(1 серия)
   
Извозчик, сидевший так прямо, будто аршин проглотил, впился взглядом в круп лошади и не сошел с козел, сколько бы носильщик на него ни бранился… Пришлось им со Штольманом вдвоем крепить на запятках сундуки. «Он всегда такой?», - покрякивая от тяжести, спросил Яков Платонович. «Кондратий-то горемыка? Всегдааа… говорит, что из графьёв он, неправедно изгнанных со своих земель, а армячишко-то один на весь год», - досадливо плюнув, отвечал носильщик.

- В ближайшую гостиницу поезжайте, - распорядился Штольман в спину изгнаннику.

Возница с замороженным высоким достоинством молча тронул лошаденку и они поехали по узенькой улице, уставленной покосившимися домишками. Хибарки перемежались высокими поленницами дров, да чахлыми деревьями, а во дворах вовсю кипела жизнь.

Окраина Затонска деловито суетилась, как встреченный ими поросенок - в луже, и Штольман не без любопытства оглядывался по сторонам. Ранний мастеровой люд был занят по хозяйству: стучали топоры, хозяйки топили печи, повсюду пахло жирным дымом и деревней. Под скрипы колодезного колеса надрывались лаем собаки, задорные «кука-ррри-куууу…» разносились по округе.

Свернув с окраины на просторную разъезженную улицу, Яков покатил вдоль широких хозяйств с каменными домами, мимо мануфактур и лавок под торговыми вывесками. Встречались подзапущенные особняки с беленькими мезонинами и нарядными флюгерами, опутанные нестриженной растительностью. Повеяло каким-то устоявшимся уютом.

Встречные простолюдины кланялись, завидев незнакомого господина не из местных, прохожие вглядывались в него с пристальным любопытством. Штольман прикрыл глаза и поймал непривычное ощущение ленивого беззаботного покоя, разлитого в воздухе. Совсем непохоже на столицу, где слишком много суеты, слишком много шума, где никто никого не замечает… а здесь не так…

Возок внезапно остановился у грязного здания с полотняными маркизами на окнах, откуда, впрочем, немедленно вышел швейцар. Яков спрыгнул с подножки и велел доставить вещи в полицейское управление. Извозчик, так и не проронив ни слова, тронул лошадь и уехал. Штольман проводил его взглядом, прикидывая, доведется ли еще когда-нибудь увидеть свой скарб?…

Однако было не до чужих глупостей. Ему страшно хотелось окунуться в работу, и смыть впечатления последних дней привычной, знакомой деятельностью. Пребывание на своем месте взбодрит его - он знал это! Только вот найдется ли вдоволь работы в таком захолустье?…

Гостиница, а вернее постоялый двор, куда его доставили, был видавшим виды проходным двором с трактиром в первом этаже. Комнатка, куда препроводил Якова коридорный: маленькая, замызганная, в пятнах по дивану и пыльному ковру, заставила его поморщиться, да и постель не впечатляла свежестью…

- А получше что-то есть? – прямо спросил Штольман у веснушчатого, с белесыми ресницами коридорного.

- Все комнаты заняты-с, Ваше высокоблагородие, - ответил веснушчатый и развел руками.

- Надеюсь, клопов здесь нет? – раздраженно буркнул Штольман, оглядывая стены. 

- Как можно, Ваше высокоблагородие! У нас старинное приличное заведение, купцы останавливаются, служивые, - никто не жаловался! А уж коли Вам не по нраву, покорнейше просим-с занять номера в гостинице Тригорьева, что в центре.

Менять гостиницу было некогда. Ладно, он здесь всего на пару ночей, а там подыщет себе квартиру. Немного попрепиравшись с распорядителем у конторки, он заплатил вдвое и наказал к вечеру раздобыть ему чистого белья и полотенец. Служащий неспешно отслюнявил пальцами деньги, заставляя Штольмана ждать, а затем поклонился с неприступным видом. Досадуя на непробиваемых провинциалов, Яков Платоныч вышел на улицу.

Потертые здания с потеками, какие бывали в глухих петербургских закоулках, глядели на него подслеповатыми окнами. Улица, крытая по ухабам соломой, уже наполнилась щеголеватыми горожанами, совершавшими утренний променад, - одеты пестро и мешковато, два-три изысканных господина, вот и весь beau monde. Городишко оказался зауряднее, чем он втайне надеялся… Ну что ж, пора представиться на новом месте службы.

