Двадцать четвертая новелла 
Драма
– Камни, камни, деревья… Ползучие мхи, ядовитые травы…
Деревья и вправду нас окружали. Ротонда, изображавшая сцену, с которой произносила свой монолог молодая актриса, находилась в парке, а роль зрительского зала исполняли расставленные вокруг стулья. Я сидела на одном из них и изо всех сил старалась сосредоточиться на происходящем действии но получалось плохо. Пьесу вряд ли можно было назвать увлекательной. Впрочем, а что я в этом понимаю?
Театралкой меня не назовешь. Да и откуда бы взяться в Затонске театру? Иногда появляются с гастролями заезжие труппы, но хорошие актеры не станут искать публику в таком захолустье. Так что все мое понимание театрального искусства получено в основном на дядиных рассказах. Вот он у нас театрал заядлый, и рассказывал много и охотно, да толку-то с таких повествований? Надо видеть своими глазами, чтобы составить впечатление, и даже дядюшка с этим не спорил.
Должно быть, потому он и уговорил меня поехать в поместье Гребнева, узнав, что хозяин представляет премьеру своей пьесы. Дядя, с его же слов, не ожидал многого от Алексея, но обмолвился, что из Петербурга на премьеру приехала Елена Николаевна Полонская, мать помещика, известная драматическая актриса. Дядя утверждал, что мне просто необходимо познакомиться с этой великой женщиной. Кажется, сам он был с ней знаком, но выражался на эту тему недомолвками, так что я не стала любопытствовать.
Ехать мне не очень хотелось, но дядя не отставал, и мама неожиданно его поддержала. У Гребневых, с ее слов, собиралось изысканное общество, и мама считала, что мне следовало тоже побывать там. Я не стала спорить, не желая раздувать ее недовольство. И без того мама, огорченная тем, что я никак не даю князю согласия, чуть ли не каждый день раздражалась на меня по пустякам, и я не решилась спорить еще и из-за этого. В конце концов, мне и вправду неплохо будет слегка развеяться.
После моего последнего разговора со Штольманом я погрузилась в какую-то беспросветную апатию, угнетавшую меня тем больше, что я понимала, что это мне совершенно несвойственно. Я могла часами сидеть или лежать, бессмысленно глядя в никуда, по утрам с трудом вставала и не могла себя заставить выбраться на прогулку. Я приписывала эту подавленность осени, убеждая в том саму себя, но в глубине души отлично сознавала, что причина моего дурного настроения иная.
Мне отчаянно не хватало моего сыщика. Его глаз, его иронии, его нежной, чуть кривоватой улыбки. Даже его ругани в мой адрес. Я будто прикипела к нему душой, и теперь, лишенная необходимого для жизни общения, начала чахнуть, как цветок без воды. Но Штольман не появлялся, занятый своей работой, а я сама не торопилась навестить его. Есть и у меня капля гордости: он отталкивает меня, не снисходя до доверия, так неужто я буду бегать за ним, как влюбленная дура? Ни в коем случае. Я лучше умру от тоски, но не пойду к нему первая.
Вообще-то раньше я считала, что это такая красивая фраза из романов. Но теперь, замечая, как постепенно исчезает у меня желание жить, я начала понимать, что не все так просто. Наверное, и вправду существует какая-то связь, дающая силы людям, когда они вместе, и отнимающая их, если вдруг наступила разлука. Жаль только, что изменить в происходящем я ничего не могла и просто поддалась тоске и апатии, не зная, как с ними справиться.
Домашние, разумеется, заметили мое состояние и беспокоились. Мама заводила бесконечные разговоры про поездку на воды, дядя, как мог, старался меня веселить. Все эти их попытки лишь раздражали меня, и это стало еще одной причиной, побудившей меня поехать к Гребневым. Хоть там меня не будут теребить, хоть там оставят в покое.
Но по приезде я поняла, что надежды были напрасными. Потому что первым, кого я увидела, был князь Разумовский. А с ним и Нина Аркадьевна. Интересно, а мама знала, что его сиятельство будет на премьере? Наверное, знала, потому так меня и уговаривала. А дядя? Он что, тоже знал? Пожалуй, да, причем, узнал он об этом в последний момент, потому и отказался ехать вдруг, сославшись на дела. Понимал, что я не прощу подобного.
Кирилл Владимирович встретил меня с радостью, но без удивления, что лишний раз подтвердило мою версию. Он вежливо представил меня гостям, и я приложила все усилия, чтобы запомнить новые для меня имена. Впрочем, не все гости были мне незнакомы. Кроме Разумовского и Нежинской присутствовали также Алексей Константинович Гребнев, хозяин поместья, с которым мы пару раз пересекались на приемах, Николай Васильевич Трегубов, полицмейстер, а также директор гимназии Семенов, должно быть, в данном случае, не как учитель, а как поэт.
Познакомилась я и с госпожой Полонской, которая, как и предсказывал дядя, произвела на меня неизгладимое впечатление. В этой удивительной женщине странным образом соседствовали красота, достоинство и нежная ранимость, свойственная тонким натурам. Она прибыла в сопровождении еще одной знаменитости, драматурга Тропинина, написавшего нашумевшую пьесу «Прометей». Дядя, говоря об этой постановке, закатывал глаза и делал такое лицо, что было и без слов понятно, что это шедевр. Пьесу я читала кстати, она и вправду была дивно хороша, в отличие от той, что сейчас предлагалась нашему вниманию.
– Все, что осталось на земле – безмолвно, – декламировала со сцены актриса, на мой взгляд, вкладывая слишком много экспрессии в свою игру. – Тысячи лет уже ни в воде, ни на суше нет ни одного живого существа.
В отличие от автора, я в таком одиночестве ничего трагичного не видела. Нет, когда рядом совсем никого – это тоже плохо. Но пребывать в обществе, не имея к тому желания, мне все-таки затруднительно. Украдкой я обвела взглядом собравшихся. Кажется, не я одна маскировала вежливостью скуку. Уныло смотрел на сцену господин Семенов, зевал в кулак начинающий тенор Алмазов, представленный мне нынче утром, а Разумовский и вовсе ушел и теперь в отдалении о чем-то беседовал с управляющим Гребнева, причем, кажется, на повышенных тонах.
И только молодой драматург Антон Павлович Чехов прищурился заинтересованно. Ему, наверное, представление было интересно с профессиональной точки зрения. Кирилл Владимирович, представляя нас, упомянул, что раньше господин Чехов был врачом, но оставил это поприще ради литературы, и сейчас он подает огромные надежды как писатель и драматург. Мне этот человек понравился с первого взгляда: мягкий, интеллигентный и умный, он при этом обладал несомненным чувством юмора, не доходящим, впрочем, до бестактности.
