Узкое горлышко переулка открывало бутылочное недро обособленного мирка, занесенного просвистевшей метелью. Бутылочным оно было в прямом смысле, ибо немногие районы столицы могли бы похвастаться тем обилием злачных и питейных заведений, что цвели в Столярном давними ядовитыми цветами. Они тянули жизнь и доходы из здешних обитателей подобно щупальцам ненасытного идола, впрыскивая зелье в потерянные души, и высасывая их без остатка.

Здесь за каждой второй дверью пряталась сонная гавань с вялыми сидельцами и такими же унылыми мухами, или дымный притон в самом разгаре веселья - с битьем посуды и хохочущими девицами. Яков был наслышан: на дюжину доходных муравейников Столярного приходилось больше пивных, портерных и кабаков, чем клопов за обоями в местных комнатушках.

Обитала в этом разудалом месте сезонная прислуга, мелкие ремесленники, да тертые жизнью чиновники. Они ютились в съемных углах одинокими дворняжками, искали заработка и коротких случек, и ничего не ждали от себя.

Надрывно и беспорядочно зарабатывая, по вечерам они втягивались усталыми вереницами в сырые дворы-колодцы, разбредались для короткого сна. Субботами, чуть принаряженные и будто пробудившиеся к жизни, они выбирались на свет, но лишь для того, чтобы скудный обол недельного труда посвятить липкому прилавку, и забыться во хмелю и чаду махорки под низкими сводами пивных…

Этот переулок по-настоящему не спал никогда и отличался стойкою дурною славой. В полицейских рапортах регулярно значились жильцы доходных домов Столярного. Заросшие грязью босяки из деревенских и разночинцев, среди которых можно было встретить бывших военных, и поповских детей, и даже какого-нибудь пропащего аристократа, отсиживались по пивным в ожидании поднесенной из милости горькой чарки, и мусолили карты… Все они, да еще представители различных игорных занятий и составляли неподражаемый колорит этого места.

…Яков по-собачьи встряхнулся и взглянул в пролет между домами. Его ожидало нелегкое приключение, и он соображал, как лучше действовать. Он надеялся, что, наконец, сумеет разнюхать что-то существенное по делу купецких грабежей, ведь в Столярном оседала добрая половина из ворованного на Сенном рынке.

Скупщикам было, чем поживиться на этом архипелаге нужды и невезения: воры несли сюда все, что удалось добыть на торжище, и беглые солдаты ошивались в подворотнях - сбрасывали случайную добычу.

Местные сводни медовыми голосами сирен созывали загулявших матросов - на бывших горничных, приехавших когда-то на заработки, да изгнанных из барских домов за воровство или чахотку, и так и застрявших на панели. Молодые проститутки с семи вечера подпирали подворотни, блестя и играя пьяными глазами, их истертые товарки жалобно уговаривали прохожих отдаться доступной страсти, и каждая норовила залучить добычу в ближайшую дверь. Совсем неискушенный 16-летний Штольман побаивался этого места…

Единственный городовой, которого он увидел, - заложив руки за спину и посвистывая, прохаживался с равнодушным видом у невидимых врат этого маленького царства, так словно он тут ни при чем, и не совался внутрь…

Надеяться в случае непредвиденной ситуации было не на кого. Однако пора было искать свидетеля и не терять драгоценных минут. Штольман смекнул, что расспросить о Тряпичнике на улице не получится. Нужно было прикинуться своим и войти в доверие к портерной братии, благо вид у него усталый и потрепанный: он отлично сойдет за местного. Яков распоясался и вошел в переулок. Кокушкин мост остался позади.

***

      Он не увидел ни пяди уюта и покоя, которыми лучились тихие дворики Рот или провинциальной Коломны. И фризы, и редкие балконы стоявших впритирку обшарпанных домов выбелил свежий, сладко пахнущий снег, но снег не смог скрыть убожества этого места. Люди попадались понурые и бедные, их лица отливали грязноватой зеленью, резко контрастируя с сахарной белизной сугробов…

Штольман стянул башлык и припустил ровной рысцой по переулку, лавируя меж прохожими.

Узкая линейка Столярного, вероятно, не чистилась неделями, и лошадиные кучи красноречиво дымились прямо посередь дороги, покуда их не разносили колеса.

Над тесной улицей гудел шум, множась о стены многократным эхом. Кучера правили пролетками, как бог на душу положит. Вот один из лихачей двинул коляску прямо на Штольмана; и копыта, и зубастая морда лошади угрожающе выросли в один миг - он едва успел отскочить! Две расторопные женщины, подбирая юбки, шарахнулись за ним следом, и вжавшись в стену, принялись ругать извозчика. Яков крикнул ваньку вслед:

- Смотри, куда едешь, дядя!

Занесенный над крупом лошади хлыст был ему ответом: «Поаа-стар-рранииись! Хоо-ду, киселяй!».

Да, тут зевать не стоило. Штольман предполагал, что попадет в полусонное скучное болото, однако же, с изумлением обнаружил оживленное движение пестрых обитателей, ничуть не меньшее, чем на Невском! Мимо гремел тележкой бородатый мастеровой, следом здоровенный парень тащил оструганные доски, а за ними семенил зареванный мальчишка с голыми озябшими ногами и волок непомерную для его роста лестницу.

Штольман даже позавидовал мальчишке – вот бы охладить в снегу босые ступни - за неделю беготни они налились тяжестью и просто горели. Но Яков силой воли заставил их шевелиться – сейчас не время жалеть себя, он чуял, что теперь нельзя медлить, и снова припустил бегом. Он миновал группку гладко выбритых немцев в хороших поддевках и чистых рубахах, которые возбужденно судачили о каком-то происшествии - то и дело слышалось: «Schlechter Lack verkauft… Betrügerische Polen! Der Kutsche war verwöhnt!». («Плохой лак продали... Подлые поляки! Коляска была испорчена!», нем.). Два осипших парня тянули шеи и, походя на мокрых гусей, запальчиво отругивались - Яков уловил польскую речь…

Так… времени мало… Он еще прибавил ходу и побежал вдоль громадного доходного дома, по виду напоминавшего казарму с рядами разномастных окон на обшарпанных стенах. Подворотни гудели муравейником: тут ругались, там договаривались - люди исчезали во тьме и выныривали в переулок, помаргивая на свежую белизну снега.

- Гришкааа! Верни гривенник, паскудник! – кричала грузная женщина убегавшему прочь расхристанному мужику. Тот бежал по снежной каше почти раздетым, без разбору распугивая людей, его вылинявшая зеленая рубаха и порыжелые шаровары развевались нарядными полотнищами.

- Домой не возвращааай-сяа-аа, блудяшка босяцкая! Слыи-шииишь?.. - от нее разило бедностью и бедой, к юбке жалась плачущая девочка.

«Всюду жизнь», - с горечью подумал юный сыщик, но застревать было некогда. Он спешил вглубь переулка, все дальше от канала, с трудом выискивая путь.