Не сделав и трех шагов в сторону управления, он столкнулся, вернее его чуть не сбила с ног - внезапным праздником летящая по пыльной улице – барышня. На велосипеде. На миг сверкнуло ее разгоряченное лицо, затрезвонил звонок, и Яков едва успел отскочить, уступая дорогу восторженным глазам и оживленной улыбке. Все это прозвучало совершенным диссонансом его мрачному, подавленному настроению.

Он проводил оторопелым взглядом наехавшее на него существо. «Excusez-moi!», - пропел девичий голос. Велосипед полетел в уличную пыль. Она обернулась, и они скрестили взгляды - девушка, одетая на английский манер, в легкомысленной соломенной шляпке, и сосланный в провинцию опальный сыщик Штольман.

В любое другое время он бы удивился, отметив, какая неординарная смелость на провинциальной улице! Но теперь он только и смог, что выразить раздражение недовольным отрицательным кивком.

Он еще постоял, чувствуя спиной ее пристальный взгляд, но не обернулся, и пошел дальше мрачнее тучи. Боже, если ты есть, дай мне пережить этот день, а потом еще один, и еще…

Работа, любая, какая бы ни была. Хоть пьяные драки, хоть ссоры соседей, не поделивших корзину прелых яблок, - для начала ему хватит. Работа поможет справиться. Шагая в участок, Штольман немного нервничал еще и потому, что не знал – каков его новый начальник, как примут в провинции столичного чужака?

***

Тесноватый участок, где оконные решетки резали косыми ломтями утреннее солнце, оказался на удивление оживленным: городовые вели под руки помятого молодца, и дежурный не отлынивал - заполнял рапорт. Совсем юный дознаватель, украшенный пушистыми усами, проводил опрос свидетеля. Что ж, не так уж и плохо по утреннему часу для провинции.

Яков Платонович встал у окна и, дожидаясь, пока полицмейстеру доложат о его прибытии, невольно прислушался к дознанию. Деликатный юнец с мягкими манерами потрясенно вопрошал пространство о том, откуда берется в людях такая непреодолимая жажда - брать чужое?!

Ответом ему было неопределенное мычание свидетеля. Речь шла о мелком бытовом ограблении, и дознаватель восстанавливал картину произошедшего: ограбили дом, и случайно проходивший мимо свидетель видел убегавшего вора. Ерзающий на стуле плутоватый парень с первых слов показался Штольману подозрительным. Он сходу сообщил о сломанном замке, а ведь таких деталей зеваки не замечают… - наблюдательный? Однако, как дело дошло до описания, то никаких особых примет беглеца он не вспомнил.

Штольман почувствовал знакомое напряжение нюха: эта манера петлять в разговоре была ему хорошо известна – она всегда говорила о том, что опрашиваемый врет. Да и чуть нервный голос свидетеля выдавал неладное. Интуиция, которая является лишь суммой опыта, а окружающим часто кажется мистическим вдохновением, сразу подсказала надворному советнику, что парень замешан, а, скорее всего, и есть вор.

Решив его прощупать, Штольман повернулся от окна и невзначай спросил: а что это вору вдруг вздумалось бежать из парадных дверей, когда есть окна на задний двор? Не ожидавший подвоха плут сразу и брякнул, что вместо заднего двора в том доме тупик, и показал свою полную осведомленность… Вытаращив круглые глаза, дознаватель растерялся лишь на секунду, но уже в следующий миг повел допрос с нужным напором: «откуда знаешь, что тупик! Ты же не был в доме?».

Быстро реагирует, молодец, - мысленно одобрил Штольман, а вслух произнес:

- Я бы советовал вам осмотреть ближайшие кусты, где сей господин, наверняка, и сбросил украденное?

Последний способ каждого пройдохи уйти из неловкой ситуации –прикинуться обиженным и устроить скандал. Чем тут же и занялся уличенный воришка. Да, судя по всему, опытный, не первый раз юлит… И только было Яков Платоныч собрался устроить ему хорошую взбучку, как юный дознаватель, позабыв о манерах, запальчиво накричал на него, отчитывая за непрошенное вмешательство… И куда подевались мягкость, да нерешительность!