– Водоросли и кораллы в темной глубине морей, – продолжала актриса. – Мир без людей и зверей, необитаемый, безмолвный, холодный.
Я поежилась украдкой. И вправду холодно. Смогу ли я встать, когда пьеса закончится? Ноги совсем окоченели. Надо было шубу надеть, но я не рассчитывала сидеть в парке. А пьеса тем временем продолжалась, и если ее смысл по-прежнему от меня ускользал, то настроение действовало точно, усугубляя и без того острую тоску. Развеялась, называется. И зачем я только приехала?
– Лес. Тысячелетний лес без конца и края. Глухая чаща, никогда не слыхавшая птичьих голосов.
Господи, как безнадежно. И как же я замерзла. Чаю бы сейчас. Из самовара, поставленного руками заботливого Коробейникова. Этот холод осеннего парка, да и сама пьеса, повествовавшая об одиночестве и все том же холоде, лишь усилили мое и без того тоскливое состояние. Очень хотелось домой, в тепло. Но в качестве дома почему-то представлялся не наш родной особняк, не моя уютная комната, а маленький кабинет в полицейском управлении Затонска. И хмурый человек, угощающий меня чаем. Я так давно не была там, и не знала, приду ли еще хоть раз. И от этого делалось еще тоскливее.
– Но скоро и лес исчезнет. Лишь пни на пустошах будет освящать бессильная луна. Холодно. Холодно! Холодно…
– Это что-то декадентское, – произнесла вдруг Полонская, и в ее голосе скорее слышно было неодобрение, нежели похвала.
– Мама! – стоящий у дерева Гребнев повернулся к говорившей, кипя от возмущения.
– Пусто. Я здесь одна. Меня никто не слышит, – продолжала актриса, бросившая испуганный взгляд в сторону Елены Николаевны. – И не дождусь ответа я от мертвенной пустыни. Лишь Дьявол – мой грозный собеседник, мой тюремщик. В чаще леса уж показались его багровые глаза.
– Холодно как, – заметила Полонская, зябко кутаясь в шубу. – Сыро. Обязательно нужно было это здесь?
– Да, обязательно, – вновь рассердился успокоившийся было Алексей.
– Ну, конечно, – усмехнулась великая актриса. – Это же эффект.
– Мама! – терпение Гребнева лопнуло и он кинулся к стоявшей на сцене актрисе, пытавшейся продолжать монолог. – Довольно. Довольно, хватит! – Он обратил перекошенное от гнева лицо к публике, замершей на своих местах. – Довольно, занавес.
– Что ж ты сердишься? – Полонская была, кажется, на самом деле удивлена столь бурной реакцией сына.
– Пьеса окончена, довольно.
– Алексей, сын, право, ну, что за капризы? – возмутилась Елена Николаевна.
– Почтенная публика, прошу простить меня, – произнес Гребнев, явно ерничая. – Виноват! Я забыл, что писать пьесы и играть их на сцене – это привилегия немногих избранных. Я нарушил монополию, – голос молодого человека звенел от гнева. – Монополию воров. Лишь воры сегодня правят!
Присутствовавшие переглядывались в недоумении, старательно скрывая неловкость. Лучше всех это получалось у госпожи Нежинской, разумеется. Я тоже старалась казаться невозмутимой, но уже ощущала, что румянец, вечный мой предатель, окрасил щеки.
Впрочем, вряд ли кто-то заметил это, потому что центром внимания оставался Гребнев, произносящий свой монолог. С гордо развернутыми плечами, с взлохмаченными волосами, которые он носил длинными, как и положено человеку искусства, Алексей казался воплощением бунтарского духа, вызывая в памяти лермонтовского Демона. И должна сказать, он выглядел куда представительнее актрисы. Должно быть, в том и разница между чувствами изображаемыми и истинными. Но вот он, решив, должно быть, что сказано достаточно, круто развернулся и быстро пошел в глубину парка.
– Алексей! – окликнула его мать. – Сын! – и она изумленно взглянула на остальных. – Что такое? Что с ним?
– Елена Николаевна, – мягко попенял ей господин Чехов, – ну, нельзя же так обращаться с молодым дарованием.
– Господи! – с досадой покачала головой Полонская. – Да что я ему сказала?
– Ну, здесь задето авторское самолюбие, – пояснил Антон Палыч.
– О, да! – рассмеялась актриса, показывая, что такое понятие, как болезненное самолюбие авторов, особенно молодых, ей хорошо знакомо. – А что он про воров? Что это значит?
– Не знаю, – развел руками Чехов.
– Вы все-таки помягче с ним, – попросил Елену Николавна управляющий.
– Ах, Боже мой, – досадливо вздохнула она и поднялась с места. – Господин управляющий, проводите меня, пожалуйста, домой.
Тот немедленно подал ей руку, готовый сопровождать. Остальные тоже зашевелились, поднимаясь, украдкой разминая замерзшие ноги.
– Елена Николаевна, – обратился к Полонской господин Алмазов, – а я еще хотел спеть для вас. Видите ли, я пою. Я Алмазов. Помните?
На лице актрисы отразилось все, что она думает о навязчивых молодых дарованиях из провинции, желающих получить протекцию.
– Да, конечно, я помню, – сказала она с натянутой улыбкой. – После, пожалуйста. Извините.
Огорченный певец отступил, соглашаясь:
– Конечно.
Зрители, поднявшиеся на ноги, заговорили негромко, обмениваясь впечатлениями от несостоявшегося спектакля. Я так и осталась сидеть, не желая присоединяться к компании. Не то у меня было настроение, чтобы вести пустые беседы, особенно с госпожой Нежинской. Зря я поехала, зря.
– Прошу прощения, господа, – произнес вернувшийся управляющий. – Ужин подадут через полчаса, а сейчас гостиная, веранда в вашем распоряжении, – Сашенька, – прибавил он, обращаясь к дочери, – скажи, чтоб накрывали.
Хрупкая Саша, тоже смотревшая спектакль, кивнула и заспешила в дом. Надо сказать, мне чрезвычайно импонировал порядок, заведенный у Гребнева. Управляющий был наемным служащим, но ни Алексей, ни Елена Николаевна ничем не напоминали об этом. Будто бы он был членом семьи, просто с определенными обязанностями. И к Саше, его дочери, здесь тоже относились с теплом и без превосходства. Мне это очень нравилось. Я и сама считала нашу старенькую Прасковью членом семьи, и очень переживала, когда мама бывала с нею неоправданно резка.