Тротуаров же и вовсе не было. Подслеповатые чиновники, что спешили перекусить в обеденный час, хлюпали калошами прямо по снежным заносам, взбивая их в грязную стылую пену. Она заливала щиколотки, но они словно не замечали того и равнодушно ступали, склонив слепые лица. Штольман месил грязь вместе с ними…

Он уже был в глубине Столярного, когда обогнул представительного дворника, вяло сметавшего лузгу и обозный мусор у темной подворотни. Дворник отчетливо экономил на взмахах метлы - мол, что толку для вас стараться: стараний-то хватит на два часа; и больше поглядывал на прохожих. Штольман решил, что, наконец-то, встретился с всезнающим гением этого места и устремился к нему за советом, но вдруг поперек пути застряла подвода, и Яков немедленно попал в людской затор.

- Jeune seigneur… – внезапно зажурчало у Якова над ухом. Он вздрогнул и обернулся. У левого плеча покачивался плутоватый господин с остренькими усами и шелковым нарядным галстухом поверх узкого сюртука.

- Voulez-vous être heureux cet après-midi? (Не хотите ли стать счастливым сегодня днем?, фр.)

Нос Штольмана опалила жгучая смесь одеколона и водки, слишком острая для этого чистого воздуха, который Яков не без тайного удовольствия втягивал всей грудью. В обители неловкой грязи и ругани мастеровых подмороженный промытый воздух казался нектаром и сладко обжигал легкие…

- Не сегодня, благодарю, - бормотнул он и искоса взглянул на сводника. Тот обронил равнодушное: «mille pardons», и отступил за спины вихляющим зигзагом.

Штольман слегка поработал локтями и выбрался из людского водоворота. Подводой занялись прохожие мастеровые, а ответственный за порядок дворник просто исчез, демонстрируя общеизвестную житейскую мудрость, что ежели с трудностью не разбираться, тогда уж точно с ней разберутся другие.

«Эх, кого бы спросить?», - Яков взглянул поверх голов…

В торце одного дома он заприметил полпивную, из которой доносились хохот и выкрики, и живо поспешил туда. Шум и хохот раздавались прямо из-под земли – из подвала как раз выталкивали пьяного молодца в грязной фризовой шинели и без фуражки. Он выскочил на сыщика и, вращая мутным глазом, промычал: «уййкруух… твоюшьмаать!». Штольман поморщился.

Он еще раз вдохнул отмытого ледяного воздуха, рыбкой скользнул вниз по стертым ступеням и очутился в низком смрадном помещении. Вдоль длинных лавок над дощатыми столами темными каплями покачивались посетители. На многих, будто жеваных, лицах лежала печать глубоко въевшегося питейного порока. За столами пели и галдели, дым слоями плавал под потолком и придавал всему действу серо-лиловый цвет…

Яков направился прямо к стойке. Слева, в углублении за буфетом расположилось несколько извозчиков и согнутый в дугу сапожник с колодками, которые он по-хозяйски сбросил прямо на стол. Мужики прервали разговор и с любопытством принялись рассматривать вошедшего, луща подсолнух и сплевывая под ноги.

Яков бодро выудил пятак и хлопнул об стойку: «пива мне!». Буфетчик ловким движением руки сгреб пятак в ящик, налил пенистый стакан и достал из-под прилавка черную, как вакса, печёнку. Прицельно резанул брусочек и пододвинул к Якову: «извольте». Штольман отхлебнул кислого пива и взглянул на бородатую компанию:

- Разрешите опохмелиться, господа?

- Садись, мил человек, чего уж…

- Кто таков будешь? – расчищая место от яичной шелухи и крошек, пододвинулся один из бородачей, - чай, студент?… Садись, обогрейся…

Через полчаса задушевного разговора, в котором Яков врал про себя так вдохновенно, что сам удивлялся, он расположил к себе извозчичью братию. Пора было переходить к главному.

- А вы слыхали про Тряпичника? – спросил он как бы невзначай у седобородого Афанасия Петровича, бывшего в компании старшим. - Говорят, он всегда выручает в случае нужды. И у него всегда деньги имеются…

- Знаем, знаем… Как не знать… - закивали размякшие возницы. - Многие к нему из нужды ходят. Известное дело, хочешь грошей – иди к Тряпичнику. Только вот… тебе-то он на что? Тебе ить на кабак-то хватат?

- Дела поправить хочу, – Штольман подпустил в голос жалостной слезы, - проигрался я намедни, господа, крепко проигрался!… Денег от папаши пришлют нескоро, а мне докуковать надо, вот я ссуду и хочу попросить у щедрого человека. Не скажете ли, люди добрые, где живет этот Тряпичник?…

Афанасий Петрович посуровел, отодвинулся и принялся колупать яичко.

- Сказать-то мооожно… - раздумчиво протянул его собрат. - Только вот что я тебе скажу, студент… Бесовская личность этот Тряпичник! Много всяких разговоров про него ходит. Свяжешься с таким – увязнешь навеки: он ить втройне отдачи потребует, а ежели за душою у тебя ничегошеньки нету, так он душою твоею и возьмет! Это уж верно так! Люди-то зря болтать не станут.

- Или вот еще, Яша, слушай, - понизив голос до шепота, взволнованно заговорил третий. - Сказывают, что недавно он енерала Воронцова, из ентих, аристократиев, не пожалел… Дал ему золота в рост, а енерал тот обанкротился. Воронцов-то в ноги хотел кинуться Тряпичнику, пощады просить. Видели мы его в Крещение-то, больной совсем бродил, а как зашел к упырю-то, так больше его и не стало… Сгинул! А с тебя тем паче, что ему взять-то, студент?

- Да! Что взять? – затрясли его за плечи со всех сторон, - окромя тебя самого? Пропадешь ни за что. Не ходи к нему, Яша, мы дело говорим – парень ты видно хороший, свойский… Не суйся к Тряпичнику! Все целее будешь.

- Ну… ежели тока прынц ты наследный, али великой князь какой? – как бы подводя итог, проговорил Афанасий, жуя очищенное лакомство и осыпая крошками бороду, - тогда не тронет.

- А может я и князь! – воскликнул Яков, - в опале? И всех вас сейчас награжу за молчание. Хозяин, пива еще!

Компания  загоготала и принялась восхищенно хлопать по коленкам.

- Ну, выпьем, братцы! – быстро хмелеющий сыщик решил держаться до последнего. – За теплый ваш привет моему бесприютному сердцу.

Опрокинули по кружке и захрустели луком. Двое бородачей запели, выводя хриплыми голосами старинную песню о судьбе ямщика. Над столом дым висел коромыслом - у юного сыщика голова давно налилась чугуном, и резало глаза.

В чаду и гвалте молчавший до сих пор сапожник притиснулся к Штольманову плечу и, разя нечистотой, заговорщически выдохнул:

- Поднеси чарку, студент, и я тебе укажу, где Тряпичник живет…

Еще через полчаса Яков вывалился из портерной, хмельной в хлам и надышавшийся угаром, но с заветным сведением: «на Середь-Мещанской он квартирует, под чудами».

