Осень, 1866 год

***
      Когда тебе шестнадцать с горкой лет и ты окончил лучший гимназический курс Петербурга в Императорском училище правоведения - а теперь учишься здесь на юриста… И вдруг в краснолиственном октябре на тебя сваливается заманчивое предложение от легендарного столичного сыщика, отмеченного императором…

Тогда ты ворочаешься всю бессонную ночь на студенческом одре в общем дортуаре на сорок коек, а утром, замирая от ужаса и восторга, в одночасье меняешь судьбу: с детской подготовительной на взрослую, «настоящую»! Ты выпархиваешь из юридического гнезда, как непоседливый птенец в непонятный взрослый мир, оставляя товарищей еще три года впитывать университетскую премудрость, которая сделает их лучшими людьми эпохи… Тебе их уже не догнать.

Но ты получаешь первую в жизни настоящую работу. Да не где-нибудь, а в Высочайше утвержденном, собственноручно набранном, первом в истории столицы сыскном отделении Ивана Путилина – этой осенью Путилин назначен начальником Сыскной полиции.

Этот ироничный титулярный советник, с сверлящим карим взглядом и малороссийским говорком, о котором везде жарко болтают на улицах, лично приезжает за тобой в училище, вызывает в кабинет к директору и, теребя аккуратный валик бакенбарда,  убеждает: «я запомнил Вас по майскому делу. Идите ко мне в отдел. Решайтесь». (№6605. «Дело о бледной маске»).

И ты решаешься.

Еще вчера ты был чижиком-пыжиком из младших, носил зеленую шинель с желтыми обшлагами и пыжиковую треуголку, зубрил азы римского права и латынь, жил по 42-м звонкам. А ныне – вот уже три месяца, как принят на должность младшего помощника квартального надзирателя в 3-й полицейский участок Казанской части на Офицерской улице. Ты сделал важный выбор – бросил элитное училище, которое благословляет своих выпускников на любое поприще в государстве Российском. Училище, пропуск в которое щедро даровал тебе 12-летнему сам принц Петр Георгиевич Ольденбургский, когда принял участие в твоей горькой судьбе…

Ты бросил этот драгоценный подарок ради нелегкой и азартной работы на улицах города, ради погонь за отпетыми мошенниками и убийцами, ради службы с двумя десятками таких же увлеченных мечтателей, которые еще не уверены, выйдет ли толк…

И уже ни студеный ноябрь, ни ветреная капризная зима, что за пять минут превращает сказочные снежные хлопушки в ледяной дождь, ни грозовой ветер с моря; ни ранняя темнота подворотен, в которых шныряют темные личности; ни даже подвыпившие компании студентов, что вечно норовят пристать и, держа за пуговицу, вызнать – кто ты и откуда, а вызнав – непременно высмеять: «чижик-пыжик, а где ты перья потерял?!», - все эти неприятности тебе нипочем!

Ты ныряешь во дворы-колодцы с уверенностью пройдохи, которого сам ловишь с гремящими в свистки городовыми. Ты часами следишь за подозреваемым, промерзая на ветру насквозь. Тебя постепенно берут на первые облавы, после которых ты всю ночь трясешься в потном ознобе. Усмешливые кариатиды и атланты с тяжелыми балконами на плечах приглядывают за тобой со шпилей и фронтонов: шепчутся меж собой и дружески подмигивают, чтобы не загрустил… И ты ощущаешь, что ты - герой, счастливым случаем взятый в компанию северных чудищ, - охранять и защищать этот город.

Будущее свернуто волнительным незнакомым свитком, который сможешь развернуть только ты, и только одному тебе явятся сокровенные огненные письмена и укажут твою судьбу… Ты полон самых радужных надежд, мечтаешь о подвигах и славе, голова кружится от упоения и немного от того, что полицейские надзиратели и бывшие поручики уважительно здороваются с тобой, называя по имени-отчеству, как равного.

С октября 66-го тебя зачислили в штат полиции, сначала на птичьих правах, а с нового 1867-го года – настоящим сотрудником с окладом.
 
