* * *
Наталья Дмитриевна тосковала. В прошлый раз, когда она спешно отвозила Штольманов в Гривку, все было как-то иначе. Возможно, сыграло свою роль, что именно тогда она внезапно оказалась в центре людского внимания, и волей-неволей приходилось на это отвлекаться. Или то, что она осталась на Екатерининской как страж, охраняющий тайну друзей? Или… Наталья Дмитриевна сама не могла объяснить, но теперь она ясно понимала – несмотря на то, что Штольманы могли покинуть Казань в любой момент, в ней подспудно жила уверенность, что они еще встретятся.
И они действительно встретились. И даже провели ночь в её доме. Утром она вышла их проводить и, многократно обнимая на прощание Анну, внезапно осознала – вот теперь все. Они расстаются окончательно. Наталья Дмитриевна долго махала рукой вслед возку, потом вернулась в дом – и, сев на диван, неожиданно для самой себя расплакалась.
Вошедшая в гостиную Клаша только руками всплеснула:
– Барыня! Да что ж вы убиваетесь-то?
– Да вот… – Наталья Дмитриевна шмыгнула носом и, поспешно отвернувшись, вытащила платок.
Она понимала, что ведёт себя глупо. Она ведь уже не ребёнок, у которого отняли игрушку. Но проститься с друзьями – первыми настоящими в её жизни друзьями, рядом с которыми она почувствовала себя живой, нужной, способной принимать решения, оказалось нелегко.
– Охти, грехи наши тяжкие… Да пошто слёзы-то лить, барыня! И сами вы живы-здоровы, и Дубровский с барышней, и с князем вроде всё уладилось… Да и захоти он их догнать, как бы он теперь смог? Доктор ему в ноге дырищу проковырял – кулак засунуть можно! Пока встанет, барышня уж за тридевять земель будет!
– Михаил Модестович – не князь, – машинально поправила Наталья Дмитриевна, вытирая последние слёзы. Наверняка уже сегодня глупая история с дуэлью пойдёт гулять по Казани… Хоть что-то следовало максимально приблизить к истине. – Про князя – это… это было недоразумение.
– Да он сказал, – махнула рукой служанка. – Я ему: «Ваше сиятельство!», а он смеется. «Сиятельство, – говорит, – это лишнее. Я, мол, из нетитулованных…» А про неразумение – это вы верно, барыня, сказали. Сплошное неразумение и есть. И что бы этим господам все по уму не разрешить было?
– Клаша! Не твоего ума дела! – Наталья Дмитриевна сочла нужным прекратить излияния служанки. – Господин Кривошеин и господин… Дубровский всё уладили. И нечего тут больше болтать.
– Уладили, оно верно, – проворчала служанка. – У одного синяк под глазом, у другого дырка в ноге… Вот смотрю я на гостя вашего – и не верится. Ну не тот человек, чтобы за себя барышню силком тащить! И что ему втемяшилось? Бес попутал, не иначе!.. Обходительный, сам барин-то. О вас тут спрашивал.
– Спрашивал?
– Так я сейчас ему воду ячменную относила, что доктор пить прописал побольше. Так он сначала спросил, уехали ли господин Дубровский с супругой? «Уехали, – говорю. – Не догоните уж!» Он опять смеется. А потом про вас: с Натальей Дмитриевной всё в порядке ли? Беспокоится.
Госпожа Вербицкая решительно спрятала платок и поднялась. У неё есть, чем заняться.
   
Что толку тосковать об уехавших? Два дня она успешно делала вид, будто ничего такого не произошло. Что-что, а уж держать лицо жизнь её научила. Но смутная тревога, которую она сама не могла отогнать, становилась все неотвязнее. Что, если они снова попадут в беду? С ними случится что-то страшное... А она об этом даже не узнает. Порой она начинала метаться по комнатам, не находя себе места – как тогда, перед Масленой. Вот только теперь ни Алёша, ни Господь не подсказывал ей, куда мчаться. К тому же, рядом с ней находился человек, который нуждался в помощи. И покинуть его она не могла.
Очередной странный почти-незнакомец, судьбой связанный со Штольманами. Ни Анна, ни Яков Платонович не сказали, в какой переделке им довелось побывать, но господин Кривошеин, вне всякого сомнения, оказался на их стороне. Она рискнула довериться ему, открыв тайну их местопребывания – и, похоже, не зря.
   