Гости потянулись к дому. Из-за ширмы показалась актриса, прятавшаяся там все это время. Она выглядела растерянной и смущенной, к тому же изрядно замерзшей, и зрители поторопились проявить восхищение ее игрой, чтобы не огорчать и без того расстроенную девушку. Ее, кстати, звали Ольгой. Утром по приезде я ее не видела, так как барышня готовилась к выступлению, так что мы не были представлены, но, судя по всему, я была единственной, кто не был с нею знаком.
– А куда убежал Алексей Константиныч? – поинтересовалась она несмело.
– Куда-то туда, – махнул рукой в сторону деревьев Чехов.
– Господи! – Ольга побледнела и, подобрав юбку, заспешила в указанном направлении.
Мне показалась странной ее бурная реакция. Создавалось впечатление, что уход Гребнева чем-то актрису перепугал. Впрочем, творческим натурам свойственны сильные проявления чувств.
– Уж не думают ли они, в самом деле, что он побежал топиться? – с изумлением спросил Чехов у Трегубова, провожая глазами актрису.
Судя по всему, молодой драматург тоже был в недоумении по поводу испуга Ольги.
– Ну, это вполне вероятно, – протянул полицмейстер иронически.
Интересно, что он считает вероятным? То, что Гребнев способен наложить на себя руки, или то, что Ольга так могла подумать?
– А я думаю, – что осенняя прохлада у воды его отрезвит, – добавил Николай Васильевич, и поинтересовался видимо, по полицейской привычке. – А вы, Антон Палыч, вместе с Еленой Николаевной прибыли?
– Да, – не стал отпираться Чехов. – Мы с ней давно знакомы.
– Вы тоже актер? – продолжил любопытствовать Трегубов довольно напористо.
Он прибыл буквально перед самым спектаклем, потому не был знаком с некоторыми присутствующими.
– Нет, – вежливо ответил Антон Палыч, – Я литератор. А вы?
Я замаскировала улыбку. Однако, господин драматург может быть весьма язвительным. Интересно, а Николай Васильевич намек понял?
– Я – полицмейстер, – ответил Трегубов с гордостью в голосе, принимая важный вид.
И я снова чуть не улыбнулась. Претенциозность поведения нашего полицмейстера всегда была забавной, но хорошо все-таки, что он не осознал, что ироничный Чехов только что указал ему на нее.
Николай Васильевич ушел в дом, а господин Чехов окинул взглядом окрестности и вдруг увидел меня, так и сидевшую на стуле. До этого момента я ощущала себя невидимкой, с интересом наблюдая за происходящим, и не могу сказать, что была недовольна этим. Общаться мне не хотелось. Кроме того, от холода у меня затекло все тело, и я очень сомневалась, что смогу встать изящно и двигаться свободно. Потому рассчитывала дождаться, покуда все отправятся в дом, чтобы подняться, как получится, и хоть слегка размять затекшие руки и ноги без свидетелей. Но как видно, господин Чехов по наблюдательности не уступал другому моему знакомому, не упускавшему ничего вокруг.
– Жаль, что не удалось досмотреть пьесу до конца, – сказал он, приблизившись. – Автор подает большие надежды.
Я улыбнулась, вежливо и молча, потому что не разделяла его мнения. Полагаю, если бы пьесу не прервали, к концу мы бы все испытывали трудности со вставанием, просто примерзнув к стульям. А когда смогли бы подняться – вместе отправились бы к озеру топиться из-за навеянной представлением безнадежности. Господин Чехов мое молчание понял иначе.
– Антон Палыч, – вежливо поклонился он, решив, должно быть, что я молчу, находясь в замешательстве от того, что забыла его имя.
– Анна Викторовна, – улыбнулась я снова.
Может, он просто забыл по рассеянности, что нас представили. Он похож на рассеянного, витающего в облаках романтика. Вернее, был бы похож, если бы не умный, цепкий, проницательный взгляд.
– Очень приятно, – Чехов протянул мне руку, намереваясь помочь встать. – Позволите?
Отказываться было бы невежливо, и я подала ему руку, стараясь подняться как можно аккуратнее:
– Благодарю.
Встать удалось без проблем, хотя поддержка господина литератора была весьма кстати. Опершись на его локоть, я пошла к дому, предвкушая тепло и горячий чай.
– Скажите, – поинтересовалась я у моего спутника, – а вам действительно понравилась эта вещь?
– Ну, вещи-то мы и не увидели, – пожал плечами Антон Палыч, и я поняла, что он тоже не сильно впечатлен, просто не желает давать негативного отзыва.
Тут мы догнали неспешно идущую пару, госпожу Нежинскую в сопровождении господина Алмазова.
– Вы, Нина Аркадьевна, меня совсем не помните? – спросил певец, обращаясь к своей спутнице. – Мы встречались с вами на приеме у Маргариты Сергевны.
Нежинская не удостоила своего спутника ответом, обратившись вместо этого к Чехову почему-то:
– Антон…
– Павлович, – напомнил Чехов, поскольку госпожа фрейлина запамятовала его отчество.
– Вы что-нибудь пишете? – поинтересовалась Нина.
– Пишу, – кивнул литератор.
Судя по краткости ответа, госпожа Нежинская ему не нравилась, и в этом я была с Чеховым совершенно солидарна.
– А давно госпожа Полонская прибыли? – спросил у моего спутника Алмазов.
– Так уж два дня как, – ответил тот.
– Да что вы говорите! – в голосе певца отчетливо проявилась досада. – А ведь в городе никто не знает, что прима столичного театра и знаменитый драматург Тропинин в наших краях.
И вправду, как это господин Ребушинский пропустил такую новость? Впрочем, наш журналист больше падок до досужих сплетен. Да и госпожа Полонская, как мне кажется, не стремится к излишней публичности. И постаралась оградить себя от внимания репортера.
Мы наконец–то подошли к дому и прошли на веранду.
– О, тепло! – радостно вздохнула Нина Аркадьевна, и я в кои-то веки была с нею абсолютно согласна.
– Располагайтесь, пожалуйста, – радушно улыбнулась нам хозяйка.
Мы стали освобождаться от пальто, радуясь возможности согреться. Я сразу заметила, что на столике собран чай, и самовар парит. Очень кстати сейчас это будет.
– Елена Николавна, может, я исполню что-нибудь, пока к обеду накрывают? – предложил Алмазов.
– Ну, если вам угодно, – вежливо согласилась Полонская.
– Чего изволите услышать? – тут же с готовностью спросил певец.
– На ваш вкус.
Господин Алмазов чуть не бегом кинулся к роялю, обрадованный возможностью продемонстрировать свой талант.
Впрочем, довольно скоро я поняла, что сильно польстила певцу, мысленно назвав его способности таким словом. Вокальные данные у Алмазова были неплохие, но он не вкладывал в исполнение ни капли души, полагаясь лишь на мощь своего голоса. Бокал шампанского, поданный мне господином Чеховым, я сочла вполне уместным, он помог пережить эту пытку музыкой.