***

      Он поискал указанный дом с «чудами», и обнаружил на перекрестке Средней Мещанской и Столярного низенькое трехэтажное здание, самое простое из всех. По Столярной стороне его украшал огромный «клоповник»: у входа кучковались хрипло горланящие проститутки и десяток оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных... А по Мещанской стороне дом, словно перевертыш, выглядел совсем иначе, смотрелся представительно и нарядно: фасад украшали греческие колонны, и над арками окон второго этажа красовались те самые «чуды» - барельефные головы греческих богинь.

Яков запрокинул голову: под самой крышей оскалили пасти и другие «чуды» - окольцованные львиные морды. «Стало быть, Тряпичник живет где-то во втором или третьем этаже», - подумал Штольман. Он склонялся к последнему варианту, наверняка такой скользкий делец занимал не парадные хоромы, а предпочитал прятаться под кровлей, а то и в подвале. Что ж, пора выяснить.

У центрального подъезда прохаживалась красивая, нарядная чухонка. Подошедший Яков заметил, что она была юной и веселой, но разгульный образ жизни уже сказался на ее облике: побледнел лепестковый овал лица и выразительные глаза затопило краснотой. Они были ровесниками, и эта затухающая юность неожиданно толкнулась в сердце сыщика щемящей жалостью… Но он тут же опомнился. Проституток жалеть - себе дороже – Яков крепко запомнил это из давней грустной истории своего товарища по Императорскому училищу. Горько тогда пришлось им всем… Ну да что вспоминать.

Девица как раз устремилась навстречу остановившейся пролетке, и Яков догнал ее со спины.

– Мадемуазель? – он тронул ее за рукав.

– О, приятный господин желает поразвлечься? – она молниеносно обернулась и, сверкнув на Якова игривым взором, затараторила:

– Это не будет стоить вам слишком много, уверяю вас… Пожалуйте ко мне, у меня сухо, и чисто, и тепло! – она схватила его холодные руки и мягко, но настойчиво потянула к парадному.

– Мадемуазель, вы меня не так поняли. Я тут по службе… Прошу оказать содействие. – он вынул монету, кажется, последнюю. – Не скажете ли, где живет Тряпичник?

– Что ж, скажу, – она усмехнулась и гримаса исказила ее хорошенькое лицо. – Только, барин, вы сами-то не найдете, – девица проворно упрятала поданное в складках юбки. – К нему вернее заходить с черной лестницы. Пойдемте,  барин, я провожу.

С брезгливой жалостью к ней, чуть пошатываясь и стесняясь себя, он позволил ей ухватиться за локоть, и они вошли в подворотню. Миновав неопрятный двор, отворили разбухшую дверь под кованым козырьком и вошли в подъезд.

Черная лестница, как и все непарадные лестницы Петербурга, была узкой и закопченной, и воняла помоями. По стенам тянуло чадом из кухонь: пахло горклым маслом и жареной рыбой. Они быстро взбирались по темным ступеням на самый верх, и чухонка неостановимо болтала, билась бедром в Штольмана и висла на его локте так, что рука совсем занемела; и все уговаривала зайти к ней «на полчасика». «Не сегодня, милая, не сегодня», - заливаясь краской, бормотал Штольман, и ускорял шаг.

Они взобрались под крышу, задержались на узкой площадке под серым слуховым окном, и девица толкнула еще одну дверь,  куда парочка ввалилась и очутилась в очень низком дубовом проеме, едва освещенном тусклой масляной плошкой. Яков сообразил, что Тряпичник огородил себе личный вход: справа и слева вестибюль был заложен кирпичом, и в проеме оставалось лишь небольшое пространство для размаха низенькой двери - словно бы здесь обитал карлик.
Удивляться было некогда, и он уже размашисто постучал, но вдруг.

Девица соскользнула с его руки, отшатнулась в сторону и завопила:

- Тряпич-ни-и-иик!! Пали-ция-а-ааа!

Яков остолбенел. В следующий миг дверь откинули изнутри, и увесистая плита ушибла Штольману плечо. Он охнул от неожиданности, присел, и… взвыл от взорвавшейся боли! Из квартиры вынесло троих мужчин, они просвистели мимо, словно черные ядра, и покатились вниз во мрак темной лестницы. Девица что-то кричала. Яков выл, стискивая зубами острую боль, крутился на месте, но ничего не мог поделать - его временно обездвижили.

- Сбежал Тряпичник?! Сбежал? Отвечай! – наконец смог он заорать на предательницу. Вместо ответа лживая бестия вцепилась Штольману в ворот шинели и принялась оттаскивать от квартиры: «Не сло-вить тебе Тряпич-ника-аа!», - бешено вопила она напомаженным ртом. Некоторое время они яростно боролись; наконец, он сильно толкнул ее и, ойкнув, подлая девка тихо осела у стены…

Яков нагнулся и вошел - осторожно и медленно, потирая ушиб. Он не знал, как встретит его свидетель, и встретит ли вообще - все началось слишком непредсказуемо… У него не было револьвера, и подкрепления тоже не было. Но вконец изможденный Яков Штольман так устал заниматься этим делом, что просто не вынес бы задержки. Расследование по ограблениям купцов у него уже в печенках сидело! Решено, он допросит Тряпичника сам, и будь что будет.

Глаза поначалу ничего не различали, кроме сотни ярких мушек… На ходу сбросив шинель, он наощупь пробрался по темному коридору и вошел в переднюю комнату. Когда же глаза обвыклись в полумраке, Штольман изумленно выдохнул. Открывшаяся ему удивительная картина напоминала сумрачную пещеру Али-бабы, доверху заваленную сокровищами!

Озадаченный, он стоял и разглядывал странное жилище. Сама комната имела неправильные пропорции - углы разбегались куда-то вкривь и  вкось – и у Якова внезапно заломило виски.

Он приметил три окна на противоположной стене, выходившей на улицу, - странно, но они росли прямо от пола и заканчивались у потолка. Тяжелые портьеры скрывали дневной свет, пропуская лишь бледные косые отсветы, и Штольману приходилось озираться в полумраке.

Он окинул взглядом своды: низкий, неестественно низкий потолок нависал сразу над Штольмановой макушкой… хм, непонятное место. Поистине, все это походило на обитель какого-то карлика. И пахло затхлым и нежилым: обои источали кислый запах - сырость давно распустила здесь свои плесневелые щупальца.

Он сглотнул, в горле засаднило. В комнате застоялась сырая тишина, словно в заброшенном склепе. И Якову даже померещилось, что в плесневелом воздухе еле уловимо тянет мертвечиной. Однако все эти впечатления меркли перед тем, что Яков рассмотрел в следующую минуту.

Все пространство комнаты хаотично загромождали сундуки и низкие банкетки, заваленные грудами вещей, он не увидел ни столов, ни стульев, ни единого табурета. Невдалеке, прямо на полу, единственным живым маячком потрескивал канделябр на шесть свечей, и пламя очерчивало танцующий круг, выхватывая подробности. Яков поднял канделябр, и свет рассыпался вокруг мириадами искр…

Это была самая удивительная свалка, которую он когда-либо видел! Горы всевозможных вещей - фасонов, стоимости и расцветок - затопили пещеру (он так и подумал - пещеру) до отказа, оставив лишь узкие траншеи проходов. Сугробы, и холмы, и горы вещевого добра протянули свои лежалые вершины от входа до портьер; свалка казалась застывшим штормовым морем, которое нужно переплыть… он растерянно присвистнул.

