Предсказание


   
Москва, март 1918 года
Острожская Библия выглядела именно так, как описывал её семинарист Кольчицкий: небольшой, но увесистый том в деревянном переплёте, обтянутом кожей. Затейливый тиснёный узор, когда-то украшавший книгу, вытерся и стал почти неразличим, кожа покрылась белёсыми пятнами, а кое-где и треснула, обнажив потемневшую доску. Рухлядь рухлядью. Только очень понимающий вор мог польститься на подобное достояние.
«Он точно знал, зачем идёт. Это не просто грабитель, который случайно пронюхал об Острожской Библии…» – специалист по отпечаткам душ Михаил Модестович все угадал верно.
   
…Услышав от Штольмана о его подозрениях – впрочем, уже не подозрениях, а фактах – Кривошеин не сказал ни слова. Яков, признаться, ожидал тягостных объяснений, но в тот момент отставной сыщик не возмутился, не усомнился и не потребовал подробностей. Несколько минут Михаил Модестович стоял молча, прикрыв глаза, то ли говоря с чем-то, видимым только ему, то ли складывая в уме собственную нерадостную картинку, затем проронил негромко:
– Адрес я знаю. Идёмте.
И, так и не спросив ни о чём больше, направился к двери. Лишь у самого выхода оглянулся на штольмановского помощника:
– Андрей Иванович, на всякий случай запомните: Колокольников переулок, дом 10, подъезд возле арки. Квартира на третьем этаже. Найдёте, если что.
Это «если что» не давало Якову покоя, пока они шли, благо, идти оказалось не так уж долго. Полетаев остался в бывшем бандитском обиталище, шофёра вместе с автомобилем сыщик послал обратно в Гнездниковский за подкреплением: нужно было забрать тело Лёньки-анархиста, провести тщательный обыск в домишке и близлежащих сараях. По-хорошему, следовало бы тоже поехать в отделение, взять с собой хоть кого-нибудь, хоть пару патрульных с винтовками…
Но в этом случае Чертознай отправится к Рождественскому один. Штольман понимал, что бывшего коллегу он не удержит. Кривошеин шагал молча и целеустремлённо, глядя в одну точку – так же, как тридцать лет назад шагал в никуда по неезженой ночной дороге через заросли ракитника, таща за собой издыхающую лошадь. И ему явно было наплевать, кто ждёт его в Колокольниковом переулке: Рождественский, Углов или целая толпа каких-нибудь выродков. Михаил Модестович словно хотел загнать себя – лишь бы не видеть, не думать, не чувствовать…
Штольман его понимал. Сам ощущал нечто похожее порою. Оставалось надеяться, что, дойдя до дома Рождественского, старый сыщик охолонет слегка и сможет трезво соображать.
Когда-то, должно быть, дом № 10  числился весьма респектабельным, но суровые условия новой жизни внесли свои коррективы: козырёк над крыльцом был наполовину оторван, стекла в нарядной двери сменились обшарпанными досками. Миновав тёмное и пустое парадное, сыщики поднялись на третий этаж, и Чертознай кивком указал Штольману на одну из дверей.
В глазах Кривошеина наконец-то появилось более-менее живое выражение.
– Тут. Яков Платонович, вы пока подождите в сторонке, я зайду первым. Мне Владимир наверняка откроет. Если он там один, я с ним справлюсь.
Штольман только вздохнул.
– Михаил Модестович, вы ведь понимаете, что это Рождественский сдал вас вчера подельникам? Вас и Стрельникова? Что, если он решит воспользоваться случаем?
Черные глаза нехорошо блеснули:
– Кишка у него тонка, как выражается гражданин Вушняков, – процедил Чертознай. – Другое дело, если там окажется кто-нибудь еще. Вроде этого Усольцева. В этом случае неразумно сразу обнаруживать свою принадлежность к нынешней милиции. Еще пристрелят сгоряча. Одному мне будет проще. Хоть и заблудшая овца, но вроде как собрат по классу. Заговорю им зубы и уйду.
Яков поморщился. Сговорились они с Полетаевым, что ли? Уже второй раз за сегодняшний день. Терпеть он не мог пропускать кого-то впереди себя туда, где была возможность нарваться на пулю.
Но в отличие от самого милицейского сыщика Михаил Модестович и впрямь не очень рискует, если наткнётся на какую-нибудь компанию борцов с новой властью. И в умении Кривошеина наплести сорок бочек арестантов  Штольман не сомневался. Вот только в квартире мог быть кто-то, посерьёзнее вчерашнего офицера-пограничника. Яков взглянул напарнику прямо в глаза:
– А если Углов?
– Это хуже, – серьёзно ответил Чертознай. – Но в таком случае они точно меня впустят. Вогнать мне перо в бок всяко удобнее в квартире, чем на лестничной площадке. Этот стрелять не будет, зачем ему лишний шум? Много ли хлопот – прирезать еще одного старика?