Не только мне исполнение господина Алмазова казалось кошмарным. Все гости слушали с постным выражением лиц, не слишком-то и маскируя раздражение, но певец, напоминая глухаря на токовище, не замечал ничего, пока госпожа Полонская, потеряв, как видно, терпение, не прервала очередную арию, даже не дослушав до конца.
– Браво, – сказала она, изображая аплодисменты. – Браво.
– Могу еще из нового, – обрадованно предложил Алмазов, приняв похвалу за чистую монету. – Кстати, с успехом гастролировал в Воронеже.
– А у меня голова разболелась, – отговорилась прима. – Вы меня простите, пожалуйста. Извините, – кивнула она остальным и направилась к двери.
Казалось бы, после упоминания о том, что у женщины, столь тонко чувствующей искусство, заболела голова от его исполнения, Алмазов должен был бы хоть мало смутиться, но он, похоже, брал уроки толстокожести у слонов, потому что лишь повернулся к оставшимся слушателям:
– Итак, из нового!
И в этот момент прозвучал выстрел. Далекий и негромкий, будто сломалась сухая ветка, но все сразу поняли, что именно это было, и встревожились.
– Охотники? – предположил Алмазов.
– Какие же охотники в парке? – возразил Антон Палыч.
А я вдруг почувствовала неслышное дуновение холода. И мужской голос произнес тихо:
– Надо было разрядить пистолеты.
– Он сказал: «Надо было разрядить пистолеты», – повторила я машинально.
– Кто сказал? – спросил подошедший Чехов.
Ох, я зря произнесла это вслух. Здесь не дом и не полицейский участок. И не нужно афишировать тут мое общение с духами. Но кто-то определенно умер. И этот голос – он знаком мне.
– Итак, романс на стихи… – начал Алмазов, собирающийся продолжить свое выступление.
– Да подождите вы, – резко одернул его Антон Палыч. – Надо сказать управляющему.
Дверь распахнулась и вошла взволнованная Ольга.
– Вы слышали? – спросила она испуганно. – Кто-то стрелял!
– Кто-то стрелял только что, – с не меньшим беспокойством сообщила Саша, выходя на веранду со стороны дома.
– Батюшку вашего попросите проверить пистолеты, – велела я ей, в то же время отчаянно пытаясь уловить присутствие духа.
– Какие?
– Я не знаю, – эта их беспомощная паника начинала меня раздражать, не позволяя сосредоточиться. – В доме должны быть какие-то пистолеты. Управляющего позовите.
– Хорошо, – Саша торопливо вышла.
– А где Алексей Константиныч? – спросила Ольга.
– Что? – удивилась я. – Это вы за ним пошли.
– Да, но я его не нашла, – ответила актриса. – Обежала весь парк. Думала, он уже в доме.
Вошел управляющий, а за ним Тропинин.
– Кто стрелял? – поинтересовался последний.
– Где Алексей? – Елена Николаевна, замершая у двери, лишь теперь обрела, кажется, голос.
– Я его не нашел, – ответил ей Тропинин.
– В доме есть пистолеты? – поинтересовалась я у управляющего.
– Пистолеты дуэльные есть, – сказал он и вышел, должно быть, проверить оружие.
– Где мой сын? – снова спросила Полонская, обращаясь ко всем сразу, кажется.
Но по ее бледному, испуганному лицу было понятно, что она опасается самого страшного, что почти не сомневается даже. Я тоже, увы, не сомневалась. Голос, услышанный мной, был очень похож на голос Алексея. И присутствие духа я ощущала ясно, хоть он и не показывался.
Довольно скоро стало понятно, что отсутствует лишь Алексей Гребнев. Управляющий организовал поиски, и все гости выразили желание помочь, даже Алмазов. Лишь госпожа Нежинская предпочла удалиться, что, впрочем, меня порадовало. Осенние сумерки сгущались стремительно, и управляющий раздал нам фонари. Перекликаясь и призывая Алексея, мы разбрелись по парку. Я тоже освещала себе путь фонарем, но больше светила под ноги. Живым найти Гребнева я не рассчитывала. В какой-то момент я снова почувствовала лютый холод потустороннего мира. Рядом явно был дух, хоть и не желал показываться.
– Алексей Константинович, – позвала я его, уверенная, что это именно Гребнев. – Мы вас здесь все ищем.
Мне пришлось вложить в свои слова достаточное усилие, и дух появился, наконец. Он стоял, прижавшись к дереву спиной и бессильно свесив голову на грудь.
– Где вы? – спросила я его, надеясь, что дух приведет меня к телу. – Где вы?!
Гребнев не желал отвечать. Более того, он не желал вообще иметь со мной дела. Мне приходилось напрягать все силы, чтобы удерживать контакт.
– Анна Викторовна, – услышала я чей-то голос и узнала нашего полицмейстера.
Поворачиваться я не стала, боясь, что если только нарушу сосредоточение, Гребнев немедленно исчезнет.
– Ну, что у вас там? – спросил у кого-то Николай Васильевич.
– Ничего, – донесся из темноты голос управляющего. – Весь нижний парк обшарили.
– В верхнем тоже ничего, – ответил Трегубов. – Темнотища. Пистолет нашли?
– Ну, один, как был, в кабинете в футляре, – доложил его собеседник. – Второго нет.
– Да, – вздохнул полицмейстер. – Надо Штольмана вызывать, – и прибавил для управляющего. – Посылайте за Штольманом. Пусть едет со своей командой, – и он снова переключился на меня. – Анна Викторовна!
При упоминании имени Штольмана мое сосредоточение, увы, было окончательно нарушено, и дух, которого я перестала удерживать, немедленно исчез. Теперь я уже без помех могла повернуться к собеседнику.
– Анна Викторовна, – голос Трегубова сделался испуганным. – У вас кровь!
Я коснулась лица и с изумлением посмотрела на окровавленную перчатку. Похоже, усилие, которое потребовалось, чтобы справляться с сопротивляющимся духом, было таким сильным, что даже мои сосуды не выдержали. Дядя как-то упоминал, что такое бывает, но я никогда не верила. Надо сказать, ощущение было пугающее. Я отродясь ничем не болела, разве что насморк могла подхватить на пару дней, так что разлад в организме вызывал у меня самый настоящий страх. Управляющий и полицмейстер, испуганные не меньше, проводили меня в дом, где Саша показала гостевую комнату, мне предназначенную. Я не стала возражать и легла поскорее, такой усталой себя чувствовала. И последняя моя мысль перед сном была о том, что когда я проснусь, уже приедет мой Штольман, а значит, все будет хорошо.
