Четырнадцатая новелла 
Куафер
Утром того дня всю нашу семью буквально оглушило страшное известие: скоропостижно скончалась Катерина Федоровна Иванова-Сокольская, старинная подруга родителей. Я знала ее с детства и очень любила. Известие принес Иван Шумский, воспитанник Катерины Федоровны. Когда-то в детстве мы играли вместе, когда наши семьи навещали друг друга, но потом Иван отбыл в кадетский корпус в Петербурге, и с тех пор мы не виделись. И вот сегодня он появился в нашем доме, сообщил печальную весть и попросил отца о беседе наедине. Я с ним еще не виделась, но навряд ли он бы узнал меня. Мы ведь детьми совсем были тогда.
Но как же печально! Помещица Иванова-Сокольская была очень славной, доброй женщиной. Много времени посвящала благотворительности. И ведь она здоровая была, никогда не болела. И вдруг слегла внезапно и так быстро скончалась.
– Нет, ну, как же так! – я просто не могла этому поверить. – Ну, Катерина Федоровна ведь вовсе старая не была. И в три дня не стало!
– Бедный мальчик, – вздохнула мама. – Надеюсь, Виктор ему поможет.
– А что? – поинтересовался дядя. – Какие-то затруднения?
– Он полагает, что Катерину Федоровну убили! – сказала мама.
По тону ее не было понятно, согласна ли она с Шумским или, напротив, не одобряет его мнение.
– Бог мой, – изумился дядя. – Кто?
– Если бы знать! – похоже, мама все же поддерживала подозрения поручика. – Дело Штольмана разобраться в этом. А он бедному мальчику отказал!
Я поморщилась украдкой. После истории с оборотнем с Яковом Платоновичем я не виделась, и даже дяде запретила о нем упоминать. Обдумав, как следует, все происшедшее, я приняла тогда однозначное и непоколебимое решение: ничто на свете не заставит меня сдаться. Ни мироздание со своими нелепыми снами, ни духи, ни глупые эмоции. Ничто! И господин следователь в том числе. У меня есть своя жизнь, и она будет счастливой несмотря ни на что. И я буду жить, как нормальная девушка. Буду гулять, радоваться, может быть, даже обзаведусь поклонником. А что такого? Вполне возможно подобное, я вроде бы не уродина и не дура. А ведь и у них бывают ухажеры. Чем я хуже? Если один-единственный мужчина на свете предпочел мне другую женщину, это еще не значит, что моя жизнь закончилась.
Мне даже удавалось в это поверить. Нет, не всегда, не постоянно. Но я старалась, я убеждала себя. Хотя иногда накатывала такая беспросветная тоска, что хотелось плакать. Но я гнала ее прочь, отвлекая себя всем, чем возможно, и она отступала-таки. Да и не в моем характере было длительное уныние.
Дома все радовались моему хорошему настроению и никогда не припоминали весеннюю историю. Даже дядя перестал меня пытать, совладав со своим неуемным любопытством. Господина Штольмана и раньше не часто упоминали в разговорах, а теперь и вовсе почти перестали – просто повода не было. Но вот он появился, и мамины слова меня будто царапнули по живому. Если Катерину Федоровну и вправду убили, если папе удастся добиться, чтобы завели дело, то не предвещает ли это для меня новую встречу со следователем? Не хотелось бы. Я ведь только-только смогла перестать думать о нем. Ну, по крайней мере, стала вспоминать его не так часто.
– Они идут! – всполошилась мама. – Анна!
Дверь отворилась, и в гостиную вошел отец, а за ним следовал поручик Шумский. Мама тут же изобразила любезную улыбку. Я встала рядом с ней, не желая выглядеть невежливой. Надо все-таки поприветствовать гостя. Да и любопытно мне было взглянуть на старого знакомого.
Папа при виде вобравшегося семейства усмехнулся иронически.
– Позвольте представить, – сказал он, указывая на дядю, – мой брат.
– Шумский, Иван Алексеич, – вежливо поклонился поручик, щелкнув каблуками. – Поручик лейб-гвардии кирасирского Его Величества полка.
– Петр Иваныч, – представился дядя, неторопливо поднимаясь с кресла ему навстречу.
– Ну, и моя дочь, Анна, – сказал папа, указывая на меня.
На лице у Шумского появилось странное выражение, будто он был в замешательстве. Должно быть, пытался меня припомнить, но никак не мог.
