуть душой.
О нынешних затонских событиях писать ей не хотелось совершенно. Весь город, кто вслух, кто шепотом обсуждал последнее злодейство банды Циркача - «Затонской нови», давнему воплощению гласа народного тоже не пристало оставаться в стороне, но дело не шло. Не было у Елизаветы Тихоновны ни малейшего желания расписывать бандитские подвиги. Не дождутся! Да и кого, собственно, удивишь этими зверствами, по нынешним то временам? Сам Затонск хоть и уцелел среди войн и революций, но немало его жителей за долгие неспокойные годы сполна хлебнули лиха: кто на мировой, кто на гражданской. Устали люди, и смерть, подстерегавшая рядом, уже их особо и не тревожила. Не оттого ли и оголтелый этот Циркач с его бандой не ограничивались уже обычным разбоем, перешли к форменным изуверствам: чтобы ужаснуть, чтобы заметили, заговорили? Чтобы показать все бессилие перед ним нынешней милиции? Та и впрямь выглядела жалко и беспомощно в тщетных своих попытках обуздать неуловимого бандита, но у журналистки рука не поднималась написать хоть слово в упрек. С Евграшиным она уже успела пообщаться нынче с утра. Таким замордованным она начальника райотдела, пожалуй, еще никогда не видела. Послав в уезд Циркача с его кровавой бандой, мироздание не соизволило взамен убрать из него же своих, доморощенных мазуриков – ни кражи, ни грабежи, ни пьяные дебоши никуда не делись, и всё это сжирало и без того невеликие силы затонской милиции. Обстановку в райотделе товарищ редактор представляла хорошо: неполная дюжина человек у Евграшина осталась, по большей части пацаны лопоухие – и это и на Затонск, и на Зареченск! Даже Васеньку от него забрали.
Когда уехал Васька зимой в Петроград, ловить тамошних головорезов, Лизавета Тихоновна сильно переживала. В родном городе тоже геройствовал молодой милиционер под стать своему обожаемому Якобу фон Штоффу, кидаясь вперед всех под пули, но тут тётя Лиза отчего-то не тревожилась за него вовсе. Не верилось ей, что мирозданье, вопреки всему позволившее парню исполнить заветную мечту, сделавшее его сыщиком, допустит, чтобы он по-глупому погиб от руки какого-нибудь паршивого зареченского душегуба. Даже когда схватились затонские милиционеры с бандой, грабившей продсклады, и получил Васька ножом в бок, Лизавета Тихоновна о плохом не задумывалась.
Забеспокоилась больше, как бы не протянул названный племянник ноги на скудных больничных харчах. Весной девятнадцатого года в Затонске было голодно, но Лиза исхитрилась: по амбару помела, по сусекам поскребла - не колобок, но дюжина пирожков всё же получилась. Вася с соседом, еще одним парнем-милиционером, поймавшим пулю в той же стычке, изголодавшиеся на лазаретном супчике из закаменевшей воблы, уминали те серые, кривые пироги чуть ли не со слезами на глазах. А она смотрела и улыбалась. И на душе было спокойно: не погиб Вася и не погибнет. Не для того оказался он в тот памятный день на кладбище, между могилами сыщика и писателя, не для того дух Алексея Егорыча явился им, предсказывая вихрастому мальчишке его судьбу.
Уже уходя, в коридоре столкнулась она с Анфисой Смирной. Должно быть, тоже к сыну пришла. Встреча эта Лизу не обрадовала: Васькина мать всегда с подозрением относилась к газетчице, когда же пошёл Василий работать в милицию, так просто возненавидела «чёртову болтунью с книжками, спортившую парня». Кляла её при каждом удобном случае – а тут такой случай… Смешавшись, журналистка хотела потихоньку проскользнуть по стеночке, но Анфиса Савельевна вдруг шагнула к ней и цепко ухватила за рукав.
«Барыня! Вы уж позаботьтесь о нём!» - глухим голосом произнесла Смирная, напряженно глядя куда-то в сторону.
Лиза, мысленно уже приготовившаяся к скандалу, только моргнула недоуменно. Васькина мать коротко взглянула на неё – и тут же снова отвела глаза.
«Мне уж недолго осталось, – быстро сказала она. – С осени хвораю. Опухоль… Да о чём я? Вася-то мой… Чудной он удался. Вроде, как и взрослый совсем, а иной раз дите дитём. Как его оставлю? Степан пьет, не просыхая, Мишке своих поднимать надо, трое за штаны держатся, вот я преставлюсь… К кому ему пойти?»
Анфиса Савельевна судорожно вздохнула и, наконец, посмотрела Лизе прямо в глаза.
«Вы его всегда привечали, знаю. Еще как он мальчишкой был. Своих-то вам Бог не дал… Я вот вас не любила, все верно – да и с чего мне вас любить? И так парень мудрёный был. Учиться пошёл – я-то радовалась, даст Бог, думала, выучится дальше, на машиниста там, а может, и землемера. Или по почтовой части. И работа чистая, и от людей уважение. А тут вы, и книжки ваши… Домой придёт – с ног валится, от самого то порохом несёт, то мертвечиной. Того ли я от сына ждала? Чтобы пистоль под подушкой, и люди шарахались…»
Лиза открыла было рот в запальчивости – и тут же закрыла. Возразить было нечего. Сама она об этом не думала никогда, и Алексей Егорыч в книжках про такое, понятно, не писал... да и сам Василий ничего не говорил. Делал своё дело молча, а ведь захоти он уйти из милиции в землемеры, никто бы его держать не стал.
