Утро пришло неожиданно. Анна вдруг осознала себя в постели, в первый раз за много месяцев ощутив себя проснувшейся. Было так хорошо, как бывает после грозы, свежо и солнечно. Она невольно вздохнула полной грудью, потянулась и огляделась. Пышная сирень навалилась на подоконник открытого окна, приглашая в сад. Солнце золотило старые половицы. Лакированная крышка шкатулки отбрасывала на потолок солнечные зайчики. В пузатой вазе лучились ромашки. Все было так покойно и славно, как не было уже очень давно. Она соскочила с кровати, босиком прошлась по теплому полу, приоткрыла дверь. Потянуло запахом ватрушек. Слышался негромкий говор родителей, звон посуды. У Анны закружилась голова, она прижалась лбом к косяку.
Что было, чего не было? Куда ушла мутная пелена, застилавшая ее жизнь последние несколько месяцев? Откуда это спокойствие, словно душа не знала боли? Неужели это значит, что ее жертва принята, и Штольман вернется? Но что было жертвой?
Анна осмотрела себя – руки и ноги на месте, все чувства в порядке… Зажмурилась, нашла наощупь зеркало. Открыла глаза – словно прыгнула в холодную воду. Нет, лицо тоже не изменилось. Впрочем, ни телесное здоровье, ни внешность не были ей особенно дороги, она их не замечала, как нечто само собой разумеющееся. Вдруг в дверь постучали. Анна сильно вздрогнула.
- Барышня, завтракать!
Прасковья! Это Прасковья!
Анна оделась как могла быстро, и, не чуя под собой ног, прошла в столовую. Отец разворачивал газету. Мать повернулась к ней, подставляя щеку для поцелуя:
- Доброе утро, Аннушка! Как спалось?
Анна прикоснулась губами к душистой щеке, села рядом, что-то пробормотав в ответ. Звякнула чашка, запахло свежезаваренным чаем. Шелестнула газетная страница. Марья Тимофеевна, с некоторым беспокойством наблюдавшая за дочерью, отвлеклась:
- Что пишут?
- Да ничего нового, Маша. У Селивановых рухнуло в саду дерево, оцарапав садовника. Вышло новое сочинение господина Чехова…
- У нас никогда ничего не происходит, - вздохнула Марья Тимофеевна.
Анна машинально взяла ватрушку и надкусила. Никогда? Ничего?!
— Вот и отлично, - улыбнулся Виктор Иванович. – Представь ограбление? Или того хуже, убийство? Да ты бы из дому не вышла, и Анну бы не выпустила!
Марья Тимофеевна вздохнула.
- Кто о чем, а адвокат о преступлениях. Пусть бы праздник… бал в Собрании… ну хоть пышная свадьба!
- Ну, до бала в Собрании еще далеко, да и праздники не скоро. А свадьба будет. Говорят, Рогозин женится.
- Так ведь объявления не было?
Анна перестала слушать, пытаясь осознать происходящее. Родители так безмятежны. Папа говорит об убийстве, как о чем-то немыслимом в Затонске. Неужели они все забыли? Или… Нет, она отказывалась думать об этом. Это было бы слишком невероятно. И все же непрошенная мысль не отпускала. Ее следовало проверить.
Анна наскоро допила чай, пожелала всем доброго утра и вышла из гостиной. Вслед ей неслось:
- Анна, ты куда? Ничего не поела! Анна!
- Я ненадолго! – кинула она и почти выбежала из дома. Пожалела, что давно забросила велосипед. Ей хотелось как можно скорее оказаться в том месте, куда ее когда-то влекло любопытство, потом желание помочь, стремление спасти, затем самолюбие, наконец, непреодолимая сила.
Анна шла сначала быстро, почти бегом, потом поневоле замедлила шаг. Как давно она не выходила из дому одна! В последний ее самостоятельный выход Затонск напоминал гравюру Дюрера: белые сугробы, черные окна, темные лица и вымерзшие от жестокого мороза сердца. Теперь же это был другой город: зелень и покой, приятное тепло и приветливые улыбки, цветущие деревья и запах весны.
Анна испытывала странное чувство, знакомое тем, кто только что вышел на свободу или вернулся с поля военных действий: нормальное течение жизни казалось непривычным и удивительным, не верилось, что где-то возможно это почти забытое благополучие. Дамы пьют кофе со сливками в уютном кафе; прилично одетые господа раскланиваются друг с другом; толстый гимназист жует пряник, немилосердно осыпая крошками мундирчик.
Проходя мимо «проклятого» дома, Анна вдруг встала, как вкопанная. Дом выглядел обжитым, а не заброшенным. Ветер колыхал занавески, на подоконниках стояли горшки с цветами, изнутри доносились голоса. Она остановила пробегавшего мимо уличного мальчишку:
- Чей это дом?
- Купец какой-то живет!
Анна схватила мальчика за плечо.
- Фамилию не знаешь?
- Не-е-е.
- Не Курехин?