Прямо у ног прибрежными зарослями спутались высокие перья - розовые,  изумрудные, и павлиньи – они были собраны в букеты, и составлены в вазы, напоминавшие тяжелые камни. На другом «берегу», у дальней стены виднелась пара шифоньеров - оттуда несло волну пыли и кислого парфюма. И где-то посередине, в этом тряпичном море, прячется его свидетель…

Высоко держа свечи, Яков наугад двинулся вперед, то и дело вминаясь коленями в податливую плоть вещей. Он не выкликал никого, а напротив, напряженно вслушивался и всматривался в вещевые заносы – Тряпичник мог подстерегать его в необъятных мягких стогах и нужно быть начеку.

Чувствуя себя странно, Яков протискивался сквозь завалы и медленно осматривал закоулки. Каскады вечерних платьев и восточные шали с длинными кистями стекали из раззявленных сундуков, поднимаясь выше пояса, и он тонул в густых атласных волнах. Под сапогами хрустело и ломалось - в проходах валялись сломанные веера вперемешку с бальными туфлями, сверкающими гребнями, какими-то кружевами…

Высокие, доходившие до груди, башни из расшитых корсажей теснили его отовсюду. Он неловко обрушивал их, но они охватывали его все плотнее; и он задыхался в удушливых запахах и барахтался в скорлупе чужих неведомых жизней. Он проявлял чудеса ловкости, стараясь не поджечь это вещевое море… и снова шел, раздвигая тряпичные волны.
Он не знал, сколько прошло времени, пока он преодолевал завалы.

Внезапно он пребольно ткнулся в трельяж ушибленным плечом и скривился от боли: «у-уй-и!». Лаковая лавина перчаток тут же осыпалась под ноги, преграждая путь, а над зеркалами беспокойно завертелась дюжина масок с пустыми прорезями глаз. Яков выругался – в мерцании свечей их глазницы зияли пугающе пристально, и Штольману показалось, что они не по-доброму въедливо изучают его…

- Какие-то мертвые капища, – слабо пробормотал он, лишь бы хоть что-то сказать, но его голос канул в шуршащих топях.

Вещи явно были хозяевами этого места, и Яков вдруг испугался, что не выберется отсюда, и так и останется здесь барахтаться до тех пор, пока не задохнется насмерть. Он уйдет на дно, и вещи поглотят его словно ненужного свидетеля…

Что-то отчетливо зашелестело по углам капища, разрастаясь и дробясь на острые шепотки. От пугающих звуков Штольман вздрогнул, но это придало ему решимости.

Он заработал свободной рукой, как матрос, рвущийся на берег с разбитого корабля, добрался, наконец, до шифоньеров и остановился, чтобы передохнуть. Позади глухим ропотом гнались шепоты… Из обшарпанных дверец шифоньеров выпирали поношенные мундиры, зипуны и блескучие меховые пелерины, и казалось - это не вещи, а странные зверьки холодно и зло смотрят на него.

Штольман вдруг почувствовал отчетливую сильную угрозу. По позвоночнику побежали холодные волны, но… он усилием воли заглушил интуицию опасности. Раз он решил остаться и добыть свидетельские показания, значит, чувства в сторону, теперь главное действовать.

Бегло осмотрев шкафы, он убедился: Тряпичника в этой комнате не было.

Что-то рухнуло прямо у него за спиной, Штольман резко обернулся и увидел разнообразные шляпы и котелки: они обвалились с банкетки и сгрудились у ее подножия, будто опята возле пня. Шляпы качались – и комната тоже закачалась: кривые углы разъехались в стороны, потолок будто сдвинулся… У Якова совершенно зарябило в глазах, со страху он зажмурился и замотал головой… Потом открыл глаза.

Вроде все на месте, но он засомневался… Продолжать поиски или повернуть назад?… Утомленный сыщик длинно-длинно выдохнул.

Его противно тошнило в этой шуршащей, забитой душным хламом комнате. Он чувствовал, что все еще пьян – хмель мешал думать, и еще он остро чувствовал, что совсем один. Эх, Ицку бы сейчас сюда, а еще лучше Ивана Дмитрича… да парочку городовых бы…

Но никого не было, и нужно было действовать самому. Он зло распинал вещи, что цеплялись за ноги и не давали проходу, приоткрыл дверь в следующую комнату, вслушался в сумеречную тишину и двинулся ей навстречу.

Хорошо, что были свечи - ему пришлось спрыгнуть по лестничке вниз: в этой комнате пол был ниже, а потолок выше, и окна располагались на уровне пояса, как им и полагалось. Здесь, в таком же затхлом помещении по стенам толпились свернутые ковры, на полу валялись кругляши пыли и кучки сигарного пепла. У стены разлегся потертый турецкий топчан с дюжиной сальных подушек. Сильно пахло сигарами. «Это приемная», – понял Яков. Те люди, что выскочили на него из жилища, лишь час назад разговаривали здесь с хозяином…

И все же что-то казалось неправильным… эта пустоватая комната смотрелась совершенно заброшенной, словно бы люди не входили в нее много месяцев… Как же это? Ах да! – сообразил Яков: на припорошенных густой пылью половицах не было видно никаких следов. Совсем. Пыль лежала нетронутым ровным саваном и густо пушилась на туше дивана. Но ведь кто-то же здесь накурил?…

Сбивчивый выдох. Осмотр. Тряпичника снова не было…

- Вот же запропастился! – выругался Яков. – Напрасно прячетесь, господин Тряпичник!…

Плохо, что прячется - это не сулило ничего хорошего. С умыслом прячется или только уклоняется от полиции, не желая ненужных встреч?… Холодная капля пота, скатившаяся к подбородку, недвусмысленно убедила Якова, что с умыслом. Интуиция вопила: он долго бредет неизвестно куда и зачем, а свидетеля все нет!

Тишина вокруг словно бы сгустилась и, превратившись в живое существо, надавила на плечи зловещей тяжестью. Штольману привиделось, что за ним наблюдают два желтых, мерцающих глаза. Померещились занесенные топоры, мечущиеся тени…

Теперь Яков испугался по-настоящему, дыхание сбилось, сердце болезненно затрепетало под горлом. Идти вглубь странной квартиры вовсе расхотелось, но повернуть назад не позволяло натянутое тонкой стрункой самолюбие… Весьма тонкой стрункой. Он знал, что она вот-вот лопнет, и потому надо спешить из оставшихся сил… Эх, своих бы сюда, - в который раз подумал Яков с тоской, - они бы знали, что делать…

Попинав тугие ковры и затягивая момент, он все же вошел в третью комнату - узкую, как сабля, и жуткую - сплошь увешанную зеркалами. Зеркала, анфилады зеркал с облупившейся амальгамой открывали ходы в какие-то бесконечные мрачные тоннели. Он показался себе их маленьким и обреченным на вечное скитание пленником…

Ах, ведь это же он сам!… Ведь это он, Яков Штольман, превратился в жалкого карлика, заточённого в пустоту зыбких пространств, где свечи дрожат тысячами неверных огоньков и множатся лабиринты лживых гибельных путей… Это его, одинокого Якова, поглотило инфернальное жерло Столярного переулка, и он никогда не увидит милое петербургское солнце и свинцовые волны Невы… Штольмана начала бить крупная дрожь.