В глазах отставного сыщика затеплилась невесёлая усмешка.
– Могу только пообещать, что постараюсь не даваться за здорово живёшь... В любом случае, такой исход дела вы услышите. Ладно, что толку здесь торчать, – Михаил Модестович повернулся к двери и громко постучал.
Штольман шумно выдохнул сквозь зубы и сместился к ближайшему косяку.
Но все опасения и приготовления оказались напрасными. На стук никто не отозвался. Кривошеин постучался снова и снова, потом нагнулся, приник к замочной скважине, окликнул громко:
– Владимир Иванович!
Ответа не последовало. Чертознай со вздохом выпрямился:
– Пусто.
Успел уйти? Если Углов задался целью предупредить подельника, то вполне мог их обогнать. Это самому Штольману казалось, что они торопятся изо всех сил, на самом деле наверняка они с Кривошеиным едва ползли, как и подобает двум старикам, уже порядком набегавшимся за день. А если не успели уйти, но затаились? И за дверью их ждут два револьверных ствола? Внезапно Чертознай стащил перчатку, положил ладонь на дверную филёнку и словно застыл.
– Пусто, – повторил он через несколько мгновений, тяжело опуская руку. – Никого не чувствую.
Насколько можно доверять подобным ощущениям, Штольман не знал. Вчера Кривошеин, так же ничего не почувствовав, шел прямиком в засаду, и в итоге его спасали внук с милицией, Анна Викторовна и дух Сергея Ловича. Только особого выбора у них всё равно нет… Яков Платонович молча открыл саквояж и вытащил связку отмычек.
   
Но на этот раз колдовское чутьё Кривошеина не обмануло. В небольшой, аскетически обставленной квартире и впрямь не было ни души. И не похоже, чтобы отсюда убегали в спешке – везде чистота и порядок, все вещи на своих местах. Хозяин явно был аккуратистом. Моряк всё же.
Чертознай не стал возражать, когда Яков занялся беглым осмотром комнаты. Для полноценного обыска у него не было оснований. Пожалуй, не было и времени. Но было интуитивное ощущение, что в этой квартире непременно отыщется ниточка, связывающая воедино все преступления, которые они расследовали. Хотя бы пресловутая Острожская Библия. Потому что в Большой Сергиевском её точно не было.
Кривошеин, кстати сказать, её и нашёл. Впрочем, искать особо не пришлось. Похититель старинную книгу не прятал, держал в ящике письменного стола, даже не запирая. Наверняка не ждал, что к нему нагрянут с обыском.
– Вы были правы, Михаил Модестович. Библию и впрямь забрал четвёртый. И если вдуматься, это наша единственная прямая улика. Ну, и разве что Вушняков его опознает. В ограблении других церквей господин Рождественский не участвовал, в Вознесенском переулке его тоже не было…
Чертознай не отозвался. Сидел на стуле, обеими руками сжимая ручку трости и молча смотрел куда-то в пустоту. Лицо застыло маской, только морщины обозначились резче. Словно бы находка Острожской Библии лишила его последней надежды… непонятно на что.
Штольман мало что знал об отношениях Владимира Рождественского с семьёй Кривошеиных, но… Тот был, по крайне мере, принят в доме. Считался добрым знакомым покойного зятя. Даже больше, чем просто знакомым – свидетель его гибели, какая-то ниточка. И наверняка Чертознай теперь думает, как преподнести последние новости жене… и дочери.
Не позавидуешь ему.
– Михаил Модестович… – осторожно начал сыщик, но Кривошеин внезапно резко тряхнул головой и проскрипел:
– Не надо, Яков Платонович!
– Что? – не понял Штольман.
Чертознай наконец взглянул на него и криво усмехнулся.
– Жалеть меня не надо. Вы этого не умеете, а я этого не люблю… К тому же мне никогда особо не нравился Владимир. Я… я иногда замечал, как он смотрит на Аню. Но это ведь не преступление – испытывать какие-то чувства к вдове товарища.
– А сама Анна Михайловна? – рискнул спросить сыщик.
– Аня? Она не замечала. Для неё всегда существовал только Серёжа.
В глазах Кривошеина мелькнула и спряталась боль.
– Её куда больше интересовала компания, с которой её познакомил Владимир. Все эти господа бывшие офицеры и иже с ними. С их разговорами о том, что большевики погубят русский народ – и о том, кто и как должен этому помешать… Яков Платонович, почему вы мне не сказали еще вчера? – спросил он внезапно.
Кажется, надвигался тот самый неприятный разговор, которого сыщику удалось избежать в разгромленном домишке в Большом Сергиевском. Не вовремя это было, конечно. Нужно думать о том, как искать Углова и Рождественского. Но и сказать Чертознаю: «Делом займитесь!» Яков Платонович не мог.