– Да не трудитесь, – сказала я ему. – Все равно ведь не вспомните. Мы с вами в последний раз виделись, когда нам, ну, кажется, лет по восемь было.
– И правда, – покачал головой поручик. – Приятная встреча.
– Вы меня помните? – удивилась я.
– Одно из милых воспоминаний детства, – сказал он, – но сейчас бы я вас уж точно не узнал.
– Ну, так что же вы решили? – поинтересовалась мама.
– Будем подавать прошение прокурору об открытии следствия и проведении вскрытия тела покойной, – ответил папа.
– Да, конечно, – обрадовалась мама. – Истина должна быть установлена. Тут ведь вопрос еще и в достойном наследнике!
Приветливая улыбка мгновенно покинула лицо Шумского. Кажется, он даже побледнел от огорчения и обиды.
– Знаете, наследство тут совсем не причем, – твердо сказал он маме. – Прошу прощения, мне нужно идти.
Мне было до того неловко, что даже румянец выступил. Ну, как мама может! Ведь это сущая бестактность – говорить такие вещи, тем более что они неправомочны, я же вижу. Да и папа никогда бы не взялся помогать Шумскому, если бы дело было в деньгах. Нет, поручик, судя по всему, искренне любил Катерину Федоровну и желает для нее справедливости, а мама выставила его рвачом и сутяжником. Как же не хорошо!
– Боже мой, ну, что я такого сказала! – расстроенно всплеснула руками мама, когда за Шумским закрылась дверь.
Я ничего не стала отвечать. Папа, если захочет, пусть объясняет. А я лучше попытаюсь все объяснить самому поручику.
– Иван Алексеич, – окликнула я его, выбегая на улицу. Шумский остановился, поджидая меня. – Иван Алексеич, не сердитесь на маму. Она ведь это из искреннего участия к вам. Она ведь вас еще мальчиком помнит.
– Да я понимаю, – все еще расстроенно кивнул Шумский. – Я и сам погорячился.
– Мне правда очень жаль, – сказала я ему. – Мы все очень любили Катерину Федоровну.
– Да, – вздохнул он подавленно. – Она моя благодетельница. Я рано потерял родителей. А Катерина Федоровна была с детства дружна с моей матушкой. Вот она обо мне и взяла все заботы. Можно сказать, кругом ей обязан.
– Скажите, – спросила я его, – а нет ли у вас особых оснований быть уверенным в своих подозрениях?
– Ну, Катерина Федоровна мне сама сказала, что подозревает племянника – ответил Шумский. – Будто он связался с нечистой силой. Но однако ваш батюшка прав, это будет трудно доказать.
– Но ведь он взялся за ваше дело?
– Да, взялся, и я ему за это очень признателен.
– Да, пожалуй, я тоже возьмусь, – произнесла я задумчиво.
– Вы? – удивился поручик. – Каким образом?
Я посмотрела на него с удивлением. Надо же, оказывается, в Затонске хоть кто-то не знает о моих способностях. Должно быть, Шумский не любитель сплетни собирать. Но объяснять ему что-либо мне не хотелось. Я ведь не из-за него решила разобраться в этом деле. Я просто понимаю, что папе трудно будет добиться чего-либо. А уж если господин Штольман уверен, что состава преступления нет, доказать ему обратное будет нелегко.
– Довольно необычным, – пояснила я расплывчато. – Я вам сообщу о результатах.
Шумский вежливо поклонился мне, и я, распрощавшись, вернулась в дом. Рано или поздно слухи дойдут и до поручика. И пусть он сам тогда решает, верить ему или нет. Я более не желаю что-либо объяснять и доказывать кому бы то ни было.
С самой весны я не призывала духов, и теперь чувствовала себя немножко неуверенно. От того и попросила дядюшку присутствовать на сеансе. Он согласился с радостью. Дядя всегда любил наблюдать, как я общаюсь с потусторонними силами. А может, он просто тревожился за меня, по обыкновению, но, щадя мои чувства, тщательно это скрывал.
– Дух Катерины Федоровны, явись, – позвала я, когда мы с дядей устроились за столом в моей комнате.
Что-то отчаянно мешало, будто покойница категорически не желала разговаривать.
– Ну, что? – поинтересовался дядя, наскучив моими бесплодными попытками. – Явился?
Я проигнорировала его торопливость. Духи порой упрямы, но им со мной не тягаться.
