Торквемада и Кампанелла


   
Москва, март 1918 года
В Гнездниковский Кривошеин шёл без особых опасений. К утру не осталось той мрачной обречённости, с которой он накануне думал о случившемся. После гибели отца Евгения предательство Штольмана казалось сущей катастрофой. Но минула ночь, и Михаил Модестович сам не мог взять в толк, в чём эта катастрофа заключается. Не был ему никогда близок затонский сыщик, только и было, что благодарность да романтические воспоминания, случившиеся, должно быть, оттого, что именно в ту пору пришла в его жизнь единственная любовь. А Штольман и прежде был сухарём, и поныне таким же остался.
Вот только не верилось почему-то, что этот сухарь может отдать приказ Кривошеина арестовать. Чертознай сам не мог бы объяснить, но был уверен, что этого не случится.
Отдел по борьбе с бандитизмом московской уголовной милиции располагался в прежнем здании сыскной полиции. Кривошеин не бывал здесь с тех самых пор, как окончательно ушёл в отставку в 1905 году – ровно за неделю до того, как эсер Доблер бросил в окно сыскного отделения две бомбы. Было время, когда трёхэтажный дом на углу Большого и Малого Гнездниковского, ставший вотчиной легендарного Аркадия Францевича Кошко, наводил страх на всех «деловых» Москвы. Не потому ли с таким усердием громили картотеку после Февраля? Чертознай не мог взять в толк, на что рассчитывал Штольман, снимая отпечатки пальцев и следы в осквернённой Троицкой церкви. Но Яков Платонович никогда не походил на человека, готового выполнять дурную работу. Разве что – привычка?
Во времена Чертозная здесь было ещё сонное царство, оживившееся только три года спустя после его отставки. Времена славы московского уголовного сыска Михаил Модестович не успел застать, но все равно ощущал себя странно, ступая по руинам былого. Он сжал зубы и запретил себе думать, как относится ко всему окружающему. Нынче в коридорах было всего несколько пролетарского вида рыл в кожанках. Вопреки своему решению отнестись к нынешнему делу Штольмана без предубеждения, Кривошеин ощутил себя лазутчиком во вражеском стане. И тут же горько усмехнулся. И то сказать, хорош из него Муций Сцевола! Даже в шутку не заподозришь, чтобы такой старик что-то против нынешней власти умышлял. А он и не умышляет, просто стирает зубы до корней в бессильной злости. Хорошо вовсе не иметь чувств. Штольману вон хоть бы что, работает.
На него обратили внимание. Дежурный с маузером сурово вопросил:
– Вам чего тут, гражданин?
Возможно, на этом визит Михаила Модестовича в отдел по борьбе с бандитизмом и закончился бы, поскольку докладывать о себе этим господам товарищам он никогда не стал бы. Но тут из ближайшего коридора вывернулся давешний придурковатый парень Илюха Петров и с первого взгляда Чертозная узнал.
– Это товарищ Кривошеин из старых спецов. К товарищу Штольману. По поводу вчерашнего грабежа в Лазаревском, – веско произнёс он, вырастая рядом с отставным сыщиком. – Идёмте, я вас проведу!
Чертознай хмыкнул этому внезапному посвящению в «товарищи», но вслух возражать не стал и последовал за своим провожатым вглубь здания.
– Яков Платоныч, тут к вам, – доложил парень, отворяя дверь в кабинет длинный и узкий, как пенал. Штольман хмуро поднял голову, поприветствовал Кривошеина кивком головы и вновь склонился над тем, что изучал на столе при помощи мощной лупы. Илья пропустил Чертозная внутрь, а сам продолжал топтаться в дверях. Начальник недовольно бросил ему:
– Отпечатки по картотеке сверили?
– Дак в той картотеке одни покойники, Яков Платоныч, – промычал Петров. – Толку-то с того бертильонажа! Кабы там от прежних времён сохранилось что-нибудь, а так… Кого нынче ловим, тех в расход через одного.
– Вот тех и проверьте, кого пока не израсходовали, – рыкнул Штольман. – Делом займитесь!
На деревенской физиономии милицейского воцарилось полнейшее уныние, но спорить он больше не стал и покорно исчез.
Кривошеин приспособил трость на стойку, подивившись, как такая старорежимная деталь обстановки ещё уцелела в революционном вихре. Рядом так же старорежимно торчала трость самого Штольмана. Два осколка прошлого, немыслимые и ненужные в нынешнее время.
Впрочем, сам Штольман так, видимо, не считал.
– Михаил Модестович, поглядите! – позвал он, не отрываясь от своего занятия. – Не могу взять в толк, что это такое.
Кривошеин подошёл. Новоявленный милиционер разглядывал опалённый клочок бумаги с полпальца величиной. Недокуренная махорка, ссыпанная на чистый листок, смердела рядом.
– Что это? Топографический план какой-то?
Чертознай нахмурился, принимая лупу. И впрямь, на клочке виднелись какие-то линии, знаки и цифры, нанесённые типографским способом, несколько названий, но фрагмент был слишком мал, чтобы понять, что именно они обозначали.
– Похоже на то, – согласился он. – И что это вам даёт?
– Да покуда, пожалуй, что и ничего, – нахмурился Яков Платонович. – Просто бумага на раскурку необычная. Откуда она у грабителя? Что за книгу он курит? Остатки прежней профессии?
Чертознай хотел возразить, что человек, имеющий профессию, требующую разбираться в планах, не станет скуривать книги. Но в этот момент вновь скрипнула дверь, и в кабинет проник другой помощник Штольмана. Сыщик оторвался от созерцания клочка бумаги и заинтересованно уставился на него:
– Андрей Иванович, что там по убийству в Лазаревской церкви летом прошлого года? Есть совпадения по почерку, деталям?
