Выстрел


 
Когда она последний раз плакала? Должно быть, после той незавершённой дуэли в парке Гребневых. Тогда она плакала точно так же, уткнувшись в плечо Якова Платоновича, а он молчал, глядя больными глазами. Глаза у него и сейчас были невесёлые, но он, по крайней мере, не молчал. Шептал какие-то глупости, просил его простить – за что? Обнимал и целовал, куда только мог дотянуться, и от этого хотелось плакать еще сильнее. Потом слёзы кончились, и Анна застыла в объятиях мужа совершенно опустошенная, без чувств и мыслей; охватившее её оцепенение было столь сильным, что она не сразу поняла, что розвальни больше не едут.
Анна с трудом повернула голову: кобыла действительно стояла неподвижно, кажется, даже пошатываясь. Кривошеина в санях уже не было – Анна различила его силуэт подле лошади. Чертознай неторопливо гладил её по опущенной голове, по дрожащим, раздувающимся бокам, что-то бормоча на непонятном языке.
Яков тоже посмотрел в сторону Кривошеина и, со вздохом разомкнув объятия, принялся подниматься. Анна непроизвольно вцепилась ему в рукав. Муж глянул на неё виновато.
– Аня, мы загнали лошадь. Не пойдёт дальше…
– Пойдёт, – откликнулся Кривошеин, продолжая оглаживать лошадиную голову и спину. – Пойдёшь ведь, лачо? Нужно идти…
Михаил Модестович внезапно притянул к себе морду кобылы и, уткнувшись прямо в мохнатое ухо, что-то громко сказал. Лошадь всхрапнула и переступила с ноги на ногу. Анне показалось, что она даже перестала дрожать. Чертознай повернулся к ним.
– Но всех нас ей не увезти. Яков Платонович, мы с вами дальше на своих двоих.
Яков молча кивнул и полез из саней. Анна, не выпуская его руку, принялась подниматься тоже. Кривошеин покачал головой.
– Анна Викторовна, нет. Оставайтесь там. В юбках по сугробам далеко не дойдешь.
– А куда мы вообще идём? – хрипло спросил Яков.
– Не знаю, – отозвался Кривошеин. – Но куда-то эта дорога ведь ведёт. В день хоть пару раз проезжают, по колее видно. Деревня там должна быть. А из этих кустов нам лучше убираться.
Он снова повернулся к лошади и потянул её за повод, негромко приговаривая на том же рокочущем языке. Кобыла фыркнула и медленно двинулась вперёд. Луна почти скрылась из виду, тьма загустела… Лес и впрямь кончился, вокруг тянулась неровная луговина, густо поросшая купами кривого ракитника: казалось, они вот-вот оживут и ринутся к дороге скопищем вздыбленных черных теней. Как там, на дороге… Анна вздрогнула и крепче вцепилась в руку мужа, идущего вровень с санями.
Лучше бы ей идти сейчас рядом с ним. Но Михаил Модестович прав – на неезженой дороге её юбки моментально соберут весь снег, становясь неподъёмными; она окончательно выбьется из сил, которых и так осталось немного.
   
Сидеть в санях без Якова было холодно и неуютно. Анна изо всех сил сжимала его горячую большую ладонь, но этого не хватало. Должно быть, действительно, слишком много всего… Исчезло тепло, согревавшее её с того момента, как они выбежали из кузни, и теперь память раз за разом подсовывала ей обрывки кошмарного видения, в котором вот так же царили холод… и ненависть.
Анна всегда считала, что любовь их хранит – и её, и Якова Платоновича. Сегодняшняя ночь и карты Чертозная показали ей, что у любви есть иная сторона. «Ваши судьбы слишком крепко связаны…» И Анне казалось, что она начинает понимать, почему Яков Платонович так долго пытался оградить её от себя. Теперь ей впору делать то же самое. Любовь делает её сильной. Она же делает её уязвимой.
«Любовь, Аннушка, самая опасная вещь на земле и на небе. Самая красивая и самая опасная…»
Что произошло с ней – с ними обоими –  за эти два месяца? В Затонске, когда Штольман пропал, это еще не было так… реально. Ей было страшно, невыносимо больно, но она надеялась, ждала. Она ждала бы до последнего. Её любовь оставалась с ней – даже без Якова. Должно быть, их судьбы еще не были связаны так неразрывно. Это теперь за гибелью любимого перед ней разверзнется бездна…
И не нужно никакого Князя Тьмы. Душа сама надломится от горя и переродится, любовь сменится испепеляющей ненавистью. Она умеет ненавидеть тоже.
Анне вдруг вспомнился Затонск, оборванец Митяй и бешеная ярость, вскипевшая в её душе, когда ей показалось, что он стоит между ней и Штольманом. Тогда выжиге-нищему достало угроз и палки, но она была готова и на большее. На худшее. Всего лишь несколько часов назад она едва не застрелила Михаила Модестовича, когда он, точно давешний Митяй, стоял между ней и мужем... Кто в тот момент водил её рукой – любовь или тьма? Пошла бы она до конца, не случись спасительного озарения, не подскажи ей некто свыше мысль о картах?
Кривошеин ей не солгал. Она может превратиться в чудовище. Для тьмы, голос которой она сегодня услышала, достаточно самой маленькой трещинки. Сумеет ли Яков удержать её, как обещал?
А на что бы она стала способна, если бы предсказание сбылось, и Якова убили на её глазах? Даже меньшего бы хватило: что произойдёт с ней, если его схватят и отправят на каторгу?
– Аня, что?
Муж обеспокоенно повернулся к ней. Кажется, она, сама того не заметив, сдавила ему руку до боли.
– Жиляев, – выдохнула она. – Что, если он успел?..
Штольман понял её без слов.
– Нет, – он резко дёрнул головой в криво нахлобученном треухе. – Они искали тебя. Встреча около Никифорова подворья была неожиданностью для нас обоих. А потом они сразу потащили меня в кузню… Нет, сообщить он точно не успел. Вот если бы ему удалось вернуться…
– Нет, – в свою очередь мотнула головой Анна, судорожно сглотнув. – Он не вернётся. Никто не вернётся…
Она не видела духов, но ощущение запредельного холода, обдавшего её, нельзя было спутать ни с чем. Ледяной ветер, который пришел, едва на дороге позади них смолкли последние выстрелы…
Анна до сих пор не знала, как к этому относиться. Если бы гнавшегося за ними жандарма попросту настигла пуля Штольмана, она бы даже не задумалась. Но смерть, пришедшая к их преследователям, была уж слишком страшной… Знай она об этом заранее – наверное, воспротивилась бы. Другое дело, что Кривошеин ничьего разрешения не спрашивал.
Яков, точно услышав её мысли, стиснул ей руку и тяжело вздохнул. Голос его звучал глухо.
– Анна Викторовна, человек имеет право бороться за свою жизнь. Я знаю, о чем говорю. Я сегодня подошёл очень близко к тому, чтобы с ней расстаться, – он вдруг криво усмехнулся. – В той кузне я был бы рад и волкам, и даже тиграм. И не думайте об этом слишком много. Это я застрелил их лошадь. И грех на мне.
Её Штольман, как всегда, норовил взять вину на себя. Анна промолчала, опустив голову. Действительно, кого она жалеет – уваковского головореза? Чем волчьи зубы хуже тех крючьев, что калились на жаровне?
Яков снова вздохнул.
– Окажись у меня в тот момент бомба, я бы кинул её, не задумываясь. Но природа решила по-своему.
Природа? Или Михаил Модестович? У Чертозная бомбы тоже не оказалось, зато он умеет призвать волков. Нельзя было просто бежать, оставив Жиляева за спиной, живого и невредимого, Кривошеин это тоже знал и спас их, пусть даже так странно и страшно. Ведь их самих едва не сожрали.
И всё же… До какой грани можно дойти, спасая жизнь, свою или чужую?
Анна стиснула зубы. Она несправедлива к Кривошеину. Она ведь не знает, чего это ему стоило. «Мы все ходим вдоль этого берега: кто ближе, кто дальше…» Не за что-то ли подобное сегодняшнему заработал Чертознай свою багровую дверь? Ей просто повезло не узнать, на что способна она сама. Если бы видение сбылось…
Санки ползли медленно, устало поскрипывая полозьями. Михаил Модестович по-прежнему шел впереди, не оглядываясь, тащил заморённую лошадку под уздцы и время от времени что-то тихо говорил на том же непонятном языке. Его голос отчего-то напомнил Анне дядюшку. Почему? Голоса у них с Михаилом Модестовичем совсем непохожи… Кажется, этот язык она слышала от дяди. Ну да, в детстве – когда он, тайком от мамы, рассказывал ей о своих приключениях. И о том, как кочевал с табором. Кривошеин тоже говорит по-цыгански?
И на картах он гадает, как настоящий цыган…
Какая-то мысль мелькнула в голове Анны, но обрести ясность не успела. Михаил Модестович внезапно остановился, вскинув голову. Яков моментально замер тоже и оглянулся настороженно.
– Печным дымом тянет, – промолвил Чертознай, поворачиваясь к ним. – Куда-то мы добрались.
     