Старая Смирная выпустила её рукав и вздохнула тихонько.
«Я уж и на него ругалась. А он отвечает, что кто-то, мол, должен. Ну, что уж теперь… Дак, я-то помру скоро, а Вася останется. Так и будет с пистолем за висельниками разными бегать. Давеча пришёл домой – плачет. Женщину с дитём, говорит, в овраге нашли, убитых. И носит же земля разную мразь! Наверное, и вправду, кто-то их давить должен, но... Вы уж приглядите за ним, барыня!»
«Пригляжу»,  - с трудом вымолвила Лизавета Тихоновна. Васина мать кивнула молча, и глядя в её глаза – тёмные, сухие, обречённые, - Лиза вдруг решилась. Шагнула ближе.
«Вы не переживайте за Васю, Анфиса Савельевна! - прошептала она горячо и быстро. – И за судьбу его не переживайте! Ко мне… То есть не ко мне, а к Егору Рыжему, давно уже, муж мой покойный приходил. И Васину судьбу предсказал».
Смирная при этих словах вздрогнула, но не отшатнулась, не закрестилась. Слободская всё же. Слушала недоверчиво, но жадно – и Лиза продолжала со всей доступной ей уверенностью, отчаянно мешая щепотку правды с бочкой выдумки.
«Всё будет хорошо у Васи! Станет сыщиком, да не просто сыщиком, а начальником сыщицким, ну как по-теперешнему – милицейским. Алексей Егорыч показал – в годах уже, в мундире красивом, и вся грудь в орденах!»
Лизавета Тихоновна запнулась на миг, со стыдом припоминая, что Советская Власть вроде как отменила ордена и мундиры - откуда бы им взяться теперь на Василии? - но Анфиса этой промашки не заметила, смотрела на неё, не отрываясь, и журналистка продолжила вдохновенно:
«Если вы мне не верите, так сами можете у Егора Александровича спросить, он врать не станет. Всё у Василия хорошо будет!»
Услышав имя учителя, Анфиса только покривилась, точно уксуса хлебнула.
«Спросить… Не больно он любит о таком говорить, Фомин-то. А вам, значит, сказал?»
«Так, муж-то мой был, - с достоинством ответствовала Лизавета Тихоновна, лихорадочно прикидывая, что еще сочинить. - Жить, сказал, будет долго ваш Вася! И барышня красивая за него пойдёт! И детки будут!»
Губы Анфисы Савельевны дрогнули – и вдруг расцвели неуверенной улыбкой.
«Детки, говорите?..»
«Трое!» - заявила Лиза так уверенно, словно бы уже собственноручно крестила всех Васькиных отпрысков. Смирная улыбнулась еще шире.
«А барышня – синеглазая небось? Как в книжках ваших?»
Лиза поперхнулась и неловко умолкла. А взгляд Васиной матери вдруг ожил, стал почти озорным.
«Ой, врёте ведь, барыня! А пусть и будет по-вашему! Больно уж складно врёте. Только вы сами и приглядите, чтобы он раньше времени свою головушку где не сложил, синеглазой барышни не дождавшись!»
Анфиса Смирная померла в начале того же лета. Василий к тому времени уже поправился и по-прежнему без устали ловил разных гадов в Затонске и окрестностях. А тетя Лиза, как и обещала, за ним приглядывала. Подкармливала пирогами. Выслушивала все, что он ей рассказывал о своих делах, в нужных местах ахала и охала, без устали напоминая, чтобы берёг себя. И при этом совсем за него не боялась.
Но это было здесь, дома. А потом Васю командировали в Петроград. Васька был горд, и Лизавета Тихоновна тоже изобразила бурную радость по этому поводу: даже восторженную заметку в «Нови» тиснула, о молодой, но крепкой затонской поросли, которая обязательно наведёт порядок в северной столице. Но на душе у неё было неспокойно. Станут ли затонские духи хранить Васеньку в чужом и грозном Петрограде?
И всё же мироздание определённо знало, что делало: там, в доме на Пятой Линии, глядя на Василия, стоявшего рядом со своим легендарным сыщиком, Елизавета Тихоновна едва не расплакалась от чувств. В тот день у неё постоянно глаза были на мокром месте, непонятно, какими силами удалось ей призвать себя к порядку и не залить слезами радости и Ваську, и Анну Викторовну, и самого Штольмана. Вот конфуз бы был! И только вернувшись к себе домой, Лиза перестала сдерживаться – пошла в кабинет покойного мужа, села в старое кресло качалку и долго и сладко плакала в одиночестве, утирая слезы колючим кружевным рукавом.