– Дух Катерины Федоровны, явись! – слабый холодок пробежал по спине. Но этого было недостаточно. – Дух Катерины Федоровны, явись!
Наконец-то она появилась и застыла около стола, глядя прямо на меня с неодобрением.
– Катерина Федоровна простите, что душу вашу потревожила, – попросила я. – Скажите нам, кто вас убил?
Лицо духа исказилось от сильных эмоций, а затем Катерина Федоровна принялась с остервенением выдирать свои волосы, бросая их на пол. Что бы это значило? Я слышала. что от горя люди рвут на себе волосы, но всегда считала это метафорой. Но дух вырывал волосы целыми прядями и с отвращением их отшвыривал.
– Она волосы на себе клоками рвет, – испуганно рассказала я дяде.
– Зачем? – удивился он.
Дядин голос спугнул призрак, и тот исчез. Я сосредоточилась, пытаясь удержать связь.
– Может, говорить не хочет, – предположила я. – Или знак какой подает.
– Какой знак? – уточнил дядя. – Потерявши голову, по волосам не плачут.
Я задумалась над этой его сентенцией и окончательно потеряла связь с духом. Дяде в награду достался мой взгляд, и, кажется, он осознал, что его несерьезность мне помешала.
– Ну, Аннет, ты так активно взялась за дело это, – сказал дядюшка, желая, как видно, тему сменить. – Что же это? В пику Штольману?
От подобного предположения я рассердилась на него еще сильнее.
– Ну, причем здесь Штольман? – спросила я возмущенно. – Нет, вот ты мне скажи, ну, вот причем здесь сейчас Штольман?!
Дядя посмотрел на меня, и по его глазам я поняла, что он раскаивается в том, что обидел меня, но до конца все же не верит, оставаясь при своем мнении.
– Я просто человеку хотела помочь, – сказала я гораздо спокойнее, хоть и все еще обиженно.
– В деле, от которого он отказался, – многозначительно заметил дядя.
Нет, не желаю слушать подобное! Это все глупости! И даже хуже! Я вовсе не из-за Штольмана в этом деле участие принимаю. Я просто хочу помочь Ивану. Ведь мы же вроде как друзья детства. И Катерина Федоровна нуждается в справедливости. И если господин следователь тут преступления не видит – ему же хуже. Будет хуже, когда я докажу, что это было убийство, а то и убийцу раскрою.
Спустившись вниз, я обнаружила маму сидящей перед зеркалом. Странного вида и манер молодой человек крутился вокруг нее. Ах, да, мама же упоминала, что пригласила известного в городе куафера. Она и меня уговаривала прибегнуть к его услугам, но я не считала подобное нужным. Зачем мне? Меня все эти ухищрения вовсе не интересуют!
– Аннет! – радостно воскликнула мама, забыв даже, что ей никогда не нравилось, когда дядя звал меня на французский манер. – Вот познакомься – мсье Мишель, куафер и кудесник. Моя дочь. Анна, – прибавила она для куафера.
– Вonjour, – улыбнулась я вежливо.
– О! Приятно познакомиться, мадемуазель, – улыбнулся Мишель, склоняясь к моей руке.
Я почувствовала себя настолько неловко от этого его жеста, что даже хихикнула. Странный он, этот куафер. И акцент у него странный. И весь он смешной, с этими утонченными манерами и забавной прической.
– Позвольте, я продолжу? – обратился куафер к маме.
– Мсье Мишель очень занят – пояснила та. – У него очень много заказов и очень мало времени. Но тем не менее он любезно согласился заняться и твоей прической.
– О, нет-нет, – запротестовала я. – Лучше он потратит больше времени на вас.
На лице у мамы отразилось неудовольствие. Видно, она сильно рассчитывала, что я заинтересуюсь подобным предложением. Мама всегда досадовала из-за того, что я не проявляю подобающего барышням интереса к нарядам и прическам.
Куафер тоже заинтересовался моим отказом, причем, настолько, что даже оставил мамины волосы, подойдя ближе ко мне.
– Отчего же? – спросил он. – У вас прекрасные волосы, мадемуазель. Но я бы мог сделать их еще более прекрасными.
Отказываться снова было бы неловко, особенно если учесть, что никаких объяснений своему отказу я предоставить не могла. И тут на мое счастье вошла Прасковья.
– Барышня, вам записку принесли, – сказала она. И добавила, специально для мамы, которая пришла в раздражение, что нас прервали, – От Разумовских.