Последняя верста оказалась самой тяжёлой. Кобыла совсем обессилела: брела, шатаясь, низко понурив голову, дыша тяжело и с присвистом. Как только дорога стала чуть более накатанной, Анна выбралась из саней и медленно пошла рядом с Яковом.
Маленькая деревушка, притулившаяся меж двух рощиц, встретила их темнотой и тишиной. Почуяв чужаков, тревожно загавкали собаки. Пока Анна пыталась отупело сообразить, куда следует идти в такую глухую полночь, в ближнем к ним доме слабо засветилось окно. Кривошеин безо всяких церемоний зашагал к нему, таща за собой лошадь, и через минуту уже колотил кулаком в ворота под заливистый лай дворовой шавки.
Бог знает, что подумал при виде их странной компании хозяин усадьбы, невысокий сивобородый мужичок, выглянувший в калитку, но, услышав просьбу о ночлеге, отказывать не стал. То ли побоялся перечить непонятным господам, явившимся заполночь на заморённой лошади, то ли просто оказался добрый человек… Помолчал несколько мгновений, помял бороду и, махнув рукой, пошел открывать ворота.
Сани въехали во двор. Хозяин о чём-то переговаривался с Кривошеиным, но слов Анна разобрать не могла. Тело внезапно сделалось словно чужое. Её зашатало. Яков Платонович, оказавшийся рядом, тут же подхватил жену за плечи:
– Аня!..
– Сюда, барин, сюда, – захлопотал где-то подле них хозяин. – В избу идите, топлено у меня. А я, вишь, брата жду, собак-то услышал, думал – брат едет… Барынька-то совсем сомлела, бедная.
В просторной избе, освещенной тусклым светом коптилки, и впрямь было тепло. И душно после долгих часов на морозной улице, так что у Анны немедленно закружилась голова. Опираясь на руку мужа, она с трудом дошла до лавки и, почти упав на неё, принялась медленно расстегивать пуговицы. Пальцы слушались с трудом. Яков молча помог ей снять пальто, затем, опустившись на колени, принялся расшнуровывать ботинки. Она хотела возразить, что справится сама, но голос не слушался тоже.
Где-то в стороне суетился старичок-хозяин, чем-то звеня и побулькивая. Затем звон прекратился, зашуршали, приближаясь, торопливые шаги.
– Барынька, не побрезгуйте, – озабоченное лицо мужичка возникло совсем рядом с ней. – Чая-то подлинного у нас не водится, взвар тут у меня вот… Иван-чай, значит, душица, прочта там… А то, гляжу, совсем вам худо.
Анна, слабо кивнув, двумя руками взяла протянутую ей кружку, сделала несколько глотков. Пахнущее сеном питье согревало… Говорок хозяина доносился словно откуда-то издалека:
– Ты погодь, погодь, я сейчас подушку принесу да тулуп, а то совсем притомилась барынька твоя. И лошадка на ногах не стоит, еле до конюшни доплелась, в конюшне-то пусто нынче, Гаврило с Гнедкой, видать, не вернётся уже… А и вернётся – потеснимся. Сенца там полишку есть, вода опять же, только с вечера принёс. Прям как сила нечистая за вами гналась…
Слышно было, как угрюмо фыркнул Яков Платонович. «Не сила нечистая – беда», – сказала сама себе Анна, но сил повторить это вслух уже не было. Горячее питье сморило её окончательно: Анна попыталась подняться, но ноги уже не слушались, мир начал стремительно клониться куда-то в сторону и последнее, что она почувствовала, как кто-то осторожно и бережно забирает кружку из её ослабевших рук.
   
Она идет. Из последних сил идёт по дороге меж полей. Хочет опереться на руку Якова, но ладонь проваливается в пустоту. Якова рядом нет…
Это не поле, это кладбище. Затонское кладбище. Она бредёт по сугробам, путаясь в отяжелевшей юбке. Одна. Штольман остался позади. Она сама велела ему не ходить за ней, а он не стал догонять.
Одна. Никому не нужна. Никто не может любить ведьму.
Обида подступает к горлу. Сзади слышатся шаги. Яков?
– Таков удел сильных, Анна Викторовна. По этой дороге идут в одиночку.
Вкрадчивый, размеренный голос. Анна медленно поворачивается ему навстречу.
– Но возможно, я смогу составить вам компанию? Нам по пути…
Он стоит совсем рядом. Снег таинственно мерцает на лацканах коричневого пальто. На пухлых губах – загадочная улыбка, но лицо неподвижно, точно маска.
– Вы меня удивили, Анна Викторовна. Что ж, тем лучше… Чем сильнее противник, тем интереснее игра. Хотите сыграть со мной?
В руке, обтянутой блестящей коричневой перчаткой – старый деревянный футляр.
– Ах, простите!.. Немного запачкалось.
Белый платок осторожно стирает с потемневшей резьбы полоску крови.
– Бывшему владельцу это уже не понадобится. Он проиграл. А вы – вы выиграли. А вы знаете, что именно вы выиграли?
Из насмешливо прищуренных глаз на Анну глядит что-то нечеловеческое.
– Все не так просто. Иной выигрыш может оказаться слишком тяжёлым. Ваш друг Чертознай мог бы вам об этом сказать. А сильный противник захочет реванша. И предложит ставку, от которой вы не сможете отказаться…
Вытертый футляр открывается. Взлетают в воздух карты, кружатся пёстрым вихрем, осыпаются… Одна падает прямо в руку Анны.
Король треф смотрит на неё мёртвыми глазами…
   