И думала, что всё не зря. Бога большевики вроде как отменили очередным декретом, но, кажется, он об этом так и не узнал, и продолжал творить давно запланированные чудеса. Может, и не соврала она тогда Анфисе Смирной? Кто сказал, что высшие силы могут говорить только через таких, как Егор Рыжий или барышня Миронова, которая давно уже Штольман? Может и её, Лизы, выдуманное предсказание ещё сбудется?
Вот с синеглазой барышней она ненароком попала точно в цель, это Лиза с первого взгляда поняла, еще на затонском вокзале. Пропал Василий. Должно быть, сам еще этого не понял – но пропал. Ах, какая барышня! Но орешек попался твёрдый - как пить дать, разобьёт Васенька свой упрямый лоб, да и не один раз. Выдуманная Алексеем Егоровичем Аврора Романовна, чьи портреты юный Васька втихаря повыдёргивал из книжек, по части силы характера и в подмётки настоящей Вере Яковлевне не годится. И Штольман, который на дочку не надышится, что еще скажет? Да и не один Василий там кругами ходит: Лизавета Тихоновна изумилась, признав в черноволосом парне, что с блаженным видом таскал вслед за Верой Яковлевной её мудрёные книжки, сынишку Наума-обувщика. Вот бы старик порадовался! Сам всю жизнь провозился в мастерской с чужими башмаками, а сын будет учёный, инженер! Видные всё же в Затонске парни выросли, любого выбирай. Но Васенька, конечно, лучше всех.
Хорошо, что он сейчас в Петрограде, рядом со Штольманом. Там тоже не мёдом намазано: стоит вспомнить, как примчалась она в столицу, выдернутая туда Васькиной телеграммой. А Яков Платонович с места в карьер попросил её написать их с Васенькой некролог! Лиза просьбу выполнила, будучи в полном смятении: пришлось весь свой писательский опыт призвать на помощь, представив, что сочиняет она очередную залихватскую главу из «Приключений Героического Сыщика». Ладно, что позволили ей остаться и узнать, чем всё закончилось, а то бы с ума сошла от беспокойства.
Может, Яков Платонович Васю с собой в московское угро заберёт? Штольман - заговорённый, точно; и Васеньку его удача охранит. Лишь бы подальше от Затонска, внезапно ставшего чужим и опасным.
Хотя, окажись они сейчас в уезде, Циркач этот озверелый со своей бандой и носа бы высунуть не смел. Штольман бы его точно нашёл, а Василий бы ему помог, он быстро учится. Якову Платоновичу хоть и за семьдесят, а до сих пор муху на лету сшибает, и пять револьверов ему для этого не требуются, одного хватит! Нашли бы и перестреляли, как бешеных собак!  Потому, как большего эти твари, зверски убивающие стариков и мальчишек, не заслуживают. Хоть нынешний случай взять, хоть самое первое деяние Циркача, диверсию на старой фабрике Яковлева, где сторожа убили. Если бы хоть попросту убили… Прибили ножами к стенке деревянной, точно в цирке, где ряженный фокусник, вот так же, ножи в цель бросает. Тогда и прилипло к неведомому злодею его прозвище. Сторож, старичок из Слободки – зачем?! Справились, герои, борцы с новой властью…
Лиза ощутила прилив злого вдохновения. Решительно придавила в пепельнице окурок, сунула в пишущую машинку чистый лист и свирепо заколотила по клавишам.
Когда замредактора «Затонской нови» очередной раз заглянул в нерешительно приоткрытую дверь, Лизавета Тихоновна уже закончила печатать и собирала разбросанные по столу листы. Поняв, должно быть, по лицу товарища Жолдиной, что материал будет, её заместитель молча просочился в кабинет - при его комплекции это казалось почти чудом. Лиза также молча сунула своему коллеге только что законченную статью, и Петр Янович задумчиво зашуршал исчерканными листами. Литературным талантом товарищ Вага был обделён напрочь, зато чутьё имел отменное, почище, чем у любого старорежимного цензора и всегда был готов придержать свою вдохновенную редакторшу, когда её слишком уж заносило.
- Ну… Так тоже можно, - признал наконец Петр Янович, дочитав статью, в которой свирепая банда Циркача была представлена отъявленными трусами, годными лишь на то, чтобы убивать беспомощных стариков, зато удирающими без памяти при одном лишь появлении на горизонте героической затонской милиции.
Товарищ Вага, как и все прочие, был прекрасно осведомлён о трепетном отношении Лизаветы Тихоновны к органам правопорядка – но, судя по ухмылке, на этот раз склонен был с ней согласиться.
– Но, Эльза, они же нас резать придут!
- Думаешь, обидятся? И не надейся, Петер, - в свою очередь ухмыльнулась Лиза. – Сейчас, придут они. Чтобы ты им навстречу вышел, зажав под мышкой станок наш печатный. И – как Илья Муромец! Махнул в одну сторону – улица, махнул в другую – переулочек!.. А новая власть нам бы потом новый станок подарила…
На миг забыв о Циркаче, Лизавета Тихоновна вздохнула мечтательно. Печатный станок, переживший две войны и три революции, с некоторых пор был главной головной болью бывших владельцев «Затонского Телеграфа»
- У власти нынче другие заботы, - хмыкнул Петр Янович, складывая листы. – Новая метла у нас завелась. Ищет в Затонске врагов революции, не покладая рук.