Молодой милиционер только махнул рукой:
– Да пустышка это, Яков Платоныч! Отца Николая Скворцова с супругой убили 15 июня 1917 года на своей квартире. Грабителей поймали тогда же, толпа их и растерзала. Никто живым не ушёл. Не наши это – точно!
Штольман нахмурился, катнул желваки на щеках. А Кривошеина царапнуло это «наши». Словно милицейский признался ненароком, что этими грабежами промышляли сами «товарищи».
– Табак экспертам снесите в Знаменский, – приказал Штольман после недолгой паузы. – Спросите, есть ли кто у нас нынче по этому делу. А потом Петрову с картотекой помогите. Отпечатки обуви он и сам сличит, надеюсь. Не каждый в Москве такие чемоданы на ногах носит. А с дактилоскопией, боюсь, не справиться ему, – и сыщик досадливо поморщился.
– Так это… Яков Платоныч, мы ж полицейских институтов не кончали, – вздумал оправдаться Полетаев.
Штольман зыркнул на него сердито:
– Будто бы мы с Михаилом Модестовичем их кончали. Практика и наблюдение – вот и все вам институты. Все так учились, и вы научитесь. Когда те институты откроются, сами же в них преподавать будете.
– Так не откроются, товарищ Штольман! – вдруг весело воскликнул парень. – Когда победит мировая революция, никаких бандитов уже не будет.
– Отчего же так? – проскрипел, не в силах сдержаться, Кривошеин. – Всех к стенке поставите?
– Ну, кого и поставим, – без малейшего смущения ответствовал Полетаев. – А остальные перекуются, и преступность исчезнет как явление.
На лице у Штольмана внезапно появилась странная усмешка.
– Умиляюсь вашему прекраснодушию, Андрей Иванович! Прямо-таки Царство Божие наступит? А вас с Петровым куда? Привратниками у входа – с золотыми алебардами?
Молодой милиционер азартно блеснул глазами.
– Вот отстало вы рассуждаете, Яков Платоныч! Сколь раз вам уже объясняю, что мировая революция перевоспитает саму природу человека, так что паразитствовать за чужой счёт станет стыдно и невозможно. А вы всё не верите!
– В чудеса не верю, – хмыкнул Штольман.
– Ну, так сами увидите! – запальчиво воскликнул парень.
– Да нет, нам уж не увидеть, пожалуй, – усмехнулся бывший надворный советник, покосившись на Чертозная. – А покуда до Царства Божия, как до Луны пешком. У вас вон в центре Москвы священников топорами рубят.
Кривошеин почти ожидал, что Полетаев выскажется в том духе, что попам при коммунизме и так места не будет, но парень отчего-то смутился.
– Оно не гоже… но так ведь…
– Так, не так, – досадливо произнёс Штольман. – Пока всемирная республика Советов не построена, ступайте-ка вы, Андрей Иваныч, в Третий Знаменский, к экспертам, – оборвал он дискуссию. Впрочем, прозвучало это на редкость беззлобно.
Полетаев торопливо скрылся за дверью. Его начальник снова перевёл взгляд на обрывок бумаги на своем столе и досадливо потер переносицу. Чувствовалось, что чем-то его этот лоскут всё же зацепил.
– Много ли с неё толку? – Чертознай тоже покосился на обгорелую бумажку. – Даже если удастся распознать, откуда эта карта. Может статься, что и нет никакой связи с личностью бандита. Столько библиотек было разграблено за последний год…
– Ну, определённая связь всё же есть, – возразил Штольман. – Если грабитель еще не успел скурить всю книгу. Вот вам и косвенная улика, когда он нам попадётся. Возможно, это тот же самый, что поджигал церковь и писал кровью на стене, тогда можно будет сверить отпечатки. Но вдруг не он? В таком случае, других следов у нас нет.
– Об этом я не подумал, – признал Кривошеин.
– Отвыкли работать с уликами, Михаил Модестович? За столько лет в отставке…
– Я тогда вернулся в сыск, – бесстрастно заметил Чертознай. – Ушел окончательно в девятьсот пятом. Но вы правы, улики не моя стезя. Никогда не был силён по этой части. Предпочитаю людей.
– И что вы думаете об этих людях? – Штольман взглянул на него остро. – Тех, кто побывал в Троицкой церкви?
Кривошеин помедлил немного. Но он уже убедился в главном: и сам милицейский сыщик, и даже его неумелые помощники действительно пытаются что-то сделать. Раскрыть преступление, найти убийц отца Евгения. Наверное, они со Штольманом могут стать союзниками – хотя бы в этом.
Как там сказал Николенька: дедушка отправился в крестовый поход? Вместе с рыцарем огня. Правда, нынешний рыцарь огня оказался куда как далёк от той картинки, что когда-то нарисовал себе Чертознай, но это проблемы самого Михаила. Пристало ли колдуну излишнее чистоплюйство?
Кривошеин открыл было рот, но тут дверь кабинета снова без стука распахнулась.
– Что тут у вас, Штольман?
   
Чернявый мужчина средних лет явно не принадлежал к числу подчинённых Якова Платоновича. К числу «старых спецов» тоже. Незнакомец носил вполне старорежимного вида пенсне и короткую бородку, но на этом его сходство с «бывшими» кончалось. От посетителя так и шибало высокомерием – не старым вельможным высокомерием, а той новой, наглой, бесшабашной самоуверенностью, по которой Кривошеин с первого же взгляда узнавал нынешних хозяев жизни.
Тип этот был куда противнее простодырых Петрова с Полетаевым. Бывшего надворного советника, если судить по враз окаменевшему лицу, его визит тоже не обрадовал.
– Чем это вы заняты, Штольман? – резко спросил посетитель, останавливаясь возле стола. – Кто тут у вас? – тёмные, чуть навыкате глаза пробежались по Кривошеину. – Задержанный?
– Михаил Модестович оказывает мне помощь в качестве эксперта, – сухо ответил Штольман.
