ЧАСТЬ 2
Глава седьмая
Жанна д’Арк и Гидра империализма
В детстве Ипполит думал, что под радугу можно войти. Или вбежать. Вернее всё-таки въехать. Потому что радуга каждый раз оказывалась слишком далеко, чтобы у него получалось добежать, хоть он и старался. На худой конец, под радугу можно вплыть, когда она раскидывается мостом от берега до берега. Должно быть, пароходы, плывущие по Волге, набрав скорость, входят под разноцветную арку – и жизнь каждого, кто там есть, на какой-то миг становится цветной.
Маленький Ипполит любил приставать с этим к матросам с пароходов, но то ли они не успевали заметить, когда вплывали под радугу, то ли это было им всё равно.
Лишь однажды в трактире ему ответил какой-то пришлый человек. Был он плешив, помят и изрядно пьян, смотрел слезящимися от водки глазами и жарко дышал прямо в ухо, положив мальчишке руку на плечо. Ипполиту было неприятно и неловко, хотелось убежать. Но чужой человек прошептал ему:
- А я под ней был, слышь, малой!
Ипполит сжался под тяжёлой рукой, но сделал над собой усилие и остался на месте.
Человек тряхнул его за плечо, словно ожидая чего-то.
- Ну, спрашивай!
- Какая она? – спросил Ипполит, обмирая от смущения и неловкости.
- Это, брат, не пересказать!
- Красиво?
- Не то слово! – дохнул перегаром незнакомец. – Да ты сам увидишь. Эти… - он кивнул на угощавшихся вокруг мастеровых. - …они не увидят. А тебе повезёт. Тут ведь главное - чтоб повезло.
Ипполит тоже так думал. Войти в неё один раз, а там жизнь никогда уже не будет прежней, расцветившись красками и наполнившись событиями. Каково это, маленький Редькин не знал, но чувствовал, что суждено ему это непременно узнать.
А человек, побывавший под радугой, встал, пошатываясь, сильно навалился на плечо семилетнего мальца, и побрёл к дверям, враз забыв про него. И у самого трактира угодил под тяжеловоза, тянувшего к пристани какой-то железный лом. Набежал народ, но сделать ничего уже было нельзя, поэтому все просто стояли вокруг. И Ипполит стоял, притиснутый толпой почти к самому тележному колесу. А человек, побывавший под радугой, лежал на грязной улице с удивительно спокойным лицом, и глядел куда-то, словно снова видел то, что другим не дано. И было в этом что-то муторное и неправильное, тревожное и в то же время манящее.
Потом Ипполит почти забыл про это. Потому что, вспоминая радугу, он вспоминал и этого человека, и его пустой, мёртвый взгляд. Ходил в церковно-приходскую школу для детей рабочих. В четырнадцать лет стал учеником токаря на Сормовском заводе, потом и сам встал к станку. Точил втулки и фланцы, лишь иногда пытаясь представить, как они – блестящие и гладкие – будут вставлены внутрь сложной машины. И новенький красавец-пароход оторвётся от пристани и поплывёт прямо к радуге…
Революция ворвалась в жизнь Ипполита Редькина красным цветом кумачей, запылавшим на митингах. И было тревожно, как перед грозой, и кровь бурлила. Потому что после грозы всегда бывает радуга. А Ипполит, наконец, почувствовал, что он существует, что он что-то значит. Хотелось куда-то идти, бежать, лететь, что-то делать, чтобы новая жизнь расцвела уже над всеми.
А потом он увидел отсвет радуги на лезвиях вскинутых клинков, когда неслась в атаку конная лава. И он летел среди других, сминая копытами всё старое, ненужное, отжившее. Смысл собственной жизни пришёл к нему на гражданской войне, которую прошёл он от Царицына до Перекопа. Но застудился в ледяном Сиваше и полгода провалялся в больничке в освобождённом Крыму. Доктора обнаружили у него туберкулёз и списали из Красной Армии подчистую.