– Вчера я и сам толком ничего не знал, – сухо вымолвил Штольман. – Одна фамилия с бывшим настоятелем церкви – это еще не преступление. К тому же господин Рождественский сказал, что он потомственный моряк.
– Его отец – отставной капитан, – глядя в сторону, медленно произнёс Чертознай. – Мы как-то виделись с ним дома у Ани и Сережи, еще до войны. Капитан первого ранга Иван Георгиевич Рождественский… А ведь я не раз встречался с отцом Георгием. Но никогда не интересовался его фамилией.
– А помогло бы это? Михаил Модестович, вы бы ведь не стали на таком лишь основании подозревать… приятеля вашей дочери.
– Не стал бы, – угрюмо согласился Чертознай. – На месте этого четвёртого мне виделся совсем другой человек, понимаете? Не потому, что я питаю какие-то особые иллюзии относительно душевных качеств Владимира Ивановича… или пресловутой офицерской чести. В былые годы я своими руками отправил на каторгу десятка полтора подобных респектабельных господ. Кто богатую тётку отравил, кто попросту обирал прохожих в тёмных закоулках… в качестве прибавки к полковому жалованию. А уж сейчас, когда «Грабь награбленное!» официально признано государственным лозунгом!... – губы Кривошеина на мгновение презрительно искривились. – Но вы заметили, Яков Платонович – кроме Острожской Библии нам здесь не попалось ни единой вещи из ограбленных церквей.
При этих словах Чертознай взглянул на милицейского сыщика пристально. Штольман пожал плечами.
– Возможно, Рождественский сразу обращал свою долю в деньги. Михаил Модестович, но ведь наверняка это он был тем самым «понимающим наводчиком», про которого вы говорили.
– Я не спорю, – сухо обронил Кривошеин. – И замести следы, убив Петра Ильича – несомненно, это была его идея. Для протокола и приговора тут всё складывается. Для меня не складывается. Как Владимир оказался в компании Углова и Вушнякова? Я успел его немного узнать. Он ненавидит всю эту чернь презренную. По-настоящему ненавидит. А уж на всех этих краснофлотцев просто не может смотреть. Я думал, у него это от… тех событий. Даже сочувствовал какое-то время. И вдруг он оказывается в банде, которой руководит бывший моряк…
– Это не просто моряк, – жестко заметил Яков. – Это убийца вашего зятя. Он застрелил Сергея в каком-то овраге и обобрал мёртвое тело. А господин Рождественский почему-то рассказал вам сказку про матросский комитет и расстрел.
– Но ведь убивал не он?
Глаза Кривошеина, горящие тёмным огнём, впились в лицо сыщика. Штольман лишь покачал головой.
– Сергей его не показал. Только Углова. Анна Викторовна сказала, что к Владимиру он отнёсся совершенно равнодушно. Но, Михаил Модестович, вы должны понимать – у духов свои… резоны. Им многое уже безразлично. Так что у нас единственный выход – искать господина Рождественского. Найдём – узнаем все. Думаю, что ниточка тянется именно из этой истории.
Штольмана уже начало одолевать нетерпение. Копаться в мыслях и чувствах бывшего лейтенанта – занятие увлекательное, но совершенно сейчас ненужное. Он мог понять стремление Кривошеина заглядывать в потёмки чужой души, но что это меняет, в конечном итоге? Побудительной причиной подавляющего большинства преступлений, которые ему приходилось в жизни расследовать, была нажива. Как и чем собирался поживиться «офицерик» за счёт деятельности банды, они узнают, когда возьмут его. Доказательство – вот оно! А какими лозунгами он станет прикрываться – не один ли чёрт?
Впрочем, мешать Михаилу Модестовичу доискиваться причин он не станет. У Якова Платоныча не единожды был случай убедиться, что «в его безумии есть метод».
Не желая дальше спорить без толку, Штольман перевёл взгляд на Острожскую Библию, которую так и держал в руках. Расстегнул покорёженную железную застёжку, стягивавшую переплёт, и книга охотно раскрылась. Страницы – коричневые от времени, мелкие красные и чёрные буквы, похожие на рукописные… Сыщик попытался прочитать хоть что-то, но быстро капитулировал перед замысловатой вязью и хотел со вздохом захлопнуть фолиант, но тут пара знакомых слов всё же привлекла его внимание.
– «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится», – прочёл он вслух и громко хмыкнул. – Апостол Павел, «Первое послание к коринфянам».
Кривошеин непонимающе глянул на него.
– Однажды Анне Викторовне гадали по книге «шумеро-ассирийских магов», – пояснил сыщик. – И прочли вот эти самые слова. И супруга моя, вместо того чтобы сделать логически верный вывод, что её дурачат, восприняла это как предсказание своей судьбы. Гадалку, кстати, я потом посадил. За убийство соперника в борьбе за сокровища одной умершей аристократки. «Дело-то, как обычно, в деньгах».
