Стояло уже совсем позднее утро, когда он ступил на широкую площадь Николаевского вокзала. Мгновенно подоспел расторопный носильщик с тележкой и распорядился его нехитрым багажом. Яков расправил затекшие плечи, огляделся…
Площадь гудела на разные голоса. Зычно покрикивали разносчики газет: «газета-копейка! Полушка - статейка! Новые речи в «Речи»! Истории про Ната Пинкертона!» и прочие прибаутки. Нарядные охтенки торговали с наплечных корзин свежим молоком. Вдоль трамвайных путей скрипели подводы и телеги, груженные товаром, везомым в столицу бойкими ярославцами.
Площадь двигалась по вечным осям торговой жизни. Лотошники с кренделями и пирожками сновали там и сям, предлагая прохожим: «Пирожки с мясом, вареньем, грибами! Штучка - пятачок! Полрубля – пучок!». «Саечки, саечки! Подовые паечки!».
Яков застыл среди суеты, внимая пульсирующему пространству. От потрясения, пережитого какой-то час назад, он словно обессилел. Он так устал следить за неостановимым бегом событий, и так его вымотала эта гонка, что он просто перестал думать.
Подставляя лицо серому небу, Яков рассеянно смотрел, как чухонки продавали первую клюкву, меленькую и розоватую, призывая покупателей забавными напевами: «по клюкву, по клюкву! К штофу и к чаю! Клюква моченая, с солью толченая!».
Наискосок от него оживленно торговали две молоденькие девушки - от дымящихся котлов шел дразнящий аромат еды. Одна продавала похлебку, другая – вареный картофель. Разношерстный народ с баулами и ребятишками заправлялся между путешествиями. Среди общего гула и говора то и дело раздавались возгласы: «Кому картошки! Похлебки!… Сбитня! Горячих пирогов, прямо из печи!».
Штольмана давно мучила жажда. Он выискал глазами сбитенщика, благообразного подвижного старика с расчесанной надвое снежистой бородой, и закинутым за спину самоваром. Старик откручивал из-под локтя длинный краник, ловко наполняя стаканы пенистым горячим напитком, и развлекал зевак затейливыми куплетами. С каждым налитым стаканом он выдавал новую фантазию, достойную подмостков народного балагана. Это был прирожденный куплетист, и образовавшаяся свита почитателей щедро сыпала медяками за импровизированное выступление: «сбитень народный, медовый, на скус бедовый, с перцем, с сердцем, с нашим удовольствием!».
Яков расплатился, глотнул пряной жижи и остался с толпой - поглядеть и послушать. Балагурство сбитенщика отвлекало его… от того последнего сокрушительного факта, который час назад ударил молнией в его расшатавшуюся жизнь, и едва не перебил ему хребет. Ему хватило выдержки исчезнуть и доехать сюда.
Но чувствовал он себя круглым дураком, таким дураком, каким не знал себя никогда. Штольман, такой внимательный, опытный, был тверд во мнении, что его не проведешь. Какая самонадеянность! Оказалось, что контроль над ситуацией был потерян в самом начале двухгодичного расследования, едва лишь надворный советник замаячил перед носами хитрой парочки. Никогда он так не ошибался…
Яков до последнего не предполагал, что Нина может быть причастна к вероломной краже Негошевых денег, из-за чего он загремел под суд.
И в ту злополучную июльскую ночь, когда избитый и готовый уйти в подполье для неофициального расследования, он заехал к ней попрощаться… Той ночью невообразимая свитская фрейлина, не раз предававшая его князю, и -- хранившая у себя украденную опись, вдруг помогла ему… За несколько часов она разыскала сговорчивого ювелира и какого-то сомнительного дельца, продала алмазный фрейлинский шифр, собрала нужную сумму, и уже утром Штольман смог отвезти деньги к Стане и Милице Негошам.
Что это было… Порыв раскаяния? Внезапная жалость, так не свойственная этой женщине? Очередной коварный ход? От наплыва мыслей голова шла кругом…
Стоп, господин надворный советник. Не теперь… Теперь Вы не станете об этом думать… Впереди так много ленивых часов досуга, - он с горькой усмешкой покачал головой, - Вы сядете и придирчиво разберете по часам историю своей глупости!