Изумленный Штольман, наконец приглашенный к полицмейстеру, молча взял саквояж и прошел мимо, чуть задержав взгляд на простодушном усатом лице: почитай, десять лет надворному советнику не дерзили! А дознаватель-то, даром, что совсем зеленый и чинопочитания не знает, но оказался быстр и по-хорошему дерзок… Занятный мальчишка.

Яков вошел в обжитой кабинет. Полицмейстер стоял у высокого окна, сквозь спущенные портьеры глядя на улицу и закрывая просвет кряжистой фигурой.

- Штольман, Яков Платонович, надворный советник. Имею честь представиться по случаю прибытия на новое место службы, - отрекомендовался по всей форме сыщик, стараясь вложить в интонацию все дружелюбие, на которое был способен.

- Добро пожаловать, Яков Платонович, - повернулся полицмейстер и Яков взглянул в гладкое лицо с пышными баками. Убеленный сединами начальник казался неторопливым увальнем, который, однако же, любил раз и навсегда заведенный в его ведомстве порядок. Яков видел, что глава Затонской полиции заметно волновался по поводу внезапно свалившейся на его голову столичной птицы. Это успокоило Штольмана, все–таки не один он здесь нервничал… 

- С каких таких радостей столичного сыщика перевели в нашу глушь? – строгим голосом вопросил Якова полицмейстер, не спеша блеснуть этикетом и представиться ответно.

– Всегда мечтал служить в провинции, - мягко сыронизировал Штольман.

- А у меня вот иные сведения, - подхватил иронию начальник. Видимо, он успел отправить запрос в Петербург, и уже получил ответ. Не такой уж и увалень, как выясняется. Что ж, похвально…

Прощупывая, что именно знает о нем полицмейстер, Яков Платонович обтекаемо ответил:

- Ну что же, никакой тайны в этом нет… Если вам все известно, отрицать не буду.

- Да уж известно!

Быстро выяснилось, что официальной версией его ссылки раз и навсегда будет злополучная дуэль, о которой полицмейстер знал и, кажется, одобрял ее безжертвенный исход. А по-настоящему нового начальника волновало только одно: чтобы сыщика сослали к нему не по политическим мотивам.

- Не по политическим, это точно. - заверил Яков Платонович, почти не покривив душой. О внешнеполитических причинах его истории здесь знать никому не полагалось…

Отдав дань Штольмановой репутации и наобещав «заковыристых» в работе случаев, полицмейстер протянул руку и предложил обращаться к нему без чинов:

- Просто, Иван Кузьмич.

Что ж, хоть это и не азартный старший друг Иван Дмитрич, с которым столько пройдено и по которому Штольман немного скучал, но Затонский полицмейстер произвел на Якова самое благоприятное впечатление. Он, очевидно, не умел долго строжиться, и принял нового сыщика с благожелательной простотой. Кажется, они поладили.

Кабинет, в котором состоялось знакомство, Иван Кузьмич оставил за Штольманом. Начальство благодушно повелело обживаться на новом месте и подобрать себе помощника, из имеющихся в участке опытных сыскарей. Яков, пользуясь моментом, выпросил себе давешнего запальчивого мальчишку. Иван Кузьмич изумился странной причуде, но разрешил.

Штольману, оставшемуся без расторопной команды с Офицерской: без рыжего Погиляева и деликатного Вербинина, - с кем он отработал более пятнадцати лет и с которыми слился, как с родными, не хотелось терпеть рядом с собой заматеревшую косность незнакомых местных. У Якова Платоновича был упрямый характер и скандально-известные въедливые методы - далеко не всякий смог бы это выдержать, тем более в провинции. Чего греха таить, этот юнец подвернулся очень вовремя, его можно обучить и натаскать под себя, пока мальчишка пытлив и честолюбив со всем пылом, присущим юности.

***

Где-то до сих пор разъезжавший с сундуками изгнанный граф Кондратий все-таки нашел дорогу в участок, и дежурные внесли багаж. Тем временем Яков Платонович нырял в саквояж и раскладывал по ящикам стола: колоду карт, небрежно тасуя ее между пальцами. Отмычки. Револьвер.