Ещё полгода он провёл в степи за Уралом, лечась кумысом и помогая киргизам строить новую жизнь, но потом в Поволжье разразился голод, и Редькин попросился в Помгол. Три месяца спустя его, умирающего от переутомления и истощения, привёз в Москву его бывший полковой командир, отправлявшийся на новое место службы. Едва оклемавшись, Ипполит приехал к Ивану Даниловичу в Тверь, где товарищ Рыбников возглавлял теперь губернскую ЧК. Но вместо героической службы в тверской чрезвычайке, его внезапно отправили партсекретарём в уездный Затонск.
Этот городок с его патриархальной неспешностью оглушил Редькина, словно он вылетел с седла на полном скаку. Вроде и советская власть здесь держалась крепко. И электростанция строилась, обещая, что вскорости оживут фабрики, и закипит вокруг пролетарская сознательная жизнь.
Пока же город был весь какой-то «бывший». Бывший городовой возглавлял уездную милицию. Бывшего купца выбрали председателем Совдепа. Нет, Редькин не мог сказать ничего худого про товарища Кулагина. Был он честный большевик, сполна пострадавший от проклятого царского режима. Вот только весь этот Затонск под его началом не летел паровозом в коммуну, не стремился въехать под радугу, а словно бы врос корнями в своё прошлое.
Портреты в местном музее рассердили Редькина чрезвычайно. Как и то, что этого надворного советника, полицейскую ищейку в городе до сих пор помнили и почитали. И кабы оставался он там – на кладбище, под крестом – было полбеды. Куда хуже, что этот Штольман воскрес. Это было первое дело, с которым Редькин ехал в губчека.
С него он и начал разговор с товарищем Рыбниковым.
- Вражина он, Иван Данилыч, сразу ж видно! Тридцать лет был незнамо где, теперь явился. В Париж телеграммы шлёт. А в Париже этом, сам знаешь, гнездо белоэмиграции. Чую, что тянутся от него ниточки к самому что ни на есть вражескому подполью. А у нас и так вон бандиты инженеров режут, покушаются на новую жизнь. Штольман этот – враг! Брать его надо. Брать и разъяснять.
Рыбников слушал его внимательно.
- Интересно, - только и сказал он. – Ипполит, а ты не перегибаешь? Знаю я тебя, красный конник. Любишь рубить с плеча.
- Иван Данилыч, да про него весь город знает! – возмутился Редькин. – Что он в царской полиции служил. А сейчас в милицию пробрался. Вот нюхом чую, что неспроста это! Не даст он товарищу Евграшину этого Циркача поймать, затем и приехал.
- Как ты говоришь, его зовут? – нахмурился начальник губчека.
- Штольман Яков Платонович. Представляется, будто бы из МУРа. Наверняка врёт, морда белогвардейская!
- Проверим, - пообещал товарищ Рыбников. – Ты молодец, что бдительности не теряешь. Ну, как там у тебя настроение вообще?
- Настроение? – Редькин вдруг на минуту смешался.
Настроение было сложное. С одной стороны, он исполчился уже рубить контрреволюцию, готовый промчаться карающим вихрем по этому сонному Затонску. С другой… в этом городишке вдруг нашлась ему родственная душа. С которой бы лететь под радугу на сверкающем аэроплане.
Вот только аэроплана у товарища Рыбникова нет.
- Ты, это… Иван Данилыч…
- Чего ты мямлишь, Редькин? – усмехнулся начальник ЧК. – Или тебя там подменили в твоём Затонске?
- Не подменили, - уверил Ипполит. А потом бухнул, ныряя в омут с головой. – Отдай мне Гидру империализма, а?
Товарищ Рыбников лукаво и насмешливо прищурился, смерил Редькина долгим взглядом, потом спросил:
- А ты часом не заболел? Тебе она на что?
- Ну, это… нужно.
- Геморрой тебе нужен? Так это ты с ней завсегда получить успеешь.
Редькин упрямо помотал головой:
- Мне надо… Показать Затонску новую жизнь.
- На Гидре что ли? Тебе, брат, с ней вообще никакой жизни не будет! Во-первых, бензину на неё не напасёшься. Она же прожорливая, как… одно слово – Гидра империализма. А другое – ну, как не поедет? Она же, сам знаешь, стерва капризная. И будет тебе не новая жизнь, а мешок позору.