Михаил Модестович был пациентом некапризным, но первые дни ему было совсем плохо – повышалась температура, дергающая боль в ноге не давала уснуть: жалея его, Наталья Дмитриевна то и дело отсылала сиделку, присланную доктором Левиным, и подолгу сама сидела рядом со своим гостем. Кажется, в её присутствии ему делалось легче. Он даже пытался шутить. Рядом с господином Кривошеиным и ей было проще взять себя в руки. Вербицкой казалось, что она с успехом это проделывает – но все равно он распознал неладное.
На третий день после отъезда Штольманов жар у Кривошеина уменьшился, он наконец-то смог заснуть и проспал весь день. Вечером она лишь ненадолго заглянула его проведать. Очередной раз попыталась уговорить больного чего-нибудь поесть, с притворно строгой улыбкой выслушала ворчливые жалобы на рекомендованную доктором диету – и, боясь его утомить, совсем уже собиралась уходить, когда Михаил Модестович неожиданно спросил:
– Наталья Дмитриевна, я вижу – вам плохо? Вы чего-то боитесь?
Она собиралась сказать, что он ошибается, но серьёзный взгляд чёрных глаз внезапно заставил её смутиться и понять, как глупо будут звучать любые отговорки. Ведь он тоже сыщик! Поэтому она просто села обратно на стул около его постели и попыталась улыбнуться.
– Что вы, Михаил Модестович. Я… Я просто скучаю.
– По вашей племяннице? – взгляд Кривошеина потеплел. – Я вас понимаю. Анна Викторовна удивительно светлый человек.
– По ним обоим.
Поколебавшись, Наталья Дмитриевна решилась на откровенность:
– Анна Викторовна не племянница мне. Мы никогда не были знакомы. Я просто встретила их в степи. И они спасли меня.
– Но сначала вы спасли их, не так ли? – взгляд Кривошеина стал пытливым. Наталья Дмитриевна слабо улыбнулась.
– Я просто им помогла. Не сравнить с тем, что они сделали для меня. Они… они вывели меня из мрака.
Наталья Дмитриевна сама понимала, как нелепо и высокопарно это звучит. Но по-другому сказать не могла… да и не хотела. Ведь всё было именно так. И во взгляде Кривошеина вопреки её опасениям не было и тени насмешки. Он кивнул – очень серьёзно:
– Это они могут. Меня они ведь тоже спасли. А еще многих и многих. В городке, где они жили, о них теперь сочиняют легенды, – Михаил Модестович криво улыбнулся. – Так что я даже сначала не поверил.
– Но кто спасёт их самих? – тревоги, несколько дней одолевавшие её, наконец прорвались наружу. – Михаил Модестович, я действительно боюсь за них. Этот Жиляев – страшный человек. Вдруг он всё же их найдёт? Не сейчас – так позже…
Наталья Дмитриевна почувствовала, как слегка дрогнула ладонь, накрывшая её руку. Кривошеин на миг отвел взгляд, плотно сжав губы, потом тяжело вздохнул и повернулся к ней.
– Жиляев не должен вас беспокоить. Он больше не сможет причинить боль – никому.
В черных глазах мелькнул и погас угрюмый огонь. Всего на один миг – но ей оказалось достаточно.
– Он мёртв?
Кривошеин коротко кивнул.
«Мы должны бежать, иначе Якову Платоновичу не жить. И меня тоже не пощадят...»
Почему она до сих пор этого не сознавала? Хотя вот, прямо перед ней – Михаил Модестович, оказавшийся в её доме тяжело раненым, с неизвестно чьей пулей в ноге. У откровения госпожи Штольман была и другая сторона. Быть убитым – или убить самим…
Наталья Дмитриевна вздрогнула – так холодно и жутко ей вдруг сделалось. Михаил Модестович снова глубоко вздохнул и медленно убрал свою руку.
– Я вас напугал, – голос Кривошеина прозвучал отчужденно.
– Нет, нет… – Вербицкая отчаянно замотала головой, пытаясь осознать охватившее её смятение. – Просто Жиляев… он ведь полицейский…
Не то чтобы она питала какие-то тёплые чувства к полиции. До встречи со Штольманом её отношение к служителям закона было скорее прохладным. В кругах её знакомых испокон веков сочувствовали не полиции, а тем, кто от неё скрывался… но в том, что одни полицейские стреляют в других, было что-то страшное. Неправильное.
И ведь пропавшего петербургского чиновника наверняка будут искать… Чем это обернётся?
– Жиляев не был полицейским, – жестко произнёс Михаил Модестович. – Он перестал им быть уже в тот момент, когда явился сюда угрожать вам. И окончательно – когда они вместе с головорезами, на которых клейма негде ставить, захватили Штольмана. И отправились за Анной Викторовной. Дорогая моя госпожа Вербицкая, даже если полицейский задерживает кого-то, кого он считает преступником, он должен делать это в согласии с законом. Не привязывать к столбу в кузне. Не похваляться тем, что запытает его до смерти и изнасилует жену у него на глазах. В тот момент, когда полицейский это сделает… да нет, хотя бы об этом подумает – полицейским он быть перестает. И становится просто тварью.
– Они действительно собирались это сделать? То… Что вы сказали?..
Голос пресёкся.
Про такую жуть она не помышляла вовсе. В её мире существовала смерть, несомненно – но унижение… зверство… истязание беззащитных… А если бы?..
Наталья Дмитриевна вдруг поняла, что последние несколько секунд сидела не дыша. Кривошеин резко тряхнул головой и вдруг опустил глаза. Голос его зазвучал глухо.
– Простите, Наталья Дмитриевна, я не хотел вас пугать… Мы тоже полицейские, вы помните? Яков Платонович в бегах, я в отставке. Но мы – полицейские, а Жиляев – преступник, что прикрывался своим мундиром и должностью. Они гнались за нами. Могли бы и не гнаться. Но или мы – все трое, – или они… Другого выхода у нас не было.
– Я понимаю, – решительно сказала она. – Вы меня простите, Михаил Модестович. Я… должно быть, я просто растерялась. Похоже, я ничего не знаю о жизни…
О той, в которой убьёшь ты – или убьют тебя. И твоих близких. Ей вдруг вспомнились ничего не выражающие глаза Жиляева. Голос, полный угрозы…
– Это не та сторона жизни, о которой хочется знать, – Кривошеин словно бы услышал её мысли. – Если вас это успокоит… На руках Штольмана и Анны Викторовны нет их крови.
Он внезапно криво усмехнулся.
– Даже на моих… Была перестрелка. Их сани перевернулись в лесу. А вокруг волки. За нами тоже гнались, но нам удалось вырваться.
– Тогда вас ранили, Михаил Модестович?
– Нет, это случилось чуть позже. Когда нас нашёл… человек куда более страшный.
– Тот самый, что искал Анну Викторовну? О котором вы говорили?
– Да, – Кривошеин сухо кивнул. – Он бы меня добил… если бы не Яков Платонович.
Он наконец поднял на неё взгляд. В черных глазах мелькнула грустная улыбка.
– Дон Кихоты и так погибают раньше и чаще прочих. Я рад, что сейчас они остались живы. Оба.
– Но если с ними снова случится беда… а мы так и не узнаем?
Это «мы» выскочило как-то само собой, но внезапно показалось ей очень правильным. Кривошеин вздохнул.
– С ними всё время будет что-то случаться, Наталья Дмитриевна. С теми, кто в сердцах своих аки пламя… Потому, что они не терпят зло рядом с собой. Но вдвоём они сильнее любого зла. Не беспокойтесь. Думаю, сейчас они в относительной безопасности. Преследователей мы остановили. А если по следам явится кто-то еще – мимо нас они не пройдут.
Выражение на лице Михаила Модестовича неуловимо изменилось, став делано-свирепым:
– Я надеюсь, ваша отважная Клавдия держит наготове ухват?
Наталья Дмитриевна фыркнула против всякого на то желания.
На душе её определённо становилось легче. Должно быть, оттого, что рядом был человек, с которым стало возможно разделить свою тревогу.
– Я буду по ним скучать, – откровенно призналась она. – Знаете… у меня никогда прежде не было друзей – таких. И вряд ли мы с ними еще увидимся…
– Зато они оставили вам на память целого меня, – лукаво прищурился Кривошеин. – Признаю, сувенир довольно необычный, зато пыль смахивать не нужно! И его трудно потерять. Или забыть в ящике комода. Только в подвале!
– Михаил Модестович!
Вербицкая не выдержала и улыбнулась. В черных глазах гостя плясали бесенята. Ей показалось, или он ею откровенно любуется? От этой мысли Наталья Дмитриевна страшно смутилась и постаралась поскорее взять себя в руки.
– И всё же… Если кто-то еще появится? Вслед за этим Жиляевым? Михаил Модестович, вас это не коснётся?
– А я здесь при чём? – совершенно натурально удивился Кривошеин. – Да их тут не было. Была ваша племянница, она же моя беглая невеста. И Гофман, шкворень немецкий – из-под венца ведь, подлец, увел! Позор на всю Тверь! И на всю Москву!
Отставной полицейский вдруг пригорюнился:
– Да я и сам дурак. Нет бы в зеркало лишний раз посмотреть, седины посчитать. Бес в ребро, ить! Куда уж мне супротив немчуры этой смазливой. Да и племянница ваша уж больно своенравна… Что ж вы, тётушка, девицу так плохо воспитали!
Теперь его взгляд выражал искреннее возмущение. Наталья Дмитриевна снова улыбнулась.
– Пойдёт? – спросил Михаил Модестович, тоже улыбаясь.
– Я сама почти поверила, – честно призналась Вербицкая.
– Этой версии и будем придерживаться, – Кривошеин заговорщицки ухмыльнулся. – Была Анна Викторовна, но, увы и ах – не та!
Кажется, эта игра доставляла ему искреннее удовольствие.
   
Признаться, Наталью Дмитриевну слегка беспокоило, как объяснить роль гостя во всей этой странной истории своей служанке. Господин Кривошеин не забыл, как Клаша стращала его ухватом. А девушка она решительная. В душе у самой Вербицкой царил мир, мира хотелось и в доме.
Привыкнув проводить долгие часы в комнате больного, Наталья Дмитриевна как-то упустила из виду, что Клаша тоже там нередко бывает. Обычно служанка держалась с гостем сурово, всем своим видом показывая, сколь не одобряет его былое поведение, но Кривошеина это только веселило. Или он просто умело делал вид.
Однажды, подойдя к комнате больного, Вербицкая из-за двери услышала голос Михаила Модестовича:
– Простил я их. Барышня больно шустрая, а Дубровский уж слишком хорошо стреляет. Так что пусть идут себе с Богом.
– И то, барин! – строго провозгласила Клаша. – Грех это – между любящими встревать!
– Ох, грех, ваша правда! – согласно вздохнул Кривошеин. – Да и мне бы в мои года кого постарше да поспокойнее…
– Вот вас Господь и наказал, что на одной ноге нынче прыгаете, как тот воробей…
Наталья Дмитриевна прикусила губу и отошла на цыпочках, стараясь не рассмеяться.
Господин Кривошеин был на редкость обаятельным человеком, умеющим расположить к себе людей. Клаша с того разговора тоже к гостю заметно потеплела, приняв его раскаянье за чистую монету. Хотя чуть позже Вербицкая попыталась перед гостем все же извиниться: и за излишне дерзкую служанку, и в особенности за то, что ему пришлось принять на себя не самую почетную роль в сочинённой ею сказке.
Михаил Модестович отложил книгу, которую читал, и с деланным возмущением посмотрел на неё поверх очков.
– Бог с Вами, Наталья Дмитриевна! Я еще когда в молодости на театре играл, всё мечтал сыграть… хоть что-нибудь эдакое. А мне, самое большее, лакеев давали. И на старости лет вдруг счастье привалило – целый злодей! Да я ни за какие коврижки не откажусь!
– Вы простили своих обидчиков, – с притворной строгостью заметила Наталья Дмитриевна. – И сами раскаялись. Значит, уже не злодей. Михаил Модестович, а вы действительно играли в театре?
– Целый год, – улыбнулся Кривошеин. – Правда, все больше какого-нибудь пятого стражника в третьем ряду. И этого… четвертого капитана. В «Гамлете». Помните: «Пусть Гамлета поднимут на шестах, как воина, четыре капитана!..» – процитировал он трагическим тоном. – Очень тяжёлая роль.
– Гамлета? – с улыбкой уточнила Вербицкая.
Михаил Модестович притворно вздохнул.
– Да нет, капитана. Гамлету в этой сцене что – лежи себе и лежи. А в ином Гамлете, дорогая Наталья Дмитриевна, пудов семь случалось. И такую тушу приходилось за двугривенный таскать – причем не просто таскать, а в соответствии с суровым духом шекспировской трагедии!
Вербицкая не выдержала и рассмеялась. Глаза гостя весело заблестели.
Кажется, ему доставляло удовольствие её развлекать. Своей любовью к шуткам отставной сыщик порой напоминал Вербицкой Алексея Ивановича. Но, пожалуй, только этим.
Алеша тоже рассказывал ей много интересного и забавного, но вот её выслушивал всегда с некоторым снисхождением, словно бы несмышленого ребёнка. Тогда она принимала это как должное – действительно, что она понимает в жизни? – теперь же это казалось даже несколько странным. Михаил Модестович ведь тоже на много лет её старше – но он умеет не только рассказывать, но и слушать. Иногда, правда, у неё мелькала мысль, что это, возможно, лишь привычка, выработанная годами службы в сыске, но она старалась её прогнать. Ему было с ней действительно интересно.
   