Анна вздрогнула и пробудилась, пытаясь понять, что происходит. Холод… Кладбище… Сон, все сон, это всё уже позади, давным-давно. Нет даже одинокой дороги в полях, они ведь дошли до деревни!.. Яков…
Руки почувствовали живое тепло прежде, чем она успела как следует испугаться. Муж был рядом. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и дыхание спящего Якова шевелило волосы у неё на макушке.
Вокруг было темно и тихо. Должно быть, еще ночь. Анна уткнулась носом в рубашку мужа и неслышно перевела дух, радуясь, что очередной её кошмар его не разбудил. Пусть спит. От нервного перенапряжения Яков обычно терял сон напрочь, но даже у его выносливости есть предел. Кузня, погоня, волки, потом трудная дорога через поля, что приснилась ей сейчас… К чему вообще он был – этот сон? Мироздание хочет её о чём-то предупредить?
Круглое, улыбчивое лицо-маска встало перед глазами, и Анну передёрнуло от страха и омерзения. Не хотелось думать, что там, под этой маской. Слава Богу, даже во сне она этого не увидела…
Кривошеин видел. Он ведь так и сказал, что Толстой – только оболочка. Не человек, пусть даже и подчинённый тьме, а что-то иное, полностью перешедшее грань. Нежить, точно, как в сказках. Разве так бывает? Ну, а духи – бывают? Но духи невидимы… бесплотны. А Перчатка реален, даже Штольман его видел. И вполне себе осязаем – когда он прижал её к забору, якобы прикрывая собой от Жиляева, она чувствовала его очень хорошо. И дыхание слышала. Никакого могильного холода или запаха тлена, как положено живому мертвецу. Может, Михаил Модестович всё же ошибается? И Толстой лишь человек – очень плохой, опасный, но, тем не менее, человек – из плоти и крови, которого можно остановить?
Что-то заставляло Анну Викторовну в этом сомневаться. Кривошеин ведь ненавидит этого Перчатку, ненавидит всей душой, это видно в глазах, слышно в голосе – так почему же он до сих пор не попытался сам его уничтожить? Или он пробовал, но не вышло? Или, – Анна не выдержала и тихо фыркнула, – или у них нейтралитет? Толстой не лезет к Чертознаю, а тот его не трогает… только пытается уберечь от него других.
Удалось ли им обмануть Перчатку? Или ей придётся бежать от Толстого всю оставшуюся жизнь? А он так и будет охотиться за ними – за ней. Подкарауливать за каждым углом… И сон её об этом предупреждает. Об этом и о многом другом.
«Чем сильнее противник, тем интереснее игра…» Анна молча поёжилась. Откуда у неё вообще появилась эта мысль – сыграть? Кто её нашептал? Из самой игры она почему-то не помнила почти ничего. Кроме той странной, спокойной силы, охватившей её, когда она произнесла: «Я хочу с вами сыграть!»  – и ощущения того, что она все делает правильно. А может, всё наоборот? Может, она теперь запятнана, как Чертознай? И, как он, всю оставшуюся жизнь будет играть – только уже не в карты. В кошки-мышки. С Сатаной…
«Сильный противник захочет реванша. И предложит ставку, от которой вы не сможете отказаться…» 
Перчатка знает её слабую сторону. Кузня – это его идея. Он и дальше будет пытаться отнять у неё Штольмана – вместе с куском её души… Нет! Анна прерывисто вздохнула, прижимая к себе мужа. Никому она его не отдаст!
Должно быть, она обняла его слишком крепко. Яков вздрогнул, пытаясь вырваться, и тут же проснулся.
– Аня? Ты?
– А кто? Нина Аркадьевна? – прошептала Анна. Ей вдруг стало обидно.
– Что случилось? – голос мужа стал растерянным.
Анна почувствовала себя виноватой. Бог знает, что ему привиделось – может, вчерашняя кузня. А она тут с Ниной…
– Ничего, ничего, спи… Сон приснился.
Она попыталась притянуть к себе взъерошенную голову мужа, но он уже поднялся на локте, оглядываясь. Анна тоже приподнялась, машинально придерживая что-то тяжёлое, мохнатое, укрывавшее их обоих – не то шкуру, не то необъятный тулуп. Ей показалось, что темнота в избе стала чуть менее густой. Или это глаза у неё привыкли?
За полотняной занавеской, отгораживающей угол у печи, точно потревоженный их голосами, кто-то завозился, сипло закашлялся. Должно быть, там спал хозяин. Широкие лавки в передней части избы были пусты.
– А где Михаил Модестович? – тихо шепнула Анна.
– На конюшню ушёл, – так же тихо ответил Яков, опуская голову обратно на подушку. – О лошади беспокоился. Она у нас одна…
В голосе Штольмана слышались невесёлые нотки. Анна его поняла. Одна лошадь – и та краденая. Впрочем, Михаил Модестович, кажется, отдал за неё какие-то деньги.  Но они бежали из Казани, бросив всё, теперь у них осталось только то, что на них надето. У Якова даже шляпы нет. И половины пуговиц на пальто. Нужно будет что-то предпринимать…
– Что мы будем делать? – шёпотом спросила она.
Штольман не ответил, только тяжело вздохнул. Сел, решительно откинув тулуп, и принялся нашаривать под лавкой свои сапоги. Из дальнего угла снова послышался сиплый кашель, потом занавеска отдёрнулась и из-за неё появилась фигура в длинной белой рубахе.
– Что не спите, господа хорошие? – негромко окликнул их хозяин. – Ить ночь еще…
– Да не такая уж ночь, Ефим Прокопьич, – обронил Яков, натягивая сапог и берясь за второй. – Пора нам.
Ночная тьма за маленьким оконцем и впрямь уже сменилась тусклым сине-серым предутренним светом, который робко вползал в избу. Старик-хозяин постоял молча, поскрёб в бороде и, пробурчав что-то непонятное, скрылся за своей занавеской, словно говоря: «Делайте, что хотите». Анна начала подниматься тоже и не смогла сдержать короткий, страдальческий вздох. Толком не отдохнувшее тело, пригревшееся под жаркой овчиной, протестовало изо всех сил, каждая косточка болела и ныла.
Яков встревоженно повернулся к ней.
– Аня, ты полежи еще. Я только на конюшню схожу.
– За Михаилом Модестовичем? Думаешь, он всё еще там?
Даже в полумраке ей было видно, что её слова мужа озадачили. Он взглянул на неё вопросительно, но Анна промолчала. Она и сама не могла сейчас сказать, что её беспокоит. И беспокоит ли?
Занавеска, из-за которой доносились возня и кряхтенье, снова отдёрнулась. Хозяин, уже одетый как подобает, косолапо просеменил к столу и принялся зажигать коптилку.
– Уж не моё то дело, барин, что за нужда вас обратно в ночь гонит, но не ехать же вам несолоно хлебавши, – заметил он ворчливо. – Живу небогато, сами видите, но хоть чайку горячего вам с барынькой спроворю. Да старшого своего зови. Хоть он и из ямских, а все не сахар в мороз на конюшне ночевать!..
– Михаил Модестович – из ямских? – Яков, застегивавший жилет, на миг замер. Старик пожал плечами.
– Да сейчас-то барин. А вот по повадке вижу, что ямщицкое дело он тоже знат. Я, мил человек, сам в молодости на тракте робил.
Яков помолчал несколько мгновений, покрутил головой и снова принялся возиться с пуговицами, пробурчав что-то про странный подбор служащих в московском сыске. Анна тихонько фыркнула и сообщила мужу:
– А еще он с лошадью по-цыгански говорил.
– Кто бы сомневался, – пробормотал Штольман, натягивая сюртук. – А ещё господин Кривошеин наводит порчу и гадает на картах… Но я больше поражен тем, что вы, Анна Викторовна, понимаете цыганское наречие. Откуда бы?
– Дядя рассказывал, – нетерпеливо отмахнулась Анна и всё-таки села, не спеша, правда, выползти из-под теплого тулупа. – А на картах он действительно гадает…
Какая-то мысль все сильнее свербилась в голове, не находя выхода. Что-то, связанное с Чертознаем… Штольман хмыкнул и покосился на неё иронически.
– И что же он вам нагадал, любезная Анна Викторовна?
– Яков Платонович, прекратите, – Анна почувствовала, что немножко сердится. – Как, вы думаете, мы вас вчера нашли?
Штольман воззрился на неё озадаченно. Похоже, над этим вопросом он не успел задуматься. Или привык уже, что Анна и её духи всегда оказываются в нужном месте в нужное время? Нет, Яков Платонович. Духов не было. Был карточный расклад. А еще была игра… Анна прикусила губу. Нет. Кажется, про это она никогда ему не расскажет.
Не сейчас, это точно. Спросит – скажет про видение, посетившее её и Кривошеина… Оно ведь было в действительности. Яков и так не очень доверяет Михаилу Модестовичу. А она сама?
В отличии от Лассаля или Разумовского, Чертознай не причинил им никакого зла. И не собирался причинять. Почему же она его боится? Или она боится не самого Кривошеина, а тени за его спиной? Но ведь это его багровая дверь…
А она боится стать такой же. Вот и все. Боится, потому что он невольно напомнил ей один из самых страшных моментов в её жизни. Не адептов Люцифера, нет! Там рядом с ней был Штольман, и не страшно было даже умереть. Но незадолго до этого было затонское кладбище, привидевшееся ей нынче, непримиримый отец Федор, Яков и его пустые и ненужные слова про то, что она молода, и всё у неё впереди… И вот теперь, рядом с Чертознаем, ей снова кажется, что это путь любого одарённого – проклятие, боль и одиночество…
«Он проиграл. А вы – вы выиграли…»
Вот оно! Мысль, не дававшая ей покоя с того момента, как она проснулась, наконец-то обрела четкие очертания.
Она выиграла – у Сатаны или у судьбы, или у другой неведомой силы, – но Кривошеин, бывший руками этой самой силы, проиграл. И молча покорился такому решению рока. Помог ей освободить Якова, спас их обоих от погони в лесу… Но перед тем, как идти вместе с ней, он бросил на лавке свои карты.
Анна помнила, как захлестнула её сила судьбы. Кривошеин без сомнения оставил в заброшенном домишке часть себя, часть своего дара – так, словно тот перестал быть ему нужным.
«Бывшему владельцу это уже не понадобится…» И белый платок, небрежно вытирающий кровь с футляра.
Анна резко вскинула голову. Муж, совсем уже одетый, вопросительно взглянул на неё.
– Яков, ты иди, – попросила она вмиг пересохшим горлом. – Пожалуйста, иди быстрее.
Штольман нахмурился и торопливо вышел за дверь. Анна перевела взгляд на окно, за которым по-прежнему стояла сине-серая муть.
«Я так или иначе умру этой ночью…»
Это уже утро или еще ночь? Но ведь ничего не случилось, наверняка ничего не случилось, они бы услышали!.. Или нет? Она ставила на проигрыш свою жизнь, но выиграла. Неужели придётся платить другому? Нет! Ведь судьба изменилась! Их преследователи мертвы.  И в страшной кузне никто из них не погиб. Анна торопливо поднялась. Ноги захолодило сквозь тонкую ткань чулок. Где же её сапожки?
   