* * *
Автомобиль появился в Тверской ЧК после особо удачной операции. Ранее служил он банде врагов Советской власти. На нём пытался удрать от погони глава потребкооперации, загребавший взятки рыжьём, камнями и борзыми щенками, но раскрытый чекистами вместе со всей своей шайкой-лейкой. В перестрелке положили всех взяточников, вздумавших отстреливаться, а заодно изрешетили принадлежавший им «лорен-дитрих». Машину товарищ Рыбников решил оставить в своём хозяйстве, рассчитывая, что двигатель внутреннего сгорания резко повысит мобильность местной ЧК. Но вот беда – «лорен-дитрих» оказался с характером. После ремонта ездить он не отказывался, зато завёл привычку глохнуть в самый неподходящий момент, так что об использовании его в оперативных целях пришлось забыть.
- У, гидра империализма! – в сердцах обозвал её шофер Лёха Курочкин, когда машина объявила забастовку в разгар очередной погони.
Прозвище сочли удачным и вполне соответствующим характеру саботажницы. А сама она с тех пор безвылазно поселилась в сарае и в боевых действиях больше участия не принимала.
Выпрашивая Гидру у товарища Рыбникова, Редькин понимал, что не особо рискует получить отказ. Скорее, следовало опасаться того, о чём командир его предупредил. Но воображение Ипполита упрямо рисовало ему, что машина оставит свой вздорный характер, едва оказавшись в Затонске. И виделось уже, как едут они под красным знаменем – вместе с товарищем Жолдиной, а впереди расцветает ярчайшая радуга.
Кажется, Гидра не имела ничего против того, чтобы покинуть тверскую ЧК, так как завелась она исправно, вызвав этим Лёхино искреннее удивление. По дороге Редькин упросил шофёра, чтобы тот дал ему порулить. Лёха не отказался, видимо, в глубине души надеясь, что освоив эту науку, Ипполит снимет с него ярмо заботы о несносной Гидре. Так что Редькин не только научился трогаться, плавно отжимая сцепление и добавляя газу, но даже проехал немало вёрст, самостоятельно управляя машиной. И это было правильно. В лучезарной картине со знаменем, Лизаветой Тихоновной и радугой Лёха Курочкин отнюдь не фигурировал.
В Затонск въехали затемно. И это тоже было правильно. Не хотелось, чтобы триумф Редькина видели раньше, чем следует. Но не показать машину товарищу Жолдиной он не мог, поэтому велел Лёхе подрулить прямо к дверям редакции. Хоть время было позднее, он был уверен, что застанет журналистку там. Как он узнал, разговаривая с людьми о том, о сём, Лизавета Тихоновна вдовела много лет и все силы отдавала своей работе.
В одном из окон «Затонской нови» и впрямь горел свет. Ипполит велел Курочкину дожидаться его в машине, а сам заспешил внутрь, предвкушая, как засияют глаза товарища Жолдиной. Она наверняка не ожидала, что он сумеет выполнить её поручение так скоро.
Вот уже несколько дней в мыслях у Редькина царил редкостный кавардак, где мешались в кучу даже не мысли, а какие-то бессвязные, но яркие картины: автомобиль, товарищ Лиза, электростанция. И всё это было приправлено радугой. Хорошо, что доложившись в ЧК, он сбросил с плеч заботу о контрреволюции в милицейском управлении, и теперь ничто не омрачало его мечты о светлом будущем.
Ипполит никогда не был женат, он и до революции слыл среди баб за малахольного. Но почему-то был уверен, что уж товарищ Лиза так о нём не думает. И потом, он же не про женитьбу. Личное счастье Редькин давно уже мысленно принёс на алтарь мировой революции. В редакторше его привлекало несомненное родство душ, которое он уловил при самой первой встрече. Странно, раньше он и не замечал, что одинок. А теперь, когда она появилась, вдруг понял, как прежде было ему пусто.
- Товарищ Лиза! – крикнул Ипполит с порога, торопясь поделиться счастьем. К тому же, он не знал, где искать редакторшу и рассчитывал, что она сама выйдет на зов.