Спала я, как убитая. Даже снов не видела, кажется. Но проснулась совершенно разбитой. Должно быть, усилие, потребовавшееся от меня для удержания непокорного духа Гребнева, подточило мои силы. Но и мысли я не допускала о том, чтобы все бросить и отправиться домой. Меня тревожила фраза о пистолетах, которую я услышала. Ведь если Алексей бы задумал стреляться, он бы не стал сожалеть, что пистолет оказался не заряжен. Не убийство ли тут?
Умывшись и приведя себя в порядок, я спустилась вниз. В гостиной был накрыт завтрак, и от Саши, помогавшей прислуге, я узнала, что полиция уже прибыла и теперь работает в парке. Также Саша сообщила, что тело Алексея Гребнева обнаружили-таки с рассветом. Он был, как я и предполагала, мертв. Застрелен.
Подумав, я решила пройтись и поискать место преступления. Дочь управляющего сказала, что все считают Гребнева самоубийцей, но я в этом сомневалась и теперь хотела поговорить со Штольманом. Не думаю, что он будет рад моему присутствию, но, надеюсь, хотя бы выслушает.
Я припозднилась с подъемом, и все гости, позавтракав, устроились уже на веранде. Только Семенова не хватало и Трегубова. Но полицмейстер, полагаю, находился на месте преступления, а вот учитель мог быть где угодно. Впрочем, возможно, что он тоже проспал. Все мы вчера поздно легли, и при этом устали и замерзли.
Не было, разумеется, и Полонской. Я спросила Тропинина, как она чувствует себя, полностью осознавая нелепость данного вопроса. Ну, как может чувствовать себя женщина, только что потерявшая сына? Должно быть, Тропинин понял, о чем я, потому что лишь поблагодарил за участие и сообщил, что Елена Николавна предпочитает оставаться у себя покамест. Мне показалось неправильным, что в такую минуту несчастную женщину оставили в одиночестве, но вряд ли Полонская приняла бы мою помощь. Навязываться же лишь чтобы проявить участие, казалось мне неуместным. Лучше я попытаюсь помочь полиции, там от меня будет больше толку.
У двери веранды стоял городовой, отвечавший за то, чтобы гости не разбредались. Но мне довольно быстро удалось убедить его выпустить меня. В конце концов, я не подозреваемая. В момент выстрела я была на веранде, и это многие видели. Выйдя в парк, я прислушалась, пытаясь понять, куда мне идти. Надо было, разумеется, у городового спросить, но я, занятая убеждениями, об этом не подумала. Определив, как мне показалось, верное направление, я побрела по парку в поисках людей, но довольно быстро поняла, что ошиблась. Тогда я сменила направление, но и там никого не оказалось. Странно, куда же все подевались? Мне казалось, я слышала тут голоса.
В пустом, туманном парке было жутковато, если честно. И все время казалось, будто кто-то наблюдает за мной из-за дерева. Но потом я поняла, что мне вовсе не кажется. Просто я снова ощущаю близость духа. Близость, но не присутствие. Должно быть, Алексей Гребнев не мог покинуть место своей смерти, но и показываться не желал. Я еле-еле ощущала его, потому и не распознала сразу. Надо же, какой упрямец. Впервые сталкиваюсь с таким отчаянным сопротивлением. Но ему со мной не справиться.
– Дух Алексей Гребнева, явись, – позвала я, вложив как можно больше силы в формулу. – Дух Алексея Гребнева, явись мне. Дух Алексея Гребнева, явись мне!
Внезапно раздался громкий треск, будто ветка сломалась под ногой. Мое сосредоточение нарушилось, и я оглянулась в страхе.
– Кто здесь? – что-то серое мелькнуло за кустами, снова затрещало. – Выходите, я вас вижу, – крикнула я прячущемуся.
Кусты зашевелились, и из-за них показался господин Семенов.
– Это вы? – удивилась я.
А я думала, он спит еще. Кто же его выпустил с веранды?
– А вы думали – кто? – спросил учитель.
– Никто, – ответила я. – Просто испугалась.
Мне и теперь было страшно. Я ведь шла в парк, уверенная, что быстро разыщу полицейских, а оказалась тут одна, а теперь и вовсе в обществе подозреваемого. Я ведь точно помнила, что Семенова не было на веранде в момент смерти Гребнева.
– А с кем вы тут разговариваете? – осторожно осведомился мой собеседник.
– Сама с собой, – ответила я ему резко.
Никакого желания беседовать с этим человеком я не испытывала. Он мне всегда не нравился. А кроме того, я вовсе не хочу заслужить неудовольствие господина Штольмана, прогуливаясь с потенциальным обвиняемым. Лучше мне вернуться в дом и там подождать. Яков Платонович непременно захочет допросить всех, так что придет. И как я сразу об этом не подумала-то?
Я быстро пошла в сторону дома, но Семенов и не думал оставлять меня в покое, заторопившись следом.
– А как вам удалось избежать заключения на веранде? – поинтересовалась я у него, поскольку молча идти рядом с этим человеком было еще страшнее.
– А я сразу ушел в парк, когда городовые стали всех собирать, – пояснил Семенов. Я взглянула на него с изумлением. Значит, он намеренно здесь оказался? – Вы не подумайте, что я хотел сбежать, – затараторил учитель. – Просто тоскливо там со всеми сидеть.
– Да, я понимаю, – хоть я и пробыла на веранде не более пяти минут, но успела заметить настроение общества. Да и какое еще оно могло быть, при таких-то обстоятельствах. – А сюда вы зачем пришли?
– А вы? – тут же вернул мне вопрос Семенов. – Практикуете?
Что-то в его тоне было такое… непонятное. Будто с вызовом он это спросил, даже со злобою. Я приостановилась, глядя на учителя с удивлением.
– Анна Викторовна, – Семенов сделал шаг ко мне, и я отшатнулась невольно, таким неприятным было выражение его лица, – вы же там убиенного Алексея вызывали.
– Да ну что вы, – я постаралась ответить так, чтобы мои слова прозвучали достоверно. – Я молилась.
Чем не версия? Я повернулась, желая продолжить путь к дому, надеясь, что Семенов примет мою отговорку. Но, должно быть, я не была достаточно убедительна.
– Нет-нет-нет, – учитель заступил мне дорогу. – Вы говорили с ним.
– Что с вами? – спросила я, видя, как он побледнел, кажется, от злости. Такое чувство, что Семенов был убить меня готов.
– Что? – спросил он, делая еще шаг в мою сторону. – Думаете, я не знаю все эти ваши штучки? – он грубо схватил меня за руку. – Что он вам сказал?
Господи, он и вправду убийца, кажется. И сейчас и меня убьет, как свидетельницу. Однако, не всегда хорошо, что люди верят в спиритизм.