Просохшие сапожки нашлись подле всё еще тёплой печи. Анна принялась спешно обуваться, досадуя на множество петелек, которые теперь, в отсутствие обувного крючка, приходилось с большим трудом затягивать вручную.
Она одолела последнюю застёжку, когда старичок-хозяин, споро сновавший подле стола, повернулся к ней:
– Пожалуйте, барынька. Взвар вот горячий, хлеб с медом – угощайтесь, чем…
Договорить добрый старик не успел. Во дворе загремели выстрелы.
Хозяин вздрогнул и замер, нож, которым он нарезал хлеб, вывалился из задрожавшей руки. Анна кинулась к дверям, как была, в одном платье, распахнула дверь и ринулась к конюшне, по колено увязая в снегу.
Ей казалось, что она двигается нестерпимо медленно. Наспех воткнутая шпилька выпала, волосы рассыпались, мешая бежать, закрывали лицо, хлестали по спине… Снова грохнул выстрел, за ним еще один – Анна подлетела к распахнутым воротам конюшни и замерла, точно наткнувшись на стену.
Яков был жив, он стоял на коленях, сжимая ещё дымящийся револьвер, и на лице было нечто невообразимое. У его ног на засыпанном соломой полу лежал Чертознай – навзничь. Глаза Кривошеина были закрыты.
«Я так или иначе умру в эту ночь…»
* * *
Один Бог знает, как заморённой лошадке удалось дойти до деревни. Михаил и сам был вымотан донельзя, но попросту бросить замученную каурку, нынче спасшую их всех, не мог. Из последних сил выпряг из розвальней, чуть ли не на себе заволок в конюшню… Хотя и видел уже намётанным глазом, что всё бесполезно. Лошадь они загнали.
Вышагать её не удалось. Проклятая деревня оказалась дальше, чем он ожидал: пока тащились к ней, кобыла запалилась окончательно. Стояла в конюшне, понурив голову; косматые бока раздувались на вдохе, чтобы затем с неимоверным усилием, резким толчком вытолкнуть из себя воздух. Здесь был бессилен и лошадник, и даже колдун. Хотя он честно пытался что-то сделать, но толку не было, только рос внутри комок глухой злости: портить – вот что у него завсегда выходило, а вот помочь кому-то, хотя бы этой несчастной кляче… Судьба словно бы издевалась над ним, решив напоследок показать горе-чертознаю всю его никчемность. Под утро он окончательно понял, что все его усилия только продлевают мучения бедной скотины. Лошадь дышала уже через раз, с превеликим трудом – и Михаил капитулировал. Распахнул двери конюшни, взял хрипящую кобылу под уздцы и молча повел к воротам.
Дом стоял на самой околице, у рощи, так что далеко идти не пришлось. Буквально через сотню шагов дорогу перегородил овраг, занесённый снегом. Михаил, оскальзываясь, спустился по склону, таща за собой постанывающую лошадь, остановился и, тяжело вздохнув, вытащил нож из сапога. Револьвер бы подошёл лучше, но выстрел перебудит всю деревню. Да он и ножом управится. Не впервые. Рука привычно погладила спутанную гриву. Лошадка даже не шевельнулась.
– Наис, лачо. Нэ дар…
Отточенное лезвие свистнуло в воздухе. Кобыла покачнулась и завалилась на бок, последний раз страшно всхрапнув. Чертознай молча отступил на пару шагов, оттёр нож снегом и, сунув его обратно за голенище, принялся карабкаться вверх по склону.
   
Предвидя, что ему придется лазать по сугробам, утопая в снегу, шубу Михаил Модестович оставил в конюшне, но холода до сих пор не чувствовал.  Он вообще ничего не чувствовал. Словно бы смерть косматой клячи отняла у него последнюю надежду. Зачем он еще трепыхается, вместо того, чтобы полоснуть по собственному горлу и лечь в этом же самом овраге рядом с дохлой лошадью? Судьба всё одно его не выпустит. Анна Викторовна выиграла у неё две жизни – свою и любимого мужа, но вряд ли высшие силы позаботились о том, чтобы включить в этот список и отставного сыщика Кривошеина.
Кто-то должен платить и за проигрыш. До рассвета оставалось часа два, но Чертознай его не увидит. Как это будет? Что еще успеет случиться? Хотя он так вымотался, что непонятно, каким чудом еще жив. Неужели попросту остановится сердце? Половина его ровесников уже отправилась на погост именно таким манером. Вот Перчатке-то будет обидно… Ничего, за багровой дверью отыграется.
Мысль о Толстом заставила Михаила прибавить шагу. Среди преследователей Перчатки точно не было. И ведь он так просто не отвяжется. Так что оставшиеся ему два часа, или сколько там, нужно потратить с пользой. Хотя бы рассказать Анне Викторовне всё, что знает он сам, что поведал ему в свое время отец Митрофан. Он еще вчера пытался, но разговор как-то сам собой перешёл на багровую дверь, а потом стало вовсе не до того. Говорить об этом со Штольманом бесполезно, но может, хоть Анна поймёт?
Поняла ли она уже, где её уязвимое место?
Как же Штольманы будут выбираться отсюда – без лошади, без денег и вещей? Да ничего. Справятся. Не на необитаемом острове.
     