Ответом ему откуда-то из тёмной глубины послышался задушенный женский крик, от которого всё внутри похолодело. Как кричат насилуемые бабы, Редькину на гражданской узнать довелось. Что-то происходило там, внутри. Что-то очень страшное, что имело касательство к единственной близкой ему душе. Не рассуждая, Редькин выхватил наган и ринулся в темноту.
За дверями редакторского кабинета он уже явственно услышал возню, удары и мужские голоса. Распахнул дверь и с порога увидел троих здоровенных мужиков, склонившихся над расхристанным, бьющимся на полу женским телом. Редькин выстрелил, почти не целясь, в того, кто поднялся ему навстречу. Налётчик рухнул мордой вниз. Пару пуль секретарь послал поверх голов. Палить прицельно он не решался, опасаясь задеть Лизавету Тихоновну.
- Прочь от неё, гады! – выкрикнул он каким-то тонким от ярости голосом.
Бандиты шарахнулись в стороны, беспорядочно стреляя. Зазвенело разбитое стекло.
Редькин почувствовал, как обожгло болью левое плечо, и понял, что падает. Всё вдруг стало медленным и отчётливым. И ражий детина, подстреливший его, скабрезно осклабился, снова наводя на секретаря револьвер.
А в следующий миг откуда-то из темноты грянул выстрел, и во лбу у налётчика появилась чёрная дыра. Третий, всё еще живой, отшвырнул опустевший наган, выхватил нож и рывком подтянул к себе Лизу.
- Бросай оружие! Милиция! – раздался грозный хриплый окрик.
- Сам бросай, легавый! Щас я её на куски порежу! – истерически выкрикнул бандит.
- И далеко уйдёшь, резак? В штанах не запутайся! – резко ответил тот же насмешливый голос.
Редькин вдруг небывало отчётливо увидел глаза налётчика – мутные, шальные. И понял, что он непременно ударит ножом. Просто потому, что озверел от крови. Но насмешка подействовала, бандит отвлекся на миг – поглядел на штаны, и впрямь расстёгнутые у пояса.
Два выстрела грянули почти одновременно. Один пробил несостоявшемуся убийце плечо. Другая пуля вошла куда-то в пах. Редькин поразился, как удачно он попал.
Товарищ Лиза отшвырнула обливающегося кровью бандита и со слезами ринулась к двери.
- Тихо, тихо, барышня! – ворчливо донеслось оттуда.
Редькин с трудом повернул голову, превозмогая вдруг накатившую дурноту, и увидел, что товарищ Жолдина горько плачет, повиснув на шее у этого контрреволюционного Штольмана, невесть как оказавшегося в ночной редакции.
- Господи, Лиза! – рядом с сыщиком появилась его жена, тут же перехватившая журналистку у мужа.
Ипполит с трудом поднялся на ноги. Как-то вышло, что за два года на гражданской он даже пустячной царапины не получил, хотя бесстрашно лез в самое пекло. Надо ж было, чтобы впервые подстрелили его в этом сонном Затонске!
- Товарищ Редькин? – кажется, сыщик был столь же удивлён, встретив его. – Вы как здесь оказались?
- А вы? – запальчиво спросил Редькин, кривясь от боли, зажимая пальцами плечо.
Штольман не счёл нужным ответить, вместо этого подошёл к тому из бандитов, который, обливаясь кровью, всё ещё шевелился на полу.
- Кто тебя послал? Зачем? Что вам от редакторши понадобилось? Отвечай, облегчи душу!
- А ты не поп, чтобы я тебе исповедался… - скабрезная ухмылка появилась на лице умирающего. – Всё одно Игнат порешит… и шлюху эту газетную, и тебя заодно!..
Он страшно захрипел, кончаясь.
- Кто такой Игнат? Циркач? - Штольман тряхнул его ещё раз, силясь привести в чувство.
- Готов, - сказал Редькин. А потом подумал, что старая ищейка, должно быть, смерть видела почаще него самого.