Я вынула из небольшого конверта короткое письмо, прочла и не поверила своим глазам. Сердце часто-часто забилось от радости.
– Это от князя? – спросила мама. – Что он пишет?
– Элис! – радостно объяснила я ей. – Она переезжает к князю. Она будет жить у князя!
– Это та умалишенная из приюта? – недовольно поинтересовалась мама, понизив голос, чтобы мсье Мишель нас не услышал.
Но я не замечала строгости ее тона, настолько захватила меня радость.
– Понимаешь, у нее теперь будет свой дом! – объяснила я. – Извини, я должна увидеть ее прямо сейчас. Извини, пожалуйста!
И, поцеловав маму, я устремилась к дверям. Какой же Кирилл Владимирович молодец, что придумал такое! Разумеется, теперь Элис быстро пойдет на поправку, не то что в холодной и казенной атмосфере лечебницы.
Кирилла Владимировича дома не оказалось, но лакей сообщил, что меня велено пускать к Элис по первому моему желанию. Он и проводил меня во флигель, где разместили девушку. Но еще из коридора я услышала отчаянный крик. Кажется, что-то пошло не так, если Элис настолько напугана. Не помня себя от беспокойства, я ринулась на помощь.
Элис стояла в ванной, прижавшись к стене. Перед ней находилась сиделка, крайне раздраженная поведением своей подопечной.
– Сейчас же прекратите кричать! – сердито выговаривала она.
– Что вы делаете? – спросила я в возмущении.
– Простите, а вы кто?
– Я Анна Миронова, подруга Элис.
– Подруга?
Не знаю, можно ли назвать наши отношения с девушкой дружбой, но мне хотелось так думать. И потом, должна же я была как-то представиться? В отличие от лакея, сиделку явно не предупредили о моем возможном приходе.
– Их сиятельство разрешили госпоже Мироновой посещения, – пояснил лакей.
– Она не хочет принимать ванну, – сердито объяснила происходящее сиделка.
Элис, должно быть, страшно перепугана всеми происходящими переменами. И эта женщина – она ей совсем незнакома.
– Позвольте мне? – попросила я.
– Попробуйте, – пожала она плечами, отходя в сторону.
– Элис, дорогая, – позвала я, тихонечко касаясь ее плеча. – Тебе нужно снять рубашку и принять ванну.
Элис тяжело дышала от страха. А в ответ на мое предложение дернулась, будто я ее ударила.
– Хорошо, – согласилась я, предположив, что именно вызвало такой страх. – Рубашку можно не снимать. Я так тебя вымою.
Кажется, я угадала, потому что Элис явно сделалась спокойнее, хотя и не торопилась поворачиваться.
– Ой, какая вода теплая, – улыбнулась я, погружая руку в ванну и пару раз выплескивая воду Элис на ноги. – Смотри!
Видимо, против самой ванны девушка не возражала, потому что тут же опустилась в нее прямо в рубашке. Неудивительно, что она испугалась. Мне бы тоже было страшно, если бы незнакомая и недобрая женщина пыталась меня раздевать.
– Оставьте нас, пожалуйста, – попросила я сиделку.
Та кивнула и вышла.
А я принялась читать те самые английские стихи из тетради. Я до сих пор помнила их наизусть. Элис всегда успокаивало это. Постепенно она совсем расслабилась, и я смогла осторожно приступить к мытью.
– С новосельем тебя, дорогая.
С Элис я пробыла до вечера. Мне девушка доверяла, так что я смогла ее и помыть, и переодеть, и накормить. Уходя, я пообещала Элис, что непременно навещу ее завтра.
На следующее утро я отправилась в поместье Разумовского, прихватив с собой книгу сказок на английском языке. Когда-то давно эта книга помогла освоить английскую речь. Элис успокаивали звуки родного языка, и я надеялась, что сказки с яркими картинками ей понравятся. Я торопилась, потому что мне не давало покоя беспокойство о том как прошла первая ночь Элис в новом доме.
Но едва я вышла на лужайку, как наткнулась на поручика Шумского, направлявшегося к нам. Как не вовремя он! Однако будет крайне невежливо не поговорить. Поздоровавшись, я объяснила, что тороплюсь, и Шумский тут же предложил проводить меня. Что ж, раз ему так хочется, я не буду возражать.
– Наша встреча теперь, после стольких лет, для меня – неожиданный подарок, – сказал он, когда мы неторопливо пошли по аллее. – Даже ввиду этих печальных обстоятельств.