– А вы, значит, не верите в любовь, которой не помеха даже смерть? – угрюмо спросил его Чертознай.
– Я предпочёл бы, чтобы это было не так, – резко ответил Штольман. Потом выдохнул и пояснил, сбавив тон. – Анне Викторовне предстоит пережить меня на много лет. Я не хотел бы, чтобы она…
Договорить он не успел. За дверью послышались возбуждённые голоса, потом заскрежетал замок. Яков мгновенно поднял револьвер и бесшумно скрылся за портьерой. Кривошеин вскочил вслед за ним и в тот же миг растворился в темноте спальни.
Рождественский был сегодня в штатском пальто с поднятым воротником, без усов. Решил сменить личину и удариться в бега? Он появился в гостиной почему-то спиной вперёд – пятился от кого-то, кто наступал на него из прихожей. Углов пришёл убрать подельника?
– Я не знаю, что тебе наболтали, и кто это сделал, но клянусь, что всё могу объяснить! – горячо говорил Владимир.
Голос, прозвучавший в ответ, неожиданно оказался женским:
– Постарайся! И если твоё объяснение меня не удовлетворит…
– … то ты убьёшь меня?
– Не стоит, Анна Михайловна! – сказал Штольман, появляясь из-за портьеры. – За свои деяния этот господин ответит. Только иначе.
На пороге с револьвером в руке и впрямь стояла дочь Чертозная. Только сегодня она совсем не походила на ту ледяную аристократку, какой выглядела накануне. Растрепавшаяся причёска, запавшие сухие глаза, обведённые тёмными кругами. Что с ней произошло, черт возьми?
– Молчите, вы...  прислужник диктатуры пролетариата! – выкрикнула Анна Чертознаевна. – Встаньте к стене и держите руки так, чтобы я их видела.
Кривошеин без сомнения слышал голос дочери, но не спешил показываться на свет. И помогать Штольману, кажется, не собирался.
Яков отодвинулся к стене, но поворачиваться спиной не стал. В конце концов, приказа такого не было. А как иначе ему контролировать происходящее? Для того чтобы разоружить гражданку Лович, ему нужно пересечь всю гостиную. За это время она его раза три продырявить успеет. Значит, придётся зубы заговаривать.
– Анна, мне надо уходить, – быстро пробормотал Рождественский. – Видишь сама, эта собака чекистская уже здесь. Убей его и пойдём. Я всё объясню по дороге.
– А успеете? – насмешливо перебил его Штольман.
Кажется, это было правильно, потому что Анна и её приятель с недоумением уставились на него.
– Придумать успеете, говорю? Много врать-то придётся. И про Троицкую церковь, которую ограбили ваши подельники. И про убийство Сергея Ловича. И про матроса Углова.
Рождественский свирепо оскалился и потянул револьвер из кармана. Кажется, он сам решил заставить сыщика замолчать.
– Не стоит, Владимир Иванович! – Чертознай наконец соизволил показаться из темноты. – Вначале всё же ответьте. Мы уже втроём вас об этом просим. Яков Платонович, оружие можно убрать.
«Пожалуйста!» – внятно попросили тёмные глаза, в которых застыло странное выражение. Страх? Михаил Модестович определённо лучше знает свою дочь и что она может вытворить.
Помнится, Кривошеин пророчествовал что-то про смерть души. Штольман бы назвал это по-другому. С головой у Анны Лович явно не всё в порядке. Нарваться на пулю полубезумной девицы – что может быть глупее?
– Папа, зачем ты здесь? – сквозь зубы произнесла Анна Чертознаевна.
– Яков Платонович уже сказал. Господину Рождественскому придётся ответить за своё участие в ограблении Троицкой церкви и убийство отца Евгения. Да, и за убийство профессора Стрельникова тоже. А ещё к нему есть несколько вопросов по поводу истинной причины Серёжиной смерти.
– Теперь понимаю, – с горьким презрением процедил лейтенант. – Анна, тебе что-то наболтали эти вот… господин товарищ Не-Помню-Как-Его-Звать из советской милиции и его жена-шарлатанка! Так вот, это всё ложь!
– Острожская Библия в вашем столе – тоже ложь? – резко спросил Штольман.
Он понятия не имел, какую роль успела сыграть во всём этом его драгоценная спиритка, но её упоминание в разговоре изрядно насторожило. До чего может додуматься эта вооружённая дамочка, если он не сумеет расставить все точки над «i» здесь и сейчас? Не навредила бы Анне.