Поначалу Наталью Дмитриевну немного смущало, что доктор Левин, ежедневно заходивший проведать своего пациента, то и дело заставал её в комнате гостя. Но рана сыщика затягиваться не спешила, ходить он почти не мог, и бросать его в одиночестве, в компании одних лишь книг, из страха перед тем, что кто-то не так подумает, она не собиралась. Достаточно она уже боялась! Пусть думают, что хотят.
Она дорожила каждым моментом этой дружбы и не хотела их терять...
День проходил за днём, никто из интересующихся Анной Викторовной в доме на Екатерининской более не появлялся. Через некоторое время после отъезда Штольманов в одной из газет Вербицкой попалась на глаза душераздирающая статья – о неизвестных, настигнутых волками на отдалённом просёлке. По разрозненным останкам не удалось установить ни личности погибших, ни даже сколько их было всего. Впрочем, автора статьи это мало интересовало – он больше наскакивал на городские власти с требованиями чего-то там обеспечить и не допустить… Наталья Дмитриевна принесла газету со статьёй своему гостю: отставной сыщик, пробежав её глазами, сумрачно взглянул на хозяйку и кивнул коротко и молча.
– А тот, второй? – тихо спросила Вербицкая. – Что стрелял в вас?
– О нём вам и вовсе не стоит беспокоится. Его не найдут. Он действовал исключительно в своих целях. На свой страх и риск. Хотя я думаю, что именно он… снял тогда наваждение с Жиляева. Должно быть, уже караулил где-то неподалёку.
Она рискнула напомнить:
– Михаил Модестович, есть еще Волженин. Он знает про Жиляева! И про то, что наша Анна Викторовна – именно Анна Викторовна Миронова! Вы сами упомянули при нём её имя.
– Думаете, он осмелится снова сунуться в ваш дом? – улыбка Кривошеина не предвещала ничего хорошего.
– Не знаю, – покачала головой Наталья Дмитриевна. – Но мне говорили, что он в Казани. И даже появляется в обществе. Хотя, кажется, его там не слишком радушно принимают, но… Яков Платонович был прав – любые скандалы рано или поздно забываются.
Она опустила глаза.
– Да вы сами были свидетелем… тогда. Он ведь уже чувствует себя несправедливо обиженным. Это я пять лет провела в своем собственном аду.
Мужская ладонь мягко накрыла её руки, бессильно лежавшие на коленях.
– Почему? – тихо спросил Кривошеин. – Почему вы позволили этому случиться?
Ей захотелось повторить то же, что она говорила Штольманам: что это её вина, что, если бы она вела себя как-то иначе… Черные глаза, казалось, заглянули ей прямо в душу, и привычные слова застряли в горле. Возможно, она действительно была в чём-то виновата, хотя в это не верили ни её друзья, ни даже сам Алёша – там, за гранью, но почему она позволила этой надуманной вине захлестнуть себя с головой?
Алёксей любил её, несомненно. Он носил её на руках. Но ведь она – живой человек и сама умеет ходить. Только он не обращал на это внимания. Ведь он всегда знал, что для неё лучше…
А она подчинилась. Позволила ему заполнить свою жизнь целиком. И едва не потеряла себя, когда его не стало…
«Я разучилась думать. Разучилась решать. После смерти мужа от меня почти ничего не осталось…» – она не сказала этого вслух, но, похоже, Михаилу Модестовичу её ответ был не так уж нужен. И он ничего не сказал – только взглянул на неё с пониманием и осторожно убрал свою руку.
– Наталья Дмитриевна, пообещайте, что, если к вам пожалует Волженин, вы сразу скажете мне, – негромко произнёс Кривошеин. Помолчал несколько мгновений и вдруг улыбнулся озорно:
– Вдвоём нам будет проще запереть его в подвале…
Неожиданно она подумала, что рядом с ним – она есть. Хотя он тоже мужчина… конечно, он не муж, а просто гость.
Но почему-то ей не хочется думать, что когда-то он поправится и уедет...
         
Что-то изменилось в ней после этого разговора: в самой ли Наталье Дмитриевне, в её ли отношении к прошлому, или просто время сделало своё дело… На Казань стремительно надвигалась весна, приближалась Пасха. Вербицкая вдруг ощутила, что ей тоже хочется праздника, как не хотелось уже много лет – и с головой окунулась в это ощущение. С помощью Клаши и пары спешно нанятых подёнщиц Наталья Дмитриевна выскребла и перетряхнула весь дом, посмеиваясь над собой, разыскала среди пылившихся по дальним ящикам бумаг многочисленные рецепты куличей, дважды успела из-за них поссориться с флегматичной кухаркой… Она сама себя не узнавала – и была этим счастлива.