– Отпустите меня, – я в панике потянула к себе руку.
Интересно, если заорать как следует, меня услышат около дома?
– Что он вам сказал? – Семенов встряхнул меня. – Он вам сказал имя убийцы?
– Я сейчас закричу, – пообещала я ему, и это была чистая правда.
Семенов отпустил мою руку так резко, что я чуть не упала. А затем он вдруг бухнулся передо мной на колени.
– Пощадите! – теперь на лице учителя не было и тени злости, лишь мольба. – Пощадите, Анна Викторовна, не погубите, Анна Викторовна, – он ухватился за мое пальто, и я снова попятилась в панике. Господи, да он просто сумасшедший! Но от этого как-то не менее страшно. – Что случилось – то случилось, – бормотал Семенов, цепляясь за меня. – Его не вернешь. Пощадите ее. Пощадите ее! Пощадите ее!!! Ее пощадите, Анна Викторовна!!!
– Господин Семенов, – резкий окрик хлестнул учителя, и он мгновенно выпустил меня, будто обжегся, и вскочил на ноги.
Я оглянулась. По лестнице, ведущей к дому, быстро спускался Яков Платонович. Он был в расстегнутом пальто, и вид имел такой, будто намеревался драться. Я вздохнула с облегчением. Как он вовремя! Впрочем, а когда бывало иначе?
– Что вы там делаете? – спросил Штольман сердито.
– Я… – учитель явно не знал, что сказать.
– Вы задержаны по обвинению в убийстве, – мой сыщик встал между нами, закрывая меня спиной.
– Это какая-то нелепость! – возмутился Семенов.
– Я обязательно выслушаю ваши объяснения, – пообещал ему Яков Платонович ледяным тоном. – Вы наверху меня подождите.
Семенов кивнул согласно и поплелся вверх по лестнице, а Штольман повернулся ко мне.
– Что случилось? – спросил он, и по мягкости и заботе, слышной в его голосе, я поняла, что все еще имею бледный вид.
Так не пойдет. Я, конечно, рада, что он не сердится, но не хочу и чтоб беспокоился.
– Да все в порядке, – попыталась я его успокоить.
Но когда это моего упрямого сыщика устраивали подобные отговорки?
– Вы так напуганы, – продолжал настаивать он. – Что-то произошло?
– Просто этот Семенов, он какой-то странный, – пожаловалась я. – Ну, впрочем, как всегда. А еще, знаете, он что-то знает, – прибавила я, надеясь отвлечь следователя от моего испуга. – Я не смогла правда понять, что.
– Вас это напугало?
Отвлечешь его, как же! Ладно, попробую по-другому. Главное – держаться темы убийства. Работающий Штольман забывает обо всем, это я точно знаю.
– Не только, – сообщила я ему. – Вчера сразу после выстрела я услышала голос. Он сказал: «Надо было разрядить пистолеты».
– Чей голос?
– Мне показалось, что Алексея, – ответила я, стараясь не выдавать за факты то, что ими не являлось. – Но он был уже мертв.
Я-то уверена, что это Гребнев сказал. Но я же не видела его в тот момент, так что утверждать под присягой не могла бы.
– Понимаю, – кивнул Яков Платонович, к тайной моей радости ничем не давая понять, что тема духов сложна для него. – А он не сказал вам имя убийцы?
– Нет, – огорченно покачала я головой.
Дух вовсе общаться не желает. Но моему сыщику не следует знать, как мне трудно с этим призраком. Надеюсь, никто не догадается рассказать ему, что со мной вчера случилось. А то ведь он закинет меня в экипаж и отправит домой под конвоем, а я совсем не хочу уезжать теперь, когда он тут.
– Ваше высокоблагородие, – послышался голос Ульяшина, – там вас барыня спрашивают. Очень гневаются.
– А что случилось? – спросил околоточного следователь.
– Не могу знать, – развел тот руками.
– Вы извините, – вздохнул Яков Платонович, взглянув на меня виновато. – Мы еще договорим.
И он быстро пошел по лестнице, на ходу отдавая распоряжения. Я поплелась следом. Страх прошел, и я снова почувствовала усталость, и голова разболелась вдруг. Надо согреться да хоть чаю, что ли, выпить. Да и оставлять моего сыщика без присмотра никак нельзя. Штольмана явно подняли с постели, и это не сделало его более покладистым. Вон он уже приказал Ульяшину доставить в поместье Нежинскую с Разумовским, да таким тоном, будто готов был привезти их в наручниках. Будучи сердитым, Яков Платоныч порой проявлял полное отсутствие дипломатии, а их отношения с князем всегда были напряженными. Не случилось бы беды.
Когда я вошла на веранду, допрос уже шел полным ходом. Штольман, удобно устроившись в кресле, задавал вопрос за вопросом, а Семенов стоял перед ним, потел и оправдывался.
– Когда я обнаружил тело, я буквально оторопел. – повествовал учитель, и даже я чувствовала, что он лжет. – Мне понадобилось совладать с собой, прежде чем я подошел к нему. Меня бросило в жар, я достал платок, вот, видимо, портсигар и выпал.
Ага, значит, на месте преступления обнаружили улику, указывающую на Семенова. Но я была уверена, что он не убивал. Там, в парке он не за себя испугался. Он знал или, скорее, предполагал, кто убил Алексея, и не хотел, чтобы убийцу поймали.
– А может, все было по-другому? – жестко спросил Яков Платонович. – Вчера вы стояли, прятались за деревом, пытались достать пистолет. Вот портсигар и выпал из кармана.
– Чушь! – допрашиваемый явно не владел собой от страха и почти перешел на крик. – Это все какие-то ваши домыслы!
– А о ком вы просили меня? – спросила я его, надеясь, что в минуту смятения он себя выдаст.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – нервно ответил Семенов.
– Господин Семенов, – настаивала я, – вы сказали мне: «Пощадите ее». О ком шла речь?
– Нет-нет! – заупрямился он. – Я ничего такого не говорил.
Снова – здорово. Он что же, во лжи меня обвинить хочет? Пусть попробует. Я взглянула на Штольмана. Он не прервал меня, когда я вмешалась, но явно ожидал пояснений. Я постаралась взглядом ему понять, что пояснения лучше бы давать не при свидетелях. Следователь понял меня, встал и отошел к со мной окну.
– Он действительно сказал мне: «Пощадите ее», – сообщила я, стараясь говорить негромко. – И сделал это, потому что думал, что дух Алексея уже выдал мне имя убийцы, понимаете?
– Семенов думал, что вы знаете имя убийцы?
– Именно.
– Кого-то он выгораживает, – задумчиво произнес Штольман и, обернувшись к допрашиваемому, спросил. – Кого вы выгораживаете?