Эксперт, вот как? Не отставной полицейский? Михаил Модестович сориентировался мгновенно и суетливо закивал, принимая вид старого недотёпы.
– Разрешите представиться, молодой человек, разрешите представиться, – проблеял он, подслеповато моргая. – Кривошеин Михаил Модестович, преподаватель, теперь уже бывший. Яков Платонович попросил меня о консультации относительно раритетного издания…
– Раритеты! – только и фыркнул чернявый и, мгновенно потеряв интерес к замшелому ископаемому, неведомым ветром занесённому в уголовный розыск, снова перевел взгляд на Штольмана. – Чем заняты?
– Расследуем убийство и ограбление в Лазаревском переулке, товарищ Ардашев, – холодно ответствовал сыщик. – Зверски убит настоятель Троицкой церкви, Соломатин Евгений Васильевич. Похищено церковное имущество. Среди которого, возможно, весьма ценная старинная Библия. Первопечатное издание.
Ардашев несколько мгновений молчал. Потом отрывисто поинтересовался:
– Вы это серьёзно?
– Что, простите? – Штольман вскинул левую бровь. На лице Ардашева отчётливо проступила маска брезгливого недоверия.
– Я не ослышался? Вы расследуете убийство попа? И похищение церковной утвари? – медленно проговорил он. – Штольман, вы вообще в своём уме? Да вы знаете, что готовится переезд Совнаркома в Москву? А вы тратите силы милиции на это… на этот отживший мусор?!
– Артур Станиславович, о переезде Совнаркома вы твердите с момента своего появления здесь. Только не могу взять в толк, чем я лично в этом помочь могу? И это жизнь человека вы называете мусором?
Ардашев нехорошо сощурился, сверля сыщика жгучими чёрными глазами, но произнёс нарочито медленно и ласково:
– Яков Платонович, я вижу, вы до сих пор не уяснили себе политическую ситуацию. Очень прискорбно. Но мне не лень повторить еще раз. В данном случае – это не убийство. И не ограбление. Это классовая борьба. Это идёт новый мир, вы понимаете? Мир, в котором все одно не будет места этому всему. Этому отжившему свое старому хламу. Всем этим попам, церквям и Библиям. Я понимаю, вы всё еще не можете избавиться от старых привычек, но вам придётся это сделать, если вы хотите служить народу. Народу, вы слышите? Новая милиция создана народом. Для борьбы с пережитками прошлого. С классовым врагом. А не для игры в Пинкертонов. Дело закрыть! – властно подытожил он.
Кривошеин молча созерцал пламенного большевика. Теперь ему было понятно, почему Штольман представил его неким безликим «экспертом». А он ведь чуть было не поверил – после вчерашних слов Наташи, после того, что сам сегодня краткое время наблюдал здесь, в Гнездниковском. Что они хотят навести порядок. Что новый мир, ради которого уже пролилось столько крови, всё же не скатился окончательно в багровую пропасть. Что за каждым преступлением должно следовать наказание. Что Бога в новой России нет, но остались хотя бы заповеди…
Что пламя еще горит…
– Расследование будет продолжено, – голос Штольмана был сух и деловит. – На это есть прямое указание моего непосредственного начальника. С вашего позволения, ему я и буду следовать.
– Вы за это ответите! – прошипел Ардашев, и голос революционного деятеля был как две капли воды похож на голос Перчатки. – Маршалком мы ещё займёмся. И деятельностью его сомнительной. Развели тут поповщину! Один ищет грабителей Патриаршей ризницы, другой убийц отсталого служителя культа. В то время, когда бандиты в массе убивают простых трудящихся!
«А ведь ответит» – внезапно подумал Михаил Модестович, глядя на каменное лицо бывшего затонского следователя. Как ответил той зимой, когда пошёл против могущественных и влиятельных врагов. Против безжалостной государственной машины.
Чертознай внезапно почувствовал, как его покидает последняя тень вчерашней злости. Осталось недоумение. И жалость, очень похожая на ту, что он испытывал тридцать лет назад. Кажется, зря он вычеркнул надворного советника из списка Дон-Кихотов. Это он, Кривошеин волен в любой момент повернуться и уйти – что тогда, что сейчас. А Штольман останется.
И снова умрёт за Отчизну. Только на этот раз очень может быть, что окончательно.
Думал ли об этом сам Штольман? Когда Ардашев вышел вон, он недовольно дёрнул головой и вновь взялся за свою лупу.
– Кто это? – Чертознай кивнул в сторону закрывшейся двери.
– А чёрт его знает! – досадливо сказал Яков Платонович. – Какой-то старший зам младшего конюха. Комиссар при комиссаре. С Розенталем из Питера прибыл две недели назад. Только тот с Маршалком всё воюет, а этот – со мной. И как расследовать – с такими-то помощниками?
За дверью снова зазвучал холодный голос Ардашева, распекавший кого-то ещё:
– Феликс Эдмундович назвал бандитизм явлением политическим. Если Советская Власть не может справиться с бандитами – значит Советская Власть слаба. Но тот факт, что у вас работают подобные сотрудники, дискредитирует Советскую Власть никак не меньше. Вы понимаете, что это позор – то, что советской милиции приходится полагаться на помощь каких-то недобитых царских ищеек? Впрочем, ладно, – он внезапно остыл. – Пусть отрабатывают свой паёк. Я вижу, что пока еще они нам нужны. Придёт время – разберемся со всеми. В будущем, которое мы строим, им все равно нет и не будет места.
В ответ зазвучал чей-то негромкий примирительный басок, что-то пробормотавший про старых спецов. Голоса удалились. Кривошеин поднял глаза на Штольмана и увидел, что у бывшего затонского сыщика скулы побелели. Вот только едва ли от страха. Скорее, от ярости.