Его Превосходительству, господину С.-Петербургскому
Обер-Полициймейстеру, Генерал-лейтенанту и Кавалеру
Федору Федоровичу Трепову

от студента Императорского училища правоведения,
окончившего гимназический курс с отличием
и выпущенного в чине Кабинетского регистратора,
Якова Штольмана

 
Прошение

     Желая начать службу под начальством Вашего Превосходительства я осмеливаюсь просить о принятии меня в штат Высочайше вверенной Вам Полиции, докладывая при том, что на перемещение меня из настоящего места учебы препятствий никаких нет.

Кабинетский регистратор Штольман
Октября 10 дня 1866 г.
Жительство имею в пансионате Императорского училища правоведения.
     
      И вот в архиве градоначальства появляется дело с краткой записью неизвестного чиновника:

«Кабинетский регистратор Яков Штольман известен как молодой человек благонравный, скромный, усердный к учебе и обращающий на себя благосклонное внимание начальства и товарищей. Был особо отмечен квартальным надзирателем г. Путилиным за оказание безвозмездной помощи в расследовании убийства в Имп. училище правоведения в мае 1866 года.

Определяется: служащим без оклада в штат С.-Петербургской полиции, младшим помощником квартального надзирателя на испытание, с согласия означенного Департамента.

Предписывается г. Штольману, по принятии в 1 Департаменте Управы Благочиния установленной присяги, явиться немедленно в Канцелярию 3-го полицейского участка Казанской части.

      Подписал: С.-Петербургский Обер-Полициймейстер Трепов».
   
Жизнь удалась.

***

      В отделении по утрам бывает шумно. Дюжина полицейских надзирателей разбирает дела просителей, околоточные суетятся, чиновники по особым с энтузиазмом ведут дознания пройдох. Всеми владеет какой-то живой подъем.

Яков старается быть полезным, но в основном корпит над бумагами, пока другие совершают по слякоти и морозу обходы. Путилин обучает его хитростям допросов на собственных примерах и понужает читать Уголовный кодекс. Плюс ко всему Иван Дмитрич завел в отделении общую картотеку и поручил Штольману следить за ее неукоснительным наполнением. Теперь шестнадцатилетний Яков с мученическим и стойким видом требует от бывших ротмистров и поручиков рапорты. Недавние армейские посмеиваются над ним: «и поставили тебя над нами, чиж!», но сдают писанину.

Путилин иногда берет его в город, водит по трактирам, да притонам - показывает, как зацепить на крючок нужных осведомителей. А по субботам в общежитии проводятся стрельбы. Своего оружия у Якова пока нет – он и так живет на заемные гроши, но он не унывает. Оглохший от выстрелов, абсолютно счастливый, он выпускает из затекшей руки дымный Лефоше или Смит-Вессон, только когда мишень изорвана в перья.

Три месяца - с октября до Рождества - он спит в общежитской комнатушке на казенной койке, там же на Офицерской. Он очень мерзнет в эти месяцы. Сырые стены, угарный и прогорклый дым с черной лестницы от неумелой стряпни служивых, плесень, затянувшая углы подоконника, да жалкое поношенное одеяло, - вот и весь его быт. Но его спасает азарт и надежды - Яков пропадает на службе и терпеливо ждет настоящего зачисления.

Чтобы как-то приспособиться, он начал обтираться по утрам снегом из сугроба во внутреннем дворике общежития. Замотанный в длинный, до пят, тулуп старший дворник Порфирий Иванович по прозвищу Министр, что держит в железном кулаке всю братию младших дворников, уперев руки в мощные бока, с интересом следит за его манипуляциями и незлобно журит:

- Ох, Вашъ благородие, и отчаянный Вы! Без бани, да в сугроб. Мы ж ентот снег на растайку сгребли!

Конура для растайки сизым дымом курится тут же, от нее в канализацию стекают бурливые ручейки.

- Кадетская выучка, Порфирий! - отфыркиваясь, сипло кричит Яков, и как пес, разбрасывает вокруг себя комья талого снега. Дворник хохочет, потрясая длинной кустистой бородой, а потом подает ему шинельку и Яков, сунув монету в красную пятерню, бегом бежит в общежитскую комнатушку – глотнуть обжигающего кипятку с сайкой или ватрушкой.