- Готов, - с досадой подтвердил Штольман. – Ну, вы, товарищ секретарь, зачем стреляли? Взял бы я его живым.
Редькин задохнулся от возмущения. Этот фараон его ещё и упрекать смеет!
- Лиза, как ты? – участливо спросила жена сыщика, гладя газетчицу по голове.
- Хорошо, - всхлипнула Лизавета Тихоновна.- Аня, а вы каким чудом здесь?
- Чудом, - подтвердила гражданка Штольман. – Ко мне господин Ребушинский пришёл, Алексей Егорович. Сказал: «Спасите Лизу!»
- Господи! – товарищ Жолдина вновь залилась слезами.
Что-то непонятное творилось вокруг Редькина. Все эти разговоры полунамёками. Эти люди, которые были ему врагами, но которых Лиза обнимала, как родных. И горько вдруг стало, что первым-то ворвался сюда Ипполит, а на шею она бросилась этому Штольману.
Жена сыщика тем временем пыталась привести в порядок разорванную одежду товарища Жолдиной. Не слишком хорошо это у неё получалось – кофту газетчицы насильники разорвали в клочья. На высокой груди уже проступали синяки – лапали её от души. Поймав взгляд Редькина, прикипевший к этой груди, Штольмановская мадам поглядела на него свирепо, а потом сняла свой жакет и натянула на Лизу.
Сыщик бегло осмотрел рану на плече у Редькина, буркнул, что это царапина, помог затянуть её тряпицей и отошёл в сторону, задумчиво прикусив кулак. Секретарь вновь ощутил злую досаду. Надо было ему от такой пустячной раны упасть, как барышне! А товарищ Лиза теперь считает своим спасителем и героем этого недобитого слугу царского режима.
- Лизавета Тихоновна, они вам хоть что-то сказали? Прежде чем приступили к действиям, - голос сыскаря звучал резко.
Товарищ Жолдина только головой повела, тихонько всхлипнув:
- Ничего такого, Яков Платонович. Сказали, что порешат меня, ругались всяко… грязно. За статью они…
Штольман поморщился и недовольно дёрнул головой.
- Ну, вы, Лиза, ведь не девочка уже! Циркача дразнить вздумали. Убили б вас – кому лучше стало?
- Ну, так была бы я мученица революции, - усмехнулась Лизавета Тихоновна, утирая последние слёзы. - Жанна д’Арк, Затонская Дева! Ваша-то мученическая смерть, сколько народу на подвиги вдохновила. Вон хоть Васеньку взять.
- И много вам толку было бы с меня покойного в сегодняшней ситуации? – хмыкнул сыщик, но вроде смягчился. – Нет уж, вы лучше и дальше побудьте живой. Вдохновляя своим примером на борьбу за светлое будущее.
- Слушаюсь, Яков Платоныч! – сквозь слёзы улыбнулась журналистка.
- Лизавета Тихоновна, а вы этих молодчиков прежде не видели? – вновь нахмурился сыщик.
Лиза подошла поближе на нетвёрдых ещё ногах. Гражданка Штольман продолжала поддерживать её за плечи. Сыщик перевернул всех троих налётчиков, чтобы газетчица могла разглядеть мёртвые лица.
- Нет, - помотала головой она. – Никого из них не знаю.
- А вот они вас, похоже, знали. Как он сказал? Шлюха газетная? И ведь убивать стали не просто так, изнасиловать хотели.
- Яков Платонович, вы это о чём? – как-то по-детски спросила Лиза, и глаза стали, как у щенка.
А дамочка гневно на мужа посмотрела. Он только поморщился в досаде и вновь недовольно покачал головой.
- Я о том, что кто-то о вашем прошлом помнит. Эти-то молодые, все трое. Им и тридцати нет. Вы уж сколько лет уважаемая гражданка, редактор газеты. А убить вас хотели так, чтобы всему миру напомнить, кто есть Лиза Жолдина. И никакой Жанны д’Арк.
Лизавета Тихоновна вдруг смешалась, лицо стало совсем беспомощным. Заметив это, сыщик мотнул головой и выдавил:
- Простите! – потом продолжил сквозь зубы. – Приказ расправиться с вами какой-то Игнат давал. Должно быть, он вас и знает. Стало быть, человек не молодой. Кто же этот Игнат? – пробормотал он в раздумье.