Он посмеялся над собой, и стало немного легче – самоирония, как всегда, выручала…
Яков встрепенулся, шум вокзальной площади вновь коснулся его слуха. «Стаканчик от печалей, что черти накачали. Бери, прохожий, не зевай - и скука сердца не замай!», - задорно частил куплетист под хмарью северного неба, озабоченный народ расслаблялся и веселился. С ними Якову было теплее…
Подошли матросы в холстинных фартуках, измазанных дегтем, протягивая черными дланями медные деньги. Какой-то чиновник в форме и новенькой фуражке с кокардой, очень довольный, грубо потеснил Якова острым локтем. Штольман собрался было ругнуться, но вдруг - мгновенным движением - даже не успев отследить свой порыв, ухватил маленькую грязную ладошку, юркнувшую в карман чиновного невежи. Мальчишка-карманник, которого он словил на горячем, засипел простывшим горлом и бешеной юлой стал вывинчивать руку. Но Штольман держал цепко: «Куууда?».
- Дяяяденька, пустите, бооольно! - брызнув слезами, взвыл оборванец, не забывая при этом вертеться юрким пламенем.
- Господин хороший, это ваш кошелек? – Штольман свободной рукой тронул чиновника и протянул ему портмоне.
- А… что такое? Аххх! - выдохнул он, оловянными глазами уставясь на мальчишку, и, налившись злобой, закричал, - Ууу, поганец! Да я тебяяя!…
- А ну, брысь отсюда, пока в кутузку не отправил, - пригнувшись, скомандовал воришке Штольман и обернулся к ротозею, - Вы полегче, уважаемый.
- Выыы, зачем отпустииили! – прогудел чиновник, тряся Якова за рукав. Штольман раздраженно отстранился и молча зашагал прочь. Развлекавший его балаган был испорчен…
В левом виске противно пульсировала острая игла. «Правильно, что оставил опись нетронутой, - вопреки решению не думать перекатывал он болезненные мысли, - Нежинская не знает, что я в курсе… пусть думает, что во мне говорит оскорбленная ревность. Если будет шанс продумать ответный ход - я еще сыграю с вами, Ваша светлость и госпожа фрейлина…».
Преграждая Якову путь, по торцовке процокала лошадь - с телеги со смуглым возницей, из золотистой соломы нездешними галчатами глазела на Штольмана застенчивая черноволосая ребятня. Тоскливо провожая их взглядом, Яков Платонович ощущал - как бы он ни старался отвлечься, чувство утреннего потрясения не отпускало…
Штольман бесцельно заспешил дальше. Сеял мелкий дождь и конные трамваи на кругу, на крышах которых мокли пассажиры, тускло блестели железными боками. Вдали гудели локомотивы. Сквозь кисею из дождевого серебра прочертилось стройное здание Николаевского вокзала, скрепляя живой муравейник арочными сводами. А ведь это последнее здание, в которое он посетит в этом городе…
Часы на башне пробили десять. Штольман поежился под косой моросью: до отправления поезда оставался час, и он совершенно не знал, что ему делать. Сидеть в зале ожидания не хотелось. Он еще послонялся возле тумбы с объявлениями. Потом купил газету у разносчика, потом зло поторговался с продавцом ватрушек, стараясь убить время, но окончательно просырев и нарочно ничего не купив, вынужден был войти под арку.
Здесь, как всегда, его настиг ветер. В арке всегда жил ветер. Он хулигански свистел и улюлюкал вслед каждому прохожему, стоило только ступить под округлые своды. Теперь ветер насмешливо провожал и его, может быть, с сочувствием, а может, насмехаясь, и, должно быть, в последний раз… Штольман свистнул в ответ, и поймал тяжелый взгляд городового. Служивый положил руку на портупею и медленно направился к нарушителю. Яков Платонович напустил на себя неприступный вид и прошел мимо со строгим лицом.
Его встретили мраморные залы, щедро украшенные лепниной, и стальной гул дымного дебаркадера. На путях уже стоял его поезд. Запах креозота и жженого металла ударял в ноздри. Стуки рельс многократным эхом разлетались по колонному залу, словно в огромной кузне. Толпа все прибывала.