Под восхищенно-удивленными взорами нового помощника он вынимал все новые предметы и чувствовал себя фокусником на арене. Штольман пришел в веселое расположение духа и только сдерживал улыбку, не желая задеть юное самолюбие. Мальчишка нравился ему, чем-то неуловимо напоминая его самого, он уж теперь и не помнил, на сколько лет назад…

Коробейников докладывал биографию: письмоводитель, билетный кассир, секретарь в пожарной охране, - везде поспел. В полицию, очевидно, пришел по зову сердца - глаза горящие, характер наличествует, реакция есть… При должном усердии выйдет толк. И главное, он только позавчера из гимназии и знает все лазейки, пустыри и окольные тропы в городе – то, что полагается знать мальчишкам. Очень ценный кадр.

- Вижу, в полицию пришли по зову сердца? - подытожил Штольман, выйдя из-за стола и небрежно покачиваясь с пятки на носок.

- Так точно. Чувствую призвание служить закону и общественному благоденствию! – отвечал юный Коробейников, преданно глядя на Штольмана круглыми ясными глазами.

Слова «общественное благоденствие» он выговорил с неподражаемой интонацией веры в рождественскую сказку, и Штольман впервые за месяцы коротко рассмеялся.

По батюшке юного сослуживца величали Антоном Андреичем, и Яков предложил восторженному помощнику помочь ему с разбором багажа. Достал фотоаппарат и пластины с химикатами, чем, кажется, окончательно смутил Коробейникова. Впрочем, тот храбрился и, держа аппарат на вытянутых руках, солидно рассуждал о дороговизне такого предприятия. Они премило коротали служебное время, пока дежурный не доложил об убийстве… Ну, господин надворный советник, вот и завертелось.

***

Убийство произошло в рабочей слободке в южной части города, по которой Яков проезжал с вокзала нынешним утром. Здесь обитали поденщики, мастеровые, рыбаки и охотники, и прочий простой люд.

Жертву звали Федором Емельяновым. Был он крупным рыбачьим артельщиком и держал лодочную станцию. Смолил с артелью лодки, ставил сети и поставлял рыбу в Затонск. А в период большой воды сплавлял лес в Тверь и дальше в Москву. Все это ему успел доложить городовой, первым вызванный к телу, бегом провожая Штольмана с Коробейниковым к служебной коляске.

Когда они подкатили к дому Емельянова, зеваки и городовые уже сгрудились во дворе густой толпой. Крепкий дом, широкий двор – хозяин был зажиточным. Жертва лежала на крыльце навзничь, из раскроенного лба натекла приличная лужа крови. Яков стремительно прошел сквозь толпу, бегло осматриваясь по сторонам. Первый осмотр тела сразу дал понять, что убийство было мгновенным - рыбак не оказал сопротивления. Значит, доверял нападавшему… Рана на черепе глубокая, нанесена с широким размахом, но явно не под сводами крыльца, здесь слишком низкий потолок, так не замахнуться… Под локтем жертвы лежал топор с чистым лезвием – это не орудие убийства.

Он на секунду всмотрелся в лица зевак: нервных пока не видно. Подошел к заднему окну, ведущему в соседний двор. Проем был весь забрызган кровью – отсюда, снаружи его и ударили… Сосед? Но на соседской поленнице не видно топора…

Выяснение деталей заняло не более двух минут, дело было ясным. Судя по всему, банальное бытовое убийство, каких у него на Офицерской проходило по дюжине в месяц: пора теперь проверить соседей. Что ж, есть время позаниматься Коробейниковым. Яков хотел посмотреть, как он мыслит, много ли видит…

Коробейников робел и скромно прятался в толпе. Меж тем скорые на суд селяне волновались и гудели: «Митька убил, черт скаженный, из ревности он!». Дюжий Митька стоял, насупившись, среди них, но не уходил.

- Что видите, Антон Андреич? – кивнул Штольман Коробейникову.

Как он и предполагал, мальчишка пока не умел наблюдать. Яков Платоныч водил его, как юную гончую на поводке, и притравливал по следам, оставленным убийцей. Юноша извлек откуда-то пухлый дневник и старательно записывал факты, слюнявя карандаш.

И как только Штольман вопросил, где хозяин соседнего двора, тут же обнаружился и подозреваемый: сосед Василий, красноречиво сверкая пятками, бросился наутек. Трое городовых - следом, и Коробейников, - точно, как молодая гончая, позабыв про ученье и бросив дневник, - кинулся за ними. "Мальчишка!", - усмехнулся Штольман.

Пойманного преступника с найденным в кустах окровавленным топором препроводили в участок. Антон Андреич, тараща ясные, как Затонское небо, глаза, с восхищением спрашивал банальности:

- Как вам удалось так быстро все оценить?!