Евгений напомнил о себе в конце марта, в один из таких вот светлых дней, наполненных весенним солнцем, как раз тогда, когда она, казалось, уже забыла о нём окончательно и бесповоротно.
Как и в прошлый раз, Волженин пришел не один, и сердце Натальи Дмитриевны кольнула острая иголочка страха. Очередной полицейский чин? Клаша, с мрачным выражением лица доложившая ей о приходе «этого… родственника», о его спутнике ничего сказать не могла.
Первой мыслью Вербицкой было подняться на второй этаж – рассказать о приходе Волженина Михаилу Модестовичу. Ведь он сам об этом просил. Наверняка он лучше её знает, как следует поступить… Но в то же время в этом было что-то неправильное.
Она не должна прятаться за чужой спиной. Благодаря Штольманам она обрела решимость, её пока немного – но её хватит, чтобы противостоять и Евгению, и собственным страхам.
Она встретила их в гостиной. Смерила обоих мужчин самым ледяным взглядом, на который оказалась способна, и коротко спросила:
– Что вам угодно?
Ни положенных приветствий, ни предложения присесть. Но Евгения это не смутило, конечно. Он окинул быстрым взглядом гостиную – уютную, казалось, даже посветлевшую после недавней большой уборки, – презрительно усмехнулся при виде английских гардин в яркую полоску, которые ей вдруг захотелось повесить вместо прежних темных штор…
– Вижу, любезная тётушка, что вы вполне довольны жизнью. Решили окончательно расстаться с духами прошлого? И вид имеете цветущий… Ну, раз вы вполне здоровы и благополучны, то для вас не составит большого труда уделить немного времени и нашим делам, – Евгений снова неприятно усмехнулся и оглянулся на своего спутника. – Денис Святославович, прошу вас!..
Невысокий, сутулый, средних лет мужчина с неестественно черными волосами на миг замешкался, после чего выступил вперёд:
– Помощник присяжного поверенного Лазарев. Господин Волженин поручил мне представлять его интересы в деле о наследстве покойного Алексея Ивановича Вербицкого.
Первым, что ощутила Наталья Дмитриевна, как ни странно, было облегчение. Значит, дело не в Штольманах!
Просто Евгений наконец-то отбросил своё фарисейство и пришел к ней требовать то самое наследство, которое считал своим и до которого так и не смог дотянуться!..
«Поверьте, ради денег люди идут и не на такие преступления…»
Деньги. Деньги, из-за которых Евгений довел до смерти Алёшу… Вербицкая ощутила что-то, сильно напоминающее гнев.
– Господин Волженин, если мне не изменяет память, вы получили всё, что вам причиталось по завещанию. И были с этим согласны. О каком еще наследстве идет речь?
Волженин деланно пожал плечами.
– Все о том же самом, любезная тетушка. Я имею намерение потребовать пересмотра завещания моего бедного дядюшки.
Евгений нехорошо улыбнулся:
– А конкретно, я намерен начать дело о лишении вас прав наследования.
Наталья Дмитриевна на миг потеряла дар речи. Волженин одарил её еще одной тошнотворной улыбкой.
– Вы не можете наследовать полковнику, госпожа Вербицкая. Именно вы, никто иной, довели его до могилы. И я смогу это доказать! Не так ли, Денис Святославович?
Помощник присяжного поверенного бойко раскрыл принесённую с собой папку.
Лазарев говорил что-то о пересмотре наследственного дела «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами», заученно перечислял какие-то параграфы… Наталья Дмитриевна его почти не слышала. Она смотрела на Волженина.
Она уже давно задавалась вопросом, как могла много лет назад влюбиться в этого человека. Теперь её ошеломила уже иная мысль: как она могла столько лет его бояться? Почему раньше вот эти же самые лживые речи, облечённые в облатку сочувствия, ввергали её в такую тоску, что ей хотелось умереть?
Сейчас Наталье Дмитриевне умирать совсем не хотелось. Хотелось бороться – за себя, за Алёшу… даже за Володеньку Сыромятникова… Вербицкая глубоко вздохнула и повернулась к стряпчему, который закончил свою речь и теперь смотрел на неё выжидательно.
– Так вы согласны?  – спросил Лазарев, перехватив её взгляд.
– С чем? – холодно спросила Наталья Дмитриевна.
– Я вижу, господин Лазарев, что госпожа Вербицкая не поняла, что для неё есть единственный приемлемый выход из ситуации, – Волженин нетерпеливо дернул щекой. – Разъясните же ей…
– Разъясни, дружок, разъясни, – проблеял позади неё чей-то надтреснутый голос. – И я послушаю…
Наталья Дмитриевна в замешательстве оглянулась.
В дверях гостиной стоял… Нет, Михаила Модестовича она узнала сразу. Но выглядел он престранно: пиджак, надетый как-то несуразно, точно наспех, растрепанные седые волосы, наполовину скрывающие лицо, криво сидящие очки на носу. Каким-то непостижимым образом Кривошеин словно бы уменьшился в росте и постарел лет на десять – даже щегольская трость в его руках теперь выглядела старческой клюкой…
Боже, да как он только спустился по лестнице?! И она не услышала… Госпожа Вербицкая чуть было не рванулась вперёд, стремясь подхватить своего гостя под руку, но из-под очков предостерегающе блеснули яркие черные глаза – и она замерла на месте.
Покряхтывая, как столетний дед, и волоча ногу, Кривошеин доплелся до дивана и опустился на него с явственным вздохом облегчения.
– И я послушаю… – повторил он тем же скрипучим голосом. – Наталья Дмитриевна, душечка, вы ведь мне позволите?
Евгений уставился на непонятно откуда явившегося старика с недоумением. Похоже, он его даже не узнавал!
– Сударь, а вы… – начал он.
– Михаил Модестович – мой старинный друг, – поспешила вмешаться Наталья Дмитриевна. – У меня нет от него секретов!
Глаза Кривошеина за стеклами очков весело и одобрительно вспыхнули. Сама Наталья Дмитриевна испытывала чувства смешанные. Она и радовалась его присутствию, и в то же время беспокоилась. Его нога! Он ведь едва начал ходить! Но разве мужчины об этом думают?!..
– Какие уж секреты, – прокряхтел отставной сыщик, умащиваясь на краю дивана. – Ты рассказывай, любезный, рассказывай.
Помощник присяжного поверенного взглянул на него как-то неуверенно, но всё же перебрал свои бумажки и открыл рот:
– Как я уже говорил, у моего клиента имеются веские основания требовать признания госпожи Вербицкой недостойной наследницей. Весьма веские основания. Супружеская измена и доведение до смерти – это, знаете ли, не шутки.
Услышь она это всего два месяца назад – ей бы захотелось немедленно умереть… Госпожа Вербицкая выпрямилась, сердито поджав губы. Лазарев продолжал:
– Я бы предложил вам решить дело полюбовно…
– Нет! – вырвалось у неё.
Дело ведь не в деньгах… Но отдать деньги Алексея этому подонку…
Стряпчий внушительно откашлялся.
– Госпожа Вербицкая, я бы советовал вам хорошо подумать. Ваши шансы в суде весьма невелики. Кроме того, согласно некоторым статьям мы можем потребовать эксгумации тела покойного…
– Что вы имеете в виду? – нахмурилась Наталья Дмитриевна
– Я говорю об извлечении тела господина полковника с целью переосвидетельствования и установления истинных причин смерти согласно статьям…
Наталья Дмитриевна застыла, почти оглушенная его словами. Комок тошнотворного ужаса сжал горло, мешая дышать. Лазарев заново принялся перечислять какие-то параграфы и ссылки на законы, но она почти не слушала и понимала только, что затевается что-то грязное, неизмеримо мерзкое… Господи, неужели они на это пойдут?! 
Вербицкая попыталась взять себя в руки. Нет. Евгений с этим крашеным Лазаревым – два сапога пара. И все эти ужасы с извлечением тела бедного Алексея – всё это наверняка лишь очередная ложь, с помощью которой Волженин пытается её сломать.
Михаил Модестович должен точно знать, он ведь полицейский…
Кривошеин тем временем перебрался поближе к диванному столику и теперь неторопливо раскладывал на нём карты. Опять притворяется? Ни на стряпчего, ни на Волженина, ни даже на неё отставной сыщик, казалось, и вовсе не смотрел, но она вдруг поняла – слушает он очень внимательно.
И каким-то странным образом Наталья Дмитриевна ощущала его рядом. Впервые ей дали силу Штольманы. Теперь – Михаил Модестович.
Сейчас она дослушает все эти гнусные излияния, а потом просто холодно и твердо выставит этих негодяев прочь! И будет бороться и дальше!
– …а если добавить сюда странное происшествие с вашей племянницей Анной Мироновой…
Наталья Дмитриевна вздрогнула.
– Что?
Господин Лазарев тут же замолчал и перевел взгляд на своего клиента. Евгений ядовито усмехнулся.
– Что слышали, любезная тётушка. Вы не забыли, что вашу племянницу разыскивает полиция?
Наталья Дмитриевна похолодела. Кому он пытается угрожать – ей или Анне Викторовне? Евгений со своей проклятой жаждой денег был, похоже, готов на все…
Не выдержав, она снова оглянулась на Кривошеина – и встретила ответный взгляд, полный тёплой уверенности. Ободряюще улыбнувшись ей краешком губ, Михаил Модестович положил на стол последнюю карту, чему-то саркастически усмехнулся и, переведя глаза на Лазарева, коротко заявил:
– Чушь!
– Что? – поперхнулся стряпчий.
– Ерунду, говорю, порешь, любезный, – язвительно проскрипел Кривошеин и перевел взгляд на Волженина. – Я бы на вашем месте, господин хороший, другого адвокатишку приискал. Или они от вас шарахаются, как черт от ладана, что пришлось к этому прощелыге идти? Только с ним тоже каши не сваришь – деньги вытянет, дело развалит… Ему только разве завещания подделывать да дарственные подчищать.
Лазарев издал какой-то странный звук и уставился на Кривошеина, выпучив глаза. Тот ленивым движением переложил карты на столе.
– Да и надолго ли его хватит? Таланту мало, жадности много. К июлю… – Михаил Модестович окинул Лазарева пристальным взглядом, точно снимая мерку. – Да нет, пожалуй, уже к июню будет за решеткой тосковать. 
Кривошеин резко подался вперёд, впиваясь глазами в стряпчего. Хриплый шепот разнесся по всей комнате:
– Сыновья-то купцовы не успокоились. Старший – дурак, а вот младшие чуют, чуют, чья собака в их наследстве порылась. В столицу письмо пошло – слышишь, Лазарев?
Откуда это? Все эти слова про подделку завещаний… Откуда Кривошеину известно о каких-то темных делах Лазарева?
Неужели он снова прибег к своему гипнозу? Наталья Дмитриевна помнила, разумеется, как он расправился с Жиляевым и Волжениным. Правда, потом он сам полдня отлёживался на этом самом диване. А сейчас? Он же еще совсем слаб!..
Но Кривошеин падать в обморок явно не собирался. Зато помощник присяжного поверенного вдруг сделался белее мела.
– Да кто вы… – полным возмущения голосом начал Евгений, но Михаил Модестович прервал его ленивым и повелительным взмахом трости, неведомо как вдруг очутившейся у него в руках.
– Помолчите, господин Волженин.
Волженин дёрнулся, точно получив перчатками по лицу. Наталья Дмитриевна отстранённо поразилась, как много можно вложить в простое обращение.
А еще – тому, как неуловимо, в одно мгновение, изменился Кривошеин. Маска старого недотёпы куда-то исчезла. Михаил Модестович весь сделался словно… угроза. Таким она своего гостя не видела. Разве что в тот день, когда впервые пришёл в её дом…
Отставной сыщик неторопливо снял очки и пристально посмотрел на Евгения. На лице того явственно проступило замешательство. Кажется, он только теперь узнал в потрепанном старике её прежнего посетителя.
Того самого, в присутствии которого… Глядя на переменившегося в лице Волженина, Наталья Дмитриевна прикусила губу, стараясь сдержать нервный смешок. 
– Я тоже в некотором роде законник, – саркастически заметил Кривошеин. – Я полицейский, чиновник уголовного сыска. Потому могу с уверенностью заявить, что все, что тут нагородил этот стрекулист, не стоит и выеденного яйца. Наталья Дмитриевна, эти типы просто пытаются вас запугать в надежде выцыганить хоть что-нибудь.
При упоминании уголовной полиции побледневший стряпчий и вовсе превратился в соляной столб. Михаил Модестович перевел на него тяжелый взгляд и повелительно приказал:
– Вон отсюда!
– Что вы себе позволяете? – снова возмутился Евгений и повернулся: – Послушайте, Денис Святославович…
Лазарев кинул на него безумный взгляд, потом снова повернулся к Кривошеину и открыл рот, собираясь что-то сказать.
– Не слушайте, Денис Святославович, – промурлыкал отставной сыщик. – Зачем вам это безнадёжное дело? У вас там завещание купцово…
Наталья Дмитриевна ничего не понимала, но Кривошеин определённо знал, о чем говорил. Помощник присяжного поверенного буквально вывалился в дверь гостиной, едва не сорвав её с петель.
Михаил Модестович перевел взгляд на Евгения.
– Я вижу, вы продолжаете совать свой нос в дела, которые вас совершенно не касаются, – произнёс он резко. – Прошлого раза вам показалось мало? Господин Волженин, зарубите себе на носу – с теми, кто настырно лезет в секретные полицейские расследования, случается… всякое.
От его взгляда, от звука его голоса Наталье Дмитриевне сделалось по-настоящему страшно. Перед ней был не её гость, с которым они целыми вечерами беззаботно разговаривали обо всем на свете. Совсем другой человек, опасный и безжалостный – человек, за спиной которого незримо стоят власть и сила… Откуда это в отставном московском сыщике?
Она попыталась взять себя в руки. Кривошеин – бывший артист. Конечно, он играет.
Евгений тоже явно чувствовал себя неуютно, но отступать не собирался.
– Господин Жиляев…
– Господин Жиляев отстранён от этого дела, – холодно перебил его Кривошеин. – Он превысил свои полномочия. В настоящий момент он… находится под судом.
Михаил Модестович зловеще усмехнулся.
– Я настоятельно советую вам не интересоваться более господином Жиляевым. Лучше вам вообще забыть его имя. Как и все прочие имена, что вам довелось услышать. Вы меня поняли, Волженин? А теперь убирайтесь. И не смейте более здесь появляться.
Евгений со свистом выдохнул воздух сквозь стиснутые зубы.
– Я этого так не оставлю, – прошипел он. – Я… Я еще выясню, кто вы такой! И откуда у вас полномочия!..
– Да что вы говорите, Евгений Николаевич? – Кривошеин, казалось, нисколько не обеспокоился. Прозвучавшее заявление его словно бы развеселило. Он поудобнее откинулся на спинку дивана и принялся рисовать в воздухе замысловатые узоры навершием трости.
– А вы уверены, что вам стоит до этого докапываться? Вдруг вам не понравится то, что вы найдёте?
– Докопаюсь, не беспокойтесь, – процедил Волженин сквозь зубы. – И наши дела с госпожой Вербицкой мы еще не закончили, – он бросил на неё полный ненависти взгляд.
Наталья Дмитриевна по-прежнему старалась держаться бесстрастно, но в сердце снова зашевелился предательский холодок. Отношение к Волженину в Казани сейчас не слишком дружелюбное, но связи у него как были, так и остались. Если он и впрямь начнёт искать? К чему это приведёт? Михаил Модестович – всего лишь простой полицейский, к тому же в отставке…
Или всё же нет? Что она, в сущности, о нём знает?
Кривошеин, точно услышав её мысли, медленно покачал головой.
– Ошибаетесь, Евгений Николаевич…
Его трость продолжала выписывать в воздухе причудливые спирали. Это завораживало. Орлиная голова на набалдашнике словно бы ожила, золотые глаза смотрели пристально и недобро… как и глаза самого Кривошеина.
– Вы не причините вреда ни мне, ни Наталье Дмитриевне…
Низкий голос Михаила Модестовича внезапно упал до шёпота – и словно пополз по гостиной, скручиваясь крохотными незримыми вихрями, эхом отражаясь от стен. И навстречу этому голосу потянулись, струясь по полу, рваные серые тени…
Волженин открыл было рот, чтобы сказать еще что-то – и вдруг замер, уставившись в дальний угол.
– Бегите, Волженин!
Евгений попятился, бледнея на глазах, не отрывая взгляда от пустого угла.
– Бегите! Если успеете…
Волженин не выдержал. С перекошенным лицом он шарахнулся прочь, ударившись спиной об косяк, хрипло вскрикнул, развернулся – и стремглав кинулся в переднюю.
   