Положение складывалось на редкость идиотское. Револьвер сыщик вынужден был убрать. Рождественский тоже так и не решился вытащить свой, несмотря на чертовски сильное желание заткнуть Штольмана навсегда. Кривошеин свой и не доставал. Не станет же он стрелять в дочь, в самом деле? И в итоге, единственное оружие в этой комнате было в руках у барышни, которая пребывает в состоянии весьма далёком от вменяемого. Единственная помощь, которую получил Яков от старого сыщика, было то, что он встал между ним и дочерью.
– Анна, ты должна уехать со мной! – принялся вдруг убеждать Рождественский. – Видишь сама, с этой страной всё кончено! Да, я пошёл с бандитами, чтобы выручить Острожскую Библию. Должно же хоть что-то остаться от России – безвозвратно загубленной, растоптанной, погибшей. Но мы уедем и увезём её с собой – нашу Россию. Потому что должен же кто-то сохранить породу людей с чистыми лицами!
– А у лейтенанта Ловича, что же, в лице не было должной чистоты? – ядовито осведомился Штольман.
– Да как вы... – задохнулся бывший офицер. – Мразь без чести! Шавка милицейская!
– Без чести? Может быть, – зло рассмеялся Штольман. – А вот как ваша честь позволила командовать собой матросу Углову? И как вы позволили ему убить своего друга?
– Анна, не слушай его! – взмолился Владимир. – Это ложь!
– А что правда, Вольдемар? – тяжело произнесла Анна Чертознаевна. – Я говорила с Серёжей…
Штольман вздрогнул, поняв, что означает это известие. Но где в таком случае Анна Викторовна? Почему её всё ещё здесь нет?
– Так что же произошло в том овраге, Владимир Иванович? – неожиданно спокойно спросил Михаил Модестович. – И почему вы солгали, будто Сергея расстреляли на корабле?
Согласного выступления Кривошеиных Вольдемар уже не выдержал. Он словно бы обмяк, на красивом лице вместо благородного негодования поселилась горькая маска поруганной невинности.
– Да, Сержа казнили не на корабле, но что это меняет?
– Похоже, что всё, Владимир Иванович, – негромко заметил Штольман. – Получается, что не было никакого матросского комитета, приговорившего честного офицера к расстрелу.
– Комитет был, – глухо произнёс Рождественский. – В июле, когда захлебнулось контрнаступление на фронте, и в Петрограде забунтовали солдаты Первого пулемётного полка... Никто не хотел больше воевать. Матросы – большевики и анархисты – притащили эту заразу в Кронштадт, начались волнения на кораблях. Наш капитан успел сбежать, или его убили где-то на берегу – не знаю. Арестовали нас – вахтенных офицеров. И стали судить матросским революционным судом.
По бессильно опавшим рукам, по голосу, ставшему совсем бесцветным, Яков понял, что на этот раз Вольдемар не играет и не лжёт.
– Серж не согласился быть безмолвной жертвой, хоть я уговаривал его не злить их ещё сильнее. Он держал перед ними речь. Сказал, что долг офицера велит ему защищать Отечество: «Это сейчас вам говорят, будто у пролетариата нет Родины. Но родина – это не кусок земли, не привилегии или чьё-то богатство. Моя Родина – это жена и сын! Как же я отдам их на поругание? А что скажете вы, когда иноземцы станут насиловать вашу сестру или мать?» Он говорил им, что смутные времена в России уже бывали, и что всякий раз русским людям приходилось ценой огромных жертв восстанавливать утраченное, как было триста лет назад, перед восшествием Романовых. «Если вы не хотите воевать сейчас, вам придётся делать это в дальнейшем – только уже гораздо большей кровью. Если сейчас вам не нужна Россия, то я буду защищать её без вас!» – так он им сказал.
– И что они? – негромко спросил Штольман, видя, что Рождественский замолчал, а Кривошеины попросту подавлены этим рассказом.
– Они? Смеялись, – с горькой усмешкой выдохнул Вольдемар. – А потом сказали: «Идите, ваше благородие! Если решим Родину защищать, мы вас ещё позовём!»
– Значит, они вас отпустили тогда? – прошелестел голос Чертозная.
– Тогда отпустили. А только это ничего не значило, – Рождественский тоже говорил почти беззвучно. – Потому что дарить нам жизнь никто не собирался. В том овраге нас нагнал матрос 1-й статьи Прокопий Углов. Он тоже был в том комитете. До революции я и не знал за ним ничего такого. Исправный, дисциплинированный, услужливый, всегда весёлый, сыплющий прибаутками. Таким он был до тех пор, пока в руки ему не попала власть. Вот тогда и попёр наружу зверь, торжествующий хам, воинствующее быдло! Ему мало было нас ограбить или убить – надо было ещё унизить: «Ваши благородия, а теперь вы встанете на колени и отдадите мне всё, что у вас есть в карманах! И хорошенько попросите, чтобы я оставил вас в живых».  Оружия у нас не было, всё отобрали ещё на корабле. Но Серж… он не понимал, не мог понять, что вот здесь уже бессильно всё его благородство, несломленный дух, честь офицера и всё такое! Перед тем, с чем мы столкнулись, всё это не значило ровным счётом ничего. Нам следовало покориться – и остаться жить…
– Но он этого не сделал? – затянувшуюся драматическую паузу вновь прервал Штольман.