Я почувствовала неловкость. Как бы я ни убеждала себя, что для девушки в моем возрасте иметь поклонников – дело самое обыкновенное, ухаживания заставляли меня чувствовать себя не в своей тарелке. Но Шумский был в этом не виноват, так что я постаралась аккуратно сменить тему.
– А следствие что?
Шумский недовольно вздохнул:
– Последняя встреча с господином Штольманом оставила неприятный осадок. После этого я от него известий не получал. А вы, кажется, знакомы с ним?
– Шапочно, – сказала я небрежно. – Он бывал у нас в доме по общим делам с отцом.
Ну, пару раз он и ко мне заходил, но Шумскому об этом знать не обязательно. Тем более, что я говорить о господине следователе вовсе не хочу. Наша с ним последняя встреча тоже оставила осадок. И даже более того.
– Вы меня простите, но мне показалось, что он просто бездушный чинуша! – возмущенно произнес мой спутник.
Все мое дружелюбие по отношению к Шумскому будто ветром сдуло. Нет, ну, вот как он может так говорить? Он же совсем не знает Штольмана, ни капельки! Может, я с ним и в ссоре, но разве это меняет факты? Яков Платонович вовсе не чинуша, и уж тем паче не бездушный! Он всегда, всегда разбирается в деле, ища виноватого, а не того, кого легче обвинить. Вспомнить хотя бы историю с моим дядей. Если бы Штольман захотел поскорее закрыть дело, дядя был бы уже на каторге. А мальчик Ваня, который нынче живет у помещицы Бенциановой? А Егор? Да мало ли еще примеров! И как бы я ни сердилась, я не желаю слушать, как какой-то там поручик Шумский говорит гадости про прекрасного следователя.
Однако после того, как я сказала, что почти не знакома со Штольманом, будет крайне неловко, если я стану его защищать. Лучше я просто прекращу этот разговор, пока не наговорила лишнего в раздражении.
– Я мало с ним знакома, – строго ответила я Шумскому, чтобы он понял, что тема мне неприятна.
Должно быть, он понял, потому что замолчал, видимо, не зная, как продолжить разговор. Но и прощаться не собирался. Придется спасать ситуацию.
– Ну, и что? – спросила я, прерывая тишину. – Вы кого-то подозреваете?
– Курносова, – неохотно ответил Шумский. – По секрету скажу вам, Катерина Федоровна хотела изменить завещание. И решительно в мою пользу. Вероятно, Курносов об этом узнал.
– А Штольману вы сказали об этом?
– Нет, – покачал головой поручик. – У меня нет доказательств. И потом, кто знает, как это будет истолковано следователем.
Мда, ситуация весьма сложная. Но я, после визита духа, была уверена, что с этим делом что-то нечисто. Вот только как поведать об этом поручику? Иван Алексеич про мои способности не знает, да и в духов вряд ли верит.
– Вы знаете, я видела очень странный сон, – сказала я ему, с настороженностью ожидая реакции на свои слова. Шумский слушал очень внимательно, ничем не проявляя недоверия. – И мне нужна ваша помощь, – прибавила я. – Если бы вы могли достать для меня гребень или чепец Катерины Федоровны…
– Конечно, – согласился он тут же. – Но зачем вам?
– Нужно проверить одно предположение, – ответила я туманно. – Я не могу вам всего рассказать.
– Что это? – удивился поручик, – Вы подозреваете кого-то?
– Ничего определенного я не могу вам сказать. Просто достаньте для меня гребень или ленту для волос.
Шумский вдруг остановился и взял меня за руку.
– Анна, вы все больше и больше интригуете меня, – сказал он, взволнованно сжимая мои пальцы. – И ваше участие мне так дорого.
Под его взглядом мне стало настолько неловко, что я едва сдержалась, чтобы не отпрыгнуть. Ладонь я все-таки отняла с прямо-таки невежливой поспешностью, порадовавшись в глубине души, что на мне перчатки, и поскорее вцепилась обеими руками в книгу, чтобы он не смог предпринять новой попытки. Руки у меня заняты, понятно? И незачем меня за них хватать!
– Я просто хочу вам помочь, – произнесла я с натянутой улыбкой. Вообще-то сейчас я куда больше хотела его стукнуть. – Знаете, – сказала я Шумскому, предъявляя книгу, – я английский преподаю, и меня ученик уже заждался. Мне пора, извините.