- Я просто внимательно смотрю, чего и буду требовать от Вас. – Яков вернул юнцу брошенный дневничок.

Но восторги помощника не унимались:

- Буду счастлив учиться у Вас! - горячо выпалил он.

И Штольман, которому надоела роль столичного небожителя, желая их прекратить, раздраженно обронил:

- Безоблачного счастья я Вам не обещаю. Вы так и будете там стоять? Трогай! – и возница погнал коляску в участок.

И все же он был доволен. День проходил совсем неплохо, гораздо лучше, чем он опасался… Штольман весь день скользил по самому краю острого отчаяния, умудряясь не сорваться, лишь напряженным затылком ощущая его ледяной выдох… Если все будни будут такими, то, наверное, он здесь сможет? Натаскивать Коробейникова на бытовые преступления, обучать младший состав?… Если он не взвоет от тоски, то обязательно продержится.

Прикатили в участок. На дознании сосед Василий не стал отпираться и сознался в убийстве из-за долгов – тут же и составили протокол.

До вечера он знакомился с офицерским и младшим составом управления, да с другими сыскарями. Когда солнце село и участок опустел, Штольман остался в кабинете и до ночи занимал себя всем подряд: разбирал гору папок со старыми повисшими делами, прикидывал работу на месяц. Впечатления этого дня схлынули, он ощущал усталость, но все же не поднимал головы от бумаг.

В гостиницу идти не хотелось… Надо бы разобрать багаж, - говорил он себе, но знал - он просто страшится остаться наедине с опасными мыслями и пустотой. Папки личного Досье лежали перед ним оборванной летописью…

Яков бросил взгляд в черный провал окна. Реальность нахлынула на него, не заглушаемая ничем – вот, он здесь, как сорняк без корня, у него только пара сундуков и неясное будущее…

Он с ожесточением перелистал бумаги. Нашел ассигнацию, совсем забытую:

   
Мы, Александръ Вторый
Императоръ и Самодержецъ
Всероссийский, Царь Польский,
Великий князь Финляндский

Повелеваем

Королевской Гессенской службы Камергеру Его Величества Короля,  придворному банкиру Пруссии и Баварии Амшелю Майеру.

В знак Нашего всегдашнего к Вамъ высокого доверия направляем к Вамъ в руки это письмо и просим подателя сего Штольмана Якова Платоновича, ныне титулярного советника, верноподданнейшего Нашего слугу, в каком бы году он ни явился, пожаловать вознаграждением в размере не ниже 100 000 марок из Нашего личного вклада.

На случай же Нашей или Вашей, как Нашего финансового блюстителя, безвременной кончины, просим документально препоручить сию деликатную заботу о награде тому, кто станет следующим смотрителем над Нашим именным капиталом.

Александр II Романов

Глава банкирского и торгового дома «И.Е. Гинцбург» барон Евзель Гинцбург
Управляющий делами С. М. Барац

25 ноября 1878 года
   
Глядя на ценную бумагу, он впервые подумал, что возможно, если не сможет тут… все бросит и уедет за границу - проживать награду. Он задумался над документом, припоминая, как получил его в 78-м из рук царствующего тогда Романова, за быстрое и тихое раскрытие щекотливого дела о пропавших эротических рисунках руки этого почившего монарха.

Глухой ноябрьской ночью гвардейцы вывели Штольмана из квартиры, усадили в неприметную карету и доставили в Зимний. Его провели в низенький подвальный каземат, где он нос к носу столкнулся с царствующим монархом… и не узнал его.

Трясущийся, полубезумный, убитый горем старик в рыданиях умолял Якова предотвратить их с Катенькой личный позор, а также позор всей российской династии. Такого ужаса не снесет ни его возлюбленная Катенька, которую и так не жалуют при Дворе, ни их дети, ни он сам… Через неделю Александр пожаловал Штольману ассигнацию Баварского банка на заявителя с баснословной суммой - за помощь и за молчание. Яков так до сих пор и не воспользовался щедрой монаршей благодарностью, сберегая на черный день…

Он обошел стол и присел у сундука с книгами. Атлас Европы был где-то в связке на дне сундука. Ему захотелось посмотреть маленькие городки в Баварии, а заодно и карту Швейцарии, мало ли что… Выпала фотография.