В это время под Парголово начала орудовать банда убийц, грабившая подводы и бившая топорами крестьян и торговцев - грязно и беспощадно. На отлов отрядились несколько крепкотелых околоточных и двое надзирателей из военных: Келчевский и Прудников. Яков рвется с ними, но бывшие унтер-офицеры скептически хмыкают в усы. «Куда тебе, студент, там ведь убивцы матерые. Учись вон рапорта составлять», - говорят они добродушно и хлопают его по плечу.

Штольман, крепко обидевшись, сидит за столом, зло прихлебывает из стакана сладкий чай и строчит рапорт. Пока в отделение, оставляя за собой грязные следы и вонючий дым от любимых гаванских пахитосок, стремительной гончей не влетел Путилин:

- Ну что, братцы, готовы?! Подводу снарядили, рогожу? Едем!

Ватага рванулась к выходу.

- А ты что же? – подхватывая со стола давно засохший пряник, на бегу обернулся Путилин к Якову.

- Да куда ему… пусть поостережется, – вразнобой загалдели служивые.

У Якова против воли на глаза выступили слезы. Иван Дмитрич внимательно поглядел ему в лицо буравчиками цепких глаз и скомандовал: «с нами поедешь!». Яков буквально взлетел над скучным рапортом и, бросив перо и бумаги, ринулся вслед!

«Надо доверять молодым», - назидательно проворчал Путилин замолчавшим служивым, и они поехали на отлов банды. Укрывшись под рогожами в двух подводах, они несколько часов колесили в перелесках по разбитой дороге, пока из темноты на них не выскочили лиходеи с топорами: «Стооой! Сходи с телеги!». Ребята повыскакивали из-под рогож и ну вязать злодеев, никто не убежал. В пылу борьбы Штольману рассекли кожу на лбу – ему мгновенно залило глаз алым и горячим. Но обошлось, и на службу Яков пару дней ходил перевязанный.

Он чувствует себя именинником - с ним здороваются за руку:

- Яков Платонович, доброго утречка.

Так он дожил до конца декабря.

Аккурат за неделю до Рождества Якову выдали первый оклад, и еще немного – в честь праздника. Теперь по вечерам с тщательно скрываемой радостью он прощается: «я домой!». Теперь он может сказать это - «домой».

Вот уже целую неделю, бросив сырую казенную комнатушку, он живет в собственной комнате на собственные деньги. Он снял комнату в эстонской и студенческой Коломне у одинокого чиновника Министерства путей сообщения - в старом доходном доме прямо у Кашина моста. И хотя ночами Коломна рокочет гулким грохотом колес о ледяную мостовую – это возят товар на Никольский рынок, чтобы успеть открыть ряды к пяти утра – ему так сладко спать не в общем дортуаре на сорок коек, не на клеенчатой продавленной кушетке. А в собственной кровати, пусть жесткой, но какая разница!

К Рождеству столица преобразилась. Сумерки опускаются совсем ранние. Фонари нервно трепещут в игольчатом воздухе, и снег искрится драгоценным серебром. От дыхания пар вьется от губ изящными арабесками…

С этих же денег Яков купил теплую, прекрасно подогнанную шинель, одеяло и дрова, которыми забил ящик в прихожей. По утрам в умывальне он видит в зеркале свое скуластое безусое лицо, на котором неожиданно ярко светятся глаза. Он усмехается своему отражению и приглаживает гребнем каштановые вихры.

Вечерами он гуляет по Коломне и смотрит, как на площадях ставят народные елки. Повсюду с шумом и гамом заливают горки и ледяные городки. С уличных лотков продают гирлянды из папье-маше, а в нарядных витринах, сверкающих как сундуки с сокровищами, - дорогие, стеклянные игрушки.

По тихим, скромным коломенским улицам возвращаются в жилища служащие со стертыми лицами и заводской люд, обветренный на верфях. На лицах, освещенных праздничной иллюминацией, лежит печать забот.

Яков жует калач, держа его за теплую ручку, спешит бодрым шагом и слушает, как случайным перебором звучат обрывки фраз – это говорит с ним на разные голоса вечерний город:

- Что, брат, тянешь лямку потихоньку? Слышал, у вас на Берде новый пароход ставят?
 