– Вы по-прежнему верите в обновление России, Яков Платонович? С такими, как этот Ардашев? Какое светлое будущее могут построить подобные упыри?
– Я не собираюсь строить светлое будущее, Михаил Модестович, – сухо ответил Штольман. – Я просто делаю свою работу. Ловлю убийц и бандитов. А Ардашев… Он демагог, бездельник. Пена. Не он один, но есть среди них и здравые люди.
– Пена, – медленно повторил Чертознай. – Океан пены. И в ней тонут отдельные хорошие люди. Знаете, а ведь он обычный человек. Все они обычные.
– Кто? – не понял Штольман.
– Ваш Ардашев, – хмуро пояснил Кривошеин. – И другие подобные ему толкователи учения о классовой борьбе. Знаете, Яков Платонович, мне было бы легче, если бы я видел перед собой кого-то вроде Перчатки. А этот – просто человек. В чем-то даже честный. Он не лжет, он совершенно искренне уверен в том, что, разрушив старый мир до основания, его первым делом нужно зачистить от тех, кто этому миру принадлежал. Залить кровью, а там новая жизнь вырастет сама собой. Правый, виноватый – не важно. Важно, что классово чуждый. Эта революция не первая, наверное, и не последняя, но знаете, чем она особенно страшна? Тем, что им мало отобрать власть. Им нужно отобрать еще и жизнь. Чтобы и на семя не осталось.
Чертознай на миг замолчал.
– Мой дед был крепостным, – произнёс он, вчуже дивясь собственному приступу откровенности. – Моего прадеда не то запороли, не то затравили собаками, после чего дед с братьями, молодые парни, подожгли ночью помещичий дом. А всех, кто успел выбежать – на вилы. Не разбирая пола и возраста. Не виню тех, у кого действительно накопилось. Кому хочется отомстить за все унижения. Попутно все, что можно, отняв и поделив. Это понятно, это всегда было и будет, ничего нового. Но на гребне этой волны вдруг оказались такие, как ваш Ардашев. И в их головах – эта вот жуткая идея, что нужно попросту убрать всех неправильных, после чего сам собой наступит не то коммунизм, не то золотой век… А когда последние классовые противники пойдут в расход, а коммунизм так и не наступит – назначат врагами следующих. Яков Платонович, вам только что прямыми словами сказали, что рано или поздно вас убьют. Вы действительно хотите жить в такой России? Что-то делать для неё?
– Вы правы, – сухо ответил Штольман. – В этом Ардашеве нет ничего нечеловеческого. Да и ничего нового, ровным счётом. Обычный Торквемада. Инквизитор, убеждённый, что где власть, там и право. В моей жизни был человек весьма похожего свойства. Тоже правильные речи любил. Из-за него, не в последнюю очередь, мне пришлось эмигрировать тогда. Господин Уваков меня на заклание отправил под самые правильные лозунги, только тогдашние. Но вот теперь я уже не побегу.  Отбегал своё.
Ответить ему Михаил Модестович не успел. Дверь снова отворилась, пропуская какого-то матроса лет тридцати, с гладко выбритым простоватым лицом. Светлый чуб выбивался из-под лихо сдвинутой бескозырки, судя по ленте на ней, матрос был с «Рюрика». На лице красовалась кривоватая, но беззлобная ухмылочка.
– Что, Яков Платоныч, снова наступил на любимую мозоль товарищу комиссару? – голос был тот самый, что совсем недавно убеждал новоявленного Торквемаду в необходимости старых спецов. – Ты бы полегче с ним. Он трепло, конечно, зато с Троцким на короткой ноге. Неприятностей тебе наделать может.
– Поздно мне уже бояться, Александр Максимович, – недовольно пробурчал Штольман – и представил: – Отставной московский сыщик Кривошеин Михаил Модестович. Согласился оказать нам помощь в расследовании разбоя в Лазаревском переулке. Михаил Модестович, это товарищ Трепалов. Возглавляет специальный отдел по борьбе с бандитизмом.
Едва ли этот революционный матрос что-то смыслил в борьбе с бандитизмом. Скорее, в самом бандитизме. Но со Штольманом он разговаривал вполне дружелюбно. И на Чертозная поглядел без враждебности, коротко кивнув  в качестве приветствия.
– Что-то нарыли, Яков Платоныч? – поинтересовался матрос, приняв как должное присутствие в кабинете ещё одного старика из прежних «фараонов».
– Что-то есть, да вот как с этим работать теперь, без картотек? – задумчиво произнёс Штольман. – Несколько отпечатков пальцев и обуви. И вот – извольте видеть – окурок.
Трепалов наклонился над столом и удивлённо хмыкнул:
– В Петрограде я бы не удивился. Но здесь-то откуда морская лоция?
– Лоция? – Штольман аж подался вперёд. – Уверены, Александр Максимович?
– Обижаешь, Яков Платоныч! Что я, лоций никогда не видел? Лоция, как есть. А что, скажешь, след?
– Ещё какой, товарищ Трепалов! – радостно улыбнулся сыщик.
– Получается, что в ризнице шуровал бывший моряк? – подал голос Чертознай, наблюдая за реакцией начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Сейчас возмутится, тельняшку рвать начнёт? Видал он такое.
Вопреки ожиданию, матрос с «Рюрика» истерить не стал, а задумчиво нахмурился.
– Опять же, в Питере я бы не удивился, – с досадой произнёс он. – Много там нашего брата: кто в анархисты пошёл, кто в бандиты.
– Ну, так это и проще, – заметил Штольман. – Что не в каждой московской банде моряки есть. А можно определить, каких краёв лоция? Или как там у вас по-морскому говорить положено?