В комнате понемногу светлело. Или ей так казалось?.. В высокие окна лился ласковый предвечерний свет, и разбежавшиеся по комнате тени снова съёжились, замерли, заняв свое привычное место около ножек мебели. Мерно тикали на стенке часы.
Наталья Дмитриевна всё еще стояла, глядя на дверь, за которой исчезла искаженная ужасом физиономия Волженина.
– Что он увидел? – спросила она не оборачиваясь.
Оборачиваться было страшно.
– Не знаю, – бесцветным голосом произнёс Михаил Модестович. – Что-то, что послала ему собственная нечистая совесть.
– Это… Это снова был ваш гипноз?..
– Нет…
Наталья Дмитриевна наконец повернулась. Трость Кривошеина лежала на полу, золоченая голова орла снова стала лишь неживым резным набалдашником. Её владелец сидел на прежнем месте, откинув голову на спинку дивана.
Лицо его было почти таким же бледным, как у Евгения. Словно почувствовав её взгляд, Кривошеин открыл глаза и посмотрел на неё молча… и словно бы виновато.
– Порошок от головной боли? – сухо спросила она, не двигаясь с места.
Михаил Модестович покачал головой.
– Нет. Это… это сейчас пройдёт.
Он отвёл глаза и тяжело вздохнул.
– Я опять вас напугал. Простите меня, Наталья Дмитриевна. Я не хотел. Не бойтесь. Сейчас я… немного приду в себя и сразу уйду.
– Куда?
Короткий вопрос прозвучал излишне резко, и Вербицкая в замешательстве прикусила губу. Разве она это хотела сказать? Вздохнув, она решительно направилась к Кривошеину и села рядом с ним на диван. Он вопросительно посмотрел на неё.
– Михаил Модестович, вы никуда не уйдёте, – голос, слава Богу, не дрожал. – Я не боюсь… Хотя нет, неправда. Немного боюсь. Потому что теперь я совсем не понимаю, какой вы есть на самом деле.
В черных глазах затеплилась невеселая улыбка.
– Вы же меня каждый день видели… А это… Это всё маски. Для этих вот господ… – Кривошеин кинул короткий взгляд на дверь. – Полезная штука – театр… Я не агент какой-нибудь секретной организации. Некоторые меня таковым считают, но это обычное дело для полицейских. У меня есть только мой дар.
– Как у Анны Викторовны?
Кривошеин слабо усмехнулся и покачал головой.
– Не совсем. Ко мне не приходят духи… хотя бывают случаи, когда и я что-то вижу. Но мы с Анной Викторовной совсем разные.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Я не медиум и не гипнотизёр. Обычный злой колдун.
– И в чём ваше зло? – спросила она, не отрывая от него взгляда. Кривошеин вздохнул.
– У Анны Викторовны дар тоже непростой и тяжелый. Но она своим даром помогает людям. И всегда будет помогать. А я умею только вредить. Да вы и сами видели… Навожу морок, насылаю порчу, – Михаил Модестович криво усмехнулся. – Гостей привожу. К господину Волженину я как раз послал гостя.
Ей немедленно вспомнилось помертвевшее лицо Евгения…
– Какой он?.. Этот гость?.. – полушёпотом спросила Вербицкая. Кривошеин пожал плечами:
– Его ведь видит только тот, к кому он пришел. Каждому свое. Это не какая-то… реальная тварь. Это внутренняя суть человека реагирует. Обычно какое-нибудь животное, – он жестко усмехнулся. – Не знаю, что явилось вашему родственнику, но что-то малоприятное. Чем гаже человечишко, тем хуже гость.
– И что… – голос прервался. Наталья Дмитриевна сглотнула пересохшим горлом и спросила уже твёрже:
– И что он сделает с Евгением?
– Напугает.
Кривошеин отчего-то поморщился.
– Не беспокойтесь, Наталья Дмитриевна. Гость – он на самом деле безвредный. Страшный только. От него не отобьёшься и не запрёшься, но… он ничего не делает. Он даже не приближается. Самое большое – говорит. Но напугать может сильно. Кто попроще, он бы сразу понял, за что ему такая напасть. А Евгений Николаевич – человек современный. В чертей и колдунов, я полагаю, не верит.
В бархатном голосе мелькнула злая усмешка.
– Оттого еще страшнее. Чаще всего от гостя спасаются, залезая куда повыше. На конёк крыши, на дерево. И сидят там. А он внизу бродит. Вот и посмотрим, откуда снимут господина Волженина…
Михаил Модестович некоторое время молчал, потом вздохнул тяжело и поднял на неё глаза:
– Наверное, можно было по-другому, но меня, видно, уже не исправить. Даже тем, кто «аки пламя»… Добро я творить не умею, но и зло творю без большой охоты, поверьте… Но творю. Кажется, Господь напрасно меня простил.
– Что вы имеете в виду? – дрогнувшим голосом спросила Наталья Дмитриевна.
Несмотря на то, что он ей только что рассказал, ей было трудно поверить, что человек, который... да что там скрывать – стал ей дорог в последнее время, что этот человек может быть орудием зла.
Да и сейчас… Он ведь спас её и Штольманов, разве нет?  Волженина нужно было остановить…
– Мне кажется, что вы слишком сурово себя судите, Михаил Модестович, – твёрдо сказала она.
– Вы ведь обо мне ничего не знаете.
Она требовательно посмотрела ему в глаза.
– Так расскажите мне.
– С самого начала? – Кривошеин посмотрел на неё без улыбки. – Это будет длинная и не очень весёлая история.
– В таком случае, я попрошу Настасью приготовить нам чай…
   