Нервно сотрясаясь всем телом, он все же продолжал двигаться, словно механическая куколка, не понимая пути. Вокруг от пола до потолка растекались глянцевитые кляксы, и в их глубинах черными кострами полыхали фигуры с воздетыми руками и разевали безмолвные рты. Они множились вокруг рядами и словно бы молили о пощаде! Это было так страшно, что Яков начал оседать…

Тут, сквозь уже смеженные ресницы, в неверном мареве догоравших свечей он увидел дверь: обыкновенную, заляпанную голубой краской дверь. И обрадовался ей как долгожданному другу! Едва веря, что выбрался, трясущейся рукой освещая путь, на ватных ногах он добрел до нее… протянул ладонь.

Ладонь обожгло! Круглая дверная ручка завертелась бешеной юлой, заляпанное полотно затряслось от ударов, зеркала вспенило дрожью, дверь распахнулась и… прямо на него, задевая кожистыми крыльями, вылетело несколько мелких тварей - он успел зажмуриться, вскинув ушибленную руку! Канделябр с тяжелым стуком рухнул на пол.

Летучие мыши прошуршали над головой и унеслись во тьму… все стихло.

Яков поднял глаза. И вскрикнул.

На него в упор глядело страшилище. Огромный, удивительно живой старикашка самого отвратного вида смотрел с портрета на вошедшего. Смотрел нагло, с издевкой, и оловянные, будто горящие глаза плавились желтизной. Сопел скрюченный нос и длинные патлы плавно двигались вокруг шишковатой лысины. Огромные, неправдоподобно огромные уши свисали по сторонам гадкого черепа, почти касаясь сгорбленных плеч. Почему-то эти уши окончательно ужаснули Штольмана… никогда еще в своей жизни он не испытывал такого мистического отвращения!

Артритные руки старика были сложены на пуговицах дорогого атласного жилета, и на каждом пальце сверкало по огнистому перстню. Вот среди них сверкнул кровавой каплей рубин – и Яков узнал свою улику. Он решительно сделал шаг, и… не сдвинулся с места!

Сыщик словно обессилел под желтым гипнотическим взглядом. Как вкопанный, он прирос к полу и не мог пошевелиться. Хотел рвануться - не выходило. Хотел отвести взгляд и не умел…

Минуты вкрадчиво потянулись к его лицу, словно склизкая паутина… Забывший свое имя юноша застыл во времени. Гнусное и дремотное шипение забивалось в голову, тяжелило веки и убаюкивало сознание… Тихо шуршащие минуты неспешно обертывали добычу в свой липкий кокон и уже артритные пальцы медленно протянулись к мальчишескому кадыку…

Вдруг. Что-то кольнуло оцепеневшего Штольмана, коснулось ноздрей и пробудило острым прикосновением! Взвизгнули половицы. Съеживаясь, зашипела вспугнутая паутина.

…По комнате разливалась какая-то вонь. Запах был дикий, звериный. Какой-то бесформенный комок скулил из темноты. Яков тяжело отцепился взглядом от портрета и глянул в угол…

Там, на цепи, скрючив конечности, как под палкой, дыбилось кошмарное существо! Не крупнее ребенка, покрытое грязью и коростами, когда-то бывшее человеком…

Оно скалило гниющую пасть, шипело на Штольмана, и скулило: то ли от страха, а то ли от бешенства. Возле существа валялись пустые кандалы, концом короткой цепи вмурованные стену, а пол усеивали кости. Много костей… Загаженные половицы сплошь иссеченные глубокими рытвинами, словно бы кто-то бился в тщетной попытке освободиться…

Мороз сковал Якову сердце, оно ухнуло куда-то в ноги и застыло.

«Г-господи… – жалобно позвал он перехваченным голосом, силясь осмыслить увиденное… - Ш-ш-што это т-такое?.. ш-што?..».

Он сжал гортань рукой и заплакал. Он вдруг увидел всю эту комнату разом: верстак, заляпанный бурыми пятнами, загаженный угол с кандалами и его чудовищным обитателем, рядом древний резной ларь на ржавом замке. На огромной крышке вялился хмель, исторгавший волны кладбищенского покоя. Выше мутное черное зеркало с облезлыми краями не отражало ничего.

Голос… шелестящий, неживой… зазмеился от портрета, и Яков перевел ослепшие, залитые слезами глаза на мерзкое изображение. Портрет раздвоился, его точная копия отделилась от холста, и настоящий старик выполз из-за рамы. Старикашка был высок, но горбат, и потому казался карликом. Он стал напротив, покачиваясь на присогнутых ногах, направил на незваного гостя внушительный пистолет и хрипло приказал: «стой, где стоишь!».

Штольман в этот миг испытал невероятно жгучую ярость, хлестнувшую его горячим ветром, и вновь подивился силе своего чувства. Он непременно бы ослушался, но при всем неистовом желании прибить гадину - не мог пошевелиться, таково было его потрясение.

- Что ты тут делаешь, фуфлыга? – оценив его состояние, уже вальяжнее осведомился карлик. - Что вынюхиваешь?

Голос у Тряпичника был вкрадчивый и шелестящий, как бы  мертвенный, однако на удивление слышный. Выплюнутое им терпкое ругательство так не вязалось с пугающим впечатлением от него самого и его смрадного логова, что Яков чуть-чуть приободрился. Босяцкая уличная речь, от которой не может отказаться ни один делец, каким бы потусторонним он не желал казаться, окончательно разрушила паутину мертвящего ужаса, и в затхлом смраде логова повеяло понятной реальностью.

Яков медленно обтер рукавом лицо, и когда к нему вернулось самообладание, глядя упырю прямо в глаза, как можно строже объявил:

– Я из полиции! Мне нужны ваши показания по делу ярославского щипача, что обирает купцов на рынках. У него весьма приметное лицо: голубые глаза и на одном глазу бельмо. Он был у вас, я знаю, свидетели показали, и я…

- Как ты прошел мои комнаты?.. – удивленно вопросил упырь. Он уже устал держать пистолет в вытянутой руке, неловко прижал его к атласному боку, и это обстоятельство не укрылось от Штольмана.

- Отвечайте немедля помощнику следователя столичного сыска. Или вам придется проехать со мной в отделение! – голос Штольмана налился звоном.

Рациональные слова из нормального мира, где было Сыскное отделение, и февральское солнце, и недавно выпавший снег, под дулом пистолета казались почти лишенными смысла, но Яков закусил удила. Теперь его не напугать.