В конюшне было немногим теплее, чем на улице. Чертознай повернулся к сеновалу, высматривая свою шубу, сброшенную где-то в углу, когда из денника вышагнула тёмная фигура. Рука привычно выхватила револьвер прежде, чем он узнал силуэт – распахнутое пальто, кудрявая голова не покрыта.
– Где лошадь? – резким сухим голосом спросил Штольман.
Этот простой вопрос внезапно поднял у Михаила в душе целую бурю. Мог бы и сам догадаться, горе-сыщик! Чай, не маленький.
– Прирезал, – глухо ответил он. – Загнанных лошадей в живых не оставляют. Возиться с ними – дорогое и сомнительное удовольствие.
Это он сам сейчас – загнанный конь, которого бросят у дороги эти двое, убегая в свою счастливую даль. И он, Чертознай, и бедная зарезанная каурка – только средства для спасения драгоценной Анны Викторовны и её Штольмана. Пожалеют ли они хоть на миг об этом? Вспомнят ли? Едва ли. Кому он нужен на этом свете? Для чего вообще жил, трепыхался, стоял на страже перед багровой дверью? Всё суета!
Молчание Штольмана было непонятным, а лица его Чертознай не видел в полумраке. Сыщик зачем-то полез в карман, что-то вынул. Неужели бумажник?
– Вы понесли убытки, господин Кривошеин, – голос по-прежнему был резким, слова звучали холодно.
Это он о трёх красненьких, оставленных за несчастную скотинку? Сейчас ещё деньги совать начнёт. Чем дальше, тем сильнее этот человек раздражал Михаила Модестовича. Герой Затонска, чтоб ему пусто было! Не он ему сейчас нужен.
– Я должен поговорить с Анной Викторовной, – Михаил старался дышать ровнее, но раздражение всё равно просочилось в слова.
– Нет, – неожиданно произнёс Штольман.
– Что вы сказали, сударь?
Беглый затонский следователь вышагнул в полосу света, отбрасываемого керосинкой, коптящей на гвозде над денником. Теперь Кривошеин хорошо видел его лицо, угрюмый взгляд, желваки, перекатывающиеся на щеках.
– Анна Викторовна не будет говорить с вами, – сухо сказал сыщик. – По крайней мере, сейчас.
Гнев и боль, до сих пор клокотавшие где-то внутри, рванулись наружу, мешая дышать.
– Опустите револьвер, Михаил Модестович, – внезапно произнёс Штольман, медленно вынимая из кармана своё оружие.
Только сейчас Кривошеин понял, что он так и продолжает целиться в собеседника с той минуты, как увидал его в конюшне. И усмехнулся, понимая, что судьба снова перехитрила его. В том давнем – затонском ещё – раскладе ему был предсказан выстрел. И чья-то смерть. Вот оно, значит, как? Дуэль – кто кого! О беглом надворном советнике говорили, что он не любит палить без необходимости. Тем лучше. Больше шансов выстрелить первым… и убрать наконец с дороги этого проклятого короля треф, который так ему мешает!..
– Господин Кривошеин, отдайте оружие, – негромко сказал затонский сыщик. – Вы не в себе.
Ярость, какую Михаил редко в своей жизни испытывал, нахлынула словно ниоткуда, перехватила горло. Загремела в ушах набатом, требуя кинуть обруч, скрутить в бараний рог этого неугомонного мертвеца – а потом высадить в корчащееся на полу тело все шесть пуль… когда последняя фраза достигла его слуха.
Он не в себе? Мать твою, у него есть на это причины! Он просто чертовски устал гоняться за неуловимой барышней Мироновой. Ему только что пришлось прирезать несчастную кобылу…
«Миша, опомнись, чаворо миро!»
«Стой, законник недоделанный! Остановись!»
Голоса его души, его крови, единственные, кто всегда оставался с ним, зазвенели, перекрывая дикое, необъяснимое желание немедленно расправиться со Штольманом… который ему мешает.
Мешает? Почему?
Сыщик Кривошеин вырвался наконец из потёмков души Чертозная. Они со Штольманом не враги и не соперники. Лично ему затонский следователь ничего худого не сделал. Так откуда вдруг взялось у Михаила это чувство, которое явно ему не принадлежит? Убрать с дороги… Это ведь не Кривошеину нужно. Кому-то другому…
Кто не может добраться до Анны Викторовны, пока её муж жив.
Чертознай медленно выдохнул, выпуская вместе с воздухом всю кипевшую в нём ярость, давя её страшным усилием воли, и опустил ствол. На противника он старался не смотреть… пока не возьмёт себя в руки.
– Вы правы, – почти без голоса произнёс Чертознай. – Я не в себе…
Штольман опустил свой револьвер. Впрочем, он ведь и не целился в него толком. Михаил усмехнулся.
– А вы не стали бы в меня стрелять, Яков Платонович?
Затонский сыщик недовольно мотнул головой:
– Какое там! Барабан пуст, всё ещё в лесу израсходовал. Так что это  с вами было, Михаил Модестович? Нервный припадок?
Голова понемногу обретала ясность. Ничего ведь не случилось. Бывали у него моменты и хуже – так отчего же именно сейчас тьма так плотно облепила его чувства, что он почти перестал осознавать реальность? Такое было с ним лишь раз… во время игры с голубоглазым валетиком.
И тогда Перчатка стоял у него за спиной…
– Да, пожалуй, что нервный припадок. И, кажется, я знаю причину.
Он резко повернулся и задвинул себе за спину опешившего Якова Платоновича.
– Браво, браво, браво! – глумливый смешок прозвучал несколько разочарованно. – Ярыжки состязаются в благородстве. Не дёргайтесь, господин Штольман! Стрелять вам всё едино нечем.
В проём, неторопливо выступив из сизой мглы, медленно вплыла барственная фигура в орельдурсовом пальто.
– А вы всё так же упрямы, Михаил Модестович. Не поддаётесь. Жаль, так было бы проще для всех. Но всё равно эту битву вы уже проиграли. Потому что сейчас я выстрелю. А вы снова увернётесь – не так ли?
И от этих слов в душу хлынуло, лишая последних сил, чёрное отчаянье – память о давней его вине…
   