– Это вряд ли, – Трепалов вновь склонился над обгорелым клочком. – Хотя… вот тут край берега есть. И глубина прописана. Названия вот остались: Вороньи Лудки, Подпахта. Наш берег, русский, а вот где это? Если найти того, у кого все морские лоции Российской империи имеются, да засесть недельки на две с лупой. Только вот об этом ты не думай, товарищ Штольман. По Москве три десятка крупных банд орудует, каждый человек на счету. Нет у нас такой роскоши – в книгах неделями рыться. Разрабатывай другие следы.
– А вот это я смог бы, пожалуй, – неожиданно для себя промолвил Михаил Модестович.
Яков Платонович уставился на него с недоуменным выражением. После всего сказанного Чертознаем он явно не ожидал от него помощи. Зато начальник отдела обрадовался.
– А это было бы славно, товарищ Кривошеин! Своих-то ребят я на это дело бросить не могу. Да и образования им, боюсь, не хватит. Вы уж найдите, что за море, что за берег. А там мы и гада поймаем, который лоции курит. Ишь, чего удумал!
Михаил Модестович хмыкнул:
– За «товарища» спасибо, конечно.
– А кто ж вы, как не товарищ? – будто бы даже всерьёз удивился Трепалов. – Как вы оказываете нам бесценную помощь в следствии, значит, вы нам боевой товарищ и есть.
Штольман в беспокойстве открыл рот, явно собираясь вмешаться. Для него уже точно не было секретом отношение старого знакомого к этому слову. Но Трепалов не дал ему этого сделать.
– А что, товарищ Кривошеин, разве плохая вещь – всемирное братство? Прогоним эксплуататоров, народ из подвалов выведем, вылечим, обучим. И станем плавать по этим лоциям друг к другу в гости. К американским и британским трудящимся посуху-то не доедешь!
Чертознай слегка удивился. Начальник милицейского отдела не походил на наивного дурачка, а воздушные замки городил с не меньшим воодушевлением, чем зелёный Полетаев. Но этот хоть не планирует заполнять кровью рвы под ними.
– Мечтатель ты, Александр Максимович, – хмыкнул Штольман, словно бы продолжая давний спор.
– Так разве же это плохо, Яков Платоныч? – с усмешкой возразил Трепалов. – Мы ж затем и лазаем по подворотням под бандитскими пулями, чтобы жизнь в грядущем лучше была для всех. Дочка твоя на инженера выучится, по всей России свет новой жизни проведёт. А для Анны Викторовны мы новую школу построим – с во-от такими окнами! – он с улыбкой развёл руками и тут же треснулся локтем об угол шкафа. – Тесновато тут у тебя.
Штольман усмехнулся в ответ:
– Ну, всё ж не в гроб ты меня уложил. Вон, господин Ардашев мечтает.
– Да не бери ты в голову! – досадливо поморщился бывший матрос. – Дай срок – всё иначе будет. Работайте, товарищи! – махнул он рукой и вышел вон.
– И увидим мы небо в алмазах, – задумчиво процитировал затонский сыщик. – Вот, Михаил Модестович, Торквемаду вы видели. А это, изволите видеть, Кампанелла.
– Еще один из тех, кто стремится построить Царство Божие на Земле? – без улыбки спросил Чертознай. – Не знаю даже, кто меня пугает больше – господин инквизитор или господин мечтатель. Который в один прекрасный день обнаружит, что его мечты об идеальном обществе никак не желают сбываться.
– Товарищ Трепалов и к этому готов, – пожал плечами Штольман. – Говорит: «Мы не увидим – дети увидят».
– Значит, у вас есть дочь, Яков Платонович?
Должно быть, голос Кривошеина дрогнул – едва заметно, но всё же... Бывший надворный советник взглянул на него с тревогой, но, чуть помедлив, ответил:
– Есть. Учится в Петрограде. И сын у нас.
– Тоже сыщик?
– Нет, Дмитрий – военный.
– Не стал продолжать семейное дело?
Штольман вдруг криво улыбнулся:
– Скорее, это я не стал. Все мои предки, о которых я знаю, были военными. Так что Митя как раз вернулся к корням. Это меня вышибли из кадетского корпуса.
Словно бы стремясь уйти от этой темы, Штольман вновь опустил глаза на обгорелую бумажку на своем столе.
– Михаил Модестович, так вы действительно можете помочь нам… помочь мне с этой лоцией? Признаться, это то, в чём я совершенно не разбираюсь.
– Я тоже не силён, – сухо заметил Чертознай. – Но у меня есть знакомые, к которым я могу обратиться.
– И они согласятся помочь советской милиции? – прищурился Штольман.
– Думаю, они согласятся помочь мне, – в тон ему ответил Чертознай. – Впрочем, и советская милиция их не слишком удивит. Всё смешалось в этом мире. И каждый выживает, как может.
Боль рванулась где-то внутри и, спеша её скрыть, Кривошеин тоже перевел взгляд на остатки самокрутки.
– Те… тот человек, о котором я думаю – скорее, он обрадуется, если я приду с этим вот. Хоть какое-то разнообразие в жизни. Все лучше, чем сидеть у окна и гадать, что еще плохого принесёт завтрашний день.
– Михаил Модестович, вы потеряли кого-то из близких? – внезапно спросил Штольман.
Кривошеин вскинул голову, впиваясь в него взглядом, но милицейский сыщик глаз не отвел.
– Это Аня… Анна Викторовна. Я ведь рассказал ей о нашей встрече. И о том, что вы очень злы на новую власть. И Анна сразу подумала…
– К ней кто-то приходил? – сдавленным голосом прервал Михаил Модестович.
– Нет, – твердо ответил затонский сыщик. – Она просто сказала, что у вас горе. А я вспомнил, что видел у вас на пальце обручальное кольцо. Прежде его не было.