- Зря ты пожаловал к Тряпичнику, парень. – продолжал лениво шелестеть старик. Он снисходительно и даже немного с любопытством разглядывал Якова, – никто по своему почину ко мне не вхож, пока я сам не позову, этот закон все знают. А ты самозванец, и мне придется тебя проучить… А ну-ка иди в угол! – он указал дулом на жуткое место и его впалый рот зазмеился насмешкой.

- Ничего у вас не выйдет. – тихо и твердо произнес Штольман. - Я с места не двинусь, а уже через четверть часа здесь будут сыскари Путилина и они не уйдут, пока не найдут меня! Так что будьте благоразумны – и помогите следствию.

– Ах ты-ы-ы, стерва позор-на-я! Шаф-фка полицейская! – при упоминании Путилина снисходительность пылью слетела с упыря и так же внезапно обнаружилась его лютая злоба. Он затрясся всем телом и, разбрызгивая слюну, заклекотал:

– Да с чего бы… Мне! Помогать тебе?! Подлая ищейка!

Щелкнул взведенный курок. Яков понял, что вранье не помогло и спасет его теперь только отчаянное бесстрашие. Не медля больше ни секунды, он кубарем бросился в ноги вооруженному противнику, вцепился в него обеими руками и с силой дернул вниз. Не ожидавший ничего подобного карлик так и рухнул мешком, однако успел выстрелить. Пуля взвизгнула, из угла заревел прикованный пленник. Пока противник барахтался, Яков изловчился и оседлал старикашку, крепко прижав к полу его артритные руки.

– Я еще раз спрашиваю вас! - заорал он что есть силы, - где ярославский щипач с бельмом, что принес вам перстень? Отвечайте! Расскажите правду, и я вас не арестую!

- Ты еще смеешь угрожать, щенок? Мне! Тряпичнику! Да ты знаешь, что я делаю с такими, как ты… я зашибу тебя! Скормлю своей лисице, и никто не узнает, где твои кости! Да знаешь ты, как… – ядовитая гадина плевалась и сипела, извивалась червем, но Штольман, напрягая все тело, держал крепко.

- Да знаю я… знаю… – согласно пробормотал он и потряс головой, чтобы стряхнуть пот. У него почти не осталось сил, но упырю об этом знать не полагалось… Так, до пистолета было не дотянуться, а отпускать пленника он боялся, и потому продолжал сидеть верхом.

«Енерал Воронцов, - вдруг отчетливо припомнилось ему, - больной совсем бродил, а как зашел к упырю-то…». Как же кстати он это вспомнил!

- У тебя нет выхода, Тряпичник, – произнес он ровно и уверенно. - Генерал Воронцов, которого ты убил - полковой друг одного из Великих князей. Свидетели уже показали на тебя! Ты просчитался, и теперь тебя будет искать вся столичная полиция, а пролитая кровь генерала не останется без воздаяния, я тебе обещаю.

Упырь все еще бессильно шипел, но перестал извиваться - затих.

- Я могу сидеть так весь день. – не теряя терпения, продолжил Штольман. - Но поскольку времени у меня немного, я тебе, непонятливому, вкратце объясню: я закую тебя здесь, прямо в этом углу, на твоей же цепи, и посмотрим, отобьешься ли ты от своей лисицы?

- Клух… бху-клух… - заклекотал, забулькал старик и, наконец, неохотно просипел:

- В Ротах он прячется, в какой-то норе…

- Где в Ротах? Какая линия?! Говори! – в волнении Штольман ухватился за седые патлы старика, прямо над огромными ушами и сильно тряхнул.

- Не знаю, не говорил, скрытный он, – торопливо отвечал Тряпичник, - обмолвился как-то, что навалом у него картошки. Где-то в погребах, стало быть, обитает. И у Троицына собора любит ошиваться, кошели с развисляев там удобно резать.

- Когда в последний раз видел его? – Штольман брезгливо выпустил седые клочья волос и, не дождавшись ответа. - Проводишь. А перстень я изымаю для следствия.

Он стянул с желтого кривого пальца рубиновый перстень, и вдруг неожиданно звонко, по-мальчишески чихнул.

Этих нескольких секунд Тряпичнику хватило, чтобы вывинтиться из-под неумолимого седока и броситься прямо к картине…

Он нырнул в портрет и пропал… Стало очень тихо.

***

- Вы почему такой зеленый, Штольман?

- Ууп… упыря встретил… Д-д-допрашивал… - Яков не мог ничего объяснить, только бормотал, вжимаясь спиной в ледяную тумбу ворот Юсуповского сада. Здесь они с Ицкой уговорились встретиться после легкого, как они думали, поиска свидетеля.

- В-вот, – он протянул Ицке перстень.

- Допрашивал Тряпичника? – Ицка озадаченно уставился на перстень, потом на Якова, и заметно побледнел. – Что там было?! Ужасно? Рассказывайте немедленно!

- Не сейчас, Погиляев… Не сейчас…

Его трясло, и холодная каменная опора совсем не помогала. Ноги разъезжались, голову застилал туман, и еще очень-очень хотелось спать. Он все же выговорил кое-как:

- В Ротах… у Троицкого Собора он промышляет… и обретается там же.

- Постой тут, постой, Яша. Я сейчас. Эй, служивый, помоги ему! – крикнул он городовому и передал Штольмана с рук на руки, как раненого. Городовой распластал Штольмана по широкой груди и обхватил подмышками.

Погиляев купил горячего сбитня, горку сахарных леденцов, и вручил Якову, наказав съесть всё. Потом они вдвоем с городовым погрузили почти невменяемого юношу в возок, и Ицка погнал было на Офицерскую.

- Нееет! - прохрипел Штольман, - в Роты давай. Упустим гада - век потом не прощу!

Ицка на секунду замешкался, потом досадливо плюнул, и они помчались по Измайловскому проспекту. Перемахнули Фонтанку. Напарник, словно безутешная мать, причитал над Яковом:

– Ой-ё-ёй, Штольман, как же это, а?! Иван Дмитрич голову с меня снимет за то, что я вас одного отпустил!

- Мне лучше уже, лучше, Ицка. А Тряпичника надо сегодня же брать. И ярославца. Их обоих... Непременно надо!

- Тише, тише, Штольман, не волнуйтесь так. Возьмем всех, заедем за подкреплением в отдел и возьмем.

Они влетели на соборную площадь, распугивая публику, стаи громких галок и собак. Собор Живоначальной Троицы, окруженный першпективами, белым лебедем парил над площадью, вознося к небу ампирные колонны, и улыбался звездами с синих луковок.

На свежевыпавшем снегу перед собором сгустилась оживленная толпа. Нарядные господа и дамы прохаживались вдоль паперти, и то и дело оглядывались в сторону служек в белых стихарях, сжимавших иконы. Нищие выстроили коридор, и, снявши шапки, мелко крестились. Ожидалось венчание.

Неподвижный Яков бессильно смотрел на праздничный народ. Странно, но отсюда, с края площади, он отчетливо услышал, как пара зевак говорила друг другу:

- А хто прибудет? Важная что ли птица?

- Дак пейсатель венчается какой-то. Из ученых людей, стало быть.

- Эвоно что. Ну гоже, гоже.