Настасья с редкой для себя расторопностью подала в гостиную и чай, и какое-то свежее печево – но к нему так никто и не притронулся. Тени на вощёном полу понемногу удлинялись. Тиканье настенных часов вплеталось в размеренный, враз лишившийся всех красок и ставший почти незнакомым голос Михаила Модестовича… Вербицкая молча слушала. Иногда переспрашивала. Иногда – улыбалась. Ахала от ужаса. Пару раз потянулась было за платком, но вовремя остановила себя и постаралась поскорее сморгнуть непрошенную слезу. Но когда Кривошеин тем же чужим, бесцветным голосом начал рассказывать о давнем происшествии у церкви – не выдержала. На миг отвернулась и быстро вытерла глаза, отчаянно надеясь, что Михаил этого не заметит.
– Они погибли? Все трое? – сдавленно спросила она. Михаил Модестович молча кивнул. – А… что сталось с вами?
– А я им завидовал.
На несколько мгновений воцарилась тишина. Потом Кривошеин медленно заговорил:
– Мне не хотелось ни жить, ни умирать. И там, и там был ад. Но я решил жить – здешний ад был всё же привычнее. После того случая я пошёл служить в полицию… Странный выбор, не правда ли? Полиция и сейчас далека от идеала, а в те годы и вовсе… Иные меня в глаза спрашивали, в своём ли я уме. Ведь мне не требовалось любой ценой зарабатывать себе на кусок хлеба, зачем же самому лезть на дно? То, в чем копается полиция, у людей, как правило, вызывает одно лишь желание – закрыть глаза и заткнуть уши.
Он вздохнул и поднял на неё глаза.
– Неисповедимы пути Господни. Оказалось, что я неплохой сыщик. Я хотел утонуть в грязи, но получилось, что обрёл тот самый стержень, о котором говорил мне отец Митрофан. И это меня спасло. Я научился жить… со всем своим багажом. Даже частенько радовался этой жизни. Убедил себя, что всё, случившееся тогда – лишь козни дьявола.
– Уверена, что так оно и было, – твёрдо заявила Вербицкая.
Михаил Модестович грустно улыбнулся:
– Умом я почти в это поверил, Наталья Дмитриевна. Я ведь служил в полиции, и в меня случалось, стреляли, но больше я никогда не переживал подобного. Но… у каждого из нас есть то, что сильнее рассудка.
Это она понимала. Не она ли сама столько лет мучилась чувством вины за то, в чём не была виновата?
Её спасли Анна и Яков Платонович. Не пришла ли её очередь помочь другому хорошему человеку? Правда, пока Наталья Дмитриевна довольно смутно представляла, как это сделать, поэтому решила задать иной важный вопрос.
– Михаил Модестович, но в действительности вы разве причинили кому-нибудь зло? За все эти годы? Я понимаю, вы полицейский… Но солдаты на войне тоже убивают. И мы считаем их героями.
Он посмотрел на неё удивленно. Потом, казалось, задумался.
– Не трудитесь. Вы не сможете вспомнить, – сказала она уверенно. – Потому, что полицейский вы или колдун – вы не делали зла. То, что вы сделали с Волжениным… Вы защитили меня. И я вам благодарна. И тогда, с Жиляевым. И ведь наверняка я была не одна такая. Во все прошлые разы, когда вы использовали свой дар, и о которых я не знаю, я уверена – это тоже было ради кого-то.
– Ну… пару раз всё же ради себя, – признался Кривошеин.
Она сурово взглянула на него:
– Разве вы не имеете права защищаться? И защищать других? Был случай, когда на моего покойного мужа кинулся какой-то подонок. Алёша спустил на него собаку. В чем разница? Просто ваша собака… невидима.
– Помилуйте, Наталья Дмитриевна!.. – Кривошеин фыркнул и шутливо поднял руки. – Еще чуть-чуть, и у меня крылья начнут расти. Лопатка уже чешется. А я ведь самый обычный грешник. Добра я тоже особого не делал.
– Вы делаете добро, – убеждённо произнесла Вербицкая. – Просто… Просто вы сами этого не замечаете. Михаил Модестович, дорогой, что вы тридцать лет делали в полиции? Брали взятки с лавочников – или ловили воров и убийц? Думаю, что всё же второе. Почему вам важнее та давняя вина, которая и не вина вовсе, чем всё доброе, что вы сделали с тех пор? Вы сами сказали, что Бог вас простил. Простите и вы себя.
Глаза Кривошеина сделались серьёзными.
– До сих пор не могу понять, почему он это сделал, – признал он со вздохом. – Не иначе, как у Штольманов… у тех, «кто аки пламя» открыт неограниченный кредит на спасение заблудших душ.
– Вы мне расскажете, как это было? – спросила Вербицкая. – Я уже поняла, что этот… Толстой теперь охотился за Анной Викторовной.
– Для этого ему нужно было убить Штольмана, – произнёс Кривошеин неохотно. – Я стоял между ними. Толстой думал, что я увернусь – как тогда… Если бы я снова увидел пулю… не знаю. Но я её не увидел. Должно быть, Перчатка так и не понял, кто перед ним. Он хотел добить меня. И Яков Платонович успел выстрелить.
Он на миг замолчал, опустив голову.
– Но я так и не понял, почему закрылась моя багровая дверь. Ведь я снова промахнулся…
Наталья Дмитриевна посмотрела на него изумлённо. Неужели он не понимает?
–  Это не Яков Платонович вас спас. То есть, он спас вам жизнь, конечно. Но душу вы спасли сами. Когда закрыли его собой. Помните, что вам сказал ваш духовный отец?  Это из Евангелия: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя…»
Губы Кривошеина дрогнули, но он ничего не сказал. Только смотрел на неё со странным выражением. Словно бы он и сомневался… и хотел поверить.
– Вы не увидели пули, – тихо произнесла Наталья Дмитриевна. – Думаю, вы и в прошлый раз её не видели. Тот купец стрелял не в вас… Он… или дьявол его руками стрелял именно в тех, кто мог бы помочь вам вырваться. Ему было нужно, чтобы вы жили, считая себя виновным в их смерти. Чтобы не видели пути в свет…
Черные глаза-колодцы еще несколько мгновений глядели на неё – и вдруг Кривошеин резко отвернулся. Наталья Дмитриевна увидела, как дрогнули его плечи, и поспешно отвела взгляд, давая ему время совладать с собой. Мужчины не любят показывать свою боль…
Михаил долго молчал, прежде чем заговорить снова.
– Неужели вы думаете, что Господь мне простит и последнюю мою выходку?
А еще мужчинам нравится, когда их утешают… Наталья Дмитриевна глубоко вздохнула.
– За Господа я отвечать не могу, но лично я запрещаю вам колдовать!
Михаил Модестович повернулся к ней с  несколько растерянным видом. Вербицкая посмотрела на него с напускной строгостью и продолжила:
– До тех пор, пока вы полностью не поправитесь!
В чёрных глазах внезапно вспыхнули насмешливые искорки.
– Слушаюсь, мой генерал!
Кривошеин выпрямился и шутливо козырнул. Наталья Дмитриевна улыбнулась ему в ответ.
   