В Златоустовском монастыре Мишка побыл седмицу. Как монах объяснил его присутствие монастырскому начальству, Кривошеин толком не знал: Мишка жил вместе с прочими немногочисленными паломниками, исправно нёс послушания – «сам видишь, отроче, народец к нам ползёт все старый да хворый, а ты двухпудовый мешок одной рукой поднимаешь!» – стоял службы. Но даже здешний покой не мог смирить его мятущуюся душу; через несколько дней гостевания Михаил вдруг ощутил, что ждать больше нечего. Нужно было возвращаться… вот только куда?
Отец Митрофан, которому он сообщил о своем решении, глянул на него зорко и без особого тепла.
– Значит, дальше помчишься, беспокойная душа? Нет, Миша, не убежать тебе...
Михаил пожал плечами:
– Мир большой. В Америку, вон, уеду – не потащится же его сиятельство за мной? Или обратно за Уральские горы.
– И что делать там станешь? – прищурился отец Митрофан.
– Медведя выгоню, в берлоге поселюсь, – буркнул Мишка. – Бородой зарасту, буду нечисть лесная…
Инок саркастически хмыкнул.
– Медведь-то в чем виноват… Нет, отроче, нелепие ты задумал.
Голос старого монаха сделался серьёзным.
– Я вот к тебе присматривался. Не в Толстом сейчас твоя беда. В тебе самом. Дух у тебя силён, а опереться ему не на что. Не знаешь ты ни себя, ни дела своего, вот и носит тебя от берега к берегу. Да и заносит. Дело тебе нужно, да такое, чтобы больше тебя самого. У которого, сколь ни рвись, а конца не будет. Всё, что ты в жизни попробовать успел – всё не то. Тебе иное нужно. Для души опора и стержень.
– Это какое же? – только и спросил порядком опешивший Мишка.
Отец Митрофан вздохнул.
– Тебе бы присягу принять. Долг – вот что от лишних сомнений спасает. Да только ты в служивые не пойдешь. Нравный больно.
– Это верно, – буркнул Михаил. – Своим умом жить привык.
А уж воевать… убивать по приказу… Нет. Хоть там какие враги и басурманы, а этот вопрос он должен решать сам. Но в словах отца Митрофана была какая-то доселе ему неведомая истина. Ведь верно: все, что он допрежь на себя примерял – работёнка, пусть даже по уму и по сердцу. А ему, значит, пристало служение?.. Эту мысль нужно было обдумать.
Хотя какое служение избавит его от багровой двери и бубнового валета?..
– То-то и оно… – тяжело вздохнул старый инок и поднялся с места. – Не знаю я, Миша, что тебе присоветовать. Пока не знаю. Но, доколе мы тебе большое дело ищем, найдутся дела и малые, где помощь твоя потребна. Идём-ка со мной!
Кривошеин молча пошёл за отцом Митрофаном, ожидая узреть очередную клеть, полную мешков, которые нужно перетаскать через два поверха на третий, но инок привел его в дальнюю келью, где уже сидел какой-то молодой мужик. Судя по одежде – мещанин, из зажиточных. Что-то в его позе было непонятное: Мишка даже поперву нахмурился про себя, что вроде нехорошо эдак, вразвалку, перед святым отцом – а потом разглядел стоящий подле костыль и всё понял.
– Илья Агафонович, часовой мастер. Михаил Модестович, вольный бродяга, – представил их друг другу отец Митрофан. – Садитесь, сыновья мои духовные. Рассказывай свою беду, Илюша.
 
Михаил слушал и думал мрачно, что, выкопай он ту же историю из кучи бумаг в каморке Варежкина, да прочитай вслух – ухохотались бы оба. Постановили бы, что зря провинциальный автор вздумал тягаться с Шекспиром: и пиеса никакущая, и герои дурны. Да и вообще – не бывает так. Бывает, как оказалось. И в жизни смеяться совсем не хотелось.
– … я уж умолял, в ноги падал, на кресте клялся, что деньги Никиты Саввича в тот же миг обратно отдам! Да пусть бы подавились! Своими трудами жить привык! Лишь бы с ней!.. Ни в какую. И ведь знают, знают, что покойный Никита Саввич нас с Машей самолично благословил, сами свидетелями были, а теперь… Загубят они Машеньку мою, отче. Ради денег своих проклятых загубят ведь!.. – Илья низко опустил голову. Большие руки, которые он то и дело потирал друг о друга, не зная, куда девать, бессильно упали между коленей.
– Неужто пытались уже? – нехорошо прищурился отец Митрофан. Молодой человек тяжело вздохнул.
– Не знаю, отче… Но случись что с Машей, так молва пойдёт, про завещание многие знают… Полиция может заинтересоваться. Пока только лютуют: или постригайся, или выходи, за кого укажут. А указывают – на Кузьму Федулова, что Никиты Саввича компаньон был. Вовсе стыд потеряли: мало, что он на тридцать лет старше, так к тому же в родстве они с Машей, какой-то там дядька троюродный… Никто им не указ. И Бога не боятся.
– А к тебе не подбирались? – неожиданно для самого себя спросил Михаил. Илья вскинул голову, захлопал глазами.
– Ко мне? Кой в этом прок?
– Очень даже большой, – пожал плечами Мишка, недоумевая, как можно не понять столь простую истину. – К тебе сия семейка вроде бы не причастна, никто в ту сторону и не посмотрит, случись с тобой что. Сейчас твоя барышня упирается, а коли тебя на погост свезут, так ей вовсе одна дорога останется – в монастырь.
«Или с колокольни вниз головой…» Но про это он, понятное дело, упоминать не стал. Парень и так был на грани отчаяния.
Илья несколько мгновений смотрел на него, не мигая, потом вдруг медленно кивнул.
– Давеча было… Задрались двое в трактире, да рядом совсем. Я промеж ними оказался, потом глянул – а кафтан-то ножом трачен. Сбоку. Ещё чуток – и в печень. Нешто?..
– Да запросто, – жестко усмехнулся Михаил. – Не ходил бы ты по трактирам, Илья Агафонович. Да и вообще в одиночку. Пырнут ножом в толпе – и поминай, как звали.
«Тем боле что калека…» Мишка уже видел, что парень не просто ногу на мостовой подвернул. Жизненные нити, что должны бежать сквозь становой хребет, были перекручены давно и безжалостно. Как бы не с рождения.
– Всю жизнь за дверной запоной тоже не просидишь, – коротко заметил отец Митрофан. Задумчиво погладил бороду, поглядел на Михаила с каким-то новым выражением. – Другим путём тут идти потребно.
Глаза инока насмешливо сверкнули.
– Только путь тот не для слабых духом. Миша, поможешь?
* * *
Вопреки предостережениям отца Митрофана, ни с какой опасностью Мишке столкнуться так и не довелось. Не только по зубам не получил, а и вовсе никто лишний раз не глянул. Хотя встретиться с кем-то из бессовестных родственничков, законопативших девицу в дальнюю подмосковную обитель, Михаил бы вовсе не отказался. Уж нашёл бы, что сказать. Но вышло всё обыденнее – доехав до села, отыскал Кривошеин того человечка, через которого Машенька ухитрилась передать записку безутешному жениху, отдал ему письмо от молодого часовщика и спустя положенное время уже ожидал с тройкой на задах обители.
Хлопнула неприметная калитка, и маленькая фигурка в какой-то драной, не по размеру кацавейке, кое-как натянутой поверх подрясника, кинулась к саням, оскальзываясь на промерзшем снегу.
– Вы от Ильи? – чистые серые глаза с надеждой глянули на Мишку из-под грубого шерстяного платка. – Храни вас Господь! Везите меня к нему, скорее.
Михаил молча помог девушке забраться в санки, укрыл толстой овчинной полстью и, запрыгнув на облучок, погнал тройку обратно к Москве.
Илья с отцом Митрофаном должны были ждать их в неприметной церквушке близ городской окраины.  Церковь та каким-то боком относилась к Златоустовскому монастырю, оттого у отца Митрофана был туда свободный доступ.
«Повенчаю вас, так уж и быть, – строго сказал старый инок Илье. – По голове меня не погладят, но что Господь соединил, то человеку разъединить не возмощи. Так что, чем могу – помогу, пока не сгубила вас людская жадность. Но дальше будь готов сам за свою супругу биться, хоть бы и со всем светом!»
Молодой мастер в ответ на его слова не стал ни клясться-божиться, ни в ноги падать – только лицо сделалось такое, что Мишке стало неловко, и он отвёл поскорее глаза.
 