- Яша, это тот старик, которого Костя Косой показал. С волчьими глазами.
Глаза у товарища Лизы вдруг стали, как плошки:
- Аня, ты его видела?
Жена сыщика лишь сосредоточенно кивнула. И уставилась на мужа в ожидании его реакции.
- Не связывается, - сказал он хмуро после паузы. – Японец с удавкой, Стивенсон в синих очках. Теперь ещё Игнат этот. Слишком разная публика. Кто же из них Циркач? И зачем весь этот цирк?
Совсем это было уже ни на что не похоже. Даже не то, что барыня эта своему сыщику вроде бы помогала в расследовании. А то, что Штольман действительно расследовал убийство Циркача. Это что же теперь получается?
Классовому чутью своему Редькин доверял всецело. Но в данной ситуации оно скорее мешало, чем помогало. Потому что классово правильные морды, едва не совершили насилие над товарищем Лизой. А классово чуждый Штольман их положил. Спас и Лизу, и самого Редькина.
С улицы послышался милицейский свисток, потом в редакторский кабинет ворвались двое парней в кожанках – Евграшинские орлы.
- Товарищ Штольман? – удивился один из них, разглядев сыщика.
- Тимофей? Вы как здесь?
- Так это, Яков Платоныч, там, на улице автомобиль стоит. Мы подошли, а рядом человек мёртвый. И окошко разбито. А что здесь было?
- Покушение на товарища редактора, - сквозь зубы бросил сыщик. – Что за человек? Аня, Лиза, оставайтесь здесь!
Редькин выбегал на улицу с нехорошим чувством. Кажется, он уже знал, кто этот убитый. И точно – на травке под окном лежал застреленный наповал Рыбниковский шофёр.
- Через окно его, - определил сыщик. – Шальная пуля. Тела в мертвецкую, пусть доктор пули вынет. Сличим потом с револьверами.
Милиционеры забегали, откуда-то появился сам Евграшин. А Редькин стоял возле машины и чувствовал, как жестокая реальность погребает все его надежды. Леха Курочкин погиб. А в капоте Гидры зияло новое пулевое отверстие. И что-то капало на землю, словно застреленная машина тоже истекала кровью. И всё, о чём он мечтал, мчась по дороге к Затонску – Лиза, радуга, автомобиль – подёрнулось дымкой, растворяясь, как сон после пробуждения.
Вопреки приказу, Лизавета Тихоновна вместе с женой сыщика вышли на улицу. Штольман глянул на них хмуро, но ничего не сказал. Вокруг полно было милиционеров, а женщинам поди страшно одним среди мертвяков.
- Машина? – устало удивилась товарищ Жолдина. – Всё же достали, Ипполит Поликарпович?
Редькин промолчал. Товарищ Лиза ещё не понимала, что это уже не машина. Кто её в Затонске теперь починит? Штольман подошёл, глянул на лужу под капотом и сразу всё понял. Подозвал к себе Евграшина:
- Сергей Степаныч, ты распорядись, чтобы этот символ новой жизни в механическую мастерскую отогнали. Не оставлять же на улице. Жалко, если на зажигалки растащат.
Милицейский начальник кивнул:
- Слушаюсь, Яков Платоныч.
Кажется, он с трудом удержался, чтобы не козырнуть по привычке. Гнев устало колыхнулся в душе у партсекретаря, но волна его уже не смогла подняться высоко. Было муторно, больно и совсем непонятно.
- Товарищ Редькин, - вдруг окликнул его Штольман. – Вам поручение будет. Охраняйте Лизавету Тихоновну. Денно и нощно глаз с неё не спускайте, покуда мы Циркача не поймаем. А то ведь убьют затонскую Жанну д’Арк.
- Яков Платоныч, вы меня под домашний арест сажаете? – дерзко воскликнула редакторша.
- Пока нет, товарищ Жолдина, - усмехнулся сыщик. – Я вам телохранителя даю. Надёжного человека. Других у меня сейчас всё равно нет.