***
…Вокзал, шумный и дымный, всегда нравился ему. Когда Штольман выезжал в губернии или занимался расследованиями по ведомству путей сообщения (была пара сложных случаев), он с молчаливой радостью бывал здесь.
Яков полюбил поезда в детстве, в момент, когда, казалось, для него не осталось выхода… Когда в 62-м году во флигеле Павловского кадетского вынули из петли и перенесли в лазарет худенького, больше не веснушчатого, а уже серого, совсем незнакомого кадета Копина, единственное близкое ему существо, Яков решил, что это конец… Он не смог уберечь друга, не смог предотвратить беды, не смог разоблачить мерзавца, доведшего Андрея до петли…
С ним тогда стали случаться странные застывания. Он похудел и почернел, не замечал, когда к нему обращались… Отчаяние так поглотило его, что он удрал в самоволку и забрел на набережную Ждановки, мелкой тинистой речушки, где собирался утопиться, но поскользнулся, ударился и упал. Там его нашли и вернули в кирпичные казармы.
Всерьез обеспокоенный Ванновский, тогдашний директор корпуса, поблескивая из-за стекол пенсне умными глазами, решил свозить взвод двенадцатилетних павлонов в Путиловское депо.
Кадетам демонстрировали изобретение: новенький, только что отстроенный русскими и американскими инженерами локомотив. Внутри огромной машины передвигались лязгающие механизмы, клокотал клубами дым, колеса ворочали железные дышла. И пахло гарью, керосином, смолой… -- тот терпкий, невыразимый запах депо, который навсегда врезался в его сердце.
Инженер в синей строгой форме рассказывал, как все это было сконструировано и отлажено, и тонко пригнано, и какая мощная объединенная воля тысячи деталей толкает этот локомотив.
Раскрыв рты, мальчишки созерцали дышащее металлическое чудо, и Яков чувствовал, что локомотив знает, для чего заведено его железное сердце, и знает, кому доверить свою силу. Слаженный мощный зверь, полный скрытого упорства, рвущегося наружу дымом и свистками.
Им разрешили потрогать и погладить зверя. Кадеты бегали вдоль его огромного тела, и трогали, и гладили, и гомонили.
Пораженный Яков смотрел на локомотив.
День вдруг засиял, то ли от блеска металла, то ли из-за острого запаха дыма и гари, но онемевший Яков стоял и смотрел на послушное творение рук человеческих, и мечтал стать - сразу - и этим инженером, и этим локомотивом.
Тот день перевернул его жизнь. В тот день кадет Штольман стал инженером своей души…
***
Заиграл военный оркестрик, провожая роту юнкеров, должно быть на стрельбы… Штольман очнулся от воспоминаний, сморгнул с ресниц блики далекого детства и завертел головой.
Перекрывая музыку, задребезжали под куполом заливистые свистки. Столичное небо пробилось в перекрестья огромных окон полуденным солнцем, и рослый громогласный швейцар объявил московскую посадку.
Преодолевая небольшую толчею, Яков предъявил билет, и вот уже обер-кондуктор с мягкими манерами, встречавший пассажиров первого класса, проводил его на место.
В вагоне было многолюдно. Пассажиры в праздничной эйфории долгого путешествия рассаживались по мягким бархатным диванам, заполнявшим вагон. Статские, офицеры с женами, два генерала, несколько крупных купцов, изящные дамы в дорожных костюмах - по всегдашней безотчетной привычке отметил Яков подробности, чтобы навсегда задвинуть их в глубокий ящичек памяти.
Хорошо, что в вагоне не встретилось ни одного знакомого, он бы этого не вынес. Осматриваясь на вокзале, Яков не заметил слежки – очень хорошо, значит, никто не знает, что он так сорвался…
- Пожалуйте-с, господин Штольман, Ваше место, - поклонился обер-кондуктор, - приятного путешествия!
От окна живо обернулся очень элегантный господин лет сорока, совершенно седой, с прибранными усами и волоокими выразительными глазами:
- Здрааавствуйте. – преувеличенно-сердечно поприветствовал он Штольмана и протянул руку, - будем знакомы, Паратов Сергей Сергеич, золотопромышленник.