- Да не знаю я! – он строптиво отстранился.
- А дочки у него нет? Олимпиадой зовут.
- Девчонка есть, вон идет.
Анна посмотрела в том направлении, куда указывал грязный заусенчатый палец. По улице шла одетая в школьное платье и шляпку девочка, лицо которой было печально знакомо Анне: оно являлось ей в видениях из того мира, откуда нет пути назад. Живая и здоровая Олимпиада возвращалась домой из гимназии, о чем-то размышляя.
Подъехала пролетка, из нее вышел господин, когда-то увиденный Анной с петлей на шее. Олимпиада просияла, увидев его, бросилась к отцу. Рука об руку они вошли в дом. Анна смотрела, не в силах отвести глаз, и опомнилась только тогда, когда уличный мальчишка потянул ее за рукав, требуя плату. Он беззастенчиво протянул ей раскрытую ладонь, Анна почти машинально положила в нее какую-то мелочь. Она продолжала вспоминать и думать о преступлении, которое… которого, оказывается, не было?!
Потребность узнать больше погнала ее на Амбарную. Дверь знакомого склада была приоткрыта. Анна хотела было войти, но кривой сторож преградил ей дорогу, изрядно напугав. Почему он не на каторге?! Взгляд, брошенный в глубь помещения, многое объяснил. Анна увидела полуголых парней, молотивших кулаками мешки с песком; в самом высоком из них она узнала Сажина. Больше не пытаясь проникнуть внутрь, она повернулась и ушла.
Анну обуревали смешанные чувства: она не могла не радоваться жизни, но не понимала, куда девалась смерть. Неожиданная мысль пришла ей в голову, заставив задохнуться от надежды и страха, что она окажется ложной: не значит ли это, что гибель обратима? Все изменилось, смерть больше не неизбежна? А это значит, что…
Она почти побежала в участок. В горле пересохло, сердце колотилось где-то в ушах. Скорее, скорее! Она должна знать.
Вот и хорошо знакомое крыльцо. Анна потянула на себя тяжелую дверь и вошла в знакомое до трещин в половицах помещение. Однако городового за конторкой она не знала. При виде раскрасневшейся девушки он оживился и, готовый услужить, спросил:
- Случилось чего, барышня?
- Я… я к Антон Андреичу, - с трудом ответила она и, переведя дыхание, направилась к дверям сыскного отделения. Однако городовой преградил ей путь.
- К кому?
- Я к господину Коробейникову, - повторила Анна.
- Прощенья просим, нет у нас такого!
- Как нет?! – Анна ощутила уже знакомое головокружение.
- Может, прежде тут служил, а при мне не бывало, не знаю.
- И давно ты тут служишь?
- Да уж почти год, - ответил городовой, с тревогой глядя на бледнеющую барышню. Того и гляди, сомлеет, что делать-то тогда?
- Вы это… присядьте туточки, я вам водички холодной принесу…
- Не надо мне воды! – нетерпеливо ответила Анна. – А Николая Васильевича у вас тоже нет?
- Как не быть! Господин полицмейстер у себя-с!
- Я хочу его видеть.
- Как прикажете доложить?
- Анна Миронова.
- Сей момент, госпожа Миронова!
Дежурный ушел, а ощущение нереальности происходящего осталось. Как это – нет Коробейникова? Еще совсем недавно был! А кто этот новенький, откуда? Где знакомые городовые? Анна огляделась. Вот конторка. Клетка. Вот стул, на котором она сидела, когда Ферзь разбросал бумаги. Все, как всегда!
- Просят пройти! – доложил вернувшийся городовой. – Сюда-с!
Анна проследовала за ним в знакомый кабинет, смутно подозревая, что ей предстоят еще большие потрясения.
- Добрый день, Анна Викторовна! Какими судьбами? Все ли дома благополучно?
- Благодарю вас, Николай Васильевич.
- Здоровы ли Виктор Иванович и Марья Тимофеевна?
- Да, да, - ответила Анна, не в силах больше вести светскую беседу.
- Так чем могу?
- Я… просто шла мимо, хотела узнать, нет ли новостей?
- Какие у нас новости, - с некоторым недоумением ответил Николай Васильевич, - сами знаете, тишь да благодать.
- А из Петербурга… нет ли новостей?
Брови полицмейстера поползли вверх.
- Это, позвольте спросить, в связи с каким же событием?
- Исчезновением господина Штольмана, - еле выговорила Анна онемевшими вдруг губами.
- Кого? – переспросил Трегубов, опасаясь, что не расслышал.
- Якова Платоновича Штольмана.
- Простите, голубушка, не имею представления, о ком вы говорите.
- Начальник сыскного отделения! – с последней надеждой сказала Анна.
- Анна Викторовна, вы здоровы ли? У нас и отделения такого нет, только полицейский участок! Не Петербург, я чай!
Сознание, все утро колебавшееся, как горячий воздух над костром, не выдержало последнего безжалостного порыва новой действительности и погасло, как задутая свеча.