Разумеется, Анна Викторовна должна была догадаться. Иначе бы она не была той Анной Викторовной, которую помнил Чертознай. Михаил Модестович подумал, что молчать далее было бы как-то глупо даже. Это просто говорит его давняя привычка ни перед кем не раскрывать душу. Но он ведь будет расследовать это дело вместе со Штольманом. Он уже это решил. Невзирая ни на каких Торквемад. Или даже наоборот – именно потому, что на их со Штольманом пути обнаружился этот комиссар при комиссаре, который вслух мечтает поскорее сжить таких, как они, со свету.
   
И нужно расставить все точки. В конце концов – что такого особенного случилось? Сколько семей через это прошло, сколько еще пройдет?.. Чертознай тяжело вздохнул.
– Мужа нашей дочери расстреляли летом семнадцатого.
– У вас тоже есть дочь? – спросил Штольман после недолгого молчания. Хотя Чертознаю показалось, что хотел спросить он вовсе не это.
– Есть. Пока еще есть.
Боль всё-таки прорвалась, и Кривошеин добавил торопливо, стремясь спрятать ненароком вылетевшие слова:
– Та пуля, которую я получил в конюшне – помните?  Она оказалась подарком судьбы в каком-то роде.
Затонский сыщик помнил, конечно. И о смысле его слов догадался сразу. Левая бровь приподнялась удивлённо и даже как-то радостно.
– Неужели Наталья Дмитриевна?
– Мы поженились в начале того же лета. Через год у нас родилась дочь. Наша Анечка. Анна Михайловна.
Бровь Штольмана поползла еще выше. Чертознай против воли улыбнулся краешком губ.
– Разумеется, это не случайно, – ответил он на невысказанный вопрос. – Не окажись на нашем пути Анны Викторовны, мы бы никогда не встретились. А скорее всего, и не жили бы. Так что, когда на свет появилась наша девочка, даже вопроса не возникало, как мы её назовем.
– Анна Викторовна… Анне Викторовне будет приятно, – пробормотал Штольман.
Если бы можно было говорить только об этом!.. О рождении Анечки, которое они с Наташей всегда считали чудом и Божьим благословением. О её счастливом детстве и отрочестве, о её красоте и многочисленных талантах. Аня, Анечка, Анна Чертознаевна, как он в шутку её называл… Их девочка. Единственная, бесценная, безмерно любимая…
Михаил Модестович снова вздохнул, стараясь отогнать комок, подступивший к горлу.
– Сережа Лович тоже был моряк, – услышал он свой собственный глухой голос. – Из семьи потомственных моряков. Хотя он был ниспровергателем традиций, до него все были военные, а он выбрал профессию гидрографа. Офицер до мозга костей. Тонкий, звонкий и суровый. С такими понятиями о долге и чести, что рядом с ним мне порой становилось неловко и стыдно за весь род людской.  Ощущал себя, знаете, старым конформистом. Соглашателем.
Кривошеин посмотрел Штольману прямо в глаза.
– Сейчас я думаю, он был чем-то похож на вас. Когда вы сказали, что не побежите… То же самое я слышал от Сергея весной семнадцатого. С начала войны он служил на Балтике. Участвовал в боях. Но он ведь не был военным. А на флоте творилось черт знает что.
Михаил Модестович отвел взгляд и стал смотреть в давно немытое окно. Так было легче. На стекле виднелись следы копоти – похоже, они остались там с прошлого марта, когда толпа громила здание и жгла здешние картотеки.
– В апреле «Забияка» пришел в Кронштадт, Сережа на краткое время вернулся к Ане и к сыну. Мы с Наташей тоже приехали. Тогда я и рискнул заговорить с ним. Что не стоит ему возвращаться. А Сережа… Он даже не обиделся. Словно бы не понял, о чём я говорю, как такое вообще возможно… Он ушел в новое плавание, и нам всем оставалось только молиться – и надеяться. И однажды ночью я проснулся – и понял, что надеяться больше не на что…
Чертознай до боли стиснул зубы и перевел дыхание.
– Я помчался в Петроград первым же поездом. Аня увидела мое лицо – и все поняла…
То время он запомнил странно. Точно альбом с разрозненными фотографиями. Он в Москве. Лист перевернут – уже в Петрограде. Еще один лист. Еще. И на многих – пустота, словно бы фотокарточки вовсе вырваны чьей-то безжалостной рукой…
– Уже позже нас нашел Сережин сослуживец. Он рассказал. Сергей был расстрелян по решению какого-то там солдатского комитета. Он до последнего не верил, что люди, которым он служил примером, о которых он пёкся, которых учил быть верными долгу – что эти люди могут поступить с ним вот так. Я не знаю, были ли среди них Торквемады или Кампанеллы, и к какому такому светлому будущему они стремились, когда убивали Сережу. Может, это были и не те, и не другие. Просто грабители. Те вот анархисты с бандитами, о которых говорил ваш начальник… Они и тогда творили, что хотели
Краем глаза Михаил Модестович увидел, как закаменело лицо Штольмана. И нетрудно было догадаться, о чем он сейчас думает. О своем собственном сыне. Военный. Наверняка офицер… или командир, как это сейчас называется. А в подчинении – всё те же озлобленные горлопаны с разрухой в головах, вкусившие дурной свободы. Ибо – откуда взяться другим? Или он среди тех, кто тайком, споров погоны, пробирается сейчас на Дон и Кубань, к Каледину и Краснову? А отец – здесь, среди этих…
«Вот так-то, Яков Платонович… Теперь вы меня понимаете?»