– Господин следователь, вы определитесь, – поняв, что в убийстве его больше не подозревают, Семенов немедленно преисполнился ехидной язвительности. – Я или убийца, или кого-то там выгораживаю.
– Не валяйте дурака, господин Семенов, – сердито ответил Яков Платонович. – Кого вы имели в виду, когда сказали: «Пощадите ее»?
– Хорошо, я все скажу, – учитель опустился в кресло. – Знаете, я имел в виду Сашу, дочь управляющего.
Такого поворота событий я никак не ожидала. Я в изумлении взглянула на Штольмана, но он, кажется, был удивлен не меньше.
– Грешным делом я подумал вначале, что это она, – зачастил Семенов, – но сейчас я понимаю, что это полный бред.
– И почему вы решили, что Саша стреляла? – осведомился следователь.
– Понимаете, дело в том, – принялся рассказывать учитель, – что она недавно обратилась ко мне с такой деликатной просьбой – найти ей врача. Ну, чтобы избавиться от беременности. А Алексей как раз отец.
Мы с моим сыщиком снова переглянулись недоуменно.
– Ну, между ними что-то такое было, знаете, как это бывает, – смущенно продолжал Семенов, – ну, а потом он вот…
– А почему, – перебил его Штольман, – она обратилась с этой просьбой к вам?
– Ну, как? Помилуйте, я ее знаю вот с такого возраста, – ответил Семенов. – Ну не к отцу же ей идти с такой просьбой?
– Хорошо, вы свободны, – хмуро сказал Яков Платонович. – Прошу вас, из поместья ни шагу.
– Портсигарчик я могу забрать? – спросил Семенов, поднимаясь.
– Нет, – коротко ответил следователь.
Кажется, он снова рассердился, и я не очень понимала, на кого или на что. Но не может же быть, чтобы Саша стреляла в Гребнева! Я не верю в это. Возможно, он и вправду ее соблазнил. Алексей был по-своему привлекательным мужчиной, хотя мне он вряд ли показался бы интересен. Но юная Саша вполне могла уступить ему. Но убить… Нет, мне кажется, это совершенно на нее не похоже.
Семенов ушел и мы с моим сыщиком как по команде взглянули друг на друга. Только что мы оба совместно участвовали в допросе, и это было так хорошо, будто и не было между нами никаких разногласий. А теперь я вдруг снова почувствовала себя неловко под его взглядом. Да и он, кажется, тоже не был настроен говорить со мной. Может, рассердился, что я вмешалась в его допрос? Ладно, я не буду мешать. Пойду чаю выпью. Холодно.
Я вернулась в гостиную и успела выпить чашку горячего чаю, как пришел городовой, попросивший всех собраться на веранде. Выйдя туда, я поняла, что планируется что-то и впрямь важное. На стульях сидели все гости, и даже госпожа Полонская присутствовала. Мне стало очень интересно, что такое задумал господин Штольман, что даже посмел нарушить одиночество несчастной матери. Впрочем, приставать с вопросами я ни к кому не стала, тихонечко усевшись в углу и приготовившись наблюдать.
Яков Платонович, выйдя вперед, объяснил, что все присутствовавшие в интересах следствия будут подвергнуты дактилоскопическому исследованию. По тону его было совершенно понятно, что делать исключение он ни для кого не собирается. Господин Трегубов, с суровым видом стоявший тут же, явно поддерживал своего подчиненного. И как это Штольману удалось его уговорить? Ведь ясно же, что господа, присутствовавшие на веранде, не будут довольны подобным обхождением.
И действительно, едва следователь закончил свою речь, со всех сторон посыпались возражения.
– Вы что, издеваетесь над нами? – возмущенно спросила Полонская. – Что это еще за странная процедура.
– На пистолете, из которого был произведен выстрел, был обнаружен отпечаток пальца, по которому мы найдем стрелявшего, – не теряя самообладания пояснил Штольман.
Он говорил спокойно, но я видела, что это лишь внешнее впечатление. На самом деле мой сыщик чрезвычайно раздражен. И впрямь, есть от чего. Убит человек, а эти люди не хотят помочь найти убийцу. Разве так можно?
– А я, знаете ли, всегда тщательно мою руки, – усмехнулся вызывающе господин Алмазов. – И никаких отпечатков нигде не оставляю.
– А вы посмотрите внимательно на ваш бокал, – внезапно возразил ему господин Чехов. – Пальцы оставляют отпечатки на гладкой поверхности, сколь бы чисто вымыты они ни были. Как врач, я могу это засвидетельствовать.
Я с приязнью посмотрела на молодого драматурга. Все-таки, он самый славный человек в этом обществе. Хорошо, что он вне подозрений.
– Благодарю вас, Антон Палыч, – кивнул Штольман. – Ну что, господа? Давайте по очереди, прошу.
Некоторое замешательство, возникшее среди гостей, разрешил все тот же Чехов.
– Ну-с, пожалуй, это может быть даже любопытно, – сказал он, подходя к столу, за которым расположился Ульяшин со своими принадлежностями.
Михаил Иванович аккуратно снял отпечатки с каждого пальца его правой руки. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за процессом.
– Любопытно, – нервно рассмеялся Семенов, – как раз на днях читал об этом методе. Кто бы мог подумать?
– И где же вы о нем читали? – поинтересовался Яков Платонович, в голосе которого я без труда различила подозрение.
Похоже, своим заявлением учитель вновь привлек к себе внимание следователя.
– В журнале «Вокруг света», – с готовностью ответил Семенов. – Кстати, занятная статейка. Я еще хотел своим ученикам рассказать по естествознанию.
– Прошу вас, госпожа Полонская, – пригласил Штольман, удовлетворившись, видимо, объяснением.
Я ожидала, что прима запротестует, а то и вовсе откажется, но она поднялась и подошла к Ульяшину. Тот слегка растерялся, видимо, не зная, как вести себя со столь известной особой, но Яков Платонович с неожиданным тактом разрешил эту сложность, отозвав подчиненного на пару слов, а в это время Елена Николавна тщательно повторила манипуляции Чехова, оставив свои отпечатки на листе бумаги.
Дальше дело пошло быстрее, но я не стала дожидаться своей очереди. На меня снова накатила непомерная усталость, и я вышла тихонечко, никем не замеченная, решив подняться в комнату и прилечь хоть ненадолго. Да что же это со мной, право? Неужели это дух Гребнева вчера меня так измотал?
Я едва успела задремать, как постучала горничная и пригласила меня к обеду. Есть не хотелось совершенно, но я все же почувствовала себя слегка освеженной кратким отдыхом, потому спустилась в столовую.