Нина…

Яков вспомнил, как сделал эту фотографию два года назад, в самом начале их романа. Они были влюблены – так казалось ему. Они поехали тогда на Елагин остров и долго гуляли по трепещущим на ветру рощам, перебрасывались игривыми колкостями, и смеялись. Он как раз купил фотоаппарат, и помнил, что страшно хотел опробовать его. Он трепался про упрощение проявки по методу Левицкого: «там надо добавлять бром и тогда все дешевле… и я буду использовать аппарат в работе!».

– Ты совсем как ребенок с новой игрушкой! – смеялась Нина и мимолетно касалась виском его плеча.

Прозрачно угасал осенний день, и он сфотографировал ее, обольстительную, тонкую, всю в лимонном свете…

Потом они устроили пикник. Корзинку и аппарат все три часа тащил ее камердинер, шествуя за ними на почтительном расстоянии.

Совсем скоро Нина, оставшись на ночь в его «приличной» (как она выразилась) трехкомнатной берлоге, вложила это фото в случайную книгу, сказав, что теперь всякий раз, когда он станет работать, он будет натыкаться на нее. Кажется, ее предсказание сбылось…

Довольно. Он взял коробок и, решившись, чиркнул спичкой. Фотография, где в тихом сиянии гаснул сентябрьский день, медленно догорела, и догорела вместе с ней их история с Ниной Нежинской, обворожительной фрейлиной Ее Величества.

***

Когда он пешком дошел до гостиницы, было уже далеко за полночь. Едва раздевшись, довольный своей мертвецкой усталостью он задул свечу и рухнул в постель…

…Ему путано и длинно снились горечь и утрата. Он мчался вдоль вспухших вен петербургских каналов, над серыми лестницами, и по глухим пустырям, никому не нужный, потерянный… Было холодно – промозглый ветер пробирал до костей. Кошки, завидев его, разбегались с утробным мяуканьем. Подворотни клубились дымом. Желтые фонари качались набатными колоколами, скрипя надрывной жалобой и норовя оборваться, все быстрее, все стремительней…

С нечеловеческой быстротой его тащила в когтях чья-то неведомая, злая сила! Он хотел остановить безжалостный полет, но не умел, не мог ничего поделать. Всюду мерещились черные карлики. Кривляющиеся рожи хохотали на образах, и страшные тени гнались за ним, и кричали что-то злобное. Напуганный мальчик или, может быть, щенок, где-то звал тоненьким голоском: «аааааа»!

И когда он вконец осиротел и заплакал – в жуткие нагромождения вдруг, словно живая вода, ворвалась легкая девушка в синем платье, и озарила мрак. Она протанцевала над текучим сиянием реки – над заголубевшей бездной, и солнечные лучи засветились в ее пляшущих волосах. Она подошла к нему так близко… очень близко… И прикоснулась. И заглянула… и опалила лепетом - и он, горячо задыхаясь, затрепетал сердцем – как трепещут юные птицы в воздушных июльских струях.

Она просияла в него почти нестерпимым лицом и поманила за собой. И они оторвались от земли, и вошли в эту реку. Вода заиграла, и река понесла их все выше, все невесомей. Они сплетались, больше не различая тел, и он, дрожащий птенец, полился вместе с нею - над бездной - золотым молоком. Так, что душа зазвенела… А потом ему приснилась мама.

Он снова вдохнул запах вербены, теплый и родной, зарылся лицом в синее шерстяное платье, обернувшее складками хрупкую мамину фигуру. Она в этом уютном платье, с забранными в чепец волосами походила на драгоценный фолиант – их семейную реликвию – тот, из которого маленькому немецкому мальчику каждую ночь читали сказку перед сном. Он засыпал под рокочущее море у древних скал, под трубы тевтонских рыцарей и лютни немецких дев, и большие теплые горсти баюкали и ласкали непослушные вихры…

А потом все изменилось.

– Mütterchen, mütte…, мамааа! – по-немецки кричал Якоб, вырываясь из нетрезвых прокуренных рук Польди Штольмана.

– Сыночек, так нужно, я приеду… – рыдала мать, цепляясь руками за его курточку.

…Она не приехала…

Хрипло рыча «müeee…tteeer, мамааа», он рывком выбросил себя из кошмара и сел на постели с болевшим в гортани криком. Ребра ходили ходуном, тело окатило испариной, подушка и щека вымокли от слез… Как давно ему не снилась мать… Яков потряс головой, пытаясь восстановить дыхание, отер запястьем лицо и вылез из постели. В окно сильно дуло – он прикрыл неплотную форточку и плеснул холодной водой на лоб. «Проспал всего каких-то пять часов, а какая была жуткая ночь», – пробормотал он.