     
Глядя в грязное окно, Чертознай продолжил с горечью:
– Владимир рассказал, что кому-то из этих «товарищей» очень уж приглянулся золотой портсигар Сергея. Аня подарила ему этот портсигар, когда он снова собирался на Север. Сергей был увлечён важнейшей стратегической задачей – пройти Северный морской путь за одну навигацию. Его товарищ на свой страх и риск снарядил шхуну и отправился в экспедицию в 1912 году. Наш зять должен был идти с ними в качестве гидрографа, но болезнь ему помешала. Мы, признаться, только порадовались этому. Шхуна так и не пришла во Владивосток, последнее известие от неё было летом того же года из Югорского Шара. В четырнадцатом готовилась новая экспедиция, чтобы найти пропавших. Власти отказали, так что организацией занялся Серёжа и его товарищи. Но тут началась война… Золотой портсигар с красными камушками. Со словами о том, что все корабли должны возвращаться в гавань… Знаете, Яков Платонович, что женой сыщика, что женой моряка быть нелегко. Но у первой есть преимущество – жене сыщика наверняка удастся мужа хотя бы похоронить и оплакать. А на Анечкину долю не выпало даже этого. Сережа остался где-то там. В море. Наказания никто не понёс, разумеется…
Михаил Модестович снова вздохнул и наконец развернулся лицом к угрюмо молчащему Штольману. Тот с усилием разлепил губы:
– Примите мои соболезнования, Михаил Модестович.
Слова прозвучали сухо, резко и по-казённому. Затонский сыщик никогда не умел говорить о том, что чувствует. Сам Чертознай, впрочем, тоже.
– Ничего, – Михаил Модестович дёрнул головой, не то отмахиваясь, не то благодаря. – Разве мы одни такие? Имя нам – легион, увы. Тех, кто кого-то потерял в эти окаянные дни. Мне очень жаль Сергея. Но ему уже не больно. Он в свете. А Николенька и Аня… Наша Анечка… Яков Платонович, знаете вы, как умирает душа? Спросите Анну Викторовну, она наверняка помнит. Но ваша жена тогда справилась. Отстояла у сатаны и вашу жизнь, и свою душу. А моя Аня… Время не лечит. Она сползает во тьму. Она еще как-то держится – ради Наташи, ради сына, – но я вижу, как она уходит в ненависть. С тех пор, как Владимир рассказал подробности Серёжиной гибели, она мечтает только о мести «им». Вот это страшно.
– Ваша дочь ненавидит вас? – глухим голосом спросил Штольман. Михаил Модестович до боли стиснул кулаки.
– Почти, – вымолвил он наконец. – Аня ведь всегда знала… о моем даре. А я не спас. Не предупредил. Умом она понимает, я думаю. Но душе, которая разорвана на части, это безразлично. И потом… возможно, я действительно перед ней виноват.
   
Утро дня Ивана Купала… Юная девушка в огромном венке, тёмные волосы дерзко распущены… Кто-нибудь из почтенных соседок наверняка бы попенял, что барышне в шестнадцать лет так выглядеть не пристало. Что следует соблюдать приличия. Барышня на это, скорее всего, дёрнула бы плечиком и с самым невинным видом предложила обратиться к папеньке. Вон он, идёт по тропинке следом! Одного взгляда в глаза Чертозная достаточно бывает, чтобы отбить у досужих болтунов охоту трепать языком.
…Нет, попу не надо об этом знать
Он ведь это грехом назовет.
Мы всю ночь бродили по лесу опять,
Чтобы вызвать лета приход…
Михаил Модестович слышит голоса, доносящиеся с поляны, но особо не беспокоится. Никто не посмеет обидеть Анечку, когда он рядом! Чертознай осторожно отодвигает ветку и выглядывает.
Аня неведомо как взобралась на высоченный пень. Перед пнём, спиной к Кривошеину неловко топчется какой-то молодчик в новеньком белом кителе. Кажется, этого вьюношу Михаил видел где-то на соседних дачах. Эдакий светловолосый, голубоглазый русский Арамис с ямкой на подбородке.
Аня смеется. Увидев отца – подмигивает весело. Молодой человек, как и положено, ничего не замечает и рассыпается перед красивой барышней мелким бесом. Плетет что-то об ундинах, которые в купальскую ночь гуляют лесу. Романтик!..
«– Так вы ищете русалок?»
«– Кажется, я нашёл лесную фею!»
«– О, я всего лишь колдунья. Мы тут все колдуны, знаете ли! Целый лес!»
«– Колдовской лес? Боже, куда я забрёл! Должен ли я опасаться, что сейчас примчится ваш разгневанный батюшка на ковре-самолёте? Или матушка на метле?»
«– Матушка не летает на метле, увы. Предпочитает ухват. А батюшке ковер-самолёт и вовсе не нужен, – Аня снова встречается с отцом глазами и, давясь от смеха, сообщает весело: – Он за вашей спиной стоит!»
Молодой человек вздрагивает, поворачивается стремительно. Увидев Кривошеина, отступает на шаг от неожиданности, неловко взмахивает руками – под веселый Анин смех падает в траву, теряя свою сверкающую фуражку…
     
В те годы Михаил Модестович редко говорил с судьбой. Только если она сама хотела. И вот, в один день… Карты заговорили с Чертознаем о дочери, чего они не делали практически никогда. Предсказали, что завтра произойдёт нечто, что подарит ей большое счастье – и большое горе.
Он спросил сразу, не задумываясь:  «Смогу ли я этому помешать?» «Сможешь, – сказали карты. – Откажи». И показали череду серых дней, где не было горя. Счастья, впрочем, там тоже не было. Суета сует длиною в жизнь. Нечаянные радости, казённые хлопоты, мелкие огорчения…
На следующий день Сергей пришел просить руки Анны. И Михаил Модестович мог без труда сделать то, о чем говорили карты. Отказать. Попросить повременить. Слишком молода была Аня, только что закончила гимназию. Семнадцать лет. Если бы он попросил их подождать годик-другой… Аня бы, наверное, надулась, но Сережа точно не стал бы спорить. И все пошло бы иначе. Но Чертознай смотрел в глаза дочери – в глаза обоих – и вспоминал серые карты…
 
Штольман глянул на него вопросительно, но вдаваться в пояснения Чертознай не стал. Это было не то, о чем хочется говорить с материалистом. Как ни крути, но ты своими собственными руками вручил дочери её счастье – и её горе. Что тут исправишь? Хотя он мог бы, наверное. Тридцать лет назад Чертознай был твердо уверен, что нет той цены, за которую он бы отдал свою душу, но всему есть предел. Любые замки можно сломать. Дверь за левым плечом давно захлопнулась, но тот, что за ней – он по-прежнему терпеливо ждёт…
А куда ему спешить? Он уже получил много больше, чем какая-то там душа старого колдуна.