А Редькин всё не мог понять, что же должен чувствовать, в конце концов.
* * *
Придя домой, Лизавета Тихоновна напоила Редькина чаем, постелила ему в гостиной на диване, а потом тихонько ушла в кабинет. Весь вечер она была какая-то тихая, словно погасшая. И совсем на себя не похожа. Перепугалась?
Ипполит сам не мог найти себе места. Муторно было внутри, противно ныла свежая рана. Проворочавшись около получаса, он поднялся и тихонько заглянул в кабинет. Не то чтобы опасался, что в собственном доме с товарищем Жолдиной что-то случится, но что же с ней такое, что так долго не идёт?
Редакторша обнаружилась в плетёном кресле-качалке, куда забралась с ногами, как девчонка, и тихо плакала, по-детски утирая нос рукавом.
- Вы не бойтесь, товарищ Лиза! - пробормотал он, не зная, что ещё сделать. – Я же с вами.
Утешать перепуганных женщин ему ещё не доводилось. А утешить надо было. Да и хотелось, чего уж там! Журналистка — женщина бесстрашная. Но ведь сам Циркач объявил на неё охоту.
- Я не боюсь, - тихо ответила женщина. - Теперь уже не боюсь. Яков Платоныч этого гада непременно найдёт.
В душе у Ипполита вновь шевельнулось что-то неприятное. Этот сыщик с каждой минутой был всё загадочнее, а неясностей Редькин не любил. К тому же, было обидно. Ведь вовсе не Штольман первым ворвался, когда эти гады принялись Лизу насиловать. И сейчас её охраняет Редькин, а она про него вовсе даже не думает. Влюблена она в сыщика, что ли? Так это зря! Он же старый. Да ещё и женат.
На краю стола стояло фото в рамке. Товарищ Жолдина поднялась и с какой-то непонятной нежностью переставила его поближе к лампе. Редькин вытянул шею, силясь разглядеть, и удивился, увидав какого-то несимпатичного толстяка.
- Кто это, Лизавета Тихоновна? - спросил он прежде, чем сообразил, что может оно и не надо было. Мало ли, что у человека за душой.
Но товарищ Лиза ответила с тихой грустью:
- Муж мой покойный, Ребушинский Алексей Егорович. Писатель.
Что-то в её словах показалось Редькину знакомым:
- Постойте, товарищ Лиза! Нынче Штольмановская мадам говорила про какого-то Алексея Егоровича… будто бы он предупредил… - он оборвал сам себя, больно оно звучало невероятно.
Товарищ Жолдина только серьёзно кивнула в ответ:
- Должно быть, так оно и было, - потом вздохнула виновато. - Вот ведь оно как. Я же и не любила его по-настоящему, ну, знаете, как другие любят. Другое у нас было, а любовь… я и не искала её, хватило мне по молодости лет. Не святой он был. Да и я тоже штучка та ещё. А ведь пришёл... через столько лет ОТТУДА пришёл — чтобы меня спасти, - она снова всхлипнула.
Лизавета Тихоновна - передовая советская женщина, и чтобы верить во всю эту сумасшедшую поповскую ахинею… А ведь, похоже, верила.
- А в музее портрет медиума… - начал Редькин.
- Так она это и есть, - кивнула журналистка. – Наша барышня Миронова, Анна Викторовна. Духовидица.
Ипполит понял, что голова у него идёт кругом. То покойники из гроба вылезают, то вовсе воскресает какое-то мракобесие, которому место в позапрошлом веке.
- Но ведь так не бывает, - тихонько пискнул Редькин. Возразить увереннее почему-то не получилось.
- В Затонске бывает! - с мрачной гордостью возразила редакторша. - Тут ведь не только Анна Викторовна, дядюшка её Петр Иваныч — тоже медиум был. Егор Рыжий, учитель — и он духовидец. Должно быть, место у нас такое.
- И Штольман этот воскрес, - пробормотал Редькин, чувствуя, что сходит с ума.