– Он был слишком горд для этого. Просто повернулся к нему спиной и пошёл прочь. Углов выстрелил ему в спину. А потом обшарил карманы…
– А ты встал… – тихо произнесла Анна Михайловна. И это был не вопрос.
– Да, я встал! Я умолял его пощадить меня, а он смеялся мне в лицо! И предлагал просить убедительнее. Он заставил меня ползти на коленях – и ему это нравилось… Боже, как ему это нравилось! Он упивался своей властью надо мной… Когда ему надоело моё унижение, он сказал: «Ладно, твое благородие, живи! Авось, на что сгодишься ещё».
«И сгодился», – мрачно подумал Штольман. Остальное ему было понятно. Углов каким-то образом нашел бывшего офицера в Москве и приспособил к ограблениям церквей. Поповский внук должен был знать толк в церковной утвари. Но с этим лучше разбираться в отделении, под протокол. И с Острожской Библией тоже.
Он покосился на застывшего, как изваяние Чертозная. На лице Михаила Модестовича были написаны омерзение и… жалость? Вот уж чего Яков точно не чувствовал.
– Почему же вы солгали семье вашего сослуживца? – холодно поинтересовался Штольман. – Вы были безоружны. Никто бы не обвинил вас в том, что вы спасали свою…
– Шкуру! – хрипло выкрикнула Анна Чертознаевна. Короткое слово было как плевок. По лицу Владимира пробежала дрожь.
– Я не смог, – процедил он, опуская голову. – Тогда не смог. Всё еще было как наяву. Как я… стоял на коленях. Молил о пощаде. Углов издевался, подсказывал слова!.. А Сергей лежал рядом. И его вдруг осветило солнце. Он, мертвый – был в сиянии. А я хотел жить – и с головой окунулся в дерьмо. Как я мог об этом рассказать?!
Ларчик открывался удивительно просто. Не хватило духу поведать о своём унижении. Но для чего было сочинять историю с расстрелом?
Кажется, Кривошеин думал о том же.
– Тогда зачем была история про солдатский комитет? Про море? – с усилием вымолвил он. По лицу старого сыщика вдруг прошла судорога. – Ты не позволил нам хотя бы проститься с ним …
Рождественский внезапно вскинул голову и впился взглядом в Чертозная.
– Из-за вас! – выкрикнул он хрипло. – Если бы я сообщил, что его убил грабитель – вы бы ведь стали искать!.. Полиция тогда бездействовала, но вас я уже отчасти знал… Плевать вы хотели на полицию.
Владимир смотрел на отставного сыщика с неприкрытой ненавистью.
– Когда-то, в одной компании мы говорили о Севере, – произнёс он внезапно. – И один знаток рассказывал про полярного волка. Как он неделями идёт по следу, теряет его, но обязательно снова находит… Гонит и гонит добычу, пока та не падёт на бегу. А Сергей вдруг сказал: «Не могу отделаться от мысли, что речь идёт о моём тесте». Я запомнил. И тогда… Я понял, что вы найдёте Углова. И всё узнаете уже от него.
Он кинул быстрый взгляд на Анну Михайловну, что замерла в паре шагов от него.
– Анна всегда говорила, что вы были очень хорошим сыщиком. И когда она сказала, что вы занялись делом Троицкой церкви… Я ведь был уверен, что выйдет наоборот! – Рождественский отчётливо скрипнул зубами. – Что вы подумаете на каких-нибудь большевиков. И окончательно их возненавидите. А вы ввязались в расследование. Нынешняя милиция – пустое место, – бывший офицер обдал Штольмана очередным презрительным взглядом, потом снова перевел глаза на Чертозная:  – Но я сразу понял, что вы докопаетесь. Не знаю как, но найдёте И вот Анна рассказала, что вы нашли кусок лоции и пошли с ней к Стрельникову…
– Я… сказала… – точно сомнамбула повторила молодая женщина. – Я это сказала. Я злилась. Думала, ты поможешь мне отговорить отца. А ты… Ты решил его убить! Трус! Какое же ты ничтожество! Боже! Я ведь считала… Думала, ты действительно стремишься к настоящей борьбе. Один из немногих! А ты по ночам грабил церкви и убивал стариков!
Рождественский вдруг закрыл глаза и застонал сквозь зубы.