Через пару минут в дверь постучала дородная горничная с кувшином горячей воды и стаканом свежего чая. Обтершись по пояс, он усмирил нервную дрожь и согрелся.

Разложив на столике у зеркала приборы и взбив мыльную пену, он взялся за бритье. Мысли возвращались к матери… После кадетского корпуса она снилась ему нечасто: раз-два в полгода. Он был доволен этим обстоятельством, считая, что победил страшную боль по ней. Маленький сирота победил, и эти кошмары были не слишком высокой платой. Боль утихла…

Он рассеянно брился, думая о предстоящей работе, о квартире, которую придется искать, и вдруг поймал себя на том, что почти невозмутим. Всего три дня минуло с злополучного бала, перевернувшего его судьбу, а ему казалось, что он прожил здесь сто двадцать утр, наполненных заоконным уличным шумом. Так теперь все и будет… Быстро же он врастает в новую реальность… А ведь только три недели назад он так же аккуратно брился перед дуэлью с Разумовским, и рана еще поднывала…

Яков бросил лезвие, оперся руками о край стола и посмотрел себе в глаза. Из зеркальной глубины выплыло лицо Разумовского и направленный в лицо Якова пистолет. Из прошлого грянул выстрел и злобной осой впился в левое плечо! Острая боль запульсировала под ключицей и он дернулся: все те же обшарпанные стены окружали его…

- Ну, вот и приехали, господин надворный советник. – сдерживая ярость, выговорил своему отражению Штольман.

Пора заняться работой, вот что. Ему «повезло»: едва он открыл дверь управления, как с порога доложили об утопленнице. Яков Платонович повернулся на каблуках, кликнул мальчишку Коробейникова, и они поехали на реку. По дороге на место он узнал от городового, что к чему: в топкой заводи реки обнаружили труп богато одетой женщины, а нашла ее барышня на колесиках. Уж не та ли барышня, которая чуть не сбила его в городе вчерашним утром?

Осмотрев тело, Штольман сразу определил, что погибшая была молодой состоятельной дамой. Такие, он знал по опыту, не топятся запросто… Всегда найдутся деньги или близкие – и помогут в трудностях. Странная смерть. Надо искать…

- Красивая, - произнес Коробейников с чувством, укрывая утопленницу простыней.

Погибшая оказалась женой местного заводчика Кулешова, ее узнали. Также выяснилось, что пять лет назад на этом же месте утопилась еще одна барышня.

- От чувств-с, - проникновенно сообщил городовой.

Так, тем более надо искать. Штольман отдал привычные распоряжения полицейским, однако, эти недотепы, включая и Коробейникова, не бросились исполнять указания. За годы работы с рыжим Ицкой и Вербининым он так привык к мгновенному выполнению своих приказов, что сразу начал раздражаться на твердолобых местных.

Петербургские сыскари понимали его не то, что с полуслова, - с полувзгляда. Здесь же «сама утопилась» — и дело с концом, такая вот внимательная работа местной полиции. Пришлось объяснять, что самоубийство еще доказать или опровергнуть надо, и вердиктами заранее лучше не разбрасываться. Нужно осмотреть берег, поискать следы и предметы, установить, где тело упало в реку…

Похоже, ему придется проводить обучающие сборы для местных полицейских… Штольману уже приходилось давать лекции сотрудникам политического сыска Санкт-Петербургского охранного отделения - по личному приглашению жандармского подполковника Сутейкина, шефа охранки III-го отделения. Впрочем, их сотрудничество продлилось недолго, и Яков не любил вспоминать об этом…

Так, довольно отвлекаться. Он кое-как отправил сотрудников на осмотр берега и тут заметил барышню с велосипедом. Барышню, которая вчера так забавно поприветствовала его наездом на пыльной улице Затонска, а он был слишком раздражен, чтобы обратить это приключение в шутку. И она долго еще стояла, уставившись ему вслед темными виноградинами глаз.

Девушка задержалась на обрыве, как и все, - наблюдала за происходящим. Но едва он зацепил ее взглядом – испуганно подалась к своему аппарату, собираясь сбежать. Яков стремительно поднялся по лестнице: «Барышня!».