О том, что сталось с Волжениным, они узнали сутки спустя – от Клаши, принесшей новости с базара. После несколько преждевременной эскапады раненая нога Кривошеина напомнила о себе: заново спуститься по лестнице Михаил Модестович не рискнул, и они оба были в его комнате, когда туда влетела потрясённая и встрёпанная служанка:
– Барыня! Ох, что деется-то!..
Вербицкой почему-то сразу стало ясно, о чём пойдет речь. Должно быть, она побледнела или еще как-то себя выдала: Михаил Модестович поднялся и торопливо накрыл её руку своей. Клаша, этих эволюций вовсе не заметившая, продолжала возбуждённо вещать, вращая глазами:
– Весь город только об том и говорит. Родственника вашего… этого… Одним словом, нынче поутру в скорбный дом свезли! Сказывают, умопомрачение нашло, сидел аж на каланче, пожарные едва достали. Еще и отбивался! И кого-то вроде как покусал!
Наталья Дмитриевна вздрогнула. Ладонь Кривошеина крепче сжала её руку. Оба молчали. Служанка, с разбегу выложив главную свою сенсацию, тоже приостановилась – и обвела их обоих многозначительным взглядом.
– Вы как хотите, барыня, барин, а я считаю – Господь наказал! – провозгласила она мрачно и торжественно. – За все пакости! Кто людям зла не делает, к тому конь бледный не приходит!
– Конь бледный? – несколько сдавленным голосом переспросил Кривошеин.
Клаша энергично закивала.
– С каланчи-то его, господина Волженина то есть, еле сняли, – доложила она, понизив голос. – Все про клячу хромую кричал. По всему выходит, вроде как конь бледный за ним всю ночь ходил, тот самый, что в конце мира явиться должен!
Истово перекрестилась на образа и сурово добавила:
– А кто много грешит, к тому, видать, и не дожидаясь!
Когда Клаша вышла, Вербицкая рискнула, наконец, оглянуться на своего гостя. На лице Михаила Модестовича было выражение… непередаваемое.
Некоторое время оба молчали. Кривошеин заговорил первым:
– Наталья Дмитриевна, я… Его выпустят. Гость развеется сегодня. Если уже не развеялся.
– Конь… бледный… – Вербицкая обрела, наконец, дар речи. – Михаил Модестович, вы и впрямь… колдун!..
– Чертознай, – поправил её Кривошеин. В глазах его внезапно вспыхнули веселые огоньки.
– Полагаю, что слухи о коне бледном могут быть несколько… преувеличенными. По сию пору самое большее, что мне удавалось – говорящая свинья!.. Но Волженину теперь точно будет не до Анны Викторовны Мироновой… и не до вас.
   
Предсказание Кривошеина сбылось в точности. Через месяц или около того Евгений вышел из сумасшедшего дома, но к тому времени у него уже обнаружился какой-то шустрый племянник с отцовской стороны, взявший под опеку как душевнобольного дядюшку, так и его имущество. И похоже было, что у злополучного Волженина едва ли хватит сил, чтобы бороться с ним.
Услышав об этом, Михаил Модестович только фыркнул удовлетворённо.
– Таскал волк, потащили и волка. Ну-с, от притязаний этого господина вы теперь избавлены. Не переживайте о нём. Именно этого он хотел для вас.
Весенние дни текли в ненарушаемом душевном покое. Кривошеин выздоравливал очень медленно, ходил с трудом, опираясь на палку, а потому Наталья Дмитриевна проводила почти всё своё время в обществе гостя, стремясь скрасить ему вынужденную неподвижность. Они оба ценили эту безмятежность задушевных бесед, где можно было делиться самым мучительным, зная, что тебя поймут и найдут слова поддержки.
Михаилу Модестовичу она рассказала куда больше, чем Штольманам – просто потому, что ей самой хотелось понять, как с ней такое стало. Ему было можно сказать уже всё, до последней чёрточки, перечислить все сомнения и страхи.
Почему так происходило? Яков Платонович и Анна Викторовна стали её первыми настоящими друзьями, но им не нужны были все эти подробности. Сыщику требовались факты, чтобы решить детективную задачу и защитить госпожу Вербицкую, а его милая жена была ещё слишком молода, чтобы понять все нелепости, случившиеся в её жизни. Кривошеин это мог.
   
А ещё он, как никто, мог поднять ей настроение каким-нибудь забавным дурачеством, неожиданным при его почтенных сединах. Но однажды его шутка расстроила Наталью Дмитриевну почти до слёз.
– Вы так меня кормите, что к тому времени, как я смогу уехать, в двери меня придётся выкатывать, – сказал он ей после Пасхи.
Она возмутилась было, что у него прекрасная фигура, и ему такое нисколько не грозит. К тому же, за время болезни он изрядно похудел. А потом вдруг до неё дошло, что именно прозвучало. Она поспешно попрощалась и ушла в мужнин кабинет, где никто не мог увидеть, как она пытается не заплакать, внезапно столкнувшись с горькой и неизбежной правдой.
Он уедет. А она останется. И без того нечаянное счастье продлилось в её жизни невозможно долго.
 