– Да, я испугался! – выкрикнул он. – А кто бы не испугался? К такому жизнь меня не готовила. Я был готов утонуть в шторм, замёрзнуть в полярных льдах, взлететь с кораблём на минном поле. Я видел смерть десятки раз – и ни разу не дрогнул. Но здесь… это совсем другое! Этот Углов – он страшный человек. Вы его не знаете. Подчинять себе других – это для него как наркотик. Унизить, заставить плясать под свою дудку… Всего лишь матрос, обычная деревенская сермяжка – но мне кажется, в нём есть что-то от дьявола. Он любого сломает… или убьёт. Как Сержа…
– Не трогай его имя! Он не струсил!
– Ну, так где он теперь! Неужели было бы хуже, если бы он остался живым, был с тобой? Да, испачкавшись единожды – что из того! Но он пожелал быть чистеньким! А виноват в этом я?
Анна Лович вскинула револьвер. Рождественский шарахнулся прочь, прижимаясь к стене, замер в неловкой позе и торопливо зашептал:
– Прости меня. Я не мог ему помочь. И рассказать не мог…
– Зато ты наговорил много другого.
Анна Чертознаевна медленно повела стволом револьвера вниз, затем вверх…
– Помнишь? О том, как бьется сердце от радости, как течёт кровь по жилам, когда смотришь на врага поверх пистолетного дула… Зачем ты толкал меня туда? Хотел, чтобы я ушла с тобой? Хотел втянуть в общее дело, повязать кровью проклятой черни – помнишь? Знаешь, Вольдемар, а ты был прав. Я смотрю на врага, и я действительно ощущаю радость. Оттого, что тебя сейчас не станет. Твое чистое лицо теперь вызывает у меня одно желание – стереть его из памяти! Навсегда…
Штольман понял, что пора вмешаться. Кривошеин, как видно, ощутил то же самое, потому что их голоса прозвучали воедино:
– Аня, остановись!..
– Анна Михайловна, не нужно. Он того не стоит.
Анна Лович коротко покосилась в их сторону. Искусанные губы вдруг скривились в тяжелой усмешке.
– Папа, с чего бы вдруг такое милосердие? Вчера его дружки едва не убили вас с Николенькой! А вы, товарищ большевистский сыщик? Хотите еще что-то выпытать у Вольдемара на пользу следствию? Спрашивайте, не стесняйтесь! Он расскажет. Всё одно, потом вы его расстреляете! Так считайте, что я сэкономила вам пулю. Хотя, может, вы желаете того?.. Самолично его шлёпнуть? Ну, одного-то вы уступите даме!
– Аня, уймись! – глухо пророкотал Кривошеин. – Яков Платонович – не палач! И я никогда им не был. И тебе не нужно им становиться!
Штольман только тяжело вздохнул, стараясь подавить раздражение. Впрочем, настоящей злости не было. Рвущейся наружу боли он перевидал достаточно на своём веку. Чего ему только ни кричали в лицо… Но сейчас надо найти слова, чтобы всё это остановить, а в подборе слов он никогда не был силён.
– Не нужно, Анна Михайловна, – повторил он вслед за Кривошеиным. – Господина Рождественского будут судить. А хорошим людям не нужно пачкать руки… о такое.
Анна Лович смерила его долгим взглядом.
– Я не очень хороший человек, – произнесла она горько и серьёзно. – И я не боюсь испачкаться. Но пока вы не назвали ни одной веской причины, почему я не должна пристрелить Вольдемара прямо здесь и сейчас.
– Аня, но ведь он не убивал Сергея, – негромко, но тяжело вымолвил Чертознай. – И это даже не будет возмездие, о котором ты мечтала. Некому мстить. Большевики не расстреливали Сергея. Углов – преступник. Его ищут и рано или поздно найдут. А это будет убийство…
Анна Михайловна только сверкнула глазами.
– А Пётр Ильич? – осведомилась она резко, перебивая отца. – И тот батюшка из Троицкой церкви? Разве это будет несправедливо?
– Нет, Аня, не будет, – внезапно жёстко ответил Кривошеин. – Ты хочешь справедливости? Иди в милицию к господину Штольману! Вместо меня, потому что я стар и неизвестно, сколько еще протяну. Вместо Ильи Петрова, который вчера едва не погиб, закрывая собой вашего сына! Иди! Отдирай ото льда трупы, с которых сняли всё, вплоть до исподнего. Утешай изнасилованных женщин. Вытаскивай зарезанных из канав. Гоняйся за разными выродками, даже стреляй в них. Вот тут можно и стрелять, и вот это будет справедливо!