И не дожидаясь ответных его слов, я быстро пошла по аллее прочь, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Почему-то взгляды Шумского, его голос – все это напомнило мне покойного инженера Буссе, хотя поручик пьян вовсе не был.
Надо будет потом обдумать этот феномен. Ведь не в первый же раз мужчина меня за руку берет. Но только с одним единственным при этом я не чувствую себя ужасно. Когда Яков Платонович брал меня за руку, я тоже бывала смущена, но совсем по-иному. И его как раз мне стукнуть никогда не хотелось. Ну, за это не хотелось, так правильнее.
А остальные… Это ощущение трудно передать. Ближе всего будет отвращение, наверное. А почему, собственно? Уверена, что Шумский ничего дурного в мыслях не держал. И никогда не причинил бы мне зла. А вот пожалуйста – едва не убежала с визгом. Положительно, господин следователь – колдун, должно быть, иначе как объяснить то, что лишь его прикосновения не вызывают у меня отторжения. Ну, если не думать о том сне на Рождество. И еще одном, в самом начале, и…
Так, а вот не думать об этом кто обещал? Я и обещала, но это все Шумский виноват. Он упомянул Штольмана, а потом взял меня за руку, вот я и вспомнила… то, что не надо. Эта часть жизни для меня окончена, и думать о нем я не стану больше. Лучше я потороплюсь к Элис. Наверняка она меня уже заждалась.
Тем же днем, когда я уже вернулась домой, Прасковья доложила, что пожаловал поручик Шумский.
– С цветами! – добавила наша старенькая служанка со значением.
Итак, атака началась. Отступать поручик явно не собирался. А ведь я отчетливо дала ему понять нынче утром, что желаю лишь по делу общаться. Или все-таки недостаточно отчетливо? Но большее было бы грубостью, право. И когда я, наконец, научусь балансировать на этой грани?
Однако надо спускаться. Шумский все равно не уйдет, а я вполне могу дождаться того, что мама придет меня отчитывать за невежливость по отношению к «такому славному молодому человеку».
Спустившись в гостиную, я поняла, что все не просто плохо, все хуже некуда. Мне для дурного настроения и неловкости было бы вполне достаточно поручика Шумского, державшего в руках целую корзину с цветами. Но рядом с поручиком, неизвестно какими судьбами тут оказавшийся, стоял господин Штольман. От неожиданности я едва не споткнулась на ступеньках.
Что ж, отступать уже поздно, меня заметили. Сейчас я быстренько выясню, что нужно в нашем доме господину следователю, потом выпровожу Шумского. желательно вместе с его корзинкой, а потом… потом придумаю, куда мне девать мою злость. Сговорились они, что ли, сразу двое на мою голову?
– Анна Викторовна! Мне необходимо с вами поговорить! – сказал Шумский.
Вот упрямый! Куда он, без очереди-то? Я же сказала, сперва выгоню Штольмана, Шумский во вторую очередь. А если будет настаивать, то и с корзинкой на голове!
– Одну минуту, – ответила я ему, как могла, сдержанно, и повернулась к Штольману. – Здравствуйте. Вы к папе?
– Нет, – ответил он, как всегда, спокойно, – к матушке вашей.
Не знаю, зачем ему понадобилась мама, да я об этом и не размышляла. Я ведь просто так про папу спросила, чтобы разговор начать. Думала, он ко мне пришел. Мы не виделись с того самого разговора на берегу реки, я каждый день о нем думала, а он пришел к маме!
– Она скоро выйдет, – сказала я, изо всех сил стараясь не показать чувства, меня охватившие.
– Тогда, пользуясь случаем, хотел сказать Вам пару слов, – все также спокойно заявил Штольман, – и, если можно, наедине.
Да ради Бога. Если человек сам этого хочет, кто я такая, чтобы возражать? Корзинки у него нет, но и ваза сойдет!
– Извините, – сказала я Шумскому и отошла к лестнице. Яков Платонович последовал за мной.
– Я вижу, все семейство Мироновых принимает участие в судьбе поручика Шумского, – сказал он с привычной иронией. – А, между прочим, он под подозрением.
– Ну, это у вас, может быть, – сдержанно ответила я. – У семейства Мироновых другое мнение на этот счет.
– Ну, это ваше право, – сказал Штольман. – Мое дело предупредить. Просто, будьте осторожны.
Осторожны? С кем, с Шумским, что ли? Да я его с детства знаю!