- Штольман, Яков Платонович, надворный советник, - пожал он крупную кисть и тут заметил, что сосед его сильно навеселе.
- Славное путешествие предстоит, быстрое. – похлопывая по оконному стеклу, возбужденно поделился сосед, - до Москвы домчим, не заметим! А как домчим, так и отметим!
«Ну вот, - подумал Штольман, - начинается».
Тронулись. Проезжая по мосту через Обводной канал, Штольман мимолетно вспомнил непростое «Дело о растаявших чертежах» (Дело №7603 из личного Досье Штольмана), в котором он помог известному мостостроителю Белелюбскому с его лабораторией…
За окнами разгоняющегося поезда, под бодрый тенорок говорливого соседа, медленно уплывал город. Место его триумфа, его силы, его любви и его падения…
Так началось это бегство, совсем бесславное, как казалось ему.
***
Через четверть часа мягкого покачивания поезда по вагону прошел кондуктор, внося утреннюю заботу и что-то праздничное в тяжкую усталость Штольмана.
- Свежая пресса, свежая пресса. Пожалуйте, дамы и господа: «Отечественные записки», «Вестник Европы». Последняя «Нива» с приложением для дам, 25 копеек, пожалуйте.
Охотней всего брали «Ниву». Помедлив, Яков тоже взял «Ниву», а вовсе не привычный ему «Вестник Европы», который он любил почитывать на досуге, интересуясь научными новинками и политическими веяниями просвещенного запада.
«Делать, - говорите, - чего никогда не делал?», - припомнил он слова полковника Варфоломеева и бросил взгляд на журнал. На титуле значилось: «М. С. Щепкинъ. По поводу сотой годовщины его рождения и двадцатипятилетия со дня кончины». Яков Платонович бессмысленно уставился на смутно знакомый портрет крепкого полнокровного человека в густой рамочке текста и после секундного колебания перевернул журнал. Отлистнув последнюю страницу, он внезапно поперхнулся и сухо закашлялся: на него смотрели грибы! Да-да, грибы всех видов и названий, под пафосным заголовком: «Важнѣйшiе русскiе грибы». Докатились, надворный советникъ Штольман! Достойная разминка для ваших мозгов.
- Грибочки любите? – сунулся носом в страницу Сергей Сергеич, - Вы знаете, я вот их обожаю, с закусками, да в хорошей компании, да если еще с цыганами!…
Штольман мгновенно разозлился и полоснул яростными глазами по лицу назойливого соседа, не проронив, впрочем, ни слова, - он умел так молчать. Сконфуженный промышленник немного посопел и извиняющимся тоном спросил:
- А Вы, простите, на отдых едете или по делам, позвольте узнать?
Яков сказал, что едет по семейному делу - на похороны любимой тетушки в небольшой городок под Москвой.
На десять минут Паратов отстал, всем своим видом изображая понимающее сочувствие, однако, надолго его не хватило. Он не унимался, жаждал внимания и болтал всю дорогу. Сосед положительно не умел молчать. Яков прикрыл глаза. Хотелось тишины, но вкрадчивый голос соседа все же отвлекал от тяжелых мыслей.
Пришлось обсудить с ним гастрономические вкусы парижан и состояние российских дел на внешних рубежах, пресловутое слияние купечества с дворянством, и прочие виды на урожай. Все-таки надо было взять «Вестник»…
К вечеру выходивший на станциях сосед выдохся и, уткнувшись носом в манишку, замолчал… В их диванном закутке наступила тишина.
Штольман отдался вязким мыслям, что тяжелыми льдинами плыли по его сознанию: мчащийся куда-то локомотив его жизни больше не подчинялся ему. Он не смог растолкать льды, и давно позабытой, черной змеей вползла в нутро обреченность.
Это чувство уже двадцать с лишком лет не посещало его. С воспитания в кадетском корпусе, где его ковали в железе дисциплины хитрым бесстрашным волчонком, он не помнил такого уныния. Это чувство заснуло на дне сердца, покрылось ледяной коркой, и Штольман считал, что навсегда схоронил его.