Штольман еще утром не поверил бы в такую галлюцинацию слуха, но теперь, после пережитого, он вовсе не удивился.

- Едут! Едут! – раздалось над площадью.

Грянул колокольный звон. Служки поспешили встречать жениха и невесту, нищая братия оживилась и загудела.

Высекая снежные искры, вкатилась на площадь высокая коляска, гости потянулись к ней приветливой волной. С подножки соскочил немолодой бородатый мужчина в длинном строгом сюртуке и помог сойти невесте, стройной юной особе со спокойным, сильным лицом. Поддерживая на плечах шубку, она подала жениху руку и улыбнулась ему:

- Вот как хорошо, Феденька, а Вы тревожились.

Жених почти склонился к ее руке, но вдруг обернулся, будто от толчка, и долгим взором - через всю площадь - посмотрел Якову Штольману в глаза. У сыщика глухо защемило сердце от пронзительной грусти его глаз, и еще поразил вид изможденного лица, который не могло скрыть даже радостное предвкушение свадьбы.

- Ярославец!.. – услышал он горячий шепот возле плеча и взглянул на товарища. Ицка вытянулся, как обезумевшая борзая, рвущаяся с поводка:

- Наш! Наш! – заорал он и бросился вон из коляски. Городовой выпрыгнул за ним. Заливисто заголосили свистки - с площади удирал нескладный белоголовый парень.

Соборные колокола отыграли свою приветственную песнь и серебряный звон истаял в воздухе… облитый звоном Яков остался одиноко сидеть  в возке.

Он снова услышал, как невеста очень тихо, очень нежно сказала:

- Пойдемте, Федя, дорогой, пойдемте, все ждут, - и взяла его под локоть.

- Аннушка. - прошептал мужчина, и растроганная улыбка озарила его черты, а больные глаза загорелись ласковым теплом.

Рука об руку они направились к паперти.

***

      После доклада в кабинете Путилина (где еще оставались Ицка с изловленным ярославцем) нахваленный и ободренный начальником Яков сидел за столом и включал, и выключал зеленую лампу. Он ни о чем не думал, просто сидел - в голове было пусто. Идти за Тряпичником сегодня Путилин запретил, и Штольмана скребла досада. Ведь они не были там, не видели того, что видел он, уж он-то был уверен: к завтрему упырь скроется, и они его никогда не найдут…

Уже вечерело. С улицы, румяные и громогласные, совсем не помирившиеся, а может и вновь поссорившиеся, вернулись Келчевский и Прудников.

Они кивнули Штольману, и Прудников сразу прошел за свой стол - уселся, завернул руки узлом, и демонстративно уставил пшеничные усы в потолок. Капитан встал напротив и с хорошим накалом спросил:

- …Отчего же Вы не позвали на помощь, корнет?

- Не было нужды, господин Келчевский. Подумаешь, небольшая потасовка. – отвечал Прудников, изображая равнодушную статую.

- Их было четверо, Прудников! Они оскорбили Вас, как дворянина и офицера! Вы должны были позвать меня. – горячо выговорил Келчевский, упирая на слово «должны».

- Право, не волнуйтесь, капитан... всего лишь маленькое оскорбленьице. – еще невозмутимей отвечал Прудников, что разгорячило капитана не на шутку.

- Это касается чести офицерского мундира!

- Да… - махнул рукой Прудников. - Не стоит Вашего внимания.

Тогда капитан подошел близко-близко и, раздувая ноздри, выплюнул самые страшные оскорбления, на которые был способен:

- В-вы… Бестолковый писаришка!.. Ровным счетом ничего не смыслите в служебном товариществе. Как и в сыскном деле. Вам, негодный обломок засохшей чернильницы, следует знать, что Вы просто плюнули мне в душу.

Прудников дернул краем рта, но не удостоил друга и взглядом.

Расстроенный капитан отошел в угол, к подносу с кувшином и кипятком, - испить воды.

- Что, опять в ссоре? – сипло осведомился Яков, подойдя с той же целью. - Что на этот раз?

- Вы не поверите, Штольман. – пробурчал Келчевский. - Утром Прудников посмел заявить, что артиллерийские войска хуже.

- Хуже, чем...

- Чем уланы! – он ударил стаканом о стол и метнул в сторону друга оскорбленный взгляд. Холодная статуя Прудникова и ухом не повела.

- Нет, вы оцените, Штольман, каков, а? – горячась и кусая вороной ус, говорил капитан. - Совсем не уважает товарищеский кодекс! Друг называется…

Тут он внимательно прищурился:

– Вот Вы, Штольман. Ведь Вы позовете меня на помощь в случае необходимости? Как товарищ товарища?

Яков медленно поставил стакан, вытянулся по форме и отчеканил:

- Капитан Келчевский, Вы согласны пойти со мной вязать Тряпичника? Это крайне опасный тип, а идти нужно прямо сейчас, пока… - он оглянулся на кабинет начальства, - иначе не успеем взять.

- Я пойду. – быстро сказал Келчевский и оправил ремни.

На выходе он задержался у стола Прудникова и вопросительно посмотрел.

- Идите, у меня рапорт! – отрезал корнет.

Когда они с городовыми прибыли на квартиру Тряпичника, то опытный капитан сразу смекнул, что входная комната заужена неспроста, здесь явно что-то скрывали. Он не ошибся. Пока посылали за домоправителем, дворники сгребли свалку и вскрыли половицы, и глазам их предстала жуткая картина: схрон, забитый ассигнациями, монетами, украшениями, и… могильник.

Под поднятым полом в тесных сундуках хранились останки жертв упыря. Два часа они всей командой, кряхтя, выносили страшные находки и составляли на заднем дворе. Келчевский рассвирепел. Городовые, простые мужики из деревенских, скорбно крестились и шептали: «Матерь Божья, Иисусе наш, спаси и сохрани». Дворники сдерживали зевак…

Келчевский и Яков еще по прибытии, первым делом осмотрели жилище, но никого не встретили - Тряпичник испарился. Портрет и страшный узник тоже исчезли… Якову стало как-то нехорошо, и капитан отослал Штольмана наружу…

В последний раз окинув взглядом свалку вещей с вывороченными кирпичами и досками, капитан Келчевский вышел в коридор и через проем двери увидел, как трое мужчин, а с ними богато одетый карлик мелькнули по лестнице, идущей на крышу. Военная смекалка за пару секунд подсказала ему: раздумывать некогда, уйдут!

Капитан взглянул на узкое слуховое окно, куда, показав черные спины, юркнули беглецы - видно, делали это не в первый раз. Он не знал, сумеет ли протиснуться в такую щель, а потому быстро отстегнул ремни, скинул китель и остался в белом исподнем, сжав в руке верный Смит-Вессон.

…Яков ожидал, утаптывая снег, в торце дома у полицейского возка, когда на голову обрушился град пуль. Он резко пригнулся, и они с тремя городовыми сбились в кучку за спасительным укрытием. Лошадь взбрыкивала и ржала - похоже, ее задело, возок вилял, и стрелять в ответ никак не получалось.

- Кажется, их там трое! – сообщил один служивый, чуть высунув голову.