Услышав колокольчик, Илья выскочил на крыльцо, сбежал, кренясь, по ступеням, едва не упал, потеряв костыль – Машенька не дала. Вылетела из саней птицей, подхватила любимого, обняла, смеясь и плача. Так, в обнимку, и прошествовали оба в распахнутые двери, за которыми трепетали огоньки свечей.
Мишка, подхватив коней под уздцы, повел их за церковь, размышляя о том, что, должно быть, хороший человек – этот часовой мастер Илья. Раз любит его, калеку, такая славная ясноглазая барышня. Это Мишке, несмотря на рожу смазливую да косую сажень в плечах, попадаются сплошь какие-то профуры под маской смиренниц.
«По мощам и елей, видать. Что заслужил – то и получай!»
Михаил вываживал лошадей, посмеиваясь над собой, но настоящей досады не было. Может, оттого, что делом был занят – и увлекательным, и чутка опасным, а главное – праведным. Не на этом ли пытался поймать его искуситель Толстой? Ан нет, ваше сиятельство. Можно умножать справедливость в мире, и не кидая в грешников смертоносный снежок.
Сейчас отец Митрофан повенчает Илью с Машей, и Мишка отвезет их на Якиманку, к дому часовщика. А завтра предстоит молодому мастеру разбираться со вновь обретёнными свойственничками, чтобы им пусто было. Надо поговорить с Ильёй – может, помочь им чем? Даже без чертознайства. Михаил и без него кое на что способен. И не только морду бить…
Рассуждения его, не лишённые приятности, прервало что-то, что сам он не сразу сумел осознать. Какое-то несоответствие. То, чего быть не должно.
Солома? Недавно навалена, с утра снег шел, так её не присыпало даже… Не понимая еще толком, что это значит, но предчувствуя нехорошее, Мишка бросил поводья и бегом ринулся ко входу в церковь.
На первого он наткнулся сразу за углом – бородатый, всклокоченный мужик тыкал чадящим факелом в сваленную под стеной кучу соломы. Заметив Михаила, отшатнулся, взревел, оскалив зубы:
– Не подходи! Зашибу!!!
Неуклюже взмахнул тлеющим факелом, едва не попав Кривошеину в лицо. Мишка извернулся ужом, вылетевший из рукава кистень свистнул в воздухе, обманным ударом снизу подрубая нападавшему десницу. Лиходея не спас даже толстый армяк – рука разжалась, роняя факел. Выпучив глаза, мужик ухватился за раздробленный локоть, завыл, падая на колени – Мишка от души врезал ему каблуком в бочину, заставляя противника уткнуться в снег, добавил кистенём по затылку и стремительно развернулся ко второму, выбегавшему из-за угла.
У этого в руке блестел нож. Михаил отскочил, выдернул из-за голенища свой, принялся правой рукой беспощадно рубить воздух. Противник на миг отвлекся, пытаясь уследить за мелькающим лезвием – и тут левая рука Кривошеина прянула вперёд, ремень кистеня обвился вокруг кулака с ножом. Мишка изо всех сил дёрнул мужика к себе и, отбросив свой нож, впечатал кулак тому в ухо. Тать закатил глаза и мешком повалился Кривошеину под ноги.  Михаил перепрыгнул через него и понёсся ко входу в церковь.
Из притвора раздавались стук и крики – солома, наваленная под дверями, уже занималась огнём. Мишка кинулся было оттаскивать, тут же опомнился – сдёрнул полушубок, принялся им колотить по полыхающей соломе, топтать, ногами отпихивать прочь. Пробившись к дверям, полушубок он отбросил, двумя руками ухватил лесину, которой были заложены створки, надсаживаясь, отшвырнул её в сторону. Рывком распахнул двери:
– Живы?!
Кашляя и протирая слезящиеся от дыма глаза, вышли, поддерживая друг друга, только что обвенчанные молодожёны.  За ними отец Митрофан – спешно сбежал с крыльца, принялся двумя руками загребать снег, кидать на все еще тлеющую солому, но видно уже было, что огонь более не разгорится...
Никто из них не увидел, как он возник посреди двора, обеими руками сжимая револьвер – здоровенный бородатый мужик купецкой наружности.
– А-а, сучье семя! Обмануть хотели?! Не выйдет!
– Кузьма Терентьич! – в ужасе выдохнула Маша. Илья с совершенно безумным лицом лишь крепче прижал её к себе. Михаил стремительно развернулся навстречу новой угрозе. Кузьма – Федулов?
Револьвер в руках мужика так и ходил ходуном. Глаза были бешеные.
– Кровное отнять захотели? Сговорились?! Не уйдёте теперь!
Кинуться на него? Выстрелит в тот же момент, а Михаил безоружен, даже кистень остался в кармане брошенного полушубка…
– Кузьма Терентьевич!
Мишка набрал в грудь побольше воздуха и заговорил, точно в театре – негромко, звучно, внушительно:
– Господин Федулов, что же вы делаете? Вы же разумный человек, коммерсант!.. Опомнитесь, какой вам профит с того, что вы выстрелите? Сплошные убытки!
Тот замер, вытаращив глаза на  Кривошеина. Мишка продолжал нести какую-то чушь, про то, что адвокаты нынче дороги и по миру пустят, про кураж и дивиденды, сплетал словесное кружево, пытаясь накинуть на взбешённого Федулова покрывало морока – не выходило, то ли Мишка сам был взбудоражен сверх меры, то ли Федулов… Но он хотя бы не стрелял, и Кривошеин медленно, шажок за шажком продвигался к нему, стараясь не смотреть на дуло револьвера, нацеленное прямо в него.
– Не имеет смысла, Кузьма Терентьевич! Загубите репутацию, а денег не вернёте…
Услышав про деньги, Федулов внезапно вздрогнул. Мишка осёкся, но было уже поздно – взгляд купца моментально налился неукротимой яростью. Кривошеин рванулся было вперёд, чая успеть, но тут Федулов по новой вскинул оружие и с бешеным рыком выстрелил в упор.
И тут что-то странное произошло. Вокруг Михаила все вдруг замерло, замедлилось, словно бы рука Создателя остановила вращение Земли и светил – все, кроме бегущего Мишки. Он бежал по-прежнему навстречу Федулову, ставшему вдруг неподвижным, плоским, как картинка – и при этом отчетливо видел, как медленно гаснет и снова вспыхивает пламя на конце револьверного ствола, как, неторопливо раздвигая воздух, одна за другой плывут ему навстречу вылетевшие из этого ствола пули…
Вот сейчас они доплывут и вонзятся прямиком в него – в живот, разрывая кишки и печень, на излёте перебивая хребет… Михаил свалится в снег, не чуя ног, мир потемнеет, и не останется ничего, кроме страшной боли…
Тело среагировало само – рванулось в сторону, пропуская пули, скользящие по воздуху неторопливой вереницей, и в тот же миг непонятная странность исчезла. Время возобновило бег. В голове сделалось яростно и радостно: «Это что ж, я и так умею?!» – но обдумывать чудесное спасение до конца было некогда. Мишка в один прыжок оказался рядом с ополоумевшим мужиком, схватил его за руку, сдавил безжалостно, не давая выстрелить, вывернул кисть, заставляя разжать пальцы – и другим кулаком от души вломил снизу, под самый локоть. Противно хрустнула кость. Кузьма взвыл. Револьвер упал на снег, вслед за ним повалился на колени и сам Федулов, прижимая к груди покалеченную руку.
Но глядел он почему-то не на Михаила. Ему за спину он глядел, и хриплый крик его становился всё громче.
– Не я… Не я это!.. – разобрал Кривошеин. – Бес попутал!.. Не я!..
Михаил поспешно оглянулся.
Что… Как…
Земля разверзлась, и небо упало на землю, и время снова остановилось. Мишка оцепенел, не слыша и не видя ничего, кроме трёх неподвижных тел на снегу у входа в церковь.
Маша с Ильёй упали как стояли, тесно прижавшись друг к другу… Чуть в стороне от них лежал отец Митрофан. Клобук свалился, седая голова бессильно откинулась на ступеньки крыльца…
 