Звезда вечного сиротства, под которой он родился, прибрала его еще с младенчества - он уверовал в это. С той самой ночи, как отец вырвал Якова, перепуганного пятилетнего совенка, из горячих дрожащих рук маменьки, сиротская звезда заполучила его тело и душу.
Отец привез его в мрачное здание бывших казарм, подавленного и опухшего от слез, сдал на руки дядьке Кузьмичу, и более ни разу не приехал. Так исчез домашний баловень Якоб и на свет появился незнакомый ему кадет Штольман пяти лет от роду, в форменной курточке и фуражке с красным околышем, который издалека отразился в зеркале приемной залы. И кадет Штольман не смог разглядеть свое лицо меж других бледных лиц с одинаковыми чернильными глазами, полными ужаса и тоски. Первое построение и речь директора о присяге и дисциплине он не запомнил…
Эти вынырнувшие из глубины сердца воспоминания были болезненными и кололи меж ребер ноющей иглой. Яков поерзал на мягком бархате дивана. Ему очень хотелось драться и грубить. Но никто и ничто не оскорбляло его: мерный перестук колес баюкал; сосед по дивану крепко спал; деликатный буфетчик, принесший чай с очередного полустанка, был рад услужить.
***
Ночью, когда смерклось, и кондуктор засветил по периметру вагона фонари, сквозь овальные стекла которых дрожали робкие свечечки, его потрясение стало как-то пронзительнее. В вагоне повисла особенная тишина, когда наговорившиеся пассажиры дремали на мягких диванах, даже сквозь сон сохраняя гордые посадки голов…
Он не спал, он не мог спать… Не стерпев неподвижности, Яков встал и быстро прошелся по боковому проходу вдоль бархатных диванных туш, на пуфах которых мерно покачивались господа. Вышел в сени, рванул вверх оконную переборку, вдохнул травяной ветер. Теплый воздух заполоскал по щекам, играя с ним, и защекотал ноздри. Штольман длинно выдохнул...
Он и вправду безмерно устал… Прав Варфоломеев. Его выпотрошила эта последняя двухгодичная операция. Постоянная оценка событий, людей, вся его неспящая наблюдательность - довели до срыва, и он допустил дуэль…
Его самолюбие и гордость страдали так, что начинало жечь, едва он сжимал челюсти. Сердце уже не кололо, а беспорядочно и больно металось с той стороны груди. Снова накрыла паника. Как тогда, в детстве, над телом Андрейки Копина…
Теперь, когда он знает так много, когда нужно взять след, пока не остыло, он вынужден позорно бежать. Это было самое большое разочарование и самое несносное.
Штольману было стыдно. Он не понимал точно, перед кем, перед чем? Перед лощеным Двором, который ядовито жужжал о дуэли с князем, стреляя в него улыбками? Перед начальником личной охраны Его императорского величества полковником Варфоломеевым? А может, перед тем двенадцатилетним кадетом, поверившим в железного зверя?…
И не смягчить раны самолюбия ничьей лаской. Нет на свете ни одной близкой ему женщины, некому положить усталую голову на грудь, некому пожаловаться… Да и не умел он жаловаться.
Штольман служил царю и отечеству на трудном поприще скрытности. Никогда близкая женщина, позволь он себе такую роскошь, не смогла бы ни простить, ни разделить неопределенности его будней, эту ежедневную закрытость, внезапные и долгие отлучки. Да и то сказать - его сухость, натренированная годами, неизменной преградой вставала бы на пути к невинному женскому сердцу. Дружба с Ниной долго согревала его, но и это исчезло.
Такова была дань, которую брала с него сиротская звезда. Она была требовательна и властна, его звезда, она жаждала его себе без остатка. Он осознал это годам к тридцати. Поначалу он еще сопротивлялся и пробовал ухаживать за барышнями, которые оказывали ему знаки сердечной склонности. Однажды дело едва не дошло до помолвки с одной прелестной смущающейся дебютанткой из хорошей семьи, только начавшей выезжать в свет, но ужаснувшиеся родители девицы сочли намерения выскочки Штольмана возмутительными и отказали ему от дома.