Товарищ редактор сердито сдвинула брови. С новой метлой она лично не встречалась, но наслышана была. В редакции «Затонской нови» товарищ Редькин тоже успел побывать. Лиза в ту пору как раз рванула в Петроград, на помощь героическим сыщикам, так что с секретарём уездного комитета общался её заместитель, что оказалось и к лучшему. Обошлись малой кровью.
Заявился тот Редькин в газету с видом самым решительным, явно намереваясь если не контру какую найти, то заклеймить «Затонскую новь» за безыдейность, но наткнувшись на товарища Вагу, явно стушевался. Петр Янович был лохматый, вечно небритый чухонец саженного роста и зверовидного облика; впечатление на неподготовленного человека он производил незабываемое. На самом-то деле, миролюбив давний Лизин соратник был до крайности, даже за мухобойку брался с неохотой - но внешность имел такую, что на него не отваживались гавкать и самые брехливые затонские собаки. Вот и товарищ партсекретарь как-то замялся. А потом, как поведали об том Лизе хихикающие очевидцы, из печатного зала появился еще и Федя Белов из механической мастерской, который вместе с Петером всю ночь починял их многострадальный печатный станок. В компании двух здоровенных, мрачных мужиков, перемазанных машинным маслом и красноглазых от недосыпа, товарищ Ипполит и вовсе утратил свой революционный пыл. Высказал лишь пожелание от имени уездного комитета, дабы «Затонская новь», как и подобает прогрессивному печатному органу, сильнее налегала на вопросы советской политики, проводимой в жизнь партией РКП(б). И чтобы товарищи журналисты, отдавая должное местным новостям, не забывали и про мировую революцию. После чего удалился с достоинством – и с тех пор более в редакцию не заглядывал.
- Говорят, в музее камня на камне не оставил, - продолжал тем временем Петр Янович. – На портреты взъярился. Почему полицейские и медиумы? Кто разрешил?
От таких новостей Лиза застыла на месте. К музею она относилась трепетно; портреты же затонских сыщиков и барышни Мироновой в её глазах и вовсе были чуть ли не главным его экспонатом. И этот Редькин, три дня как в Затонске, посмел покуситься на святое?!
Петр Янович едва успел прижаться к стене – закаменев лицом, Елизавета Тихоновна сорвалась с места, подхватила сумочку и выскочила за дверь.
* * *
В затонском краеведческом музее, куда стремительно ворвалась встревоженная Лиза, не встретилось ей не души. Тихо было, сонно, и только мухи лениво жужжали. Лизавета Тихоновна подёргала дверь директорского кабинета – заперто, - и отправилась на разведку.
Директор отыскался в экспозиции «История нашего города» и, увидев его, Лиза поняла, что едва не опоздала. Ибо «Портрет медиума» уже стоял на полу, развёрнутый лицом к стенке, а руки товарища Зуева, взгромоздившегося для верности на колченогий табурет, как раз тянулись к «Героям затонского сыска».
- Пантелеймон Евсеич! – негодующе воскликнула журналистка. Директор музея вздрогнул и отдёрнул руки от картины, точно мальчишка, застигнутый за кражей яблок в саду.
- Пантелеймон Евсеич! Что же вы делаете!
Товарищ Зуев шумно вздохнул и медленно повернулся ей навстречу. Чёрные глаза смотрели печально.
- Здравствуйте, Елизавета Тихоновна… Как вы сами можете видеть – выполняю распоряжение товарища уездного секретаря. В рамках борьбы с контрреволюцией и мракобесием приказано избавиться, вот…
- И где он тут мракобесие нашёл? – возмутилась Лиза.
Директор снова вздохнул и молча указал ей на прислонённый к стене «Портрет медиума». Лиза свирепо нахмурилась.
- Елизавета Тихоновна, мне вы можете ничего не объяснять, - поспешно вымолвил Пантелеймон Евсеевич, правильно истолковав выражение её лица. – Я тоже затонский. А вот товарищ Редькин – нет. А поскольку власть нынче он…
- Да какая он там власть! - сердито воскликнула Лизавета Тихоновна. – Я понимаю, если бы Совдеп указ какой издал, так он этого никогда не сделает. Почему вдруг музей секретарю парт-ячейки должен подчиняться? Ну, какая он вам власть?
- Руководящая и направляющая, - серьёзно воздел палец товарищ Зуев. Табурет под ним опасно зашатался, и директор музея поспешно с него соскочил. – Елизавета Тихоновна, вы же не маленькая – что я вам буду объяснять про роль РКП (б)?
Лизавета Тихоновна тихонько чертыхнулась. Полезла было в сумочку за папиросами, но, перехватив укоризненный взгляд Пантелеймона Евсеича, поспешно сунула портсигар обратно.
- Ничего-то вы не боитесь, Елизавета Тихоновна, - вздохнул директор, осторожно усаживаясь на свой табурет. – Погодите, он еще к вам в редакцию заявится – за новую жизнь бороться!