– Ваши предупреждения ничего, кроме недоумения, у меня не вызывают, – сдержанность давалась мне все труднее, и я постаралась свернуть разговор. – Извините, меня ждут.
Не тут-то было. Мне следовало бы помнить, что Яков Платонович оканчивает беседу лишь тогда, когда сам этого хочет. Захочет – уйдет, не дав мне высказать все, что хотелось, захочет – останется и будет говорить, раз желание имеется.
– Одну минуту, – остановил он меня. – Я… Я сегодня ходил к гадалке… Если мне не верите, может, гадалке поверите! Она сказала, что…
Что? Я ушам своим поверить не могла. Да, кажется, и он тоже не слишком-то мог, вон как смутился.
– Вам гадали? – спросила я, не сдержав веселья, уж больно вид у него был обескураженный. – Как это Вы допустили?
– Она сказала, что опасность угрожает вам.
– Прямо по имени назвала! – ответила я ему, уже и не скрывая своего недоверия.
Нет, а он, в самом деле, считает, что я поверю во всю эту чушь? Уж придумал бы что-нибудь подостовернее, что ли! Господин Штольман сходил к гадалке, да еще и поверил ей. Ну, не бред ли?
– Нет, – ответил он. – Она сказала, что опасность угрожает близкому мне человеку.
А вот этого и вовсе мог бы не говорить. Об этом он мне все сказал в прошлый раз.
– Ну, так это не обо мне, – отрезала я, боясь, что если поговорю с ним еще хоть минуту, то не выдержу всех эмоций на меня нахлынувших. – Извините.
На этот раз о не стал меня удерживать. Должно быть, все сказал. Повернулся и вышел к дяде на террасу. Ну, и пусть идет, подумаешь. Все равно я занята, мне еще надо разобраться с поручиком и его корзинкой.
– Это вам! – улыбнулся Шумский подавая мне цветы.
– Спасибо, как мило.
Улыбка у меня была, должно быть, неестественной, как у куклы. Я поскорее избавилась от корзинки, отставив ее на рояль. И глаза не мозолит, и под рукой, если вдруг понадобится.
– Я еще не выполнил вашу просьбу, – сказал мне поручик. – Хотя предпринял некоторые действия в этом направлении.
Просьбу? А о чем я его просила? Не припоминаю. Да что вообще можно помнить в этой суете? Мне куда важнее сейчас, о чем беседуют на террасе мой дядя и Яков Платонович. Дядюшка явно обрадовался гостю, да и Штольман ему улыбался приветливо. Мне он вовсе не улыбнулся.
– Вот, – гордо сказал Шумский, предъявляя мне деревянный гребешок. – Это гребень Катерины Федоровны.
Ах, да, я же и вправду просила его достать мне нечто подобное. Что ж, чрезвычайно благодарна.
– Как же вам удалось? – проявила я внимание.
Беседа на террасе явно носила обоюдный характер, живо интересуя обоих собеседников. Устроились удобно, говорят так неспешно. И ничего не слышно!
– Ну, это была целая военная операция! – похвалился Шумский.
Надеюсь, он не собирается описывать мне ее в подробностях? У меня есть и иные дела. Я отчаянно посылала моему собеседнику мысль о том, что ему пора уже, но он, как видно, мыслей читать не умел, потому что и впрямь принялся в подробностях описывать, как добывал гребень из-под власти господина Курносова. А на террасе тем временем все беседовали, и я никак не могла сосредоточиться на рассказе о гребешке. Лишь улыбалась и кивала головой, надеясь, что делаю это уместно.
Наконец, в гостиную спустилась мама. Улыбнулась при виде нас с Шумским, похвалила цветы и вышла на террасу. Яков Платонович немедленно оставил дядю и теперь разговаривал с мамой, но я опять не могла ничего разобрать. А Шумский тем временем говорил, не переставая, и я уже вовсе не понимала, о чем это он.
Мама и Штольман закончили разговор очень быстро, и он тут же и откланялся. И даже не взглянул в мою сторону на прощание. Ну, и пусть идет. Не больно-таки и хотелось. Я же, наконец, смогла собраться и вежливо выставить поручика. Корзинку, так и быть, оставила стоять на рояле. Мама бы не поняла, если бы я настояла, чтобы Шумский забрал цветы. Пусть стоят, есть не просят. Но в свою комнату я их не понесу. Там и без корзинки тесно.