Штольман резко вскинул бровь, но удержался и промолчал. В конце концов, Михаилу Модестовичу виднее. Это его дочь. Если она не послушает родного отца, то вряд ли для неё станут откровением слова «большевистского сыщика». Чертознай по-прежнему стоял почти между ними, повернувшись к Якову спиной, лица его Штольман не видел. Низкий голос, казалось, отражался от стен:
– Ни у кого нет права отнимать чужую жизнь просто так. Даже такую никчемную. Ведь ты никого не спасаешь, никого не пытаешься защитить! Ты просто хочешь убить. А я не могу тебе этого позволить.
– Почему? – с мукой выдохнула Анна Михайловна. – Тебе жаль этого предателя?
Вытянутая рука с револьвером дрогнула. Штольман поспешно сунул руку в карман. Вряд ли Анна Чертознаевна это заметит. Зато Рождественский в любой момент может вспомнить, что вооружён…
– Его – нет, – всё тем же ровным, жестким голосом ответил Кривошеин. – Тебя. Ты ведь говорила с Серёжей. Представь, что он здесь. Что бы он тебе сказал? Это ведь не ты сейчас. Это всё твоя боль, твоё горе… Это тьма пытается тебя столкнуть… туда, где я не смогу тебе помочь. Никто не сможет.
– В ад?
– Я всю жизнь пытался тебя научить, что каждый поступок, каждый наш выбор имеет цену. Иногда платишь только ты. А иногда платить за твоё решение приходится многим. Я сам не раз стоял перед таким выбором, поэтому знаю, о чём говорю. То, что ты хочешь сделать сейчас… это изменит не только твою судьбу. И меня уже не будет рядом, чтобы помочь тебе справиться с последствиями. Никого не будет. Ты готова к этому? Тогда стреляй. И принимай своё будущее!..
Штольман ничего не успел понять – Чертознай внезапно отбросил трость, вытянулся, как струна. В комнате вдруг смерклось, но света было всё ещё достаточно, чтобы Анна Лович видела цель. Вспышка револьверного выстрела показалась невозможно яркой. А потом самого сыщика опрокинуло и понесло куда-то в темноту…
* * *
…Снеговая каша хлябала под ногами. В ботинках было так же мокро и мерзко. Кажется, дома оставалась ещё пара поленьев, так что обувь ему удастся просушить. А если и нет – не всё ли равно? Будто бы он так уж дорожит своим здоровьем?
Промозглый, сырой ветер забирался под пальто, воруя остатки тепла. Осталось ли вообще какое-то тепло в этом мире? Улицы были пустынны и темны. Лишь за некоторыми окнами угадывался зыбкий свет ламп-коптилок и уцелевших от прежних времён восковых свечей. Каждый огонёк обозначал человеческую жизнь, ещё сопротивляющуюся – вопреки всему – холоду и мраку.
Там, куда Яков шёл сейчас, света не было. Ему придётся самому его зажечь. И теплить, покуда свеча не догорит… чтобы кто-то, идущий ночной улицей, знал, что Яков Штольман всё ещё жив…
Когда-то,  очень давно, когда в его квартире было так же одиноко и темно, он часто позволял себе не возвращаться домой. Оставался на службе на всю ночь. Дежурный приносил ему чаю. Если клетка была пуста, спать сыщик устраивался в ней. В участке всегда были люди, была жизнь…
Сейчас так тоже можно было бы. Соблазн велик. Остаться среди людей, а не тащиться сквозь эту сырую ночь – туда, где никто его не ждёт. Но он не мог себе этого позволить…
Вера много раз уговаривала его переехать к ней: «Папа, мне так будет спокойнее!» Возможно, ради её спокойствия стоило… но тогда это означало бы, что он смирился… с тем, что Анна уже никогда не вернётся…
Год… Два…
Вначале он искал. Перевернул вверх дном всю Москву, обшарил все малины и притоны. Отправил на нары десятки ублюдков… пятерых шлёпнул своими руками… Но след так и не мелькнул в темноте. Она просто однажды исчезла, не вернувшись домой. Он не мог поверить, что Анна просто ушла. Значит, что-то случилось с ней, когда его не было рядом… Следы давно остыли. Но он всё равно продолжал искать и ждать.
Будь он уверен, что она умерла – давно бы уже покончил со всем... Неизвестность приковала его к этой жизни крепче кандалов. Сейчас весь мир перевернулся с ног на голову. Люди исчезают, чтобы объявиться где-нибудь в Новочеркасске… или в Париже. Если она всё ещё жива… где-то… и вернётся, вопреки всему… а его уже не будет?..
До тех пор, пока он не отыщет неопровержимые доказательства, что её больше нет на свете, он обязан вновь тащиться в одинокий дом… и зажигать на окне свечу…

Потому что любовь никогда не перестаёт…
   

   
Музыкальная иллюстрация к главе:
[player][{n:"Александр Дольский – Господа офицеры",u:"https://forumstatic.ru/files/0012/57/91/50811.mp3",c:""}][/player]
   
   
Следующая глава       Содержание

 
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)