- Был уже, - отмахнулась Лиза, лихорадочно размышляя, как бы спасти музей от неистового борца. Закурить хотелось зверски.
– Значит, пронесло. Этот Редькин уже по всему городу нашуметь успел, Андрей Никитич – и тот за голову хватается. Мало своих бед, так ещё этого партийного товарища черт принёс.
– Так надо что-то делать! – возмущенно воскликнула Елизавета Тихоновна. - Нашел, тоже мне, занятие – с портретами воевать!
- С диванами еще, - грустно подлил масла в огонь товарищ Зуев. – Всю нашу экспозицию мебели требует убрать, как пережиток проклятого прошлого и несомненный признак буржуазного разложения.
- Как есть дурак. Диван ему за пережиток прошлого! А сам он что – на полу спит? Или как тот ненормальный, в какой-то книжке был – на гвоздях?!
- Рахметов, - печально вставил Пантелеймон Евсеевич.  – Но что поделать, дурак – а всё одно власть. И что такому рассказывать про историю города? Если ему в диванных подушках контрреволюция мерещится? Штольман с Коробейниковым – царская охранка, а госпожа Миронова – упадничество и реакционизм? Елизавета Тихоновна, я всё понимаю. И сколько ваша газета для открытия музея в своё время сделала, и что с Серафимом Фёдоровичем вы дружны были, но… Мне, знаете ли, совсем не с руки с властью ссориться. Турнут с места – ну куда я пойду? Я и сам, можно сказать, пережиток прошлого. И хорошо, если просто турнут.
Плечи товарища Зуева совсем поникли. Лиза молча смотрела на директора музея, ощущая, как переполняют её не то жалость, не то презрение. Ну, это же надо! И начальник милиции на его стороне, и председатель Совдепа – но Пантелеймон Евсеевич, сам немало сделавший для музея, теперь по одному окрику какого-то там плюгавого Редькина готов вот так, собственными руками…
Но жалость всё-таки пересилила. Какому другому молодому мужику, возрастом едва за тридцать она бы уже давно и без обиняков высказала всё, что думает о подобном поведении, о страхе потерять давно обжитое местечко, словно он какой ветхий дед, которому придется по собственной немощи с голодухи под забором помирать, но Зуеву – язык не поворачивался.
Директор музея, вот уже почти десять лет вкладывавший в него силы и душу, и директором то оказался по чистой случайности. Евсей Зуев растил из старшего сына своего преемника, а тот мечтал совсем о другом - учительствовать. Вот только спорить с батюшкой по мягкости характера не посмел. Прилежно помогал отцу до самой его кончины, но после его смерти точно крылья обрел: дело перевёл на младшего из братьев (средний по коммерческой части тоже не пошёл, став врачом), уехал из Затонска, закончил институт. Устроился в одну из тверских гимназий – и тут жизнь подкосила все надежды Пантелеймона Евсеевича на корню. Не приняли ученики чернокожего учителя.
Надо же было звёздам так встать! Из четверых детей Ульяны и Евсея Зуевых трое были разве что черноволосы да смугловаты лицом, а Пантелеймон – старший, - удался в каких-то дедов и прадедов по материнской линии. И натерпелся в итоге. Может, окажись он тверже характером, то пережил бы нападки учеников и брезгливое неприятие большинства из родителей, а там, глядишь, и перестали бы внимание обращать, но – не смог. Помыкался и вернулся в родной Затонск. А здесь вакансии учительской для него не нашлось, вот и устроился, как сумел – в музее. И прикипел к новому делу, так что больше всего на свете боялся теперь с ним разлучиться.
Но позволить ему сотворить что-нибудь непоправимое с портретами сыщиков и медиума Лизавета Тихоновна не собиралась. Тем более, после того, как она узнала потрясающую и прекрасную правду о Штольманах. Лиза огляделась и, обнаружив неподалёку кресло – тоже музейный экспонат, должно быть, но ей сейчас было всё равно, - бесцеремонно подтащила его поближе и уселась напротив Зуева.
- Пантелеймон Евсеич! Я вот что придумала! – зашептала она заговорщицки. – Вы портрет Анны Викторовны перевесьте в другой зал. И табличку смените. Скажем, просто: «Барышня Миронова». Или вовсе «Незнакомка». Там портретов много, а большевик ваш пламенный, зуб даю, один от другого не отличит! Ему ведь важно, что на бумажке написано.
- Я думал, - вздохнул товарищ Зуев. – А вдруг отличит? И буду я пособник поповщине и обскурантизму…
Лиза чуть не плюнула. Удержало только, что в музее оно нехорошо. Вот ведь, не мужик, а тряпка!
К столь раздражавшему её характеру Пантелеймона Евсеевича, надо полагать еще и матушка его руку приложила. Жили они вместе, а Ульяна была женщина грозная.
С Лизаветой Тихоновной у вдовы купца Зуева уже много лет, как сохранялся в отношениях вооруженный нейтралитет. Долгие годы пути их не пересекались вовсе, а вот летом семнадцатого года младший Ульянин сын, Филипп Зуев с дружками закатил в городке безобразный дебош – ну и попал по этому случаю в «Затонский Телеграф», в ядовитую статью, написанную Елизаветой Тихоновной собственноручно.