– Не я то!.. Не я!.. Нечистый под руку толкнул!..
Мишкина рука медленно, точно сама собой опустилась вниз, ухватила убийцу за ворот, рывком вздёрнула на ноги. Морозный воздух вдруг сделался гуще овсяного киселя, застревал в лёгких, не давая дышать, не давая повернуть головы…
– Не ты?!
Федулов всхлипнул. В глазах его была пустота, руки –  сломанная и здоровая – повисли плетьми, голова болталась, как пустой шар на бечевке. Страшное желание одолело вдруг Мишку – схватить эту голову двумя руками и повернуть медленно, слушая, как ломаются позвонки. Смерть за смерть, кто его осудит?!
– Миша… Не надо…
Расслышав угасающий стон, Михаил разжал слипшиеся пальцы. Федулов жабой шлепнулся обратно в снег, остатками голоса снова прошептал:
– Не я…
– А ведь и вправду не он, Михаил Модестович!
Мишка замер на полушаге. Из сумерек за спиной завывающего Кузьмы неторопливо выступила знакомая фигура в рыжем пальто.
– Вижу, господин Кривошеин, вы тоже не прочь свой грех переложить на другого. Да я вас не виню! Своя рубашка всегда ближе к телу, так было, так и будет…
В темных глазах полыхнул багровый огонь. Вкрадчивое мурлыкание сменилось шипением:
– Хочешь чистеньким остаться, холоп трусливый? Не выйдет! Твои пули это были! Все три! Но ты предпочёл, чтобы они достались другим!
Боль от непоправимого узлом скрутила нутро, но не лишила его способности двигаться. Скрюченные пальцы сгребли револьвер вместе со снегом. Перчатка рядом, всего в нескольких шагах…
Он выстрелил трижды, до сухого щелчка разрядив барабан. Никогда Мишка не был хорошим стрелком, но с такого расстояния  даже он никогда не промахивался…
Его сиятельство лишь головой дёрнул, взмахнул небрежно рукой, точно отгоняя назойливого комара. Улыбнулся неподвижной, застывшей улыбкой – и снова Михаил увидел, как сквозь эту улыбку, сквозь холёное, гладко выбритое лицо проступает чужая, страшная сущность.
– Ты не сможешь меня убить. Ворон ворону глаз не выклюет, дорогой мой!
Жуткое нечто тянулось к Кривошеину, стремясь достать, стремясь слиться с ним...
– Миша… иди ко мне!..
   
Отец Митрофан был еще жив. Пуля попала ему чуть ниже грудины, разорвав нутро, перебив позвоночник… Точно так, как виделось самому Михаилу за миг до того, как он…
Светлые глаза старого инока были открыты, смотрели ему прямо в душу. Хотелось ударить себя в грудь, закричать: «Не знал я!», и это было бы правдой, но язык точно присох к нёбу.
Знал – не знал… Какая разница. Важно, что сделал. Увернулся. И тем обрёк троих  на смерть…
Сухая рука внезапно дернулась к нему, неожиданно крепко стиснула неподвижную Мишкину ладонь.
– Отчаяние – смертный грех…  Не твоя вина...
Кровь выплескивалась изо рта монаха вместе со словами, текла по седой бороде, капала на снег.
– Это все его ухватки… Не поддавайся…
– Я не смог его убить… – с трудом вымолвил Мишка.
Отец Митрофан прерывисто вздохнул.
– Аки пламя… Не ты… и не я. Тот, кто аки пламя…
Светлые глаза глядели уже не на Мишку – сквозь него, в запредельную даль.
– Матерь Божия пришла… Какая она… красивая…
Лицо старого инока застыло. Конец?.. Но внезапно глаза отца Митрофана ожили:
– Миша… Душа… отданная…
Сгусток крови выплеснулся из губ, пополз по щеке. Монах тяжело всхлипнул – и умолк.
 
Много позже он думал над тем, что хотел сказать ему святой старец, но так и не понял. А тогда лишь стоял на коленях в оцепенении, принимая на душу тяжкий грех – тот, что не смогли искупить и тридцать лет беспорочной службы в полиции...

 
– Не разучился уворачиваться, Чертознай?
Перчатка улыбнулся широко и неприятно и неуловимым движением сместился в сторону, точно пытаясь его обойти. Конечно, не Чертознай ему сейчас нужен! Кривошеин развернулся вслед за ним, всё еще закрывая спиной Штольмана, и, превозмогая знакомый холод в душе, вскинул револьвер. Толстой был прямо напротив него, в трех шагах, не более. Это ничего не даст, но он должен попытаться. Ведь другого шанса у него не будет… а Штольман безоружен.
Он целился в голову, но три пули подряд ушли мимо, точно отведённые невидимой рукой. А на четвёртый раз револьвер дал осечку, хотя Кривошеин мог поклясться, что патроны в барабане ещё оставались.
– Все повторяется, Михаил Модестович! Вам не под силу меня убить, так стоило ли пытаться? Я бы пощадил вас, но сейчас вы мне очень мешаете. Впрочем, вы ещё можете остаться в живых. Моя пуля вас не догонит. Натура возьмёт верх, не так ли?
Холёное лицо Толстого таяло на глазах: чужое, страшное, нечеловеческое нечто изо всех сил рвалось сквозь тонкую оболочку. И черное дуло револьвера смотрело на Чертозная в упор. 
– Оставь их! – хрипло выдохнул Кривошеин. – Забери меня! Ты же столько лет этого добивался!
Адская тварь неторопливо оскалилась ему в ответ. Змеиное шипение болью отдалось в голове.
– Заберу! Непременно заберу. Но сейчас ты увернёшься!
Так все и будет. У него не достанет сил. Время остановится. Он снова узрит крохотный комочек свинца, медленно летящий ему в грудь. И ему снова захочется жить.
И пуля, предназначенная ему, попадёт в другого…
Выстрел – и смерть. В эту ночь погибнут сразу три души…
«Отец Митрофан, простите!» 
Рука Чертозная бессильно разжалась, револьвер упал куда-то за спину. Толстой зло ухмыльнулся. Палец, обтянутый коричневой кожей, шевельнулся на спусковом крючке. Только бы не…
Выстрел прозвучал нестрашным хлопком. И Михаил кинулся ему навстречу, с каким-то радостным, почти детским удивлением осознав, что не видит пули…
Словно горячий кнут стегнул его по левой ноге, прерывая полёт. Он сам не понял, как оказался на земле. А в лицо опять глядел неумолимый зрачок ствола.
– Вы меня удивили напоследок. Прощайте, Михаил Модестович! С вами было интересно играть.
Чертознай дёрнулся навстречу смерти, но встать уже не смог. И боль, сделавшись нестерпимой, опрокинула его в темноту…
 

Цыганские слова и выражения, использованные в главе:
  Лачо – хорошая
  Наис, лачо. Нэ дар! – Спасибо, хорошая. Не бойся!
     

 
Следующая глава          Содержание

   
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)