Смилостивившись, судьба подарила ей еще немного времени. Начался апрель, разливы Волги и Казанки превратили пойму рек в сеть озер и топей; проезд семи верст от города до Волги считался чуть ли не подвигом даже для здорового человека. Наталья Дмитриевна не пожалела сил, чтобы уговорить своего гостя, едва начавшего нормально ходить, задержаться, пока дороги не установятся. Доктор Левин её поддержал. Но в мае придумывать было больше нечего.
И когда однажды в гостиной, где они провели так много – и так мало, – вечеров за разговорами, Михаил завёл речь, о том, что ему пора уезжать, Наталья Дмитриевна лишь молча и растерянно кивнула.
Собравшись с духом, она спросила его про багаж. Кривошеин коротко ответил, что вещи он уже почти уложил, затем немного помолчал и сказал, будто бы колеблясь:
– Наталья Дмитриевна, когда я сидел в вашем подвале, то потерял там одну важную вещь. Ехать без неё никак невозможно. Может быть, вы поможете мне её отыскать?
Она снова кивнула, силясь до последней минуты сохранить ровную приветливость, чтобы не омрачить его настроения своими нелепыми и никому не нужными слезами. У неё даже хватило сил произнести несколько слов:
– Конечно, Михаил Модестович. Я помогу вам.
Сейчас из её жизни исчезнет последний проблеск чуда, случившегося с ней этой зимой. И она останется одна в опустевших стенах, и уже точно не сможет представить, как боялась «разбойника», внезапно оказавшегося в её доме. И как заперла в подвале полицейского чиновника из Москвы.
   
Тяжёлая дверь так и осталась незатворённой с того самого дня, когда господин Кривошеин неведомо каким чудом открыл её изнутри. Они вошли в подвал, присвечивая себе керосинкой. Михаил Модестович обвел стены каким-то странным взглядом и внезапно произнёс:
– Знаете, в тот раз я с трудом заставил себя отсюда уйти…
– Почему? – коротко спросила Наталья Дмитриевна.
Он никогда не пенял ей за ту нелепую выходку, и порой она уже сама не верила, что оказалась способной на такое. Может, теперь?..
– Мне здесь понравилось. Уважающий себя колдун должен жить в подземелье…
Господи, какой он еще мальчишка! Несмотря на свою седину… несмотря на страшную, изломанную судьбу. Наталья Дмитриевна прикусила губу, стараясь ничем не выдать своих чувств. Зачем они ему?
– А Якову Платоновичу здесь не понравилось…
– Яков Платонович – материалист, – сухо усмехнулся Кривошеин, поворачиваясь к ней. – Материалист в подвале видит лишь застенок инквизиции. Или место для хранения солений. В то время как на колдуна здешняя аура оказывает самое положительное воздействие, помогая найти то, что он потерял…
Господи, еще чуть-чуть – и она не выдержит…
– Михаил Модестович, так что вы тут оставили? Давайте же искать!..
Но вместо того, чтобы искать свою потерю, отставной московский сыщик продолжал смотреть на Вербицкую. В полумраке она не могла понять выражение его лица.
– Что это за вещь, Михаил Модестович? – спросила она ровным голосом. Кто бы знал, каких усилий стоил ей этот тон!
– Моё сердце, – ответил он небрежно. – Сущая безделица, конечно, но без неё, знаете ли, жить будет затруднительно.
– Вы опять шутите, господин Чертознай? – спросила она, улыбаясь сквозь слёзы.
– Конечно, шучу, – с улыбкой сказал он, подходя к ней почти вплотную. Теперь она вдруг увидела, какие трагические у него глаза. – Но почему шутка не может быть правдой?
В этот миг керосинка внезапно сильно зачадила, потом заморгала и погасла, оставив их в полной темноте. И избавив Вербицкую от необходимости немедленно что-то сказать в ответ на это шутливое полупризнание.
– Господи! – вырвалось у неё. – Что же мы теперь делать будем? До Клаши отсюда не докричаться.
– А зачем беспокоить Клашу? – как ни в чём не бывало откликнулся Михаил Модестович. – Кажется, у меня был в кармане огарок. Вам нечего бояться, Наталья Дмитриевна. Погодите.
Послышался стук, когда он поставил бесполезную керосинку на пол. Потом чиркнула спичка, освещая пальцы Кривошеина. Он достал из кармана свечку и теперь пытался её разжечь, но мешал коробок в пальцах. Вербицкая поспешила ему на помощь, перехватив свечу и подставив поудобнее. Чертознай благодарно кивнул, поднося огонёк к фитилю, который никак не спешил загораться.
– Экое окаянство, – посетовал Михаил Модестович. – Обломился, видать.
Робкий синеватый огонёк трепетал, грозя в любой момент погаснуть даже от человеческого дыхания. Они сблизили головы и затаились, боясь задуть свой единственный светоч. Постепенно маленький клочок пламени выправился, разгораясь, сделался ясным. Свеча начала плакать, потёк расплавленный воск. Пальцы Кривошеина легли поверх её пальцев, защищая их от горячих капель. Но Вербицкая не спешила отнять свою руку.
Внезапно он усмехнулся:
– Знаете, когда я уезжал по следам затонской духовидицы, карты предсказали мне, что эта дорога будет последней. А в конце её будет церковь. И свеча в моих руках. И я, признаться, не сомневался, что это означает. Только в последнее время вдруг расфантазировался, как никогда себе в жизни не позволял. Но ведь бабкины карты никогда не лгут, и предсказание всё же было к гробу.
– Ну, что вы такое говорите! – возмутилась она, и слёзы, которые ей каким-то отчаянным усилием ещё удавалось удерживать, так и брызнули из глаз. – Как вы можете такое говорить! Разве можно шутить с такими вещами?
Он непонятно замолчал, только пальцы дрогнули. Потом сказал уже совсем иным – лёгким и небрежным тоном:
– Вы правы. Неуместные шутки. Ну, что ж, сердце моё мы не нашли. Да и было ли оно? Разве у колдуна может быть сердце?
Она хотела возмутиться, но почему-то не находилось правильных слов. Все её силы ушли на то, чтобы сдерживать себя – непонятно зачем. Когда нужно только одно – ответить.
Она вдруг порывисто обняла его за шею. Михаил Модестович поспешно отдёрнул свечу, чтобы не обжечь Вербицкую. Огонёк погас. А на спину Натальи Дмитриевны легли широкие и тёплые ладони…
– А вот теперь точно придётся звать Клашу, – весело сказал Кривошеин. – Я огарок уронил.
 

"Ich bin kein Drosselmeyer oder Zinnober. Ich bin Hoffmann." - Я не Дроссельмейер или Циннобер. Я Гофман. (нем)
     

 
Эпилог          Содержание

   
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)

Нам с Ириной показалось, что могут, но самое главное, что и сами герои были не против))) С самой первой встречи. Надеемся, нам удалось показать, как их отношения вызрели и переросли в настоящее чувство. В основном, именно для этого и потребовалась такая огромная глава. "Они встретились и полюбили друг-друга" тут было явно недостаточно.
А потом астрал послал Ирине прекрасную сцену со свечой...

Вот нам тоже так показалось. Хотя в изначальном замысле этого не было. Но как только эти герои обрели лицо и голос - они сразу потянулись друг к другу))

Да, примерно такая же. Лет 18-19. У Натальи Дмитриевны с первым мужем тоже была похожая разница.

Честно - пока не знаем. Не было "посланий от астрала".
А спарка Героический Сыщик-Чертознай и впрямь получилась замечательная. Яков Платонович обладает удивительным свойством притягивать к себе разнокалиберных язв))

Марина, сразу представляется амур в боевом снаряжении какого-нибудь рейнджера)) У которого в арсенале все, начиная от зубочистки и заканчивая базукой.
И сверху привязаны ухват со сковородкой)))

Катерина, пойманный амур, отбиваясь, верещит, что главное - чтобы дама была уверена, что ей нужен именно этот материалист/мистик (нужное подчеркнуть). А остальное, говорит, приложится)))

Ирина, не буду говорить, что так и было задумано. Не было, конечно)) Но, очевидно, что-то приходило само, "проходило сквозь пальцы", иначе не скажешь.
"Чертознай" получился просто пропитан духом литературы, на удивление нам самим. Целые пласты всплывают.