После горьких раздумий он принял одинокий путь холостяка с обреченностью стоика, которому не к кому возвращаться вечером, но и нет обременения. Постепенно он привык согреваться мимолетной женской лаской, сорванной на бегу улыбкой, заменяя себе этим постоянное тепло домашнего очага, которого он не мог и не умел себе позволить.
Сходясь с женщинами, он довольствовался малым. Он просто грелся подле них, стараясь отплачивать им случайным жаром тела. Тем больше он ценил дружбу с Ниной, но…
Его способность договариваться с женщинами подвела его. Он допустил промах и чувствовал себя униженным. Ему было страшно признаться себе, что он вышел в тираж, что он не нужен. А ведь ему нет и сорока…
И теперь его неизбежный удел - одиночество и самоотречение. Одиночество и самоотречение... Впрочем, как всегда...
***
Штольман резко вскинул голову, очнувшись от вязкой дремы. Оказалось, он все же незаметно заснул. Вагон был прошит лучами утреннего солнца. Щепотью протерев глаза, Яков пружинисто встал и глянул в окно. Поезд стоял на очередной станции где-то в часе езды от Затонска. В вагоне царило оживление, кто-то входил, кто-то выходил, но московские пассажиры мирно сопели последней дремой, самой сладкой из дрем - он им позавидовал. «Скоро прибудем», - облегченно подумал Яков. Он устал находиться в этом замкнутом пространстве запертым с пестрой жизнью. Все казались ему довольными, все кроме него.
Золотопромышленник, прохрапевший всю ночь, теперь жадно попивал чай с баранкой с серебряного подноса, и вновь желал пообщаться. Чтобы не учинить скандала, Штольман сжал зубы, и на оживленную говорливость купца промычал что-то невнятное. Паратов заскучал, уткнулся в «Ниву» и отстал.
***
Звук колокола предупредил об остановке поезда и Штольман сошел на станции «Затонск» под сип выдыхаемого пара. Пассажирский люд потянулся в распахнутые низенькие двери. Он же немного постоял, вбирая в легкие духовитый плотный воздух затонского утра…
Вокруг провинциального вокзала устоялась покойная тишина. У приземистого здания невозбранно гуляли куры, пара кудлатых псов лениво щурилась из мягкой пыли. Швейцара не было и в помине… как, впрочем, и пронырливых нищих… Как и ни одного носильщика.
«Надо бы телеграфировать», - взъерошил затылок Штольман и прошел внутрь.
Маленькая станция уже опустела. На деревянной скамье над мраморным полом обретался пушистый котище, да крепко спящий смотритель с фуражкой в руках - вот и вся братия. Усмехнувшись, Штольман прошел в рубку, предъявил документы, и телеграфировал Варфоломееву.
С последним ударом телеграфного ключа Яков поймал себя на том, что чувствует странное облегчение - оттого, что сдал двухлетнюю вахту из столичных интриг, вынюхиваний и притворства. Он был почти готов спасаться обычной рутиной в быту… А в работе – теми простыми расследованиями обывательских преступлений, которых так мало доставалось ему в последние годы.
Выйдя из рубки, он обнаружил, что зал беспробудно, вопиюще пуст: Якову самому пришлось искать куда-то пропавшего с багажом носильщика. Кружа вдоль торцовой вокзальной стены по еле видной тропинке, он угодил в густые заросли бузины, и почти выдрался из засады, когда вдруг под его нетвердой ногой истерично забилась хохлатка. Штольман едва не упал, споткнувшись об ее нелепо прыгающее тельце, и выругался: «вот бестия! Да что ты тут делаешь, летать учишься?!».
А впрочем… она ведь существо, не связанное долгом? Она может бродить, где хочет, и делать все, что ей вздумается, – это ли не свобода?
Вот и он стал такой свободной курицей. И теперь никто ему не указ… Яков усмехнулся своим мыслям и вылез из зарослей. Носильщик отыскался на заднем дворе среди поломанных возков – и Яков обрадовался ему, как родному…
Громадный, призрачный, имперский Петербург остался где-то в дождливом вчера.
"