После обеда, прошедшего в полном молчании, все перешли в гостиную. Результаты дактилоскопии еще не были готовы, и это нагнетало и без того неприятную атмосферу. Лишь господину Алмазову все было нипочем, он расхаживал по веранде и оглашал комнату звуками, по мелодичности, на мой взгляд, сравнимыми с завываниями котов по весне, а на недовольство реагировал резкостями. Неприятный человек, совершенно лишенный чувства такта.
– Чай, господа, – предложил управляющий. – Прошу.
– Обед был превосходен, – сказал ему Алмазов радостно. – И знаете, как-то легче на душе стало.
– На здоровье, – мрачно ответил тот, покидая веранду.
– Могу я выйти в сад? – попросила Ольга у Якова Платоновича, который занял наблюдательный пост у окна, внимательно разглядывая присутствующих. – Мне надо на воздух.
– Разумеется, – кивнул он.
– Господин Штольман, – спросил господин Чехов, – а можно узнать, к чему склоняется следствие?
– Боюсь, что нет, – ответил мой сыщик строго. – Следствие еще не закончено.
– Но ведь вы уверены, что убийца обедал с нами за одним столом, – не отставал писатель.
– Надеюсь, что ужинать он будет в камере, – сказал Штольман, и я напряглась, почувствовав его раздражение.
Похоже, он ответил на первый вопрос Чехова столь уклончиво не столько ради сохранения тайны следствия, сколько потому, что сам еще не определился во мнении, кто же убийца. И это, разумеется, не добавляло Якову Платоновичу хорошего настроения.
– Значит, до ужина вы нас отпустите? – обрадовался Алмазов.
– Терпение, господа, терпение, – в голосе Штольмана звенело раздражение. – Я приношу извинения за доставленные неудобства, но дело серьезное, убийство.
– Ах, Алексей! – вздохнул вдруг Семенов. – А ведь сколько было планов. Он ведь свою антрепризу хотел открыть, ставить спектакли. И ради этой высокой цели он хотел продать имение.
– То есть как? – изумленно спросил Тропинин, именно в этот момент вышедший на веранду.
– Да-да! – подтвердил учитель. – Он вам не говорил об этом?
– Мне ничего об этом не известно, – изумленно ответил драматург.
– Он был воодушевлен, полон идей, – продолжал Семенов восторженно, не замечая, что и господин Тропинин, и управляющий весьма неприятно удивлены его словами. – И ради этих идей он собирался продать часть земли и лес.
– Чушь! – возмутился управляющий. – Я бы знал.
– Да он вообще собирался уехать отсюда, чтобы заниматься театром, – не унимался Семенов. – Настоящим театром, а не этими любительскими постановками.
Я внимательно слушала их разговор и исподтишка наблюдала за следователем. Пару раз мне показалось, что он смотрел на меня, когда я отворачивалась. Но, повернувшись, я убеждалась, что снова приняла желаемое за действительное. Когда Яков Платонович работает, ему не до меня. Ему вообще в этот момент нет дела ни до чего, кроме расследования. И на меня он вовсе внимания не обращает, не больше, чем на вон тот стул, потому что я не подозреваемая.
Если бы я хоть что-то смогла узнать у Гребнева, может, мой Штольман и уделил бы мне минутку, но после вчерашнего я опасалась связываться с непокорным духом, так что, увы, ничем не могла помочь. И оставалось мне лишь смотреть на него украдкой да наблюдать за происходящим в надежде, что я наткнусь на что-то важное, нечаянно укрывшееся от его внимательных глаз.
– А вы давно знали покойного? – спросил господин Чехов, присаживаясь на диван рядом со мной.
– Нет, – покачала я головой. – Мы с Алексеем были знакомы через дядю, виделись пару раз на вечерах.
– Да, я тоже только здесь с ним познакомился, – поддержал разговор Антон Палыч. – А вот с Еленой Николавной мы давние друзья.
– Бедная, – вздохнула я, с ужасом представляя себе, что творится сейчас на душе у несчастной матери.
– Я наслышан о ваших необыкновенных способностях, – произнес Чехов. – Это правда?
– Правда, – улыбнулась я ему.
Надо же, и кто только ему рассказал? И когда?
– Позвольте полюбопытствовать, – спросил мой собеседник, – отчего же вы не спросите у покойного, как все произошло?
– А он меня избегает, – призналась я. – Знаете, вчера мне показалось, что я видела его, пока искали тело, и он не стал со мной говорить.
– Отчего же?
– Ну, знаете, – подала я плечами с улыбкой, – духи, они часто ведут себя против логики.
– Они? – в тоне Чехова проскользнула ирония. – И часто вы их видите?
Так, понятно. В спиритизм он не верит. Но это и объяснимо. Он ведь врач, хоть и оставил практику ради литературы. Я не видела еще ни одного врача, верящего в духов. И вряд ли увижу, наверное. Медиумы и те чаще встречаются.
Но тут я заметила, что наш разговор с Чеховым привлек пристальное внимание господина Штольмана. И, кажется, мой сыщик вовсе не был доволен ходом беседы. По затвердевшему лицу и холодному взгляду, которым он наградил писателя, я поняла, что Яков Платонович отлично слышал каждое слово, и недоверие Антона Палыча его не порадовало. Ага, это же его прерогатива – мне не верить! Я постаралась хоть взглядом успокоить следователя и поспешила завершить беседу или хотя бы перевести ее в другое русло:
– Давайте сменим тему.
Но не тут-то было. Господин Чехов находил тему спиритизма интересной и желал ее продолжить.
– Нет-нет, – не согласился он, – Вы заинтриговали меня, а теперь обрываете на полуслове. Так что же Алексей? Как он выглядел после смерти?
– Я не разглядела, – ответила я холодно, давая понять, что не приемлю подобного праздного любопытства.
– А знаете, где вы точно можете его найти? – спросил Антон Палыч. – Он же драматург. И наверняка его неуспокоенный дух сейчас бродит где-то вокруг сцены. Ну, конечно! – продолжил он с воодушевлением. – Я бы на его месте сидел сейчас на сцене. Ведь он теперь точно знает все, о чем он написал. И это одиночество, и эту пустоту.
А вот это действительно интересно. Хоть господин писатель не верит в духов, логику их он понимает совершенно правильно. Действительно, призраки всегда обретаются в значимых для них местах. Чаще всего это место смерти, иногда это может быть могила. Но для Алексея, одержимого театром, сцена вполне могла оказаться важнее. И, возможно, там он будет сговорчивее. Надо попробовать.
Я взглянула на Штольмана, взглядом сообщая, что хочу проверить предположение господина Чехова, и он так же молча согласился. Вот и правильно. Так я хоть что-то полезное смогу сделать.