Купчиха Зуева сама детей держала в ежовых рукавицах, но Лизиных насмешек над купеческими сынками-гуляками не стерпела. Примчалась в редакцию, потрясая газетой. И тут Лиза схитрила – предупреждённая, встретила незваную гостью прямо на крыльце. Народу на улице по летнему времени было много.
«Филипп Евсеевич Зуев - совершеннолетний гражданин. И если он считает, что наша газета причинила ему обиду либо нанесла ущерб его деловой репутации, то ему следует самому предпринять предписанные законом действия в установленном порядке», - Лиза говорила вроде бы спокойно и слова про «установленный прядок» за двадцать лет в газете были выучены наизусть – но ехидство било через край. И Зуева его слышала, конечно. И прохожие тоже. Ульяна, судя по выражению лица, хотела уже разразиться отповедью наглой газетчице, но Лиза её опередила.
«Не стоит, Ульяна Марковна», - произнесла она с улыбкой самой доброжелательной. – «Мы ведь с вами одну школу кончали!»
Не удалось в тот день любопытствующей затонской публике увидеть, как полаются купчиха и редакторша – две бывшие проститутки. Ульяна смолчала, и Лиза не стала продолжать. Сам Зуев-младший, конечно, ничего «в установленном порядке» предпринимать не стал. Какая там деловая репутация, у Филиппа-то Зуева! Продолжал бедокурить помаленьку, проматывая отцово наследство, а зимой восемнадцатого и вовсе исчез из города. Поговаривали, что пошёл воевать за белых и пропал с концами где-то в огне гражданской войны. Что кротости голубиной его матери тоже не добавило.
Лиза подозревала, что своей репутацией юродивой, которую она имела среди затонских баб что попроще, она тоже обязана Ульяне Зуевой, бывшей для тех баб непререкаемым авторитетом. Но это её мало трогало. И нехорошие мысли о том, что устроит Зуева, если узнает, что неугомонная газетчица её смирного Пантюшу на бунт против власти подбивала, Лиза постаралась побыстрее отогнать. Отступать она все одно не собиралась. Сыщика и медиума она врагу не отдаст!
Вот только как бы вдохновить на борьбу товарища директора? Может, Петера ему на время одолжить, для поддержки? Но тут в голове у Лизы мелькнула спасительная мысль. Хотя…
- Пантелеймон Евсеич, а вы с ним лично встречались? С Редькиным этим? – спросила она осторожно.
- Не рискнул, знаете ли, - вздохнул Зуев. Черное лицо сейчас выглядело каким-то поблекшим – не заболел бы от переживаний, право. – Они тут шумели с Евграшиным и председателем, а я, знаете, и высунуться из своей каморки побоялся.
Лиза аж руками всплеснула от волнения.
- Пантелеймон Евсеич, дорогой! Да надо было самому выйти! Вы же и есть самая лучшая охранная грамота музею! Да любой Редькин бы!.. Потому, как он – большевик! А вы – негр!
Зуев уставился на неё, потеряв дар речи, а Лизавета Тихоновна, вскочив с места, продолжала яростно вещать:
- Это проклятые буржуи и капиталисты угнетают негров! А у нас в Советской России – негры заведуют музеями! Пантелеймон Евсеич, да никакой Редькин не посмеет вас, как вы выражаетесь, турнуть! Поскольку после этого он сам будет жалкий пособник империализма!
Зуев открыл было рот – потом так же молча закрыл. Судя по глазам, такая идея не приходила ему в голову.
- Не робейте, Пантелеймон Евсеич! – продолжала подбадривать Лиза. – Миленький вы мой, не сдавайтесь! Такому ведь палец дай – так он руку откусит, начал с портретов, а там и весь музей разорит! Не уволит, побоится. И Кулагин вас в обиду не даст! А там, дай Бог, избавимся и от Редькина. Уйдет из Затонска на повышение, ретивые дураки нынче в цене. Перевешивайте Анну Викторовну! А Якова Платоновича с Антоном Андреевичем…
Как же ей хотелось объявить правду! Что на картине – никакая не царская охранка, а самый, что ни на есть советский сыщик и герой. Сразу вспомнилась недавняя поездка в Питер. Девять человек положили душегубы-грабители – но больше не убьют никого. Потому, что Штольман. И Васька. Ну, и сама она руку приложила. Да знал бы этот Редькин!..
- А Якова Платоновича с Антоном Андреевичем вы в запасниках пока спрячьте, чтобы глаза ему не мозолили! – выпалила она, мысленно прося прощения у героического сыщика.
- Так он и в запасники когда-нибудь полезет, - засомневался Зуев. – Я и так уже там попрятал… разного.
- Пантелеймон Евсеич, ну что мне вас учить! – воскликнула Лиза. – Запасники заперты, ключ у сторожа, а сторож в запое! А когда ключ найдут – то всё одно, электричества там нет, его вообще нигде нет, пока электростанцию не построят. А с керосинкой нельзя, потому как может пожар случиться – много он там нарыскает, в темноте, по подвалам? Глядишь, и не полезет в итоге. Давайте, товарищ директор! Не сидите пнём, спасайте историю города!