- Да ставят-от, по весне уж и на воду спустим. Но вот больно знобко нынче на верфи, болею… - тяжкий кашель распарывает воздух…

- Ты кудыть лесенку-то попер, Федот? - кричит заиндевевший бородатый фонарщик, засвечивая длинной лучиной гирлянду уличных фонарей, - тама мы плошку зажгёооом! Окстися! – и продолжает сосредоточенное волшебство. От его волхования по утоптанной першпективе начинают скакать разноцветные огоньки!

Вдоль улиц носятся санки и хорошие экипажи, пар валит от лошадиных морд:

- Oh, je n'en puis plus, j'etouffe!* - летит за санями в буруне снежного вихря и обдает Якова заразительным весельем чужой мелькнувшей жизни. Санки давно улетели, а снег еще медленно оседает, искрясь под звездами газовых фонарей…
--------- * О, я не могу больше этого терпеть, я задыхаюсь! ---------(франц.)
 

Бегают и смеются юнкера, и, теряя фуражки, бешено кидаются снежками.

По расчищенным улицам прогуливаются дамы в дорогих шубках, пряча в муфточки перевязанные покупки и румяные улыбки. Простолюдинки в цветастых платках поверх полушубков спешат, поскрипывая снегом, и с быстрым интересом взглядывают ему в лицо. Смех звенит со всех сторон… Мир так беспечен, и весел, и юн.

Лука Савельич, швейцар на парадной лестнице, встречая Якова по вечерам, чуть кланяется и желает ему доброй ночи.

Маленькая меблированная квартирка в четвертом этаже - без ванной, но с чугунной раковиной и ватерклозетом, встречает тишиной. В зале, почти пустой из-за скудости обстановки, играя голубыми боками, красуется изразцовая голландка и разливает живое тепло. Путейщик Устин Феропонтович сидит за некрашеным столом и занимается перепиской бумаг. Яков молча подсаживается рядом и читает справочник по Уголовному праву, пока разомлев, не засыпает…

Его тесная спальня с маленьким камином похожа на длинный ящик с выцветшими обоями, однако – большая удача - окно выходит на Крюков канал. Ему не нужно утыкаться во двор, заросший густым ивняком и липами, с помойной ямой и хозяйственными постройками. Он может открывать льдистую форточку, и в нее не проникают клубы жирного дыма, миазмы отходов, да крики из каретной мастерской. Далеко в стороны просматривается решетка канала, напротив - глядятся хорошие особняки, а справа сияет золоченый шпиль Никольского собора с колокольней в кольце парка.

Клопы, что живут в старых обоях, досаждают, но не слишком – дом опрятный, в хорошем уходе, аж с тремя швейцарами и коврами в парадных. Кухни в их квартире нет – потому тараканы у них редкие гости. А ужин Яков часто приносит в судках из ближайшей кухмистерской.

И всем этим богатством владеет он, Яков Штольман, Кабинетский регистратор 16-ти лет, в канун Рождества 1867 года.

Каждое утро он отправляется на службу: четверть часа вдоль набережной Крюкова канала, укрытого снежной шубой, задами огибая Мариинский театр, он выходит на Офицерскую. Вот и ставшее родным управление -  наискосок от Юсуповского дворца. Рядом – депо съезжего дома с широкими арками, где стоят пожарные упряжки, готовые мчаться по первому звуку пожарной каланчи.

Обедает он вместе с сослуживцами в кухмистерской на углу. Раз в неделю его зовет на ужин Иван Дмитрич в квартиру на Подъяческой, где их встречает жена Путилина Татьяна Константиновна, тяжелая вторым ребенком. Они вместе ужинают по-семейному в маленькой столовой, и пятилетний сын Путилиных Косинька, юркий и вертлявый сорванец, подкладывает Якову в тарелку рыбные кости. Яков не тушуется, перекладывает подарочек обратно, и мальчишка заливается счастливым смехом.

Возвращаясь по вечерней Коломне, Яков видит, как господа и изящные дамы в красивых шляпках катаются с горок на санках - и визжат, и хохочут…
   

   
Следующая глава          Содержание