Все та же соломенная шляпка над разгоряченным лицом, встревоженные серьезные глаза, солнечный румянец и небрежные пряди у виска… Полная противоположность надменным и замороженным дамам света. Совсем ребенок.

- Следователь, Штольман Яков Платонович. – по-возможности мягко  представился он, чтобы не напугать девушку.

— Миронова Анна Викторовна!

Барышня открыто и с вызовом смотрела ему прямо в глаза, как смотрят юные существа, ничего не знающие о горечи поражений и ночных кошмарах. Яков принялся расспрашивать ее о печальной находке, и тут с ним приключилось странное. Почему-то он заволновался вблизи ее лица и открытого взгляда, чего с ним отродясь не бывало во время работы, - все же он был профессионалом.

Девушка отвечала просто и без утайки. Она знала утопленницу, была накануне в ее доме на званом вечере. Что ж, пока достаточно для юной впечатлительной особы. 

Она так близко смотрела на него с какой-то серьезной убежденностью, пугаясь, но тщательно пряча свой испуг. Совсем не смущаясь, синими-синими удивительными глазами… Светлый полустертый сон вдруг плеснул из ее глаз, и он испытал что-то вроде легкого удара.

Штольман привык отслеживать свои чувства. Но, похоже, чувства больше не считались с ним. Старясь унять волнение в голосе, Штольман еще порасспрашивал ее обо всех деталях дела - выяснил, что гости разошлись в полдесятого…

Он отпустил ее, но когда девушка повернулась, чтобы уехать, Якову захотелось задержать ее еще ненадолго. Словно он хотел остановить что-то важное, что происходило с ним в эти минуты.

Повинуясь еще не испарившемуся из сердца ласковому теплу, он окликнул ее: «а я… я видел Вас в городе, на велосипеде».

- Я тоже Вас видела, - все также серьезно ответила она. И вдруг пошатнулась.

Штольман едва успел подхватить ее под локоть:

- Вам нехорошо?

Что же он, в самом деле! У юного создания нервный приступ, а он тут со своими сантиментами!

- Нет-нет, все в порядке, - произнесла она растерянно и вопросительно взглянула на него.

— Я не буду Вас больше задерживать. Если мне понадобится задать несколько вопросов, я Вас найду. – не мог сдержать улыбки Штольман, произнеся весь этот протокольный набор с нетипичной для него мягкостью.

Но как-то неуловимо быстро она пришла в себя, и снова заговорила с отчетливым вызовом:

— А мой отец адвокат, Миронов. Если Вам нужно, всякий Вам укажет на наш дом.

Крепкий, однако, орешек эта барышня Анна Викторовна Миронова. А ведь она только что в обморок собиралась. И очевидно, поэтому Штольману захотелось лично проследить, чтобы с важной свидетельницей по дороге ничего не стряслось:

— Может, Вас проводить?

      — Что?! — вспыхнула барышня, с негодованием отвергая его невинное предложение.

— Или могу городового с Вами отправить, - удивляясь самому себе, продолжал усугублять неловкость Штольман.

— Нет, не надо. Спасибо. - скорлупка недоверчивости снова захлопнулась, не оставив и следа от ее смущенного испуга.

— Вы точно доедете на этой штуке?

Озорная улыбка блеснула из-под соломенных полей и девушка уехала, оставив чуть выбитого из колеи сыщика озадаченно глядеть ей вслед. Он не знал, сожалеть или радоваться, что так внезапно размяк.

- Что с вами, господин Штольман, - сказал он себе, - Вы еще от предыдущего не оправились, а туда же - увлекаетесь блеском прекрасной улыбки.

Хотя, что в том особенного, если он и отвлечется немного от мук уязвленного самолюбия, да жалости к себе… Впрочем, долго мечтать ему не пришлось, подоспел запыхавшийся Коробейников:

- К поискам я привлек местных мальчишек. Удивительно, но они нашли это на берегу. 

- Похвально, - отметил Штольман сообразительного помощника и рассмотрел найденное в зарослях складное зеркальце.

«Аннѣ Мироновой» - гласила изящная гравировка, со всей очевидностью выдавая владелицу и ее девичьи занятия каким-нибудь гаданием над этой глубокой опасной заводью… Так напоминавшей ее глаза.
 
   

Следующая глава          Содержание