– Это революция, – медленно произнёс Кривошеин. – Которая, как известно, не бывает без жертв. Я понимаю, понимаю, наверное, даже лучше вас. Я ведь жил в России и видел, куда все катится. Когда я увидел Распутина… Бог не умер, я думаю, но ушел. Остался дьявол, который сам с собой играет в кости – правая рука против левой. И уже все равно, кто победит – те или эти… Дьяволу, в которого вы, Яков Платонович, не верите, это без разницы. Главное, чтобы поубивали друг друга. Чтобы хороших людей осталось как можно меньше. Сережи, вот, уже нет. Так что… Вы меня простите, что на ваших нынешних соратников мне тяжело глядеть? Считайте старческой придурью.
В маленькой холодной комнате воцарилась тишина. Потом Штольман негромко спросил:
– Почему вы не уедете, Михаил Модестович?
Ярость резанула короткой вспышкой, но Чертознай сдержался и лишь взглянул на собеседника пристально. В светлых глазах затонского сыщика не было презрения или чего-то подобного. Сочувствие? Понимание? Перехватив взгляд Кривошеина, Штольман словно бы смутился. Правая рука поползла к манжету.
– Не сочтите за обиду, Михаил Модестович. Мы сами тридцать лет прожили во Франции, – сказал он отрывисто, не глядя на Кривошеина. – Второй дом. Дети родились там. Все шло хорошо. Только год назад я так маялся, что хотелось пустить пулю в лоб. А вернулся – отлегло. Хотя здесь всё… как оно есть. Торквемады с Кампанеллами, – он криво улыбнулся. – Иногда спасение бывает очень странным.
Кривошеин усилием воли подавил нахлынувшее раздражение. Бывший надворный советник говорил правду. Разве он сам не думал неоднократно о том же? Что за нужда оставаться в царстве дьявола? Ради пресловутых родных осинок? Стоят ли они того, чтобы смотреть, как тьма подгребает под себя всё, до чего может дотянуться. Возможно, большевистские Кампанеллы искренне верят, что строят новое, справедливое общество. Но – видит Бог – самому Кривошеину «Город Солнца» никогда не казался симпатичной картинкой.
Вот только…
– Я думал, – со вздохом признался Михаил Модестович. – Вы правы, нашу семью ничто особенно тут не держит. Мы и сами всерьёз думали об отъезде. Лишь бы Аня согласилась. А она… Я стараюсь не задавать вопросов, чтобы не потерять её окончательно. Но мне не нравятся те люди, с которыми она общается.
Судя по выражению глаз, Штольман его понял. Кивнул медленно, ни о чем не спрашивая. Все правильно. Не то место.
– А с лоцией я вам помогу. Думаю, Сергею бы тоже не понравилось, что кто-то курит лоцию, – буднично сказал Кривошеин, давая понять, что с откровениями покончено.
Они с Дон Кихотом из розыскной милиции и так доверили друг другу многое. От себя Кривошеин  уж точно этого не ожидал.
Штольман молча вытащил из стола лист бумаги, сложил его пополам и вложил внутрь огрызок злополучной карты.
– Как узнаете – приходите на Сивцев Вражек, – так же обыденно сказал он, протягивая листок Кривошеину. – Приходите вместе с Натальей Дмитриевной. И с Анной Михайловной. Анна Викторовна будет рада.
Михаил Модестович слабо улыбнулся.
– Думаю, Наташа уже отправилась с визитом. Я тоже ей рассказал, что встретил вас. А Аня… Яков Платонович, а ваша дочь сейчас здесь?
Он сам не знал, зачем он это спрашивает. Что-то из глубины души подсказало. Штольман с улыбкой покачал головой.
– Вера в Петрограде. Учится в электротехническом институте, – в голосе сыщика слышалось непривычное тепло. И отчетливая родительская гордость, хоть он и пытался её скрыть. – Она с детства мечтала, что будет инженером.
«Барышня – инженером?» – чуть было не спросил Кривошеин, но вовремя спохватился. Наверняка такие же изумлённые и абсолютно глупые, если разобраться, возгласы Яков Платонович слышал всякий раз, когда говорил о дочери. Но необычно, что уж тут скажешь. Какую силу воли надо иметь…
А ведь он завидует, внезапно понял Кривошеин. Завидует совершенно неизвестной ему Вере Яковлевне. Похоже, у неё есть главное – стержень. Тот, что не сломается и не согнётся. То, чего Бог не дал их Анечке… Или дал, но закалиться тому стержню было негде. Из рук любящих и всепрощающих родителей – в руки такого же любящего мужа. Не успела повзрослеть душа.
Чертознай мысленно вздохнул. Этот путь все проходят рано или поздно, вот только, проходя его по горячим углям, любая душа болит и сатанеет. Требует каких-то действий. А разрушать всегда легче, чем созидать…
– Спасибо, Яков Платонович. – Кривошеин протянул руку и решительно взял листок. – Мы заглянем обязательно.
   




     

И романс Константина Фролова, мимо которого мы просто не смогли пройти. Хотя все совпадения - исключительно игра случая.
[player][{n:"Константин Фролов - Мой ангел Анна",u:"http://forumstatic.ru/files/0012/57/91/16413.mp3",c:"http://forumstatic.ru/files/0012/57/91/74778.jpg"}][/player]
 
Следующая глава      Содержание

Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)