- Ну, тут-то как раз никакой мистики, - возразила Лизавета Тихоновна. – То есть, может, она и была, только я не знаю. Яков Платоныч в ту пору у нас в городе каких-то шпионов ловил – жутко знатных и богатых. А они его захватили и давай пытать, что ему про них известно. И убили бы, только Анна Викторовна его нашла, из горящего дома вытащила, а убийца, что Якова Платоныча мучил, там и сгорел! А потом они обвенчались и за границу уехали. Потому что оставаться ему – верная смерть. Шпионы эти аж при самой царской семье были.
- Так он что – вроде политэмигранта получается? Из наших, что ли?
Журналистка грустно улыбнулась:
- Из наших – это из пролетариев? Нет, Ипполит Поликарпыч, из самых что ни на есть дворян. А только много добра они с барышней людям сделали. И меня они спасли… - добавила она со вздохом.
- Как? – только и спросил Редькин.
- Да я расскажу. Вы ведь всё равно узнаете, я и не скрывала никогда. Вон, бандиты – и те знают. Я ведь по молодости три года в Заведении служила, с жёлтым билетом.
Ипполит хотел возмутиться, сказать, что теперь это ничего не значит. Но слова так и застряли в горле. Всё было жутко, ненормально, не так. И не походила товарищ Лиза на проститутку вовсе. Но слова пропали, оставалось только слушать.
- Подруга у меня была, Женечка. Зарезали её. Накануне она, как знала - большие деньги мне отдала. Клиент у неё богатый был, содержание давал. А как её убили, я со страху на поезд - и бежать. Думала, из-за тех денег её… С поезда меня и сняли, и деньги при мне. Ну, думаю, Лизка, кончилась твоя жизнь – по этапу пойдёшь. Но Яков Платоныч разобрался каким-то чудом. Помню, привели меня к нему в кабинет, а он и говорит:
«- Вы свободны, Лизавета Тихоновна!»
Всегда вежливый был, к проститутке по отчеству. Я к двери, а он мне:
«- Деньги-то возьмите».
Мне вдруг так страшно стало.
«- Я?» - говорю.
«- А кто? Подруге вашей они уже без надобности, а тот, кто ей их дал, обратно не возьмёт».
А меня вдруг такая тоска взяла – хоть вешайся. Пока бежала, казалось – деньжищи. А на всю жизнь-то их не хватит.
«- А через полгода мне опять в бордель?» - спрашиваю.
Он головой покачал, поморщился и говорит:
«- Это уж вам решать».
Решать? Много я за свою жизнь нарешала! Докатилась до Заведения, а теперь и дальше покачусь. Взяла, иду, а ноги подгибаются, и в глазах темно. А он мне в спину:
« - Вы их в банк положите, пусть проценты идут».
Отродясь он ласковым не был, а только все знали – Штольман добрый. И справедливый. Когда хоронили его, ну, то есть, не его, но мы же тогда не знали… весь город там был. И цветы, цветы… хоть и январь на дворе. Многим они с барышней помогли. А на их любовь весь город любовался. Как их не стало, будто солнце над Затонском зашло. Алексей Егорович и придумал про них книжки писать. Я эти книжки читала и всё думала: «Что ж ты, Лизка, с собой делаешь? Ведь бывает же другая жизнь!» Это как радуга – и не доберёшься до неё никогда, а знаешь, что она есть. Вцепилась я зубами и выдралась из трясины наверх. Алексей Егорович мне помог, замуж позвал. И деньги, те, что Штольман отдал, крепко меня выручили, как овдовела, и пришлось «Затонский телеграф» одной тянуть. А главное – что с тех пор я так жить хотела, чтобы всегда себя уважать. Понимаете?
Лизавета Тихоновна рассказывала, кресло скрипело, под половицей пел сверчок. Редькин и сам не знал, понимает он или нет. Эта женщина с её хождением по мукам, вызывала у него уважение, даже восхищение – тем, как рвалась она к свету! Хотелось сказать, что всё это пустое. Что не прошлое говорит о человеке, а настоящее. А будущее у них у всех будет - светлее не бывает!
Но… Штольманы – и радуга?..
Следующая глава Содержание