- Ваши слова да богу в уши, Елизавета Тихоновна, - пробормотал директор, но возражать не стал, забрался на свой табурет и принялся осторожно снимать со стенки бело-голубое полотно с двумя черными фигурами по центру. Держа его в руках, обернулся на Лизу: - Героев наших я спрячу, конечно. А с помещичьим бытом мне что делать? В запасник не влезет.
Лизавета Тихоновна только вздохнула тяжело. Что за молодёжь пошла! Всё приходится делать самой!
* * *
Секретарь уездного комитета появился в музее ближе к вечеру и большого впечатления на товарища Жолдину не произвёл. Худосочный нечёсаный мужичонка в помятой гимнастёрке, росточком чуть выше самой Лизы, весь какой-то взъерошенный, вздрюченный… «Где-то уже накрутили хвост!» - не без злорадства подумала журналистка, устремляясь ему наперерез.
- Здравствуйте, товарищ! – проорала она на весь музей. Редькин, с решительным видом шагавший через зал, вздрогнул и приостановился. Не давая ему опомниться, Лиза подлетела вплотную и, ухватив за руку, тряхнула так, что товарищ секретарь с трудом удержался на ногах.
- Рада познакомиться! – воскликнула она восторженно. – Как жаль, что мы с вами раньше не встретились! Я - Лизавета Жолдина из «Затонской нови». И, как главный редактор нашей газеты, я желаю подробно осветить ваши первые шаги в роли секретаря уездного комитета. Необходимо вовремя доносить до населения планы и замыслы РКП(б)! До нас дошла информация о решительных мерах, предпринятых вами в целях борьбы с пережитками прошлого и остатками мелкобуржуазного мироощущения, еще имеющими место быть в отдельных уголках нашего уезда. Замечательное дело вы затеяли, товарищ Редькин!
Товарищ Редькин, что поначалу лишь слушал ее ошалело, при последних словах Лизы как-то весь подобрался и расцвел.
- Как вы правы, товарищ Лизавета! – выдохнул он. В глазах уездного секретаря РКП (б) плескалась откровенная радость. Должно быть, товарищ Редькин со своими светлыми идеями уже отчаялся достучаться хоть до кого-то в этом гнилом и застойном городишке – и вдруг на сём тернистом пути ему встречается единомышленник. Обрадуешься тут!
Подбить товарища Редькина на интервью о планах и замыслах оказалось легче лёгкого. Уже через минуту пламенный революционер стоял в центре зала и говорил лозунгами. Лизавета Тихоновна, войдя в роль передовой советской журналистки, лихо конспектировала с огнём в глазах. Но когда товарищ Ипполит принялся с энтузиазмом вещать о борьбе с проклятым прошлым, окопавшимся здесь, в музейных стенах, редактор «Затонской нови» нахмурилась и прервала его решительным жестом.
- В целом я вашу позицию поддерживаю, - заявила она сурово. – Но товарищ секретарь! Не следует ли в таком случае вам, как истинному большевику, начать искоренение черных теней проклятого прошлого с помещений уездного комитета? Ибо, насколько мне известно, в пламенном сердце города до сих пор таится контрреволюционная зараза в виде двух диванов! Причем эти диваны в свое время принадлежали гнусному угнетателю трудового народа фабриканту Степану Яковлеву! Как же так, Ипполит Поликарпыч! Вы должны сами быть примером!
- А ведь верно, товарищ Жолдина! – ошеломлённо воскликнул Редькин, но тут же поперхнулся и умолк. Сквозь мятежный огонь в его взгляде проступило некоторое сомнение и, наконец, он растерянно произнёс. – А… А где же я спать буду?
- Товарищ Редькин! – Лиза нахмурилась и погрозила ему карандашом. – Время ли истинному большевику думать о сне в то время, как разгорается пожар мировой революции? И как вы только можете спать на диване, что помнит седалище буржуя? А вдруг угнездившаяся в нём контрреволюционная зараза доберётся и до вас?
При последних её словах Редькин нервно вздрогнул. Кажется, бойцовский пыл Лизаветы Тихоновны напугал-таки даже непримиримого большевика. Лиза еще подлила масла в огонь, с горящими глазами воскликнув: «Я непременно об этом напишу!» и принявшись лихорадочно строчить в своём блокноте.
- Лизавета Тихоновна… Так-то уж зачем?.. – забормотал совершенно растерявшийся Редькин.
- Вы правы – незачем! – с сожалением воскликнула товарищ редактор, захлопывая свой блокнот. – Незачем уничтожать жалкие остатки тёмного прошлого, если мы пока не можем предложить жителям нашего города никаких осязаемых символов светлого будущего! Товарищ Ипполит! Я думаю, вот чем вы должны заняться в первую очередь. Нужно продемонстрировать всем то будущее, в которое устремлена партия большевиков. Чтобы прониклись! И тогда им не нужны станут старые диваны в музее!