- Больше, мать-их-так, – сплюнул другой. – Что делать-то будем, господин Штольман?

Штольман прищурился и разглядел за водостоком лысый череп в клоках седых волос… Засел, упырь бесовский.

- Подождем подмогу, - сказал он, - дворники наверняка уж вызовут, и капитан Келчевский в доме, сориентируется…

Тут они увидели, как с дальнего края крыши, за спинами засевших стрелков крадется человек, почему-то в исподнем и с непокрытой головой. Он неслышно перемещался своим ладным телом, присаживаясь к карнизу, и заходил черным людям с тыла. Яков вдруг с ужасом осознал, что это Келчевский, и у него похолодело в животе…

Нужно было срочно отвлечь злодеев, и он коротко приказал:

- Стреляйте, братцы. Как придется!

Заставлять было не нужно, в сторону крыши ударил шквал полицейских выстрелов. Рассерженные разбойники в ответ изрешетили несчастный возок, и лошадь пала.

В разгар перестрелки Штольман заметил, что к дому подоспел и Путилин, и Прудников, и еще целая команда городовых. Пригибаясь, они посыпались с пролеток и заняли оборону. Вокруг злыми осами взвизгивали и роились пули, взбивали у ног снежные фонтанчики.

- Штольман, жив?! Я с тобой позже поговорю. – Иван Дмитрич был рассержен.

- Перекройте все подъезды! – скомандовал он ребятам. – Прудников, загороди Мещанскую. Да осторожнее, братцы, берегитесь пуль!

Полицейские по одному покидали укрытия и перебегали к дому, на крыше тоже произошли перемены. Черные люди все же заметили безрассудного капитана и принялись стрелять, целясь то вниз, то в него, растерянно и озлобленно препираясь. Келчевский подошел к ним близко, слишком близко. По белому исподнему медленно растекалось алое пятно…

- Келчееев-с-киииий! - взвыл издали Прудников. – Келчев… - он заметался по заснеженной Мещанской, как зверь в облаве, но ничего не смог придумать.

-  Не ходи туда, капитааан! Возвращайся, убью-уут! – заорал Путилин и рванулся на выручку.

- Келчевский, уходите с крыши! – закричал Штольман и бросился следом.

- Уже иду! Я возьму его! – отвечал им капитан, и бледный, и решительный шел под выстрелы, будто по воздуху, и кровавая рубаха полоскалась на нем. Он подошел уже вплотную к старикашке, когда последняя пуля согнула его ловкое тело, он успел протянуть руки - обхватил гадину, и они вдвоем упали в снег. Черные люди тут же бросились врассыпную, но на крышу уже поднялись городовые. Стрельба прекратилась.

Служивые бросились к упавшим! В горячке ярости Яков подбежал к Тряпичнику, который уполз от неподвижного капитана и булькал в стороне кровавой пеной. Он пнул, что есть силы это злобное исчадие - старик остался недвижим.

- Кончено, - подумал он и обернулся…

Прудников медленно оседал на колени перед опрокинутым навзничь телом  Келчевского, потом рванул с головы фуражку и ткнулся лбом ему в грудь…

***

      В темной портерной с низеньким потолком, пропитанной кислым запахом капусты и пивным духом, сидело десятка два всевозможных посетителей. Газовый фонарь, зажженный по ночному часу, озарял зеленоватым светом их лица, и тени слоились в углах заведения.

Шальной от горя Штольман ревел белугой, закусив зубами мягкое нутро башлыка. Он, наконец, смог дать волю слезам и страшное напряжение, в котором он пребывал весь этот день, вырвалось наружу.

Иван Дмитрич, облокотившись о липкий, залитый пивом стол, бешено вращал глазами, полоскал всклокоченные бакенбарды в кружке, разбрызгивая веселую пену, но не находил утешения.

- Пейте, юноша, пейте, это будет длинная ночь.

- Я не могу, Иван Дмит… не… я не могу. Ведь Келчевский… он… и Прудников… и генерал Воронцов… все эти люди… что же… как же это?

- Я скажу вам, Штольман… Вот что я Вам скажу. – всегда быстрый как порох Путилин теперь медленно подбирал нужные слова. - Вы имеете все задатки… стать одним из лучших сыщиков Петербурга. Если Вы обуздаете свое сердце. Если научитесь отрезать – всех - я повторяю - всех погибших от себя – Вы спасетесь. Вы сможете после такого дня напиться и пойти спать. Иначе - Вы сгорите за полгода. Этот город с его мрачным чревом и дикими глубинами переварит Вас в труху, и выплюнет объедки. Я видел такое много раз. Я и сам ходил по этому  краю…

Над столом зависло молчание. Вдруг Иван Дмитрич резко вскинул свой точеный нос, вытер пену с подбородка и спросил без формальностей:

– Вы все еще хотите служить у меня в отделении, мальчик?

Яков, чувствовавший себя так потерянно, словно ему было пять лет и он заблудился, мог лишь наблюдать, как в стакан капают его собственные слезы. Он сглотнул их горечь, продышался как рыба - резкими толчками, и поднял лицо на сыщика:

- Я почту за честь… Иван Дмитрич… только бы хватило сил… только бы…

- Тогда я приказываю вам вот что, юноша! – гаркнул Путилин. - Прямо сейчас перестаньте брать это в сердце! Это не ваша история, Вам понятно? Это история Келчевского, но не Ваша. Это история генерала Воронцова, но не Ваша. И всех тех... – у него сбилось дыхание, он немного помолчал и продолжил:

- Вы выследили и взяли опасного зверя. Честь Вам и хвала, Штольман.

- Но… как же эти люди?

- Эти люди – не Ваша судьба. Вы проходите по своей, касаясь их краем, но это чужие жизни, и чужие судьбы. И это все. Понятно? Вы поняли меня, Штольман? Ваша судьба – в Вашей ладони. Сожмите ее крепко и никому не отдавайте… Таков секрет нашей службы. - и посмотрел трезвыми, совершенно безжалостными глазами.

Яков тупо глазел Путилину в лоб и молчал.

- Давайте, Штольман!

Яков снова завыл, и закусил зубами костяшки.

- Давайте! Ну!

Штольман поднес сжатый кулак ко лбу.

- А теперь бейте! Давайте, мальчик! Едрить-твою-по флангам! Бейте, Штольман! Бейте, кому говорю! Тресните сучье племя, как следует!

И он показал - как следует. Он треснул так, что кувшин пива отскочил от стола и расплескался по полу вместе с осколками. И Яков треснул, и они стали бить кулаками по столешне, и она плясала и дребезжала от ударов. Вскочивший, было, хозяин остановился на полпути и не посмел подойти к ним. Всю ночь они пили, и ревели, словно раненые медведи, и колотили…

Яков смог пережить эту ночь.

Следующие два дня он просидел дома у холодного окна, глядя на замерзший Крюков канал, по которому змеились первые весенние трещинки и чиркала коньками веселая ребятня. Утром в понедельник он встал, неторопливо оделся перед зеркалом, мельком глянул в свои новые, бесстрастные глаза и пошел в участок.
 

   
Следующая глава          Содержание