Это был её звездный час! Большие и Малые Императорские театры так никогда и не узнали, как много они потеряли в своё время, сурово отвернувшись от мадемуазель Жолдиной. Схватив товарища уездного секретаря за рукав, журналистка стремительно выволокла того на крыльцо. Обалдевший Редькин и не думал сопротивляться. На Разъезжей не оказалось ни души – Лизу это огорчило, но лишь слегка. Ей по собственному опыту было известно, что в Затонске любой сарай имеет уши. И длинный язык. И всё, что она скажет сейчас здесь, на крыльце, на следующий день будет знать половина города.
- Аэроплан! – мечтательно выдохнула товарищ Жолдина, устремляя глаза к небесам. – Это было бы… Ах, как это было бы!.. Даешь аэроплан в Затонске! Вот достойный символ новой жизни! А у людей, воочию узревших новую жизнь, экспозиция помещичьего быта не вызовет ничего, кроме презрения и жалости. И они сами с лёгкостью отринут от своих ног прах прошлого! Ипполит Поликарпыч, достанете аэроплан? – Лиза наконец-то соизволила перевести горящий взгляд на своего собеседника. – Взлетим к новой жизни?
- Лизавета Тихоновна!.. Ну, где я вам аэроплан-то возьму?! – почти простонал товарищ Редькин, явно всеми силами пытаясь сохранить остатки здравого рассудка среди вихря журналистских фантазий.
- Да? А жаль, - почти неподдельно огорчилась Лиза. – Ну, хоть автомобиль достаньте. Поймите, товарищ секретарь – ведь в Затонске до революции даже у градоначальника автомобиля не было! Даже у Яковлева! А у партии большевиков – будет! Поверьте, это будет самый что ни на есть сокрушительный удар по мракобесию!
- Ну… - неуверенно протянул Редькин, но Лиза уже проворно выхватила свой блокнот.
- Завтра же в номер! – воскликнула она восторженно. – Товарищ Ипполит, забудьте про старые диваны! У вас есть иная цель! «В светлое будущее – на автомобиле!»
Секретарь уездного комитета молчал так долго, что Лизавета Тихоновна забеспокоилась. Хоть и убедилась она уже, что Ипполит Поликарпыч из воинственных дураков, но вдруг он всё же её раскусил?
Взгляд же товарища Редькина, устремлённый на вдохновенную журналистку, стал восхищенным и уважительным без меры. Лизе даже как-то неловко сделалось от собственной игры, но она тут же спохватилась и строго напомнила себе про музей. И про героев, память о которых она обязана сохранить.
- Не ожидал, Лизавета Тихоновна! – внезапно выдохнул Редькин. – Поверьте, не ожидал я встретить здесь, в Затонске, такую истинно советскую женщину! Правы вы, товарищ Жолдина! Всё сделаю! Вот только с контрой этой воскресшей разберусь – и сделаю!
Лиза подобралась, готовясь воевать за ещё один старый диван. Или уже не о помещичьем быте речь? Товарищ Ипполит сердито пошевелил усами и грозно насупился.
- Развели, понимаешь! Покойник у них из гроба восстал! Причем отборная же контра, царская ищейка…
- Где?! – гаркнула Лиза, хватая его за руки. Редькин поперхнулся и умолк. Лизавета Тихоновна тряхнула его, обмирая от предчувствия. Неужели?!
- Где вы их видели?!
- В райотделе сидят, - досадливо воскликнул Редькин. - Вот вы товарищ Жолдина, вы, как передовая советская женщина, сразу бы поняли! Ну, какой из него агент угро? Натуральный же враг, еще и в шляпе! А они ему всем отделом в рот смотрят, этому Штольману!
И небо обрушилось на Елизавету Тихоновну сияющей волной, обожгло, закружило в радостном вихре…
- Гражданка… Лизавета Тихоновна… Отпустите… Задушите… - прохрипел чей-то сдавленный голос на самом краю сознания. Лиза затрясла головой, приходя в себя. Голос, как оказалось, принадлежал товарищу Редькину, на чьей шее она, сама того не помня, повисла от избытка чувств. Плюгавый секретарь уездного комитета сейчас казался ей самым лучшим человеком на свете. Ведь именно он принёс ей ТАКУЮ весть!
- Товарищ Ипполит!.. – не в силах сдержать эмоции, Лизавета Тихоновна крепко чмокнула Редькина в небритую щеку и, тут же, выпустив из объятий, слетела с крыльца и помчалась по улице, на ходу забывая и про Редькина, и про аэроплан, и про контрреволюционные диваны в музее…
Музей! И портрет героев затонского сыска, который Пантелеймон Евсеич, заразившись её энтузиазмом, спрятал в самом дальнем углу подвала, дабы сохранить для потомков! Лиза затормозила на бегу, едва не повалившись в дорожную пыль, и круто обернулась. Ипполит Поликарпыч соляным столбом торчал на крыльце, очумело таращась ей вслед.
- А Штольмана надо опять повесить! – заорала журналистка на всю Разъезжую. - Штольман - герой!
 

 
Следующая глава       Содержание
   

Скачать fb2 (Облако Mail.ru)         Скачать fb2 (Облако Google)